Бегство Чайнатаунского Бандита 13 страница

— Если бы я действительно была влюблена в вас или в Роберта, все было бы намного проще, — сказала Эмилия. — Но хотя я восхищаюсь вами обоими, это все-таки не то. И потому мне так трудно сделать выбор.

— Трудно, — согласился Смит. — Но не в том, что касается выбора. Он-то уже сделан. Вы уже влюблены.

Теперь, когда он все понял, в душе его всколыхнулось сострадание. Лежащая перед Эмилией дорога была полна таких опасностей, каких она даже вообразить себе не могла. Покушение Таро — Смит теперь понимал, что в этом, если и не во всем прочем, Фаррингтон прав, — определенно лишь первое из многих.

— Вы должны следовать зову своего сердца. Как же иначе? Тут лишь один вопрос: взаимны ли ваши чувства? Если нет, то любовь не принесет радости — одни лишь страдания. В таком случае вам лучше бы было предпочесть восхищение любви.

— Мне кажется, мы говорим о разных вещах, — заметила Эмилия.

— Вы любите князя Гэндзи, — сказал Смит.

Если бы Эмилия не сидела в этот момент, она бы наверняка упала.

— Господи, помилуй! — вырвалось у нее. — Это настолько заметно?

— Нет, — успокоил ее Смит. — Я не был уверен вплоть до нынешнего момента. И насколько мне известно, я — единственный, кто это вообще заподозрил.

— А Роберт — нет?

— Его подозрения носят совершенно иной характер.

К радости Смита, Эмилия не стала более размышлять в этом направлении. Вместо этого она уронила голову и спрятала лицо в ладонях.

— Что же мне делать?..

— Потерпеть, — сказал Смит. — Когда мы с лейтенантом Фаррингтоном уедем, очень может быть, что князь Гэндзи угадает правду. Тогда он либо предпримет ответные действия, либо нет, и вы получите ответ.

Когда Эмилия подняла голову, глаза ее были влажны, но она улыбалась.

— Спасибо вам, Чарльз. Вы — настоящий друг, добрый и надежный.

Смит поклонился.

— Если ваша самая заветная надежда не исполнится, я готов по-прежнему быть добрым и надежным, и не только другом. Я должен буду провести ближайший месяц в Эдо — дела требуют. Но я навещу вас снова, прежде чем покинуть Японию.

— Я не заслужила подобной предупредительности.

— И тем не менее, она ваша. — Смит улыбнулся. — Но будьте осторожны. Ваши взаимоотношения с князем Гэндзи уже породили множество злостных слухов в здешнем европейском сообществе. Эти разговоры весьма вредят вашей репутации.

— Сказано: «Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину». На это я и буду уповать.

— Аминь, — отозвался Смит. — Но не забывайте, сказано также: «Яд аспидов на губах их, а укус аспида смертоносен».

— Аминь, — сказала Эмилия. — Но я не сделала ничего дурного. И князь Гэндзи тоже.

— Я никогда ничего такого о вас и не думал, — сказал Смит. И не стал добавлять: «В отличие от лейтенанта Фаррингтона».

— Сперва лейтенант Фаррингтон, — сказал Гэндзи, — а теперь вы, мистер Смит. Как жаль. Я надеялся, что проблема решится. Да, надеюсь, ничего не случилось? Лейтенант Фаррингтон отчего-то казался куда мрачнее обычного.

— Он позволил себе поддаться неверному образу мыслей, — сказал Смит. — И теперь всецело им захвачен.

— Неверному образу мыслей?

— Это означает, что он опирается на ошибочные предпосылки, с неизбежностью ведущие к неверным выводам.

— Я понимаю смысл этого выражения, — сказал Гэндзи. — Я не понял, к чему вы его употребили.

— А что тут не понимать? Мисс Гибсон, необыкновенно красивая молодая женщина брачного возраста, проживает у вас в доме, без родственников или компаньонки, вот уже несколько лет. В такой ситуации нетрудно прийти к неверным выводам касательно ваших взаимоотношений.

— Эмилия не постоянно жила здесь одна, без товарищей, — возразил Гэндзи. — А кроме того, она проводила много времени в разъездах. И здесь, в замке, и во дворце в Эдо у нее имеются свои покои — расположенные, не могу не заметить, весьма далеко от моих. Нам случалось не то что по несколько дней — по несколько недель не видеться друг с другом. Насколько я понимаю, в других странах знатные господа тоже часто принимают гостей подобным же образом.

— Да, но товарищи Эмилии не принадлежали к числу ее соотечественников, — сказал Смит. — Это были ваши вассалы и слуги. А всякий, кто провел в этой стране хотя бы час, знает, что любой приказ господина исполняется беспрекословно. Они не были ей реальной защитой. А гостьи, живущие подобным образом у каких-нибудь знатных господ в той же Англии, всегда имеют при себе собственных слуг и компаньонок.

Гэндзи кивнул.

— Да, я сделал глупость. Мне нужно было посоветоваться с кем-то помимо Эмилии. Ее невинность иногда мешает ей заметить вещи, видимые другим. Следует ли мне предположить, что лейтенант Фаррингтон думает, будто я каким-то образом злоупотребил своим положением по отношению к Эмилии?

— Коротко говоря — да.

— А вы?

Смит улыбнулся.

— Лейтенант Фаррингтон имеет привычку подавлять свои инстинктивные ощущения и вполне естественные мысли, словно вероломных мятежников. Он отказывается признавать их собственными и приписывает вместо этого другим. Я подобной привычкой не страдаю. Кроме того, князь, я полагаю, что если бы вы что-то пожелали, вы бы взяли это в открытую, наплевав на последствия. Именно так действуют самураи, разве нет?

— Нам нравится так о себе думать, и нам хотелось бы, чтобы именно так о нас думали другие, — сказал Гэндзи. — На самом же деле мы столько думаем о последствиях и о том, что как будет выглядеть, что зачастую оказываемся вообще ни на что не способны. Мы так сильно зависим от несказанного, что часто не можем перестать беспокоиться и полагать, что никаких взаимоотношений нет вообще, что все это лишь наша выдумка. Там что зачастую мы отнюдь не решительны, а вовсе даже наоборот, как мне ни печально об этом говорить.

— Тогда позвольте мне избавить вас от части вашего бремени и высказаться откровенно, — предложил Смит, — настолько решительно, насколько это в моих силах. Я вернусь в конце следующего месяца, перед тем, как отбыть домой. Если к этому моменту Эмилия по-прежнему не будет помолвлена, я снова сделаю ей предложение. Я надеюсь, что так оно и случится, хотя знаю, что сама она надеется на иное, и потому от всего сердца молюсь, чтобы она обрела счастье, где бы оно ни таилось.

— «Сама она надеется на иное?» Вы хотите сказать, что она предпочитает лейтенанта Фаррингтона?

— Нет, не лейтенанта. И ее чувства намного превосходят простое предпочтение. Она влюблена, и, как я полагаю, влюблена уже давно. Более того, я полагаю, что вам давно об этом известно.

И как же теперь, интересно, поведет себя Гэндзи? Разгневается? Удивится? Возразит? Рассмеется? Возможно, он позволил себе лишнее.

Лицо Гэндзи не изменилось. Все та же привычная легкая улыбка на губах, все тот же спокойный, ровный тон.

— Я часто думал: интересно, а для ее соотечественников движения ее души так же наглядны, как для нас? — сказал он. — Очевидно, нет, иначе ни вы, ни лейтенант Фаррингтон не зашли бы так далеко. Иногда то, что не видно изнутри, заметнее со стороны. А могу я полюбопытствовать, как вы об этом узнали?

— По чистой случайности, сэр. — Увидев, что Гэндзи реагирует абсолютно спокойно, Смит с облегчением перевел дух. — Просто стечение наблюдений, реплик, странностей в поведении. Все внезапно сошлось воедино, и я сумел это осмыслить. Вы же наверняка должны помнить: среди проживающих здесь европейцев ходит масса разговоров на эту тему, и по большей части — довольно нелестные. А попросту говоря — откровенно непристойные домыслы.

— Но Эмилия очень чопорная девушка.

— Она также очень красивая.

— Насколько я понимаю, да.

— Насколько понимаете? А сами вы этого не видите?

— Честно говоря, нет. Наши представления о красоте настолько расходятся, что можно подумать, будто для наших народов красота и уродство поменялись местами.

Теперь пришла очередь Смита удивляться.

— Так вы что, находите Эмилию уродливой?

— Ну, уродливой — это слишком резко сказано. Я бы скорее употребил слово «непривлекательной».

Смит выдохнул, как будто затаил дыхание и лишь сейчас это осознал.

— Это большое облегчение для меня, сэр, — сказал он. — Если бы вы отвечали на ее любовь взаимностью, ситуация сделалась бы опасной для вас обоих, во всех мыслимых отношениях. Оба наши народа относятся к смешанным бракам без благосклонности. Кроме того, вам ведь нужен наследник, а Эмилия, конечно же, никогда не согласится стать наложницей. Для нее это всего лишь разновидность распутства.

— Вы сказали, что намереваетесь повторно сделать ей предложение.

— Совершенно верно. Как только вернусь сюда.

— А зачем ждать? Сделайте его сейчас.

— Женщине, влюбленной в одного мужчину, требуется время, чтобы открыть свое сердце другому. Мы должны запастись терпением. Может быть, вы пока что расскажете ей о нашем разговоре — в смысле, о моем предложении, а не о том, что вы знаете об ее чувствах, — и скажете, что одобряете его? Ваше одобрение моего сватовства окажется красноречивее всякого объяснения.

— Благодарю вас за мудрый совет, мистер Смит.

Смит ушел. Гэндзи остался один. Да, он вполне может поговорить с Эмилией так, как это посоветовал Смит. Конечно, потребуется кое в чем соврать, но это не проблема. Он куда более умелый лжец, чем она. Он давно уже скрывает свои чувства от Эмилии и ото всех окружающих. Еще один месяц трудности не составит. Но есть куда лучший способ, который сделает все, что он скажет, более правдоподобным. У чужеземцев есть подходящее высказывание на этот счет.

«Дела говорят громче слов».

Замок бурлил, словно котел на огне. Наконец-то их князь предпринял решительные меры, дабы обеспечить продолжение рода.

— Ты слыхала? — поинтересовалась одна служанка у другой, когда они несли подносы с чаем.

— Конечно! Уже все все знают.

— Интересно, кто же это будет?

— Я слыхала, будто он еще не решил.

Третья служанка, шедшая им навстречу, бросила на ходу:

— Придворные дамы.

— Из двора императора или двора сёгуна?

— И оттуда, и оттуда, конечно!

— Политика и влечение, — сказала первая служанка.

Вторая кивнула.

— Так оно всегда, верно?

— Только не для нас, — отозвалась первая служанка, и они тихонько захихикали. На самом деле, они бы попросту расхохотались, не находись они рядом с покоями высокопоставленных мужчин.

Через неделю после отъезда Чарльза Смита в замок прибыли две дамы из Эдо, состоявшие при дворе сёгуна. Состоялась церемония, на которую Эмилию не пригласили. Масами, ее служанка, рассказала Эмилии, что одна из дам — родственница союзника князя Гэндзи, Хиромицу, князя Яманаки. Вторая же приходилась дальней родней князю Саэмону.

— Теперь они обе будут его наложницами, — сказала Масами. — Возможно, позднее он решит жениться на какой-нибудь из них, особенно если она родит ему наследника. Но скорее всего, князь прибережет эту почетную возможность для какой-нибудь еще более знатной дамы, с более выгодными политическими связями. Тогда, если какая-нибудь из наложниц родит наследника, жена его усыновит. Я думаю, что кого бы он ни взял в жены, она скорее будет из окружения императора, а не сёгуна. Звезда императора сейчас восходит, а сёгуна — закатывается.

Так она болтала без умолку, выполняя свою работу. Эмилия улыбнулась, кивнула и ничего не сказала в ответ. Если бы кто-нибудь пригляделся повнимательнее, то обнаружил бы, что ее глаза как-то странно блестят. Но, конечно же, никто не обратил на это внимания.

Гэндзи знал, что ему следует поговорить с Эмилией, но не спешил заводить этот разговор. Он знал, что будет много слез и безмолвных укоров. Безмолвных, поскольку Эмилия никогда ничего не скажет прямо. Да и что она могла бы сказать? Она не знает, как Гэндзи относится к ней на самом деле, и не знает, что Смит поделился с ним своими соображениями относительно ее чувств. Так что сказать ей нечего. Да, это будет мучительно. Он не сможет дать ей никакого утешения, — ее утешило бы лишь его признание, а он не может сознаться в своих чувствах. Если он скажет Эмилии, что любит ее, она останется в Японии, а если она останется здесь, она умрет. Так предвещало его видение. Гэндзи не хотел, чтобы Эмилия умерла, и потому отсылал ее прочь.

Жизнь важнее любви.

Месяц пролетел быстро. Гэндзи обещал поговорить с Эмилией, но до сих пор так этого и не сделал. Надо было ему пригласить Эмилию на церемонию встречи госпожи Фузаэ и госпожи Тиё. Все стало бы ясно без слов. Но Гэндзи не смог заставить себя поступить так. Это было бы чересчур жестоко. А он не хотел причинять Эмилии боль, без которой можно обойтись. Возможно, ему удастся вообще обойтись без разговора, и даже, может, не видеться с Эмилией до тех пор, пока она не уедет с Чарльзом Смитом — а этот день уже не за горами. Когда Смит вернется, он сделает Эмилии предложение, и Эмилия наверняка его примет. Поведение Гэндзи соответствовало нерешительности самураев, о которой он сказал Смиту, и это одновременно и забавляло князя, и причиняло ему боль.

Он отправился в Яблоневую долину в одиночку, как часто поступал, когда ему нужно было обдумать какой-нибудь сложный вопрос. Было нечто умиротворяющее в прогулке между этими деревьями, выращенными много лет назад его матерью. Он не всегда додумывался здесь до ответа, но зато здесь на него нисходил внутренний покой, даже если проблема и оставалась нерешенной. Хидё строго-настрого приказал телохранителям никогда и никуда не отпускать князя без охраны, даже в сердце его собственных владений, рядом со стенами родового замка. С точки зрения Хидё, в последнее время чересчур участились убийства и покушения, и потому расслабляться было нельзя. Гэндзи тщетно пытался поставить Хидё на вид, что его видения о будущем включают, среди прочего, предсказание его смерти. Он знает, когда и где умрет, и час этот еще не наступил. Но Хидё оставался неколебим. Кто ведает, говорил он, какие бедствия могут произойти, если они не будут бдительны? Или князь знает о будущем абсолютно все? Гэндзи вынужден был признать, что нет.

И потому, чтобы обрести одиночество, в котором он нуждался, князю приходилось удирать от собственных людей. Конечно, со временем они неизбежно находили его. Но хотя бы на некоторое время он оставался один. Чтобы его было труднее найти, Гэндзи въехал в долину не со стороны замка, как обычно, а по узкой тропе, обходившей долину по холмам.

Эти деревья всегда напоминали Гэндзи о матери, и все же с каждым минувшим годом он все хуже и хуже помнил ее, и ему приходилось все больше и больше придумывать. Мать умерла родами, когда Гэндзи еще не исполнилось четырех лет. С того времени прошло двадцать семь лет. Немалый срок, чтобы скучать по кому-то, кого даже не помнишь по-настоящему.

Тут в ветвях дерева, под которым находился Гэндзи, вдруг послышался шорох. У Гэндзи тут же, даже прежде, чем он успел пришпорить коня, промелькнула мысль, что Хидё в конце концов оказался прав. Сейчас развелось слишком много убийц, чтобы позволить себе расслабиться где бы то ни было. Конь рванулся вперед, и одновременно с этим Гэндзи выхватил меч из ножен и взглянул наверх, ожидая, что в любое мгновение на него сверху спрыгнет убийца, свистнет стрела либо грохнет выстрел. Но ничего такого не произошло. Лишь мелькнул в ветвях клетчатый подол.

Гэндзи остановил коня и подъехал обратно к дереву.

Эмилия посмотрела на него сверху и сказала:

— Вы бы ни за что не догадались, что я тут сижу, если бы я не потеряла равновесие.

Упав с такой высоты, она вполне могла бы разбиться насмерть. Гэндзи знал, что религия Эмилии запрещает самоубийство. Но случайного падения она не запрещала. Эмилия стояла на двух тонких, ненадежных ветках почти у самой верхушки дерева. Одной рукой девушка держалась за ствол, который и сам тут уже был довольно тонким. Другой же рукой она придерживала подол, как подобает леди — как будто леди подобает лазать по деревьям.

— Эмилия, что вы делаете?

— Сижу на дереве. По-моему, сегодня очень подходящий для этого день.

— Пожалуйста, спуститесь.

Эмилия рассмеялась.

— Не спущусь! Лучше вы поднимайтесь сюда!

Гэндзи озабоченно посмотрел на нее. Ее веселость казалась искренней, улыбка — непринужденной, а блеск глаз был вполне здоровым, а не болезненно печальным.

— Мне кажется, было бы лучше, если бы вы спустились.

Эмилия покачала головой и снова рассмеялась.

— Я вижу, мы не придем к согласию. А потому каждому из нас придется поступать в соответствии с собственными наклонностями и не мешать в том другому.

— Подобный подход ведет к анархии, — возразил Гэндзи. — Нам необходимо договориться. Я взберусь наверх, если вы согласитесь потом спуститься вниз вместе со мной.

— Соглашусь, но только если вы заберетесь так же высоко, как и я.

— Это было бы безрассудством. Эти ветви едва-едва выдерживают вас. Если туда поднимусь еще и я, они сломаются.

— Тогда оставайтесь там, где вы есть, а я останусь здесь.

Гэндзи сдался. Он не мог оставить Эмилию на макушке дерева. Он ухватился за сук и прямо с седла полез на яблоню. Добравшись до ветки прямо под Эмилией, он снова начал переговоры.

— Вы же видите, если я поднимусь на эти ветви, они сломаются.

— Возможно, — отозвалась Эмилия.

— Не возможно, а совершенно точно.

— Ну хорошо, я сочту, что ваше обязательство выполнено, если вы ответите на один вопрос.

Ага. Вот оно. Теперь, когда они оба сидели на макушке яблони, нервное расстройство Эмилии дало себя знать. И как же ему удержать ее от падения и не свалиться самому? Гэндзи боялся, что ему это не удастся. Если Эмилия потеряет равновесие, ему останется лишь подхватить ее и попытаться смягчить их приземление. Если учесть, что до земли двадцать футов, тут потребуется такой уровень воинских умений, которыми Гэндзи, пожалуй, не обладал. Ну до чего же это по-женски — все усложнять без нужды! Похоже, это свойство присуще женщинам всех стран, невзирая на разницу культур.

— Задайте его, когда мы спустимся вниз, — предложил Гэндзи. Впрочем, он не думал, что эта уловка сработает, и она действительно не сработала.

— Нет, — просто сказала Эмилия.

Гэндзи не мог заставить ее спуститься силой. Потому у него не осталось иного выхода.

— Что это за вопрос?

— В вашем англо-японском словаре есть все, — сказала Эмилия, — за одним-единственным исключением. В нем нет статьи к слову «любовь», ни на том, ни на другом языке. Почему?

Это был не тот вопрос, которого ожидал Гэндзи, но князь увидел, куда он ведет.

— Значение этого слова известно всем, — сказал он. — Потому ему не нужны дополнительные определения — довольно простого перевода. А теперь спускайтесь.

Эмилия покачала головой.

— Ваш ответ недостаточен. Вы сказали, что значение этого слова известно всем. Тогда скажите мне его. Что такое любовь?

— Я возражаю. Вы сказали про один вопрос, и я на него ответил. Теперь вы должны выполнить свою часть сделки.

— Речь не самурая, но торговца, — сказала Эмилия. Но все таки принялась спускаться. Когда они оба очутились на земле, она сказала: — Я не верю, чтобы вы знали, что такое любовь, князь Гэндзи.

— Конечно, знаю. Но дать определение, пригодное для словаря — это уже совсем другое дело.

Никогда еще на памяти Гэндзи улыбка Эмилии так не напоминала ухмылку.

— Вот-вот. Ответ человека, который этого не знает.

1830 год, замок «Белые камни» в княжестве Сироиси.

Князь Киёри был рад видеть своего старого друга, князя Нао, но совершенно не рад был причине, что привела его в это далекое северное княжество.

— Но как это может не быть радостной причиной? — сказал князь Нао. — Ты просишь руки моей дочери для твоего старшего сына. Это свяжет наши семьи навеки. Великолепно! Эми, забери чай и принеси сакэ!

— Погоди, — остановил его Киёри. — Я еще не все сказал.

— А что тут еще говорить? — удивился Нао. — Моя дочь станет женой будущего князя Акаоки. Мой внук — да ниспошлют его небеса как можно скорее — в свой черед тоже станет князем. Эми, где сакэ?

— Она только что ушла за ним, господин, — отозвалась другая служанка.

— Ну так что ты тут сидишь? Иди помоги ей!

— Нао, выслушай меня, — сказал Киёри. Вид у него был мрачный. — Я прошу тебя отдать твою дочь за Ёримасу, но как друг я советую тебе отказать мне.

— Что? Ты несешь чушь. Как ты можешь просить и тут же советовать отказать?

— Мне было видение, — сказал Киёри.

— А! — только и вымолвил Нао и уселся, приготовившись слушать. Они с Киёри были знакомы уже тридцать лет. За это время Киёри рассказывал ему о многих видениях, и все они оказались истинными. Может, кто-то и сомневался в провидческом даре князя Акаоки. Нао — никогда.

— От этого брака родится наследник, — сказал Киёри. — Единственный наследник нашего клана, который выживет во время великих перемен. Но твоя дочь не сможет до конца оправиться от трудных родов. Вторые роды убьют ее.

Нао опустил взгляд. Несколько раз глубоко вздохнул, не говоря ничего и не поднимая глаз.

— Это не неизбежно, — сказал Киёри. — Откажись от этого брака, и пусть ношу несет другой.

— Но разве можно этого избежать? Ты же видел это в видении.

— Я полагаю, мои видения — это то, что может быть, а не то, что случится непременно, — сказал Киёри.

— А бывало ли, чтобы какое-нибудь из них не сбылось?

— Нет.

— Тогда что заставляет тебя думать, что с этим дело может обстоять иначе?

— В прошлом я всегда следовал тому, что видел. А если мы не станем следовать? Ведь, несомненно, не видение, а наши действия определяют, что произойдет.

— Ты в этом уверен?

— Нет, — сознался Киёри, — но в том-то и дело. Если мы поступим вопреки видению, то не будем уверены ни в чем, в том числе — и в смертях, которые я предвидел.

Нао покачал головой.

— Мы также лишимся явленной в твоем видении уверенности в том, что наш внук выживет и продолжит наш род. Сохранение клана важнее жизней отдельных людей, особенно если оба наши клана воплотятся в одном главе.

— И ты позволишь своей дочери выйти замуж, зная, что этот брак послужит причиной ее смерти?

— Мы все умрем, — отозвался Нао. — Такова наша судьба. Если она умрет ради сохранения нашего клана, она умрет, как подобает дочери самурая. Ни ей, ни нам не следует сожалеть об этом.

Киёри кивнул.

— Я так и думал, что ты это скажешь.

Нао расхохотался.

— Тогда зачем ты вообще принялся со мною спорить?

— Господин… — подала голос служанка, принесшая поднос с сакэ. Нао взял чашечку. Повинуясь его настойчивости, Киёри тоже взял чашечку, но с явной неохотой.

— Потому, что это не единственная причина отказаться от этого брака, — сказал Киёри.

— Поразительно. Ты хочешь сказать, что есть и другая?

— Да, и вкупе с первой они образуют очень веские доводы против.

Нао подождал, что еще скажет Киёри, но тот умолк. Он безмолвствовал и, кажется, сделался еще мрачнее. Нао потягивал сакэ и терпеливо ждал. Он был уверен, что раз Киёри молчит, значит, на то есть веская причина. Нао уже начал было думать, что Киёри передумал делиться с ним второй причиной, когда тот все-таки заговорил.

— Мой сын, Ёримаса, недостойный человек. Он — пьяница, бабник и мот.

— Брак изменит его, как меняет всех.

— Когда я назвал его пьяницей, бабником и мотом, я выразился недостаточно прямо. Он хуже. Намного хуже. Если бы он приходился мне не сыном, а вассалом, я уже давным-давно приказал бы ему покончить с собой. И то, что я не могу этого сделать — признак моей слабости как отца.

— Что же он сделал?

— Вещи, о которых мне стыдно даже думать, не то что говорить вслух, — отозвался Киёри.

Ёримаса давно ждал двух вещей. Момента, когда он примет власть над княжеством Акаока, и своего первого видения. Поскольку он являлся старшим сыном князя Киёри, в первом он был уверен. А непоколебимая уверенность в собственном особом предназначении сулила ему второе. И его характер с самого раннего детства формировался под воздействием этих ожиданий, несмотря на увещевания отца, часто повторявшего, что жизнь изменчива и полагаться на нее нельзя, а на наследование пророческого дара — тем более. Ёримаса уродился редкостным упрямцем. Он мог повторять: «Да, отец», — но на самом деле вовсе не имел этого в виду.

Поскольку Ёримаса был настолько уверен в себе, окружающие тоже были уверены в нем. Особенно если учесть, что он был старшим внуком по обоим линиям родства. Неудивительно, что родственники возлагали на него большие надежды. К концу первого года жизни Ёримаса был смышленым и бодрым ребенком, уже говорящим осмысленные фразы. К третьей годовщине он уже научился писать. Он с немалым искусством обращался со своим маленьким мечом, метко пускал стрелы в цель из маленького детского лука и бесстрашно управлялся со своим пони, и все это прежде, чем ему исполнилось пять лет. Домашние носились бы с ним в любом случае. А благодаря его выдающимся качеством, включая красивую внешность, с ним носились еще больше обычного.

Рождение его брата, Сигеру, не умалило его достоинств. Сигеру был более тихим и более робким, чем Ёримаса, и далеко не таким красивым. И всем, когда они ударялись в воспоминания, казалось, что когда мальчики росли, Ёримаса все делал раньше, лучше и своеобразнее. Если Сигеру в чем и превосходил брата, так это в физической силе. Он был очень сильным мальчиком. Впрочем, среди мужчин сила ценится не настолько высоко, как среди быков. Да и как бы там ни было, поскольку, согласно законам и обычаям, наследовал всегда старший сын, первому сыну придавалось намного большее значение, чем второму. Особенно когда первый, как вот сейчас, обладал такими выдающимися дарованиями. Родственники, вассалы и слуги то и дело твердили друг дружке о том, как им необыкновенно повезло, что у них такой талантливый юный господин. Несомненно, будущее клана в надежных руках, особенно если учесть, что, судя по всем признакам, в этом поколении именно Ёримасе предназначено унаследовать провидческую силу.

Такой знатный юноша, обладающий всеми дарами, какие только может дать хорошая наследственность и семейное состояние, неизбежно обзаводится последователями среди ровесников. Ёримаса не был исключением. Отчасти из-за тревожного времени — беспорядков в стране, увеличения количества чужеземных военных кораблей у берегов, внушающих беспокойство политических перемен на азиатском материке, — возможность наличия провидческих способностей притягивали к Ёримасе куда больше молодых господ, чем это происходило бы в иных обстоятельствах. Но и так этого могло бы не произойти, если бы Ёримаса не представлял собою безукоризненный образчик благородного самурая. И мог ли он, живя подобной жизнью, воспринять отцовские предостережения всерьез?

И потому, когда разочарование настигло его, оно оказалось неописуемо огромным.

В канун его двадцать второго дня рождения отец сказал Ёримасе:

— Ты не станешь князем после меня.

Потрясенный Ёримасу только и сумел спросить:

— Почему?

— «Почему» здесь ни при чем.

— Я — ваш старший сын. Я не уступлю своих прав моему младшему брату.

— Сигеру тоже не станет князем.

Невзирая на боль, Ёримасу рассмеялся.

— Раз ни Сигеру, ни я не станем вашими наследниками, вы, должно быть, намереваетесь породить еще одного? Или уже проделали это втайне?

— Перестань болтать глупости. Я сказал тебе правду. Прими ее.

— Это пророчество?

— Называй это как хочешь, или не называй никак, — сказал отец. — Учитывай его или не обращай на него внимания. Это ничего не изменит.

— Кто же станет следующим правителем нашего княжества?

— Тот, кто еще не родился.

— Так значит, вы намереваетесь взять себе новую жену, или наложницу. — Первоначальное потрясение Ёримасы начало сменяться гневом. Какая-то ловкая женщина вскружила отцу голову. И старый дурак, влюбленный без памяти, пообещал, что сделает ее ребенка следующим князем. Кто же она такая? — Вы так уверены, что породите нового наследника? Вы уже не молоды, отец.

Лицо отца приобрело какое-то странное выражение. Сейчас его суровость казалась преувеличенной. Но скрывалось ли под ней какое-то иное чувство? Если и так, Ёримаса не мог его разгадать.

— Решение принято, — сказал Киёри. — И обсуждать тут больше нечего.

Если обсуждать и было нечего, зато было что делать. Во-первых, Ёримасе нужно было выяснить, кто эта женщина, и где отец прячет ее и ребенка, если таковой уже существует. Затем нужно будет избавиться от них. Пророчество тут ни при чем. Киёри сказал о принятом решении. Он не стал бы говорить так о видении. А значит, будущее не было предрешено. И Ёримаса не собирался сидеть и молча терпеть, глядя, как его лишают права первородства.

Сперва самые упорные его поиски не давали никаких результатов. Ёримаса расспросил всех слуг и всех вассалов. Никто и никогда не видел, чтобы князь Киёри навещал какую-то женщину. Никто и слыхом не слыхал ни о каком ребенке. Ёримаса попросил самых надежных своих друзей последить за отцом. Они ничего не узнали. Он сам следил за Киёри — с таким же результатом. То есть, с нулевым. Никакой женщины, никакого ребенка. Так что же заставило князя Киёри принять столь странное решение? Этого не знал никто.

Затем, вскоре после того, как Киёри объявил Ёримасе о своем решении, его поведение претерпело странные изменения. Он начал каждый день подолгу просиживать на седьмом этаже башни. И всем строго-настрого было запрещено подниматься выше третьего этажа, когда князь сидел наверху. Это было время, когда чужеземные корабли принялись еще чаще вторгаться в японские воды. Несколько раз они даже входили в залив, над которым стояла «Воробьиная туча». И подобное удаление от дел было со стороны князя глубоко неуместным.

Поиск по сайту: