Бегство Чайнатаунского Бандита 11 страница

Фаррингтон лишь молча поклонился. Он пытался понять: зачем Гэндзи потребовалось брать с собой его со Смитом? Он хотел, чтобы они оказались свидетелями? Если да, то с какой целью? Чтобы они могли впоследствии засвидетельствовать, что Гэндзи сделал все, что было в его силах, чтобы спасти Эмилию, но, к несчастью, потерпел неудачу? Храбрость Ханако, принявшейся защищать подругу, сорвала этот замысел. Значит ли это, что теперь им троим — Эмилии, Смиту и ему самому — угрожает опасность?

— Может, заключим временное перемирие? — предложил Смит.

— Давайте. — Фаррингтон протянул руку, и Смит ее пожал. — Давайте приложим все силы к тому, чтобы облегчить страдания Эмилии.

Он задумался — не поделиться ли со Смитом своими опасениями насчет возможной опасности? — но потом решил этого не делать. Слишком уж много объяснений потребуется, а объяснения могут быстро навести на очень неуютные размышления.

Гэндзи отправился искать Кими. Он обнаружил ее в огороде. Они вместе с Горо рыхлили землю под сев. Работая, они не то чтобы разговаривали в обычном смысле этого слова, — они обменивались словами, которые, похоже, позволяли им общаться между собой, точно так же, как обычным людям позволяет общаться беседа или совместное пение во время празднества.

— Кими.

— Горо.

— Кими.

— Горо.

Они были настолько поглощены работой, что не заметили его появления.

— Кими.

— Горо.

— Кими, — позвал Гэндзи.

— Господин Гэндзи! — воскликнула Кими.

Она рухнула на колени и уткнулась лицом в грязь. Горо последовал ее примеру, в точности повторив движения Кими, только вместо имени князя произнес ее имя.

— Кими.

— Тс-с-с!

Поразительная все-таки страна Япония. Даже идиот, и тот старается вести себя как можно лучше при встрече с князем. Гэндзи не знал, плакать ему или смеяться.

— Вы с Горо оказали мне большую услугу. Я благодарен вам за это.

Заслышав свое имя, Горо приподнял голову ровно настолько, чтобы взглянуть на Гэндзи.

— Кими, — сказал он.

Кими быстренько схватила Горо за руки и приложила его ладони к его же рту.

— Вот так их и держи, и помалкивай, — велела она. Затем она снова поклонилась Гэндзи и сказала: — Простите, господин князь. Он старается, но ему это трудно.

— Не так уж сложно закрыть глаза на незначительные нарушения приличий со стороны того, кто помог спасти жизнь твоему другу.

— Спасибо, господин князь.

— Я знаю, почему он это сделал. Потому, что ты ему сказала так сделать. Но почему ты решилась рискнуть жизнью?

Кими подняла голову, но ничего не сказала.

— Пожалуйста, объясни. Я не стану сердиться, какова бы ни была причина.

— Люди говорят, будто вы умеете видеть будущее, — неохотно произнесла Кими.

— И ты в это веришь?

— А это дозволено? — еле слышно поинтересовалась Кими.

Япония — страна, в которой существует множество уровней для всего, даже для верований. Точно так же, как крестьяне даже и не мечтают о том, чтобы оказаться рядом с сёгуном или императором, так же они даже и не думают о некоторых верованиях. Многие из них, и в том числе жители деревни Яманака, были последователями Хонена и Синрана, объяснявших на простом и понятном языке про путь Будды Амида и тропу, ведущую в Сухавати, Чистую землю. Господа наподобие Гэндзи были последователями дзенских патриархов, без слов указывающих путь, что ведет дальше будд, путь, непостижимый для простых крестьян и рядовых горожан. Кто его знает — а вдруг верить в провидческие способности князя Гэндзи дозволяется только самураям и знатным господам? Кими попыталась унять дрожь, но не преуспела.

Гэндзи рассмеялся. В смехе его не было ни насмешки, ни жестокости. Кажется, ее вопрос просто развеселил князя.

— Кими, твоя голова — это твоя голова. Ты можешь верить во все, во что только пожелаешь. Впрочем, должен тебя предупредить: можно верить и во что-нибудь получше моих провидческих способностей. Видеть будущее — это не совсем то, что об этом думают люди.

Так значит, он и вправду обладает такими силами! Он же почти в открытую об этом сказал! Кими охватило такое возбуждение, что она готова была скакать от радости. До чего же им всем повезло! Все вокруг так неопределенно, а их князь способен видеть грядущее! Ну, строго говоря, князь Гэндзи — не их князь. Княжеством Ямакава правит князь Хиромицу. Но монастырь Мусиндо вот уже шестьсот лет был аванпостом клана князя Гэндзи, а князь Хиромицу во всем прислушивается к князю Гэндзи, так что на самом деле Гэндзи все-таки приходится им князем, хоть официально им и не считается.

— Спасибо, господин князь, — сказала Кими.

— Твои благодарности преждевременны. Я еще не вознаградил тебя. И совершенно не обязательно называть меня одновременно и господином, и князем. Достаточно чего-то одного.

— Да, господин. Благодарю вас. Но меня совершенно не обязательно награждать.

— И тем не менее, ты получишь награду.

— Да, господин. Спасибо, господин.

— Итак, чего ты желаешь?

— Господин?

— Твоя награда. Я уже даровал тебе ее. Теперь назови ее.

Кими снова бросило в дрожь. Самой назвать собственную награду! Да разве она осмелится? Но разве она может отказаться? Самой называть награду — значит, выказывать жадность, которая наверняка повлечет за собой заслуженное наказание. Кто она такая, чтобы от жадности злоупотреблять великодушием князя?

Но не назвать ее — значит, не подчиниться повелению князя, а такое дерзкое неповиновение заслуживает смерти, причем не только для нее самой, но и для всех ее родственников, а может даже и для всей деревни.

Может, ей попросить какое-нибудь небольшое вознаграждение? Но и это с легкостью может привести к точно такому же исходу — к смерти! Просить слишком мало означает оскорблять достоинство князя. Неужто она думает, будто он не в состоянии богато вознаградить ее?

Кими так трясло, что ей трудно было дышать. Что за злосчастная судьба — родиться среди крестьян! И насколько же ужаснее стать той, кто привлекла внимание господина. Порадуешь ты его или разгневаешь, результат один. Гибель. Кими начала мысленно твердить молитву. Пускай, когда ее обезглавят, Будда Амида сразу же примет ее в свою Чистую землю. Она даже не поняла, что читает молитву вслух, пока Гэндзи не заговорил.

— Наму Амида Буцу, — сказал он, повторяя ее слова. — Ты просишь подсказки у Будды Амида?

— Господин! — только и смогла сказать Кими.

— Возможно, так нам придется подождать некоторое время. По своему опыту я могу сказать, что боги и будды редко спешат ответить тем, кто в них верует. Ты по натуре своей религиозна?

— Господин…

— Хотя да, конечно, — сказал Гэндзи, — иначе ты бы не стала самостоятельно восстанавливать этот монастырь.

Он умолк надолго — так надолго, что Кими в конце концов осмелела настолько, что подняла голову от земли. Князь задумчиво взирал на отстроенное жилое крыло.

— У меня к тебе предложение, — сказал Гэндзи. — Давай ты станешь настоятельницей этого монастыря? Я позабочусь, чтобы тебе выделили все необходимые средства и работников, чтобы ускорить его восстановление. Таким образом, Мусиндо сделается из мужского монастыря женским.

— А так можно, господин? — Кими боялась противоречить князю, но она боялась и гнева мистических покровителей святого места. — Разве для этого не нужно распоряжения главного настоятеля ордена Мусиндо?

Гэндзи улыбнулся.

— Главный настоятель — я, по наследственному праву, полученному от моего предка, основавшего этот монастырь. И изначально он был именно женским, а не мужским. Это изменилось только при старом настоятеле Дзенгене. Я лишь восстанавливаю прежний порядок вещей, преподобная настоятельница.

— Господин, но я ничего не знаю об учении Мусиндо!

— Я вовсе не уверен, то там особо есть чего знать. Эта секта всегда была неприметной, без четкого учения. Когда просветленный монах Токукен спустится с гор, можешь попросить его об наставничестве. А до тех пор я своей властью дозволяю тебе исповедовать нембуцу, или то, что ты сочтешь уместным.

— Но если Мусиндо станет женским монастырем, он будет только для женщин? — спросила Кими.

— Да. — Князь взглянул на Горо. — А, понял. Можно построить снаружи, у самой стены, хижину для привратника, и тогда твой помощник сможет и дальше жить здесь.

— Благодарю вас, господин Гэндзи! — отозвалась Кими. У нее камень с души свалился. Очевидно, князь не только видит будущее, но и умеет читать мысли. Теперь Горо, Кими и остальные девушки-беглянки обрели дом, который по праву могут назвать своим. Никто не посмеет побеспокоить их. Они находятся под покровительством князя Акаоки.

— Пожалуйста, преподобная настоятельница, — сказал Гэндзи, опускаясь на колени и кланяясь Кими, как будто она и вправду была настоящей настоятельницей. — Не забудьте свериться со священными текстами и выбрать себе подобающее монашеское имя. Тот, кто вступает на путь Будды, рождается заново.

— Да, господин. Обязательно.

— Хорошо.

Кими долго сидела, согнувшись в поклоне. Когда же она наконец подняла голову, князь Гэндзи уже ушел. От волнения Кими позабыла сказать ему про свиток.

Две недели назад, собирая пули на поле под стенами монастыря, Кими случайно наткнулась на большой камень, неплотно лежавший в земле. Это был один из четырех камней, некогда служивших фундаментом для давно исчезнувшей постройки. Свиток лежал под камнем, в провощеном ящичке, защищавшем его на протяжении многих лет, а может даже и столетий. Кими заглянула в ящичек и обнаружила там свиток, но в сам свиток заглядывать не стала. Да, она была любопытна — но при этом она была неграмотна, потому ей не было никакого смысле туда заглядывать. Кими собиралась отдать свиток госпоже Ханако, но госпожа Ханако умерла. Она не смогла отдать свиток князю Гэндзи раньше, потому что там присутствовал еще один князь, Кими никогда прежде не видела этого князя и не решилась что-либо показывать при нем. В его поведении, в движении глаз, в улыбке было что-то такое, что напомнило Кими жаб, которые в сезон дождей прячутся в грязи, так, что наружу торчат только глаза, и подкарауливают насекомых.

А теперь уже было поздно отдавать свиток Гэндзи. Он вернулся к своим самураям, а они непременно спросят, чего ей надо от князя, а если она им скажет, возможно, это будет дурно. Вдруг там что-нибудь тайное, о чем следует знать только князю Гэндзи? Если господин Таро предал его, можно ли поручиться за остальных самураев? Нет, теперь она настоятельница, и будет действовать осторожно и благоразумно. Она дождется благоприятного момента и передаст свиток Гэндзи из рук в руки.

Тут Кими услышала рядом приглушенный голос. Горо так и продолжал зажимать рот ладонями.

— Горо, можешь уже опустить руки.

— Кими, — сказал Горо.

— Горо, — сказала Кими.

— Кими.

— Горо.

— Кими.

Сан-Франциско.

Японская община Сан-Франциско была очень маленькой, просто по пальцам сосчитать, потому когда двое новоприбывших, приплывших на корабле, вырядились простолюдинами, это заметили все. Новоприбывшие не были ни торговцами, ни учеными, ни крестьянами. На них просто написано было, что они самураи, невзирая на все их усилия подражать западной манере одеваться и на отсутствие двух мечей, которые здесь, в Америке, они все равно не могли бы носить в открытую.

Мистеру Старку, представителю Гэндзи, князя Акаоки, в Сан-Франциско тут же было доложено, что двое приплывших японцев — самураи, и что они усердно расспрашивают про госпожу Хэйко, малыша Макото и самого мистера Старка. Конечно же, доложили об этом не самому мистеру Старку непосредственно, поскольку он не говорил по-японски. Как обычно, сообщение приняла миссис Старк. Она поблагодарила тех, кто принес ей известия, и вручила им вознаграждение, хоть они и уверяли ее, что в этом совершенно нет необходимости. Они были счастливы услужить князю Гэндзи, который, хотя и не присутствовал здесь, благодаря своему представителю был ближайшим к ним князем. Америка — не Япония, и здесь, в Калифорнии, они совершенно не были обязаны служить кому бы то ни было из князей. Однако же, благоразумнее было следовать традиционным нормам поведения, пока не станет окончательно ясно, что в этом более нет необходимости. У каждого имелся хотя бы один знакомый, преждевременно уверовавший в наступление новой эпохи, не выказавший достаточно почтения тому, кому следовало бы, и в результате распростившийся с головой. Правда, в Америке ничего подобного не происходило, но к чему рисковать без нужды?

Через неделю новоприбывшие исчезли. Все подумали, что они двинулись через континент по недавно достроенной трансконтинентальной железной дороге, или уплыли на север или на юг, в Канаду, в Мексику или куда-нибудь еще.

По воле случая, в то же самое время на берег Сан-Францисского залива выбросило два тела. Точнее, то, что по виду напоминало останки двух тел. То, что не доели акулы, истрепало море, а недостача различных частей тел не позволяла определить, что же послужило причиной смерти. Гробовщик, нанятый городом как раз для подобных случаев, только и смог сказать, что тел, похоже, было все-таки два, поскольку ноги и одна рука не совпадали с сохранившейся частью торса — разве что тут имело место настолько странная несоразмерность, что этого человека было бы впору показывать в цирке. Кроме того, он с некоторой степенью уверенности утверждал, что оба тела, если только их действительно было два, принадлежали мужчинам, либо женщинам с очень мужеподобной внешностью. Все прочее относилось к разряду чистых домыслов. Гробовщик предположил, что покойники были либо мексиканцами, либо китайцами, либо индейцами, или, может даже, ирландцами, или неграми, или немцами — но точно не гавайцами. Гробовщик только раз в жизни имел дело с гавайцем — тот умер от множества выпущенных в него пуль, множественных колотых ран и ударов дубинкой (это стряслось в одной из городских гостиниц лет шесть назад), — и предположил, что гавайцы все такие — в смысле, редкостные здоровяки. Сохранившиеся же останки были недостаточно велики, чтобы принадлежать гавайцам. В этом он, в отличие от всего прочего, был уверен.

Учитывая состояние трупов и то, что гробовщик, как обычно, был навеселе, сказать что-либо точнее не представлялось возможным.

1882 год, монастырь Мусиндо.

— Горо, — сказала преподобная настоятельница Дзинтоку.

Она открыла глаза. Ее вывел из медитации не звон храмового колокола, а ее собственный голос, донесшийся из глубин памяти.

Остальные монахини, находящиеся в зале, продолжали сидеть недвижно и безмолвно. Они по себе знали, что следование сострадательному водительству Будды позволяет подавленным переживаниям и чувствам выйти на поверхность. Во время медитации нередко раздавались отдельные слова, так же как всхлипы, смех или даже похрапывание — со стороны тех, кто позволил вниманию рассеяться. Если требовалось какое-то воздействие, дежурная монахиня, вооруженная палкой, заботилась о том, чтобы сознательное бытие вернулось туда, где ему полагалось находиться.

Настоятельница почтительно поклонилась алтарю, затем — своим спутницам на Пути. Она мысленно поблагодарила Будду и божеств-хранителей храма за то, что те даровали ей покой во время медитации. Затем она покинула зал. Ночь уже почти прошла. Небо на востоке начало светлеть. Настоятельница поклонилась, благодаря за ниспосланный новый день.

Много лет назад, когда здесь были здесь руины, госпожа Эмилия сказала, что Мусиндо был женским монастырем, и вот здесь снова женский монастырь. Как летят годы!

Вот только что, казалось, было «тогда».

Один вздох — и уже «сейчас».

Когда преподобная настоятельница двинулась через двор, начал накрапывать дождик.

Токио.

Макото Старк сидел на подоконнике и скручивал папиросу. Он находился на четвертом, самом верхнем этаже гостиницы, большого и по большей части не занятого здания, расположенного в районе Цукудзи, отведенном для иностранцев. Из окна его комнаты видны были тяжелые серые тучи, нависшие над горами, что ограничивали с северо-запада равнину Канто. Если чувство направления не обманывало его, в Мусиндо сейчас шел дождь. Свернув папиросу, Макото сунул ее в рот, так, чтобы она небрежно свисала — как у задир-ковбоев Дикого Запада, о которых он читал в детстве в дешевых десятицентовых романчиках.

Чего он ожидал от этой поездки в Мусиндо? Он надеялся на какой-то иной результат, а то, что он получил, принесло лишь новое разочарование и путаницу. Быть может, и не было ничего особенного в том, что история сражения, как ее рассказывали мать и Мэттью Старк, отличалась от той, которую рассказывали монахини. Но все несоответствия, все расхождения теперь приобрели для него несоразмерно большое значение. Он приехал в Японию, чтобы выяснить одну-единственную истину — о своем происхождении, — и теперь опасался, что одной истины ему окажется недостаточно.

Макото вышел из гостиницы — папироса по-прежнему небрежно свисала из уголка рта, — и отправился прогуляться по Цукидзи. Просто не верилось, что чуть больше дюжины лет назад, когда императорская столица Токио еще была столицей сёгунов, Эдо, в этом самом районе располагались дворцы даймё, японских крупных феодалов, правивших Японией на протяжении тысячи лет. Теперь все эти дворцы исчезли, сменившись этой самой гостиницей, разнообразными магазинами и всяческими заведениями, обслуживающими иностранцев. Во всяком случае, таков был изначальный замысел. Но иностранцы не хлынули сюда потоком, как на то рассчитывало новое правительство. Они по-прежнему предпочитали Йокогаму, порт, расположенный в двадцати милях западнее: там было больше комфорта, и общество было приятнее. Цукидзи был почти безлюден, и по сравнению с прочими районами города, кишащими людьми, производил жутковатое впечатление. Полицейский в воротах, одетый на европейский лад, поклонился выходящему Макото. Он стоял здесь не затем, чтобы помешать обычному японцу войти в Цукидзи, но, несомненно, его присутствие не придавало храбрости желающим войти.

Во время плавания через Тихий океан Макото сперва думал лишь о Гэндзи Окумити и о том, он ли его отец, а если да, то почему он его оставил. Но каким бы быстроходным ни был пароход, плавание все-таки измерялось неделями. А подобную сосредоточенность на одной мысли могли поддерживать лишь гнев и горечь. Время же действовало благотворно. Равно как и чистый морской воздух, очищающее чередование яркого солнца и дождей, бескрайний океанский простор, жизненный ритм самого корабля. К собственному удивлению, Макото обнаружил, что начинает смотреть в будущее с большим оптимизмом. Нет, не в плане предполагаемой реакции Гэндзи. Он отверг Макото двадцать лет назад и продолжал его отвергать по сей день. С чего бы вдруг ему менять свое отношение лишь потому, что Макото явится к нему собственной персоной?

Просыпающиеся в его душе надежды были связаны не с Гэндзи, а с самой Японией.

Сколько Макото себя помнил, он всегда пользовался массой преимуществ, предоставляемых богатством и политическим весом, которыми располагала его семья. Он никогда не оставался без защиты преданных телохранителей и опеки заботливых слуг. Везде, куда бы он ни приходил, его встречали с предельным почтением. Он общался исключительно с людьми своего круга — ну и, конечно, в детстве еще с детьми всех домочадцев, включая слуг. В этом он ничем не отличался от прочих избранных, составляющих элиту Сан-Франциско. В детстве Макото думал, что он вообще ничем от них не отличается. То, что это не так, стало ясно лишь после того, как на смену детству пришла юность — как то словно бы в одночасье, — и игры детских праздников сменились танцами и флиртом. И теперь его былые друзья — и в особенности подруги, даже те, с которыми он был знаком всю жизнь, — стали относиться к нему сдержанно и отстраненно. Макото не нужно было объяснять причину. Он знал ее и так. В конце концов, ему не нужно было далеко за ней ходить. Он видел ее каждый день — в зеркале.

Макото решил, что просто не станет об этом думать. Однако, осознание всегда было рядом. И это стало особенно ясно в тот краткий, волнующий и трагически завершившийся период его жизни, когда он изображал из себя Чайнатаунского Бандита. Он испытывал странное, приятное возбуждение всякий раз, когда сыпал проклятиями, подделываясь под китайский выговор, угрожающе размахивал китайским мясницким ножом и видел страх в глазах людей, принимавших его за того, кем он не был — за буйного, одурманенного опиумом китайского кули, от которого можно ожидать чего угодно. И это были те самые люди, которые предпочитали умалять его существование лишь потому, что не могли принять его, Макото, таким, какой он есть. Ну и прекрасно. Пускай боятся того, что он изображает, и даже не знают, что того, чего они страшатся, не существует.

Но удовлетворение, приносимое этими странными, запутанными чувствами, не могло длиться долго. Эта жестокая помесь шутки и мести скорее подчеркивала, чем уменьшала его изолированность. Да, это было классное развлечение — но ведь он не мог продолжать играть в Чайнатаунского Бандита вечно. Макото никак не мог прийти ни к какому решению, но тут его криминальный фарс обнаружил Мэттью Старк и мгновенно все пресек. То, что вслед за этим Макото очутился на борту парохода, отплывающего в Японию, было чистой воды случайностью. Он вообще-то собирался в Мексику — тамошние девушки часто принимали его за богатого метиса и не относились к нему с презрением, — но шлюп «Гавайский тростник» ушел ровно в тот момент, когда Макото добрался до порта. А ему нужно было убраться как можно скорее, неважно куда.

За время путешествия ужас перед смертями, оставшимися позади, утратил свою остроту, а гнев на человека, которого он не знал, принялся утихать. Макото принялся вспоминать истории о Японии, которые на протяжении всей своей жизни слышал от Мэттью Старка, от матери, от слуг, от гостей из княжества Акаока и из Токио. Они описывали общество, основанное на старинных традициях, верности, порядке, и, что сильнее всего бросалось в глаза, на устоявшейся и нерушимой иерархии, в которой каждый знал свое место. Макото начал думать: раз он не чувствовал себя в Калифорнии дома — может, это потому, что настоящий его дом не там? Когда корабль наконец-то встал у пристани Йокогамы, его надежда переросла в ожидание.

Но то, что он обнаружил в Токио, напомнило ему его прошлогоднюю поездку в Монтану. По настоянию Мэттью Старка Макото посетил канадские шахты, принадлежавшие компании «Красный Холм». Там он решил воспользоваться случаем и посетить резервации сиу и шайенов, расположенных южнее канадской границы, раз уж он все равно оказался рядом с ними. Ощущение опасности вызывало у него дрожь возбуждения. Он читал множество романов о Диком Западе, в которых прославлялись храбрые ковбои и доблестные индейцы. Схватка Кастера с Бешеным Конем и Сидящим Быком на Малом Биг-Хорне состоялась всего шесть лет назад. И каково же было разочарование Макото, когда он увидел безоружных, скверно одетых, зачастую больных индейцев, слоняющихся по грязной резервации. Ни тебе боевых коней, ни боевой раскраски, ни головных уборов из перьев орла. Ни свирепости. У Макото просто в голове не укладывалось, что это те же самые люди, которые уничтожили прославленный Седьмой кавалерийский полк. И это они недавно заставили трепетать всю Америку?

Вот и здесь он ощутил то же самое разочарование.

Никто не носил ни самурайских причесок, ни двух мечей за поясом. Единственными мечами, попавшимися на глаза Макото, были сабли европейского типа, висевшие на поясе у офицеров, которые и сами были облачены в форму европейского образца. Да, большинство местных жителей носили кимоно, и иногда довольно изукрашенные, в особенности женщины. Но при этом почти на каждом можно было увидеть ту или иную деталь западной одежды; чаще всего это были шляпы, ботинки, туфли, пояса или перчатки. Многие женщины носили зонтики. Смотрелась эта смесь странно. Если не знать, кто он такой, так Макото на вид почти ничем и не отличался от местных жителей. Казалось, будто вся страна теперь не знает, кто они такие. По крайней мере, именно так они одевались. Япония, о которой Макото слышал всю свою жизнь, оказалась такой же нереальной, как и Дикий Запад детских книг.

Макото резко развернулся и отправился обратно в гостиницу. Гэндзи сменил свой старый дворец «Тихий журавль» на новый, построенный за Токио, на берегу реки Тама. Макото решил, что не станет более медлить. Он спросил у дежурного портье, как туда добраться.

— Попасть в поместье князя Гэндзи нелегко, — предупредил его портье. — На самом деле, там особо и нечего смотреть. Может, вы лучше посетите императорский дворец? Конечно же, вы не сможете войти внутрь, но он и снаружи являет собою великолепное зрелище.

— Князь Гэндзи? — переспросил Макото. — А я думал, что княжества упразднены, а вместе с ними и князья.

— Да, княжества были упразднены, но некоторые из князей стали пэрами империи, и по отношению к ним по-прежнему употребляется почетный титул. Кроме того, некоторые из них были назначены губернаторами провинций в свои бывшие княжества. И князь Гэндзи, конечно же, входит в их число, поскольку он сыграл видную роль в деле восстановления власти его императорского величества.

— Итак, князей больше нет, — сказал Макото, — и княжества были упразднены. Но князь Гэндзи — по-прежнему князь, и по-прежнему правит своим княжеством, только теперь оно называется провинцией.

— Да, — кивнул клерк. — Япония очень быстро модернизируется. При таких темпах мы полностью догоним чужеземцев к началу следующего столетия.

— Несомненно, — сказал Макото. — Но я хочу попасть в поместье не ради экскурсии, а чтобы встретиться с князем Гэндзи.

Портье взглянул на Макото с сомнением.

— Это может оказаться непросто. Да и кроме того, князь сейчас не в своем поместье на реке Тама, а в провинции Мурото, в замке «Воробьиная туча».

— Насколько я понимаю, провинция Мурото — это нынешнее название княжества Акаока.

— Да.

— А замок «Воробьиная туча» так и остается замком «Воробьиная туча»?

— Да.

— Как утешительно знать, — сказал Макото, — что на свете есть хоть что-то неизменное.

Глава 9

Яблочный князь

Молодой князь спросил:

— Где найти мне слова, чтобы выразить то, что я ощущаю в сердце своем?

— Самые сокровенные чувства невозможно выразить словами. На них можно лишь намекнуть.

— Тогда это безнадежно, — сказал молодой князь. — Никто не поймет меня, и я никого не пойму.

— Это не так. Самые близкие лучше всего поймут тебя по тому, о чем ты умолчишь, и точно так же поймешь их ты.

«Аки-но-хаси». (1311)

1867 год, замок «Воробьиная туча».

Смит выехал из замка, пустив лошадь кентером и не натягивая поводья. Ему было все равно, куда ехать. Конь вынес его на берег и остановился мордой к океану, в точности в сторону Гаваев. Смит отметил это совпадение, но в голове у него не промелькнуло ни единой мысли о доме. Они были заняты другим, более неотложным делом. Постояв так немного, он легонько стукнул коня пятками по бокам, посылая его вперед. Конь отвернулся от воды и зарысил вглубь берега, вверх по склону, а потом вдруг остановился, шумно принюхиваясь.

Смит тоже уловил этот запах. Запах был ему незнаком. Выросший в плодородных тропиках, Смит с легкостью различал по аромату разные фрукты, в особенности манго, гуаву и папайю, к которым питал слабость. Тут же было нечто иное, но, несомненно, пахло какими-то фруктами. Это Смит мог сказать твердо, но не благодаря остроте обоняния, а просто потому, что он увидел внизу, в лощине небольшой сад примерно из сотни деревьев. Он двинулся вниз, чтобы рассмотреть этот сад получше.

Яблоки. Он когда-то пробовал одно в Виргинии; это был подарок, привезенный из Новой Англии кузеном, с которым он никогда прежде не встречался.

«Нью-йоркцы заявляют, будто их яблоки самые лучшие, — сказал кузен, — но я ручаюсь, что с вермонтскими яблоками не сравнится ничто. Вот, держи, кузен Чарльз. Попробуй-ка его».

Смит попробовал, и ему потребовалось все его самообладание, чтобы изобразить удовольствие и не выплюнуть откушенный кусок. Яблоко не было сочным, мягким, упругим, как плоды Гавайев, к которым он привык. Кузен обещал, что яблоко будет сладким и сочным. С точки зрения Смита, куда справедливее было бы назвать его кислым, да и по сочности ему было далеко до спелого манго. Сочным его можно было бы назвать разве что по сравнению с сушеным фруктом. Возможно, ему вполне успешно удалось скрыть свое потрясение, но вот изобразить энтузиазм ему так и не удалось.

Ты слишком долго пробыл в этих языческих тропиках, сказал кузен. Хорошо, что ты приехал к Вильяму и Мэри, пока твои вкусы и взгляды не выродились окончательно.

Смит вернулся на Гаваи еще до Рождества. Он сказал родителям, что не смог выдержать холодную и мрачную виргинскую зиму. На самом же деле у него больше не хватало терпения выслушивать пустую болтовню и устарелые взгляды, которыми его непрестанно пичкали в колледже. Его дед не просто выжил, но и благоденствовал при короле Камеамеа Первом, невзирая на их религиозные разногласия. Его отец, упокой Господи его душу, помогал Камеамеа Четвертому сохранять целостность его государства перед лицом хищнических замашек европейских империалистов. Разве мог внук и сын столь деятельных людей проводить лучшие годы молодости в захолустном Вильямбурге и растрачивать их на болтовню вместо действий?

Поиск по сайту: