Бегство Чайнатаунского Бандита 12 страница

Пока Смит сидел там, он прочел — ну, по крайней мере в основном прочел — «Оливера Твиста», «Повесть о двух городах» и «Большие надежды», поскольку утверждали, что Диккенс — величайший англоязычный писатель современности. Смиту он показался занимательным, но не более того; ни особо глубоких мыслей, ни вкуса, ни даже стиля он в этих книгах не углядел. И ему не показалось, что этот англичанин способен проникать в суть вещей. В этом отношении Смит куда выше ставил Джейн Остин, хотя никогда бы не сказал во всеуслышание, что женщина в чем-то превзошла мужчину. По правде говоря, он вообще никогда никому не сознавался, что читал ее книги, пока не заговорил об этом с князем Гэндзи.

«Женщины лучше понимают суть поединка, чем мужчины, — сказал тогда Гэндзи. — Первый японский роман написала женщина. И я полагаю, что еще ни один мужчина не сравнялся с ней в наблюдательности».

Смит же сказал: «Вот уж где-где, а в Японии я не ожидал, чтобы мужчина отдал первое место женщине. Разве ваша власть здесь не абсолютна? Мне казалось, здесь слово мужчины — закон».

«Властвование и достоинства — не одно и то же, — сказал Гэндзи. — Мужчины правят Японией, опираясь на силу своих мечей, а не на силу своих достоинств».

Смит читал — ну, точнее говоря, просматривал — основные положения Гибсоновского «Заката и падения». История вторжения варваров была интересной, а повествование об императрице Феодоре — очень поучительным. Оно показывало, что женщин недооценивать нельзя, а сбрасывать со счетов их жажду мести — и подавно. Впрочем, Смит не видел, чем история падения Рима может быть полезна лично для него.

Он никогда не читал ни Аристотеля, ни Платона в оригинале, и не собирался. На самом деле, даже если бы он и собрался, то не смог бы, поскольку греческого не знал. Впрочем, он не собирался читать их и по-английски. Строить из себя, подобно другим, эдакого американского афинянина? Смит отказывался участвовать в подобной глупости.

В последний свой вечер в университете он понаблюдал, как невежественные студенты последних курсов устроили претенциозное обсуждение «Признаний» де Квинсея, и твердо решил немедленно завязать с этим бесполезным времяпровождением. В мире множество возможностей и опасностей. И он не желает больше терять ни единого дня, рискуя потерять первые или прячась от вторых.

Вспоминая о тех днях, Смит всегда испытывал странное чувство, в котором облегчение мешалось с сожалением. Через год с небольшим после его отъезда Южная Каролина первой из южных штатов объявила о выходе из Союза, а следующим летом армия Союза вторглась в Виргинию. Останься он тогда в колледже, у него появилась бы возможность пойти в армию. А так он очутился на Гавайях, и родители наотрез отказались разрешить ему вернуться. Он был единственным сыном при пяти дочерях. Он рисковал бы не только собственной жизнью, но и продолжением рода. А потому он остался дома и пропустил величайшее приключение своего времени. Кроме того, ему не удалось поприсутствовать при убиении шестисот тысяч человек, одним из которых он вполне мог стать. Экая, однако, ирония судьбы: если бы он попал в армию, то сражался бы под одними знаменами с лейтенантом Фаррингтоном. Да, семейство Смита происходило из Джорджии, но при этом они были убежденными аболиционистами. Все люди — дети Божьи, и равны в его глазах. Так как же может один человек владеть другим?

Конечно же, Смит никогда бы не сказал Фаррингтону об этом. Видимость полного противостояния лучше соответствовала тем взаимоотношениям, что сложились между ними из-за их соперничества за руку Эмилии Гибсон. И именно мысли о странном обороте, которое это соперничество приняло теперь, тяготили Смита.

Поведение Фаррингтона по отношению к Эмилии изменилось, не по внешним проявлениям, а по сути. Лейтенант делал вид, будто все осталось как прежде, но он перестал ухаживать за Эмилией всерьез. Если другие этого и не замечали — а похоже, что так оно и было, — то для Смита это было очевидным. После того печального происшествия у монастыря Мусиндо все рвение Фаррингтона куда-то подевалось.

Почему?

Похоже, один момент произвел на Фаррингтона особенно сильное впечатление. Смит помнил, какой ужас отразился на его лице, когда Гэндзи прямо заявил, что мишенью убийцы была Эмилия, а не Ханако, жена генерала Хидё. И то, что убийца оказался одним из самых доверенных подчиненных князя Гэндзи, похоже, усилило ужас Фаррингтона. Какой же вывод сделал лейтенант из этого сочетания фактов и предположений, что вся его пылкая любовь мгновенно испарилась?

Нет, дело было не в страхе. Смит достаточно хорошо знал Фаррингтона, чтобы сразу отмести этот вариант, невзирая на то, что сам постоянно норовил подколоть лейтенанта за его предполагаемую трусость во время войны. Но если дело не касалось мужества, значит, оно касалось чести. Что еще могло бы обеспокоить джентльмена? При других обстоятельствах недостатком могло бы стать полное отсутствие родни и какого-либо наследства у Эмилии, поскольку получалось бы, что она не принесет в семью приданного. Для Смита это не имело ни малейшего значения. Возможно, имело бы для Фаррингтона. Но поскольку ее знатный покровитель наверняка преподнес бы ей к свадьбе щедрые дары, этот недостаток был скорее умозрительным, чем действительным.

Но какая же деталь, задевающая честь, была настолько очевидна для Фаррингтона, и почему он, Смит, не мог ее разглядеть?

Вероятно, ответ следует искать в ходе мыслей Фаррингтона.

Мишенью убийцы была Эмилия.

Убийцей был генерал Таро, до этого момента — беззаветно преданный князю Гэндзи командир его кавалерии.

Следовательно…

Следовательно что?

Смит не мог проследить дальнейшего хода размышлений Фаррингтона. Даже если мишенью Таро действительно была Эмилия, каким образом это оттолкнуло Фаррингтона? Уж скорее тут должен бы был выйти на первый план его инстинкт защитника, особенно заметный в человеке военном.

Предательство со стороны ранее верного вассала тоже не было разумным основанием. В последнее время убийства сделались до печального обычны, и в большинстве случаев убийцей оказывался кто-либо из вассалов жертвы. Понятие верности в Японии сделалось опасно запутанным.

Все это смущало Смита и лишало его самообладания. Если он победит Фаррингтона — это одно. Если же тот отступит сам, добровольно — это уже совсем другое. Сегодня они обедают вместе. Возможно, он сможет подметить что-нибудь, что поможет разгадать эту загадку.

Смит повернул коня к замку.

Эмилия стояла у восточного окна башни и смотрела на Тихий океан. Сегодня он вполне соответствовал своему имени. По крайней мере, на поверхности. Кто знает, какие бури и течения рвут его изнутри? Сам этот остров, на котором они сейчас находились, как и все прочие острова Японии, — всего лишь вершины подводных вулканов. Сейчас они бездействовали, но землетрясения, регулярно сотрясающие горную цепь, напоминали, что успокаиваться рано. Устойчивость была лишь иллюзией. Мирное на вид море могло в любое мгновение породить огромную волну, цунами, гора могла извергнуть поток лавы, сама земля под этим могучим замком могла задрожать и разверзнуться, и всем обитателям замка, равно как и всем их трудам, пришел бы конец. Все было не таким, каким выглядело, и ничему нельзя было доверять. Наверное, величайшая изо всех глупостей — верить в постоянство чего бы то ни было.

Нет-нет! О чем она только думает? Это же богохульство. Ведь сказано же: «Засохла трава, и цвет ее опал; но слово Господне пребывает в век». Да, именно так и сказано в Библии. Аминь.

Но это обещание не принесло ей утешения.

Она потеряла свою лучшую подругу.

Она вот-вот должна будет расстаться с человеком, которого любит.

Скоро она останется в полном одиночестве. Даже хуже, чем в одиночестве. Она будет жить во лжи, заключив помолвку, а затем вступив в брак с человеком, к которому она испытывает лишь уважение, и ничего больше. И неважно, кто окажется ее супругом, Чарльз Смит или Роберт Фаррингтон — это ничего не изменит. Эмилия напомнила себе, что руководствуется любовью, решимостью избавить Гэндзи от опасности, созданной ее присутствием. Но это не уменьшило ее душевных терзаний. Вместо радости самопожертвования она ощущала лишь боль утраты. Какая же она эгоистка! Что на это сказал бы Цефания?

Все эти годы, со времен его кончины Эмилия не думала о своем бывшем женихе. Несомненно, теперь она вспомнила о нем лишь потому, что сама оказалась в тяжких обстоятельствах. Что бы он сказал ей? Наверняка что-нибудь о том, что она обречена на вечные муки. Он вообще предпочитал в своих проповедях напоминать об карах для грешников.

Думай сперва о других, а потом уже о себе, Эмилия.

Да, сэр, — ответила бы она.

«Сэр» — слишком неприветливое обращение к человеку, который должен стать твоим мужем, Эмилия. Зови меня по имени, как и я тебя.

Да, Цефания.

Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель.

Аминь.

Она всегда говорила «аминь», когда Цефания цитировал Библию. Цитировал он часто, а потому Эмилия часто повторяла «аминь».

Кто не будет веровать, осужден будет.

Аминь.

По мере того, как энтузиазм Цефании возрастал, голос его делался громче и торжественнее, вены на лбу опасно набухали, как будто готовы были вот-вот лопнуть, а глаза расширялись и лезли из орбит — такова была сила владеющих им чувств.

Змии, порождения ехиднины! Как убежите вы от осуждения в геенну?

Аминь!

Но Цефания уже шесть лет как мертв. Он не явится, чтобы обрушить на нее видения божественного воздаяния. Сейчас Эмилия лишь обрадовалась бы этому, только бы прогнать другие, более опасные мысли, идущие от ее надежд и мечтаний. Будь Цефания жив, она была бы сейчас миссис Цефания Кромвель, не находилась бы сейчас в этом замке, не была бы влюблена в мужчину, которого ей не следует любить, и не была бы обречена познать несчастье вне зависимости от своего выбора.

Сюда, в башню ее привел страх — но и надежда. Она вообразила себе призрак там, в монастыре Мусиндо. Конечно же, вообразила — потому что если она вправду видела то, что вроде бы видела, тогда свитки «Осеннего моста» на самом деле отображают ее судьбу. И она пришла в башню, которую молва называла излюбленным обиталищем этого призрака, чтобы бросить ему вызов. Если призрак и вправду здесь, то пускай она покажется. Или оно — ведь у демонов нету пола, лишь иллюзия мужественности или женственности. Эмилия была настолько уверена в том, что никакого призрака нету, что даже не обдумала, что же она будет делать, если тот все-таки появится. И это отсутствие подготовки — хотя о какой подготовке тут могла идти речь? — теперь страшило ее. Эмилии было не по себе: ей казалось, будто на нее кто-то смотрит. Ей хотелось обернуться, но она боялась оборачиваться слишком быстро. А вдруг тогда она увидит то, чего вовсе не желает видеть? Но всякий раз, когда она поворачивалась, она не видела ничего, кроме стены, окна, двери и ниш, в которых стояли урны с прахом предков Гэндзи.

Здесь никого не было. Раз она не может видеть призрак, значит, и призрак не может видеть ее. Ведь верно? А вдруг нет? Эмилию пробрал озноб. Как это ужасно, если за ней следят, а она не в состоянии даже увидеть следящего! Возможно, зря она вообще сюда пришла. Не такая уж это хорошая идея. Эмилия уже совсем было собралась уйти, как вдруг ей почудился какой-то звук на лестнице, быть может — слабое, далекое эхо шагов. Но чьих шагов? Или это был тихий стон ветра, несущегося к вершине башни. Но воздух за окнами неподвижен. Никакого ветра нет. А единственный способ попасть в башню или выбраться из нее — эта лестница.

Эмилия попятилась. Этого не может быть…

Этого и не было. В дверях появился Чарльз Смит.

— Надеюсь, я вас не побеспокоил? — спросил Смит.

— Вовсе нет, — отозвалась Эмилия, несколько более тепло, чем намеревалась. — Я очень рада вас видеть, Чарльз.

— Все готово. Мы можем выехать в любой момент.

— Все готово?

— Ну да. Для пикника.

— Ах, да!

— Если вы не в духе, мы можем перенести его на другой день.

— Нет-нет, что вы. Сегодня прекрасная погода для пикника.

Идея принадлежала самой Эмилии. Чарльз и Роберт так беспокоились из-за ее душевного состояния, что Эмилия решила, что просто обязана сделать что-нибудь, чтобы развеять их беспокойство. Но нужно было, чтобы они поверили, что это они делают для нее, а не наоборот, иначе никакого толку не будет. Потому она незаметно навела Чарльза на эту идею.

— Я сейчас, только соберусь быстренько.

Смит окинул взглядом ряды урн.

— Странное место для работы, даже для изучения древних свитков.

— Свитки действительно здесь, но сейчас я ими не занималась. Я пришла сюда в надежде, что меня озарит нужная мысль.

— Если нужные мысли скорее озаряют вас в присутствии праха земного, возможно, вы по натуре более склонны к монашеству, чем к браку.

— Я знаю, увы, что не способна на первое. И боюсь, что мне может не хватить необходимых качеств для другого.

— На самом деле, мало кто из людей воистину склонен к чисто духовной жизни — включая и тех, кто все-таки за нее берется. Один человек, обитавший некогда в монастыре на Монте-Кассино, рассказывал мне, что зависть и соперничество бушевали там даже сильнее, чем в его предыдущем месте обитания — а это был сам Рим.

— Как же вам посчастливилось встретиться с таким примечательным человеком?

— Я как раз находился в Гонолулу, когда он проезжал через Гавайи по пути в Кохинхину.

— Он ехал туда проповедником?

Смит улыбнулся и покачал головой.

— Нет. Наемником. Он сказал, что раз уж он оказался не в состоянии спасти свою душу в монастыре, то, быть может, сумеет помочь другим душам найти свой путь к Создателю.

Эмилия нахмурилась. С ее точки зрения, в этой истории не было ничего забавного.

— Это ужасная история, Чарльз. Надеюсь, вы никогда больше не станете пересказывать ее.

— Боюсь, все-таки придется, — отозвался Смит, состроив унылую мину. — Ведь она полностью правдива, и может оказаться для кого-нибудь благотворной.

Если у этой прекрасной женщины и имелся какой-то недостаток, так это ее ограниченное чувство юмора. Его же эта история забавляла, но Смит благоразумно предпочел этого не выказывать.

— Увы, я не могу отыскать в этой истории ничего душеполезного.

Теперь ее неодобрение сделалось особенно зримым. Румянец, окрасивший скулы и веки Эмилии, подчеркнул белизну ее безукоризненно гладкой кожи. Пульсация крови в этой почти просвечивающейся плоти внезапно вызвала у Смита приступ вожделения. В более варварскую или в менее чопорную эпоху он дал бы волю своим инстинктам, а предложение руки и сердца отложил бы до более удобного момента. Или, быть может, эти мысли посетили его лишь потому, что он недавно перечитывал свои любимые главы из «Заката и падения», те, в которых рассказывается о завоеваниях и подвигах Атиллы? Настолько же свободен был любой дикий гунн, и насколько же несвободен он сам, Смит, и все цивилизованные мужчины. Цивилизация подавила все их природные инстинкты и энергию. Современный идеал — рыцарственный джентльмен, а не варвар-гунн. Но иногда, когда он смотрел на невыносимую красоту Эмилии, еще более соблазнительную из-за ее невинности и каких бы то ни было намеренных провокаций, он от всей души сожалел об эпохе, месте и судьбе, которые обычно считал великим благом.

Видимо, под воздействием похотливых стремлений тела в глазах Смита вспыхнуло плотоядное выражение, и он не успел вовремя его прогнать: Эмилия подняла голову, и их взгляды встретились. Смит быстро заговорил, надеясь, что слова замаскируют его чувства:

— Вы не видите в этой истории ничего душеполезного просто потому, что вы в этом не нуждаетесь. «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные».

— Аминь, — отозвалась Эмилия, но во взгляде ее по-прежнему читалось сомнение.

Смит искренне понадеялся, что сомнение это относилось к предполагаемой полезности рассказанной истории, а не к выражению, которое она увидела на его лице.

Большой шатер, который обычно ставился для князей во время охоты, чтобы обеспечить им хотя бы минимум удобств, теперь был предоставлен для пикника. Гэндзи, Смит, Фаррингтон и Эмилия неспешно ехали верхом. Следом за ними шли слуги со всем необходимым.

— Вот, — сказала Эмилия. — Самое подходящее место.

И она указала на красивый луг, раскинувшийся у берега. Находящийся неподалеку высокий мыс Мурото защищал его от ветра.

Гэндзи не решился огорчить Эмилию, сообщив ей, что за место она выбрала. Она и так в последнее время слишком часто сталкивалась с убийствами и трагедиями. Довольно с нее и этого. Нет, ведь правда: если он сейчас скажет ей правду, потрясение может свести на нет все улучшение, которое наблюдалось в последние недели.

На этом лугу в свое время клан Окумити устроил врагам настоящую резню. Да, действительно, это произошло шесть веков назад, но некоторые неприятные детали до сих пор то и дело выходили на поверхность. Гэндзи понадеялся, что никто — и в особенности Эмилия — не наткнется сегодня ни на что подобное. Конечно же, ему не потребовалось ничего объяснять слугам. Когда Эмилия указала на луг, никто из них даже бровью не повел. Едва лишь князь подтвердил ее выбор, слуги быстро и ненавязчиво осмотрели выбранное для пикника место, прежде чем устанавливать шатер и сервировать трапезу. Где-нибудь в другом месте возобладало бы почтение к мертвым. Но для Гэндзи большее значение имело почтение к живым. Кроме того, он все равно не смог бы припомнить ни единого луга, холма или отрезка берега на расстоянии дня езды от замка, который подходил бы для пикника, и при этом не был местом состоявшегося в былые времена смертоубийства. По крайней мере, здесь они одержали победу.

— И вправду, очень приятное местечко, — сказал Смит, дожидаясь, пока слуги все подготовят. — Даже удивительно, что вы не выбираетесь сюда почаще.

— Князь Гэндзи принадлежит к народу воинов, — заметил Фаррингтон. — Пикники и прочие им подобные увеселения не пользуются среди них особой популярностью.

— На самом деле, — заметил Гэндзи, — у нас имеется масса свободного времени. В Японии вот уже больше двухсот пятидесяти лет не велось никаких войн. Однако же, в силу закона о смене места пребывания, мы вынуждены были проводить свое свободное время в Эдо. И постоянно сидели в помещениях. — Он окинул луг взглядом и улыбнулся. — Приятно будет почаще наслаждаться общением с природой.

— Войны не велись, — сказал Фаррингтон, — но и миром это назвать трудно.

— К сожалению, вы правы, — согласился Гэндзи. — Мы дали мечи огромному количеству людей и обременили их преувеличенными представлениями о значении истории, чести и долге. Мы требовали от них, чтобы они готовы были в любое мгновение убить и умереть. А затем мы сказали им, чтобы они утихли и вели себя хорошо. Это трудно назвать идеальным путем к гармонии.

— Неужели нам непременно нужно говорить о насилии? — спросила Эмилия.

— Вовсе нет, — отозвался Смит. — Давайте поможем слугам накрывать на стол, а истории о войне пусть рассказывают солдаты.

Самураи частенько высказывались в том духе, что чужеземцев легко понять, поскольку у них все, даже самые сокровенные чувства написаны на лице — подразумевалось, в отличие от самураев. Наблюдая за тем, как Смит и Фаррингтон ведут застольные беседы с Эмилией, Гэндзи решил, что это высказывание — не более чем необоснованный предрассудок. Несомненно, у обоих мужчин что-то происходило в душе, под поверхностью, но он понятия не имел, что же именно. Они не подкалывали друг друга, как обычно между ними водилось, намеками на преступные и аморальные действия, связанные с недавней гражданской войной в Америке. Это было нечто иное, не названное ни прямо, ни косвенно — но, тем не менее, оно было.

И лишь Эмилия, как всегда, просто была собою, без всякого обмана и лицемерия. Казалось, что она оправилась если не от самой потери, то, по крайней мере, от потрясения, вызванного смертью Ханако. Оправиться от такой потери нельзя. Ее можно лишь принять или отвергнуть.

Одним из самых ранних воспоминаний Гэндзи о дедушке было воспоминание о том, как они встретились через несколько мгновений спустя после смерти матери Гэндзи. Гэндзи помнил, что князь Киёри пользуется репутацией свирепого воина, и потому тоже изо всех сил старался вести себя как воин. Он держался прямо и старался совладать со слезами. Он думал, что у него это очень хорошо получается.

Дедушка спросил: «Почему ты не плачешь?»

«Самураи не плачут», — ответил Гэндзи.

Дедушка нахмурился и сказал: «Негодяи не плачут. Герои плачут. А знаешь, почему?»

Гэндзи покачал головой.

«Потому, что сердце негодяя полно лишь тем, что он приобретает. А сердце героя полно тем, что он теряет».

И, к изумлению Гэндзи, князь Киёри тяжело упал на колени. Слезы хлынули у него из глаз. Нос его дергался совершенно не благородным образом. Все тело сотрясалось от рыданий. Гэндзи бросился утешать его, и дедушка сказал: «Спасибо». Они стояли, обнявшись, и бесстыдно плакали. Гэндзи помнил, что он тогда подумал: «Должно быть, я герой, потому что я плачу, и сердце мое полно утратой».

С тех пор он плакал не так много, как следовало бы. Возможно, это означало, что он не такой уж герой, как ему хотелось бы думать.

Глядя на Эмилию, он понадеялся, что нынешняя ее печаль впоследствии оживит ее воспоминания радостью.

Эмилия увидела, что Гэндзи смотрит на нее, и улыбнулась. И в тот самый миг, когда Гэндзи ответил ей на улыбку улыбкой, между Смитом и Фаррингтоном разыгралась некая загадочная драма — стремительно, буквально за десяток ударов сердца.

Началась она с Фаррингтона. Он взглянул на Гэндзи, и глаза его засверкали как-то не по-дружески, а лицо напряглось, и на нем отразилось странное чувство, быть может, смесь боли и гнева.

Смит, перехватив этот взгляд, на миг впал в замешательство и нахмурился.

Фаррингтон, отвернувшись от Гэндзи, посмотрел на Эмилию, и взгляд его смягчился; в нем отразилась глубокая печаль.

Затем он заметил, что Смит наблюдает за ним, и отреагировал весьма неожиданным образом. Он вспыхнул и опустил взгляд.

Очевидно, это каким-то образом подтолкнуло Смита к внезапному и ужасному откровению, ибо глаза его расширились, и он уронил челюсть.

— Вы… — начал было он, но более ничего не смог или не захотел сказать. Вместо этого он вскочил и ринулся на Фаррингтона, с совершенно недвусмысленными намерениями.

Но двое телохранителей Гэндзи успели перехватить Смита прежде, чем он успел что-либо сделать. Гэндзи только не понял, собирался ли Смит просто от души врезать Фаррингтону, или все-таки выхватить револьвер и застрелить его. Ясно было лишь, что Фаррингтон в любом раскладе не собирался защищаться или оказывать сопротивление.

— Отпустите меня, — потребовал Смит.

— Сперва дайте слово, что не будете буйствовать, — сказал Гэндзи.

— Даю слово.

Смит извинился перед Гэндзи и Эмилией, никак не объяснив свою вспышку, и перестал обращать внимание на Фаррингтона. Фаррингтон попытался возобновить беседу с Эмилией, но та была слишком потрясена этой вспышкой. Пикник оказался безнадежно испорчен.

Что же произошло? Гэндзи понятия не имел. Вот вам и якобы легко поддающаяся прочтению натура чужеземцев: сплошные предположения и никаких реальных фактов.

Смит поднялся первым, отрывисто поклонился и зашагал прочь, туда, где была привязана его лошадь. И на полдороге на что-то наступил. Раздался громкий треск. Двое слуг с ужасом взглянули на Гэндзи и поклонились, прося прощения, как будто в произошедшем была их вина. Смит же, весь во власти недавнего инцидента, на обратил на это никакого внимания.

Когда Гэндзи взглянул туда, где прошел Смит, он разглядел кусок черепа, скулу и глазную впадину, валяющийся среди белых обломков — вот и все, что осталось от костей после того, как по ним прошелся ботинок Смита.

Смит избегал Фаррингтона изо всех сил, насколько только мог. Но вообще-то это было нетрудно, поскольку и Фаррингтон избегал его. Смиту было сильно не по себе. Он жалел, что догадался, что именно Фаррингтон думает об Эмилии и Гэндзи. И еще сильнее жалел, что набросился на него. Он не только самым позорным, недостойным джентльмена образом утратил самообладание, — он еще и получил подтверждение своих подозрений, поскольку Фаррингтон даже не попытался защититься. Так мог вести себя лишь человек, которому стыдно за собственные мысли.

Теперь Смиту все было ясно. Даже слишком ясно.

Фаррингтон полагал, что Таро как преданный вассал мог напасть на Эмилию лишь по приказу Гэндзи, и сделано это было по причине состояния Эмилии, каковое, пока еще незаметное, вскоре должно было возложить на него опасную ответственность. Это состояние было результатом аморальной, абсолютно неприемлемой интимной связи — безусловно, лишь так оно могло возникнуть. И связь эта оставалась таковой вне зависимости от того, возникла она с согласия Эмилии, или в силу обмана или принуждения со стороны Гэндзи. Неожиданное и совершенно несвоевременное — в смысле, для Гэндзи несвоевременное — вмешательство князя Саэмона спасло Эмилии жизнь. Но лишь на время. Состояние Эмилии требовало, чтобы она умерла, причем вскорости. И потому Фаррингтон оставался рядом с Эмилией. Хотя он более не желал жениться на ней, он как офицер и джентльмен чувствовал себя обязанным защищать ее от дальнейших возможных покушений со стороны хозяина дома.

Таков был ход мыслей Фаррингтона.

Он был столь мучителен и нелеп, что Смит не удержался бы от смеха, если бы услышал изложение этих мыслей от Фаррингтона, а не догадался о них сам, в приступе озарения. Невинность Эмилии была очевидна и не вызывала ни малейших сомнений. Никакое притворство столько не продержится. Ее религиозные убеждения, и еще в большей степени ее характер никогда бы не позволили ей ни на шаг отойти от требований морали. Что же касается Гэндзи, Фаррингтон приписал ему такую степень похоти, хитрости и неуправляемой страсти, какую можно было встретить — если вообще можно — разве что в Запретном Городе манчжуров или в серале турецкого султана, но никак не в этой суровой, воинственной стране.

Заблуждения Фаррингтона никак не повлияли на чувства самого Смита. Но когда он догадался о них, это заставило его взглянуть на Эмилию в ином свете, и то, что, как ему показалось, он увидел, потрясло Смита куда сильнее, чем измышления Фаррингтона. Что же это было — внезапный проблеск правды или уже его собственное заблуждение?

Смит отыскал Эмилию в комнате, выходящей в розовый сад. Двери были открыты, давая дорогу легкому бризу и позволяя любоваться цветами. Рядом с Эмилией лежало несколько развернутых свитков, исписанных японскими иероглифами. Но Эмилия не смотрела ни на свитки, ни на цветы; взгляд ее был устремлен на башню, высящуюся на противоположной стороне сада.

— Даже когда вы сидите не среди урн с прахом, а в саду, кажется, будто ваши мысли по-прежнему с ними, — сказал Смит. — Вы точно уверены, что не склонны к уходу от мирской суеты?

— Если мои перспективы будут таять с такой же скоростью, как сейчас, возможно, это и вправду будет наилучшим выходом для меня.

— Что вы имеете в виду?

— Роберт возвращается в Эдо.

— Несомненно, потому, что его вызвал туда посол.

— Так он сказал.

— Какая же еще может быть тому причина? Он ведь обожает вас, как и я.

— Вы действительно так думаете?

— Он пробыл здесь три недели, чтобы только удостовериться, что вы пришли в себя после понесенной утраты. Лишь долг службы заставил бы его удалиться.

— У меня такое ощущение, что он скорее наблюдает за мной, чем заботится обо мне.

— У человека добродетельного чересчур обостренное чувство приличия иногда граничит с чрезмерно живым воображением.

— Я не в состоянии понять, что в моем поведении могло дать основания для подобного воображения. И я не назвала бы Роберта добродетельным. Человек добродетельный не станет выносить поспешных решений.

— Если он и был поспешен, то лишь потому, я уверен, что заботится о вашем благополучии. — Смит улыбнулся. — Экая, однако, ирония: я уверяю вас, что лейтенант Фаррингтон искренне о вас заботится. Даже забавно.

— Мне тоже. Особенно в свете того, что вы чуть не набросились на него всего два дня назад.

— Простите, сорвался. Но я ведь сразу извинился.

— Вы не просто сорвались, Чарльз. В тот день между вами и Робертом что-то произошло. И в результате вы потеряли контроль над собой, а он впал в полнейшее замешательство. Что было тому причиной?

Смит чуть помедлил, тщательно подбирая слова.

— Его мысли и то, что я вдруг о них догадался.

— Это я поняла и сама.

— Дальнейшее выходит за рамки беседы, которую подобает вести леди и джентльмену.

Эмилия нахмурилась.

— У вас с Робертом появилась одна и та же мысль, предположительно, обо мне, мысль, которая подтолкнула вас наброситься на него. Однако же, вы не считаете возможным озвучить ее в моем присутствии? Надеюсь, вас не удивит, что ваш ответ меня не удовлетворяет?

Смит поклонился, признавая поражение.

— И тем не менее, нам следует оставить эту тему.

— Это наносит ущерб как моему любопытству, так и моим чувствам.

— Когда вы будете помолвлены, Эмилия, это происшествие уже не будет иметь значения, а значит, не имеет и сейчас.

— Когда я буду помолвлена… Простите, что я так долго тянула с ответом. Уверяю вас, ни вы, ни Роберт в этом неповинны. Это исключительно моя вина.

— Я не стал бы называть любовь виной, — заметил Смит.

Лицо Эмилии тут же залила краска. И Смит понял, что его догадка верна. Присущая Эмилии честность выдала ее, хотя девушка и не произнесла ни слова. Эмилия старалась, как могла, скрывать правду, но теперь Смит ее разглядел.

Поиск по сайту: