Предания о великанах общи всем индоевропейским народам. Эти исполинские образы (создание которых еще не так давно поверхностная критика приписывала только грубой, ни на чем не основанной прихоти народного воображения) нимало не покажутся нам странными, противоречащими чувству художественной естественности, если мы убедимся, что они олицетворяли собой темные массы туч, заволакивающих все беспредельное небо, и те необоротимые силы природы, какими сопровождается их воздушный полет: вихри, метели, вьюги, град, дождевые ливни и громовые удары. В сокрушенных обломках скал, в исторгнутых с корнем вековых деревьях и в других следах, оставляемых разрушительными бурями и грозами, детская фантазия первобытных племен видела результаты свободной деятельности облачных духов; от чрезмерности тех средств, какие требовались для совершения подобных подвигов, она необходимо заключала о громадности самых деятелей. Такое стихийное значение великанов наглядно раскрывается из присвоенных им сверхъестественных свойств, а равно из той обстановки, среди которой являются они в народных сказаниях. Особенно интересны мифы о их происхождении и гибели.
В начале веков, когда еще не было ни земли, ни неба, существовала, по сказанию Эдды, огромная разверстая бездна; по обоим концам бездны лежало два царства: на юге Muspellsheim — царство света и тепла (myspell — огонь) и на севере Niflheim — царство мрака и холода (nifl = nebel — туман)1. Посреди Hiflheim'a был источник Hvergelmir (= der rauschende kessel — бурливый, шумно-журчащий котел), из которого исходили двенадцать окованных льдами потоков. От действия южной теплоты льды начали таять, а из растопленных капель произошел первозданный великан Ymir — имя, означающее: der tosende, rauschende. Во время сна Имир вспотел: и в плодоносном поте под его левой рукою родились муж и жена, а ноги его произвели
1 Та же противоположность между двумя мирами указана в финской поэме Калевале: Вейнела — страна света и Похиола — страна туманов и мрака (Ж. М. Н. П. 1846, III, ст. Гримма, 154—6).
шестиглавого сына1: так создалось племя великанов инея — hrimthursen (reifriesen). Лед продолжал таять, и явилось новое существо — корова Audhumbla; из четырех сосцов ее лились млечные потоки, которые питали Имира; сама же она лизала ледяные скалы (eissteine), и к вечеру первого дня образовались от того волосы, на другой день — голова, а на третий предстал огромный и сильный муж по имени Buri, напоминающий собою нашего сказочного героя: Бурю-богатыря, коровьина сына. От этого Buri народился Вöгг, который взял за себя дочь одного из великанов, и плодом их супружеской связи были три сына, принадлежащие уже к числу богов: Odhinn, Vili и Ve. Эти три брата, представители бурных гроз, убили Имира; из ран его излилось так много крови, что в ней потонули все великаны; только один успел спастись на ладье с своей женою, и от них-то произошла новая, юнейшая порода великанов. Сыновья Вörr'а бросили труп Имира в разинутую бездну и создали из его крови море и воды, из мяса — землю, из зубов и костей — скалы, утесы и горы, из волос — леса, из мозга — облака, из черепа — небо, на котором утвердили огненные искры, вылетавшие из Muspellsheim'a, дабы они освещали землю, как небесные светила. Земля была кругла и со всех сторон опоясывалась глубоким морем (= воздушным океаном), за которым обитали великаны. Я. Гримм сближает это сказание Эдды с Гезиодовой теогонией: разверстой бездне соответствует хаос ( χάος )2, из которого родились первобытные великанские существа: Έρεβος (= Miflheim), Ночь и Земля; от последней произошел Уран = облачное, грозовое небо, подобно тому, как, по германскому преданию, Земля была матерью громовержца Тора. Стародавние мифы, поведающие о создании вселенной, изображают, собственно, переход природы от ее зимнего омертвения (= небытия) к весенней жизни. Влиянием южного или, что то же, — весеннего тепла неподвижные, камню подобные льды, произведенные северными вьюгами3, оживают в текучих и журчащих потоках и в легких, подымающихся к небу парах; из капель растаявшего инея (hrîm), т. е. из росы, напояющей воздух (thau — роса, thauen — таять), и сгущенных туманов (nifl) нарождаются великаны дождевых туч и корова-облако, воздояющая из своих сосцов молоко-дождь4. Вологодское откороветь — оттаять5 и серб. кравити — топить, плавить, кравитисе — истаять6, от снкр. cru — fluere, manare (причин. çrâvajâmi)7, указывают на древнейшую связь понятия о доящейся корове с дождевым облаком. Имир вскормлен был молоком Авдумблы; как воплощение тучи, готовой излиться шумными потоками дождя, этот первозданный великан (urriese) получил имя, знаменующее неистово бурливый разгул весенних вод, что подтверждается и названи-
1 Сравни с индийским сказанием, что первый брагман (жрец) сотворен Брамою из уст первозданного человека Ману, первый воин — из его руки, купец — из бедра, а слуга — из ноги (D. Myth., 536). Уста — эмблема вещего слова и тех громовых глаголов, которыми вызывается верховный жрец Агни; рука — эмблема молниеносного оружия, а следовательно, и самого громовника, этого небесного воителя и поборателя враждебных полчищ. В стихе о голубиной книге сказано, что цари созданы от главы Адама, князья и бояре — от его честных мощей, крестьяне и женщины — от его колена (Калеки Пер., II, 294); по свидетельству греческого мифа, Дионис, установитель земледелия, родился из лядвеи Зевса.
2 Griech'. Myth., I, 33: Xάος von χαίνειν vgl. «die Kluft der Klüfte, gap ginnûnga, der nordischeu Mythologies.
3 Север, зима и смерть — понятия, постоянно отождествляемые в мифических преданиях.
4 D. Myth., 498—9, 525—6; 530, 540; Die riesen des germanisch. mythus, mon K. Weinhold, 7—8.
5 Обл. Сл., 147.
6 Срп. рjечник, 296—7.
7 Изв. Ак. Н., IV, 415.
ем Yma, присвоенным морской жене. Из его пота (метафора скопляющихся паров) образуются все другие исполины — гримтурсы.
Отголосок предания о происхождении облачных духов из тающих весною льдов и снега доселе слышится в нашем народном сказании о Снегурке. Снегурка (Снежевиночка, у немцев Schneekind)1 названа так потому, что родилась из снега. Не было, говорит сказка2, у старика, у старухи детей; вышел старик на улицу, сжал комочек снега, положил его на печку — и явилась прекрасная девочка. Перенося миф о рождении облачной нимфы под домовую кровлю, фантазия присвоила благодатное действие весеннего тепла — очагу, как божеству, которое благословляет потомством и охраняет семейное счастие. Есть еще другая вариация сказки о Снегурке3: жил-был крестьянин Иван, жену его звали Марья; жили они в любви и согласии, состарились, а детей у них все не было; сильно они о том сокрушались! Вот наступила зима, молодого снегу выпало много — чуть не по колена; ребятишки высыпали на улицу играть, бегали, резвились и наконец стали лепить снеговую бабу. Иван да Марья глядели в окно. «Пойти бы и нам, жена, да слепить себе бабу!» — Что ж, пойдем! только на что тебе бабу? будет с тебя — и меня одной; слепим лучше дитя из снега, коли Бог живого не дал! «И то правда!» Вышли они из хаты и принялись лепить куклу, сделали туловище и с ручками, и с ножками, приставили головку. «Бог в помочь!» — сказал им прохожий. — Спасибо; божья помочь на все хороша! Вылепили они носик, сделали вместо глаз две ямки во лбу, и только что Иван начертил ротик, как тотчас дохнуло от куклы теплым духом. Смотрит Иван — а вот уж из ямок голубые глазки выглядывают, и алые губки улыбаются. Зашевелила Снегурка, точно живая, и ручками, и ножками, и головкою. «Ах, Иван! — вскрикнула Марья от радости, — да ведь это Господь нам дитя дает!» Бросилась обнимать Снегурку, и на руках у нее очутилась в самом деле живая девочка. Растет Снегурка не по дням, а по часам, что день — то все пригожее, красивее, и стала за зиму словно лет тринадцати, да такая смышлёная — все разумеет, про все рассказывает и таким сладким голосом, что заслушаться можно; завсегда добрая, послушная, приветливая, а собой белая-белая, как снег, румянца совсем не видать — словно ни кровинки нет в теле. Прошла зима, стало пригревать весеннее солнце — Снегурка сделалась грустна, и чем ближе к летним жарам, тем она печальнее; все прячется от ясного солнышка под тень. Только и любо ей, как набегут на небо пасмурные тучи, или как пойдет она плескаться у студёного ключа. «Уж не больна ли она!» — думала старуха. Раз надвинулась градовая туча, и Снегурка так обрадовалась граду, как другая не обрадуется и жемчугу; а когда град растаял от солнечных лучей — она горько по нем плакала. На Иванов день собрались девки гулять, пошли в рощу и взяли с собой Снегурку; там они рвали цветы, вили венки, пели песни, а вечером разложили костер и вздумали прыгать через огонь. «Смотри же, — говорят девки Снегурушке, — не отставай от нас!» Затянули купальскую песню и поскакали через костёр. Побежала и Снегурка, но только поднялась над пламенем, как в ту же минуту раздался жалобный крик и потянулась Снегурка вверх легким паром, свилась в тонкое облачко и унеслась в поднебесье. В таком грациозном поэтическом образе представляет народная фантазия одно из обыкновенных явлений природы, когда от жгучих лучей летнего солнца (купальский костер — эмблема солнца) тают снежные
1 D. Myth., 528.
2 Н. Р. Ск., VI, 25, b.
3 Киевлянин 1840, 1, 71—78; Три сказки и одна побасенка, Максимовича (Киев, 1845).
насыпи, и, испаряясь, собираются в дождевые тучи. В зимнюю пору, когда облака из дождевых превращаются в снеговые, прекрасная облачная дева нисходит на землю — в этот мир, заселенный людьми, и поражает всех своею нежною белизною (т. е. падает на поля в виде снега); с приходом же лета она принимает новый, воздушный образ и, удаляясь с земли на небо, носится там вместе с другими легкокрылыми нимфами. С русскою сказкою о Снегурке можно сблизить сербское предание про короля Трояна, хотя это последнее и выражает иную мысль. В Трояновом граде (теперь развалины на горе Цере) жил некогда царь Троян; каждую ночь ездил он в Срем на свидание с своей милою. Ездил Троян по ночам, потому что днем никуда не смел показываться, опасаясь, чтобы не растопило его ясное солнце. Являясь в Срем, он задавал коням овса и, как только кони съедят корм, а петухи запоют предрассветную песню — тотчас же пускался домой, чтобы поспеть в свой город до восхода солнца. Сведал про то муж или брат его любовницы, повыдергал у всех петухов языки, а коням вместо овса насыпал песку. Эта хитрость замедлила отъезд Трояна; перед самым рассветом он вскочил на коня и поскакал в свой город, но солнце настигло его на пути. Троян спрыгнул с коня и спрятался в стог сена; проходившие мимо коровы растрепали стог, и солнечные лучи растопили несчастного царя1. Это же предание занесено и в сербскую сказку, напечатанную в сборнике Анастасия Николича2, где место Трояна заступает змей. В одной из скандинавских сказок говорится о великане, который не был впущен в свой замок до самого рассвета, и вот — когда выехала на небесный свод прекрасная дева-Зоря — великан оглянулся на восток, увидел солнце и тотчас упал на землю и лопнул3. Эти замены прямо указывают на тождественность Трояна с великанами и драконами. Наши старинные памятники причисляют Трояна к языческим божествам и упоминают о нем наряду с Перуном, Хорсом и Волосом. Так в апокрифе «Хождение Богородицы по мукам», славянские рукописи которого восходят к XII веку, Пречистая Дева спрашивает: кто эти преданные адским истязаниям? и получает ответ: «сии суть, иже не вероваша во Отца и Сына и Св. Духа, но забыша Бога и... юже ны тварь Бог на работу сотворил — то они все боги прозваша: слнце и месяц, землю и воду, звери и гады... от камени ту устроя Трояна, Хърса, Велеса, Перуна»4. В слове, помещенном в полууставной рукописи Толстовского собрания — XVI века5, читаем: «и да быша разумели многие человеци, и в прелъсть велику не внидят, мняще богы многы: Перуа и Хорса, Дыя и Трояна»6. Имя Трояново встречается и в Слове о полку Игореве в следующих загадочных выражениях: «рища (Боян) в тропу Трояню чрез поля на горы», «были вечи Трояни», «на седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий о девицю себе любу», «вступил(а) девою в землю Трояню (Обида)». Имя Троян образовалось из слова три, трое, и весьма вероятно, что в приведенных свидетельствах старинных рукописей донеслось до нас воспоминание о том языческом божестве, какое известно было у поморян под именем Триглава (см. стр. 266). По указанию одного из вариантов сербского предания, царь Троян имел три головы и восковые крылья; согласно с греческим мифом о гибели Икара, крылья эти растаяли
1 Срп. pjeчник, 750; Пов. и пред., 1—6, 160—1.
2Матер, для изучен, нар. слов., 25—26.
3 Кун, 92-93.
4Пам. стар. рус. литер., III, 119.
5 Рукопись эта сохраняет следы болгарского происхождения.
6 Лет. рус. лит., кн. V, отд. 2, 5.
от дневного жара, что и было причиною его безвременной кончины1. Сродство Трояна с Триглавом подтверждается еще тем, что у последнего были козлиные головы, а первому сербская сказка2 дает козьи уши. Напомним, что летучий змей в народных сказаниях большею частию представляется трехглавым. Так как черные, омрачающие небесный свод тучи и в языке, и в поверьях отождествлялись с представлением ночи и расстилаемых ею туманов, то отсюда понятно, почему великаны признавались за демонов, наводящих ночной мрак, почему самая Ночь была олицетворяема, как существо исполинское. По скандинавскому преданию, она — дочь великана Nörvi. Ничего так не боятся великаны, как дневного света, потому что с появлением ясного солнца нераздельна мысль о побежденной Ночи и рассеянньи грозою тучах; выражаясь метафорически, великаны гибнут от блеска солнечных лучей. Когда застигнет их восходящее солнце, они немедленно разрываются (лопаются) на части или каменеют (т. е. туманы рассеваются, а ночная тьма удаляется в глубокие ущелия скал)3. Как воплощение ночного мрака и туманов, Троян является с захождением солнца и обнимает Землю, прекрасную супругу светлого Неба; но при рассвете дня, когда богиня Зоря выгоняет небесных коров, он исчезает вместе с ночными испарениями, оставляющими на полях свои влажные следы в каплях утренней росы. Крылья — метафора темных покровов, которыми Ночь застилает весь видимый мир (см. I, 276). Сходно с этим, ночеподобная туча умирает в дождевых потоках, как бы растопленная жгучими лучами солнца; вот почему, как скоро растаяли крылья Икара, он потонул в волнах глубокого моря.
Между потомством баснословной коровы Абдумблы и гримтурсами начинается, по сказанию Эдды, ожесточенная борьба; Имир убит, и в крови его, т. е. дожде, погибает = тонет древняя порода великанов, кроме одной четы, которая спасается на ладье и производит новое поколение. Так с гибелью великанов-туч соединяется мысль о потопе, т. е. о дождевых ливнях и весеннем наводнении. Предание это составляет общее достояние индоевропейских племен и запечатлено глубочайшею древностью. У славян доселе живы сказания, что порода великанов отличалась необычайной суровостью, что они постоянно враждовали друг с другом и вели нескончаемые жестокие войны (= поэтическое представление небесных гроз), что за эту вражду они были наказаны потопом, в котором и погибли все до единого4, т. е. в переводе на прозаический язык: тучи тотчас же исчезают с неба, как скоро изольются на землю обильными потоками дождя. По немецким сагам, озёра и болота создались из крови пораненных великанов; по указанию наших былин, реки и источники образовались из крови убитых богатырей, а кровь змея, поражаемого громовником, затопляет мать сырую землю, пока эта последняя не пожрет ее в свои широкие недра (стр. 115, 264). Литовский миф приписывает всемирный потоп высочайшему из небесных богов Прамжу (Pramžimas), в котором чтили верховного устроителя вселенной: он владеет небесными громами, и когда бывает раздражен на землю, то сечет ее так сильно, что она дрожит под его могучими ударами. Так объясняют литовцы землетрясение, придавая земному шару чувство жизни. Если мы припомним, что молния метафорически называлась плетью, что тучи уподоблялись горам и подземельям, что от ударов грома, по эпическому выражению, доныне живущему
1 Mittheilyngen der К. К. Central-Commission zur Erforschung und Erhaltung der Baudenkmale 1865, январь и февр., 2.
2 Срп. припов., 39.
3 Germ. Mythen, 187—9.
4 Основ. 1861, III, ст. Костомар., 115; Этн. Сб., V, стат. о кашубах, 126.
в различных языках, дрожит земля, то для нас будет ясно, что в приведенном поверье, собственно, живописуется летняя гроза. Однажды Прамжу, смотря из окна своего небесного дворца на землю, узрел на ней общую неправду: люди забыли о первоначальной простоте, любви и согласии; жестокие войны, грабежи и ссоры почти не прекращались. Разгневанный бог решился наказать людской род потопом; он послал двух злобных великанов: Воду (Wandů, т. е. дождь) и Ветер (Wejas), которые устремились на грешную землю, схватили ее плоский круг в свои могучие руки и стали потрясать им с такою силою, что почти все живое потонуло в волнах. Так опустошали они землю двадцать дней и ночей. Заметим, что и другие народы давали божествам вод и ветров эпитет колебателей земли: Веды дают это прозвание Марутам, Илиада — Посейдону1. Еще раз взглянул Прамжу на землю; в то время он грыз орехи из небесных садов и, завидя несколько пар людей и животных, искавших спасения на вершине высокой горы, бросил им ореховую скорлупу. Люди и звери взошли в эту скорлупу, которая и поплыла по широким, все покрывающим водам, точно искусно сделанная лодка. Когда наконец буря стихла и воды покинули сушу, спасенные люди разбрелись в разные стороны. Одна'чета поселилась там, откуда впоследствии вышло литовское племя; отягченная старостью, она не имела надежды на потомство, но явилась Радуга и научила опечаленных супругов создать новое поколение из камней2. По греческому преданию, Зевс истребил потопом буйную породу медных людей, соответствующую скандинавским великанам-гримтурсам; он послал сильный, проливной дождь, так что вся Эллада покрылась водою и все обитатели ее потонули. Спаслись только Девкалион и Пирра; по совету Прометея, Девкалион построил ящик и вошел туда вместе с своей женою. Девять дней и ночей носились они по волнам; а когда гроза стихла, пристали к горе Парнасу, принесли жертву Зевсу-тучегонителю и, прыгая через камни, создали себе юное потомство (см. стр. 241). Махабхарата изображает потоп с следующими подробностями: в то время, как умножились на земле грехи, король Ману (нем. mann — homo, первый человек, см. стр. 246—7) пришел на берег потока принести покаяние; тут послышался ему голос маленькой рыбки, умолявшей о спасении. Король положил ее в сосуд, но рыба начала быстро расти и пожелала, чтоб ее пустили в озеро; здесь она так увеличилась, что в короткое время не могла уже двигаться, и была перенесена в Ганг, а потом — в море. От нее узнал Ману о приближении страшного потопа; он должен был построить корабль, войти в него с семью мудрыми (rischis) и взять с собой семена всех творений. Когда корабль был готов и Ману вошел в него с своими спутниками, явилась гигантская рыба, прикрепила к себе корабль и целый год носила его по бурным волнам, потом остановилась у вершины Himavân'a и рекла: «я — Брама, владыка всего сущего; выше меня нет ничего! в образе рыбы я был вашим спасителем, и теперь, Ману, ты должен создать миры, богов, асуров, людей и все творения»3. В этих древних преданиях о потопе мы видим не более как различные вариации одного и того же мифического представления. В период таяния снегов плодятся и множатся великаны-тучи и захватывают в свою власть «весь белый свет», т. е. все светлое небо; в шуме наступающих затем гроз они предаются злобной вражде и битвам, творят насилия и неправду и наконец погибают в потопе,
1Ж. М. Н. П. 1845, XII, 137.
2Черты литов. нар., 69—70; D. Myth., 545—7.
3 D. Myth., 543—4. Превращение Брамы в рыбу стоит в несомненной связи с теми народными верованиями, какие разобраны нами в гл. XVI.
очищающем мир от этих первобытных суровых обитателей; спасается только один праведник, будущий родоначальник нового человеческого рода. Вслед за окончанием потопа и гибелью великанов водворяется благодатная весна = следует возрождение или создание вселенной. По свидетельству Эдды, она созидается из рассеченного трупа Имира, т. е. из-за мрачных туч, разбитых молниями, показывается ясное небо с своими блестящими светилами, а из-под снегов и ледяной коры, растопленных солнечными лучами, выступает земля с ее текучими водами, цветами и зеленью. Этому скандинавскому мифу соответствует наше предание, занесенное в стих о голубиной книге, хотя оно и значительно подновлено в христианском духе; как там вселенная образуется из различных частей великана Имира, так у нас всему миру начало — Христос, которому народная фантазия дает исполинский образ, объемлющий и небо и воздух: солнце создано из его пречистого лика, месяц — из его груди, звезды — из его очей, ветры — из его уст (дыхания), дожди и роса — из его слез, и так далее. Устроителями мира, по сказанию Эдды, были боги: Один, шествующий в грозовых бурях и нередко представляемый великаном, и его мудрые братья; по индийскому преданию, это творческое дело совершает Ману, т. е. собственно: бог — оплодотворитель земли, весенний громовник, плавающий по небесному океану в корабле-туче и рассыпающий из него плодоносное семя дождей, силою которых и восстановляется жизнь омертвелой природы1. Он призывает к бытию не только земной мир, со всеми его творениями, но и самых светлых богов и враждебных им асуров, т. е. творит и ясное небо с солнцем, луною и звездами, и темные дождевые облака. В литовском сказании корабль-туча заменяется скорлупою ореха, сорванного в небесных садах, что вполне согласуется с посвящением орехового дерева Перуну и с скандинавским мифом о превращенной в орех Идуне (см. стр. 165). Так как бог-громовник, низойдя на землю в блестящей молнии, устроил первый домашний очаг и основал первый семейный союз (см. стр. 239), то арийское племя признавало в нем своего родоначальника = того первозданного человека (urmensch), от которого произошли все многочисленные народы. Согласно с этим, первый человек был представляем великаном (стр. 240—2): «čovjek biaše velik lud-jak, говорит краинское предание, nu i silan junak, dug kano polje, komu se do kraja ne vidi, a krupan kano gora šumovita». Когда он спал, то в густых волосах его гнездились ястребы, а в ушах прятались лисицы. Ему ничего не стоило перескочить через море, не замочив ноги; пущенная им стрела достигла до небесного «stola, gdje kokot sjedi i božje jestvine čuva»2 и поразила этого чудесного петуха. Однажды человек-исполин и хитрый Курент поспорили между собою, кому из них обладать белым светом; долго боролись они, изрыли ногами всю землю и сделали ее такою, какова она теперь: где прежде были широкие равнины, там появились высокие горы и глубокие пропасти. Ни тот, ни другой не осилил противника. Тогда Курент взял виноградную лозу и стиснул так крепко, что «rujno vino iz nje udarilo»; этим вином он упоил человека в то самое время, когда тот сидел на высокой горе за божьим столом.
1 В плавающей туче поэтическая фантазия усматривала иногда колыбель, в которой покоится малютка новорожденная молния. Так вельская сага рисует потоп в следующей картине: в Brecknockshir'e — там, где расстилается теперь великое озеро, в древние времена стоял славный город; жители его погрязли в грехах; не знали сострадания к бедным странникам и были за то наказаны всеобщим потопом. Посреди вод, затопивших равнину, плыла только колыбель с плачущим ребенком; изо всех обитателей грешного города он один избежал смерти (D. Myth., 546; сличи Срп. н. njecмe, I, № 207).
2 Перевод: где сидит петух и сторожит божия яства.
«Naskorom se Bog povratio i ugledav čovjeka, gdje mu za stolom driemlje, razjadi se te ga bad silnom rukom niz goru, gdje sav pobijen icštetjen, polu mrtav mnogo godina ležaše. Kad opet ozdravi, snaga mu propala, ne može mi preko mora, ni na dno zemlje, ni uz goru do nebeskog stola. Tako zavlada Kurent svietom i čovjekom, a ljudi su od onda slabi i maleni»1. Высокая гора означает здесь небо, вино — живительный напиток дождя; Курент, как создатель этого напитка и как представитель грозовой музыки (I, 169—170), напоминает собою Одина2; а падение человека с небесных высот роднится с мифами о низверженном на землю Гефесте и побежденных титанах. По другому краинскому преданию, человек, которому суждено было спастись от всемирного потопа, взошел на вершину высочайшей горы и, когда стали прибывать воды, — ухватился за виноградную лозу; лоза эта служила палицей Куренту, который поднял ее высоко над облаками и таким образом спас человеческий род от конечной гибели. Во все время, пока продолжался потоп, человек висел на воздухе, держась за виноградную лозу и питаясь ее гроздями и вином3. В белорусском крае и в Тульской губ. великаны известны под именем волотов4; малороссы называют их велетнями5; в некоторых местностях слово волотка употребляется для обозначения древних курганов, которые считаются в народе за могилы исполинов и богатырей6. По мнению Шафарика, волот и велет — формы, родственные с хорватск. великаш (velikaš) и словен. веляк (velják), и буквально означают велий муж, великан7. Древнерусская редакция хроники Амартола дает великанам название полоники: «бысть некыи гигантии, рекомыи полоник, имя ему Неврод»; «родишася гигантове, еже сказуется полоници»8. В обоих приведенных местах слово «полоник», «полоници» — пояснительная прибавка славянского переводчика. Слово это одного происхождения с лужицк. plon (см. выше стр. 282) и указывает на сродство великанов с баснословными змеями, что, как мы видели, подтверждается и словом див, равно означающим и змея, и великана (см. стр. 312—3). Великорусские сказки, выводя на сцену исполинов, называют их дикими людьми и обрисовывают такими красками: ростом великан выше лесу, вместо палки держит в руке вырванный с корнем дуб или сосну; на обыкновенного смертного он смотрит презрительно, как на слабого червя, которого ничего не стоит ему раздавить ногою; самые глубокие моря он может свободно переходить вброд; громадная голова великана, сраженного на ратном поле, представляется страннику высоким холмом. Один из таких исполинов тридцать три года лежал убитым в поле, но будучи окроплён живою водою — вскочил и тотчас же предложил своему избавителю помериться в рукопашном бою. Эта неутоми-
1 Перевод: Вскоре воротился Бог и увидел человека, дремлющего за столом; разгневался и сбросил его сильной рукою с горы вниз, отчего много лет лежал он разбитый и полумертвый. Когда человек оздравел, сила его пропала: не мог он ни скакать через море, ни спускаться в глубь земли, ни восходить вверх к небесному столу. Так завладел Курент светом и человеком, и люди с той поры сделались слабы и малы.
2 Один, превратившись змеею, похитил вдохновительный мед; сатана в виде змея или червя соблазнил Адама, напоив его виноградным соком, последствием чего и было изгнание первого человека из рая (см. I, 203).
3 Эрбен, 259-264.
4 Обл. Сл., 27; Рус. Вест. 1862, III, 55—57; Географич-. Словарь Щекатова, I, под словом волоты.
5 Малорос. Слов. Чужбинского, 24: велетень.
6 Историч. разговоры о древностях велик. Новгорода, 7—8; Черты литов. нар., 75.
7 Славян, древности, II, кн. 3, 94, 104. Г. Микуцкий признает: велий, великий, болий, волот, велет, латин. valeo, validus, и санскр. bala (сила, могущество; сильный, огромный) — словами одного происхождения (Зап. Р. Г. О. по отдел, этнограф., I, 571).
8 Записки И. Ак. Н., VI, кн. 2, 274.
мая жажда битв весьма знаменательна; она указывает на те дикие и грубые страсти, какими народная фантазия наделила великанов, воплощая в их образах страшные и неразумные силы физической природы1. В Могилевской губ. о богатырях-великанах рассказывают, что они принадлежат к породе бессмертных, растут не по дням, а по часам и минутам, головою достают до облаков и шествуют по следам ветров с одного конца земли на другой: так живо представлялись некогда народному уму быстрое возрастание туч, надвигающихся на небесный свод, и их стремительный полет по воздушным пространствам. Как в Литве признаются великанами Вода и Ветер (стр. 327), так в Могилевской губ. сохраняется предание о двух мальчиках исполинского племени: один из них дунул и в прах разметал по воздуху все крестьянские хаты2, а другой плюнул — и образовалось бездонное озеро. Когда, во время сильной бури, вихрь вырывает столетние дубы и кругом блистают яркие и частые молнии — явление это крестьяне называют игрою богатырей3. В сказках известен богатырь Дубыня, исторгающий с корнями вековые дубы и другие старые деревья. Литвины приписывают борьбе великанов северное сияние4, очевидно смешивая эту великолепную картину с летнею грозою. В Малороссии до сих пор не забыто поэтическое предание о великане, который был так громаден, что ему не было ни крова, ни пристанища. И вот задумал он взойти на беспредельное небо: идет — моря ему по колено, горы переступает, и взобрался наконец на высочайшую из земных скал; радуга — этот мост, соединяющий небо с землею, принимает его и возносит к небесным обителям. Но Господь не пускает туда великана5, а на землю уже нет дороги, и остался он навсегда между небом и землею; тучи ему — постель и одежда, крылатые ветры и птицы (олицетворение тех же ветров) носят ему пищу, а радуга, наливаясь водою, утоляет его жажду. Но тяжка жизнь безлюдная; горько возрыдал великан, и слезы его дождем полились на поля и нивы; от стонов его раздались громы и потрясли низменную землю6. Народная легенда представляет св. Христофора великаном; когда умерла его мать — он сел над страшною пропастью и заплакал; слезы наполнили бездну и образовали широкое море: оттого-то морская вода солона и горька, как слезы7! Тот же сверхъестественный, стихийный характер сохраняют великаны в эпических сказаниях греков, скандинавов, немцев, литовцев, финнов и других народов. По свидетельству греческих памятников, братья Ветры олицетворялись в титанических образах; германские саги говорят о великанах и великанках, которые насылают град, вихри и непогоду8; Эдда называет великана Hraesvelgr: в образе орла сидит он на краю неба и взмахом крыльев направляет на людей бурные ветры; в другом месте Эдда упоминает о великанке Hyrrokin (igne fumata), которая приезжает на волке, взнузданном змеями, т. е. на туче, сверкающей молниями: едва толкнула она погребальный корабль Бальдура, как тотчас
1 Н. Р. Ск., II, стр. 402; VI, 53, а; VII, 5, b, 23, 42; Этн. Сб., V, 99—100 (стат. о кашубах). У финнов Turrisas, бог войны, принадлежит к породе великанов (turras, tursas, turrisas — великан); перед началом войны он является в облаках и бьет в свой барабан. — D. Myth., 892.
2 Сравни кашубский рассказ (Этн. Сб., V, 128): великанка дунула с такою силою, что человек, которому поручено было затопить печь, вылетел в трубу.
3 Могилев. Г. В. 1851, 18.
4 Черты литов. нар., 69.
5 По свидетельству Эдды, бог Геймдалль приставлен был оберегать мост-радугу, чтобы не овладели им великаны и не вторглись в светлое царство асов — см. т. III, 183.
6 О. 3. 1840, II, смесь, 46-47.
7 Семеньск., 27.
8 Так великанка Gridh из ноздрей своих выдыхала град и бурю.
блеснул огонь, земля задрожала и тяжелое судно двинулось в море; на связь великанов с мифическими волками указывают некоторые из собственных имен (известны великаны Ulfr = Wolf, Yifingr = Wolfskind) и родство волка Фенрира с исполинским племенем. В старинных заклинаниях были призываемы Mermeut и Fasolt, как злые духи — виновники бури; последнего героическая сага изображает великаном, братом Ecke — властителя потоков и волн. Оба брата в качестве полубогов, заправляющих бурями и взволнованным морем, стоят в том же отношении к Донару, как Эол и подвластные ему ветры к тучегонителю Зевсу1. Немецкие сказки уподобляют ноги великана башням, а звук его голоса — раскатам грома и вою бури; когда он спит — от его храпа и дыхания сильно колышутся окрестные дубравы. Поссорившись, великаны вырывают дубы и другие громадные деревья и бросают ими друг в друга, что вполне согласуется с русским преданием о «богатырской игре». Они могут переходить вброд самые глубокие воды и с необычайной скоростью измерять своими шагами огромные пространства2; этим последним свойством они роднятся с богами, быстрота которых указывает на связанные с их именами стихийные явления3. Выше мы видели, что демоны облаков и туч — змеи, драконы, тролли представлялись многоглавыми чудовищами; подобно тому, и великаны являются в немецких сагах с тремя и шестью головами, одной же великанке дается девятьсот голов; греческая мифология знает великанов многоглавых и многоруких: Бриарей имел сто рук ( έχατόγχειρος ) и пятьдесят голов, Герион — три головы, шесть рук и столько же ног; Kottus u Gyges обилием рук и голов сходны были с Бриареем4. Сродство великанов с змеями выразилось и в тождестве их характера, и в постоянной замене одних другими. В старинных рукописях дивии (дикие) люди изображаются с одним глазом во лбу (как античные циклопы), с одной или тремя ногами, с большим числом рук, и соответственно олицетворению вихрей — собаками, нередко с песьими головами: «человецы-песьи главы велицы и страшни зраком»5.
Древнейшая метафора, уподобившая облака и тучи горам, скалам, камням, городам и башням, связала эти представления с племенем великанов неразрывными узами. Как Змеи Горынычи, так и великаны обитают в больших горных пещерах и в ущелиях скал, почему скандинавы называли их: bergbûi (dergbewohner), bergdanir (bergvolk), bergrisar (bergriesen), biargagaetir (felsenhüter), hellis börvar (söhne der höhlen)6. Как с змеями, так и с великанами равно сражается бог-громовник, рушитель облачных гор и замков. Молот Тора на поэтическом языке — ôtti iötna, т. е. ужас великанов, и страх перед этим карающим божеством так велик, что они, заслышав гром, спешат сокрыться в чащи лесов, ущелия скал и подземные вертепы. Народный эпос обыкновенно сравнивает великанов с горами, и вся природа их до того отождествляется с царством скал, что они, по меткому замечанию Як. Гримма, кажутся или оживленными камнями, или окаменелыми исполинскими существами. Собственные имена, данные великанам, указывают на камень и столько же
1 D. Myth., 220, 509, 597—9, 602—3; Roggenwolf und Roggenhund, 47—48.
2 Сказ. Грим., I, стр. 126—131; II, стр. 52, 448; Гальтрих, 36.
3 Вишну тремя шагами измерял небо, землю и воздух; Посейдон, ступивши три раза, достигал пределов мира.
4 D. Myth., 494.
5 Н. Р. Ск., III, 14; Времен., XVI, смесь, 9; лубочн. картины, изображающие «дивьи народы» и «Космографию». В народе до сих пор ходят расссказы о песиголовцах. — Морск. Сб. 1856, XIV, ст. Чужбинского; Худяк., 38.
6 Die Windgottheiten bei den indogennan. Völkern, 7; German Mythen, 181.
твердое железо: Iarnsaxa (die eisensteinege), Iarnhaus eisenschädel). Наоборот, многие горы и скалы носят имена, намекающие на великанов; таковы, наприм., Исполиновы горы — Riesengebirg. Hrungnir (der rauschende, schallende) имел каменное, клинообразное сердце; голова его и щит так же были из камня. Дикий, суровый характер великанов по преимуществу проявляется в низвержении ими гор и замков и в бросании громадных каменьев; отторгнутые скалы и камни составляют обыкновенное их оружие; в битвах они употребляют не мечи, а каменные булавы (keulen), и от ударов врагов своих закрываются каменными щитами. В разных местностях, по народным рассказам, доныне видны на скалах знаки исполинских рук и конских копыт или подков: хватался ли великан за утес или скакал на своем богатырском коне с одной горы на другую, он везде оставлял свои неизгладимые следы. Любопытные поверья: одно — будто великан может с такою силою сжимать в своих руках камни, что из них выступает вода, и другое — будто могучие удары его вызывают из скал всепожигающее пламя, возникли из стародавнего поэтического воззрения на бурные грозы, как на работу исполинов: под их титаническими усилиями с треском рушатся облачные башни и скалы, загораются бесчисленными молниями и разливаются дождями. Это возжжение грозового пламени роднит великанов с богом-громовником, и в каменной булаве, с которой они являются на битвы, нетрудно угадать «громовый камень» (donnerstein — см. I, 129). Называя холмы и горы исполинскими: riesenberge, riesenhügel, hunenbette (постели великанов), народ соединяет с ними разнообразные саги: то видит в этих громадах окаменелых исполинов, то — могилы, насыпанные над их трупами, то рассказывает, как такая-то гора была принесена великаном и оставлена там, где она теперь возвышается. Так одна сага повествует о двух сестрах-великанках Grimild и Hvenild, которые жили в Зеландии. Гвенильде захотелось перенести несколько кусков Зеландии в Шонию; одну глыбу она счастливо донесла в своем переднике, но когда вслед за тем потащила самый большой кусок, то посреди моря лопнула завязка передника, и она уронила свою ношу: на том месте, где это случилось, образовался остров Hven. Почти то же рассказывает ютская сага о происхождении небольшого острова Worsoekalv. В Померании известна следующая сага: жил великан на острове Рюгене; теснимый врагами, он при всяком нападении должен был удаляться в Померанию и переходить глубокое море. Вздумалось ему, наконец, устроить плотину между островом и противоположным берегом; привязал себе передник, наполнил его землею и двинулся в путь. Но едва дошел с своим грузом до Роденкирхена, как в переднике показалась дыра, земля посыпалась — и выросли новые горы. Великан заткнул дыру и пошел скорее; достигнув моря, он высыпал в него остальную землю: явился полуостров Drigge; но узкое пространство между Рюгеном и Померанией все-таки оставалось незасыпанным. Эта неудача так раздражила великана, что он тут же упал мертвый, и плотина не была окончена. Мысль построить мост из Померании в Рюген занимала и девочку исполинского племени: «тогда, думала она, я буду переходить через эту лужицу, не замочив моих башмачков». Она набрала полный передник песку и поспешила к берегу, но передник прорвался, часть ноши просыпалась и образовала небольшую гору Dubberworth. «Ax, — сказала девочка, — теперь мать станет браниться!» — и, закрывая дыру рукою, она побежала вперед; но тут увидала ее мать и прикрикнула: «что ты тащишь, непослушный ребенок! поди-ка сюда... вот я тебя розгою!» Испуганная девочка выпустила из рук передник, и на том самом месте стали песчаные горы. Есть еще сага о двух сестрах-великанках, которые жили в соседстве, но занятые ими земли разделялись проливом, для удобства сообщений они решились построить через пролив мост. Одна из сестер набрала огромных камней, положила в передник и понесла к воде; утомленная ношею, она присела отдохнуть в поле, и там, где она отдыхала, доныне виден оставленный ею след. Отдохнувши, она продолжала путь — как вдруг начал греметь Тор и так напугал великанку, что она от страху пала мертвою; камни рассыпались и до наших дней лежат огромными утесами; один из них носит имя великанки (Zechiels-stein, у Литцова). Ничто не может сравниться с чудовищным ростом и силою великанов; целая гора, попадая в башмак великана, причиняет ему не более беспокойства, как человеку небольшой ком грязи; в мешок его и даже в перчатку входит столько песку, что, опорожняя их, можно самые глубокие места моря превратить в песчаные мели. Подобные же сказания были распространены между греками и кельтами и доныне существуют между литовцами и финнами1. В Литве сохраняется предание о великане Альцисе, который один, без всякой помощи, разрушал укрепленные города, вырывал с корнями старые и высокие деревья и, бросая огромные камни, раздроблял ими корабли и поражал несметные полчища врагов. Калевала упоминает о дочерях великана, которые в подолах своих юбок носили отторгнутые горы2.
Не менее интересны предания о великанских постройках. Громадные стены, сложенные из массивных, друг на друга нагроможденных камней — памятник упорных, почти невероятных трудов какого-то неведомого народа — греки называли циклопическими и приписывали их возведение великанам. Сверх того, они рассказывали, что высокие каменные стены Трои были возведены общим усилием богов Аполлона и Посейдона и что Амфион звуками своей чудесной лиры заставлял огромные камни слагаться в крепкие стены при постройке семивратных Фив. Все эти суеверные сказания суть только низведенные на землю и приуроченные к известным местностям древнейшие мифы о постройке облачных городов и замков, созидаемых небесными владыками под громкую песню бури3. То же участие в созидании старинных каменных стен, мостов и башен немецкие саги приписывают великанам или черту. Согласно с старинным воззрением на мрачные, сильно сгущенные тучи, как на существа демонические, — великаны и черти постоянно смешиваются в народных преданиях; что в одной местности рассказывается о великане, то в другой рассказывают о дьяволе. Нигде не является черт с такими яркими языческими чертами стихийного духа, как там, где он заступает место великана. И того, и другого преследует бог-громовник своим убийственным молотом; и тот, и другой считаются за обитателей горных вертепов. Подобно великану, и черт подымает страшные тяжести, носит на голове обломки скал — словно шляпу, бросает огромные камни, оставляет на них отпечатки своих пальцев и вообще отличается злобною, неуклюжею и грубою природою исполина. По русским народным поговоркам: «горы да овраги — чертово житье», «черт и горами ворочает (малор. перевертае)», «бес качает горами, не только что нами»4. Славянские предания утверждают, что горы созданы были сатаною (см. стр. 233); что нечистые духи морозов и вьюг прилетают на землю из железных гор5, т. е. из туч, оцепенённых дыханием зимы; что Илья-пророк поражает чертей своими огненными стрелами. Очевидно, черти заменяют здесь змеев и великанов, воздвигающих на небе облачные горы, на
2 Черты литов. нар., 76—77; Библ. для Чт. 1842, XI, смесь, 37.
3 Der Ursprung der Myth, 16.
4Архив ист.-юрид. свед, II, ст. Бусл, 90; Москв. 1852, XXIII, 129; Номис, 4.
5 Сахаров, II, 65.
разрушение которых выступает грозный Перун. Демонический характер присвоялся великанам на тех же самых основаниях, что и драконам. Как змей Вритра созидает зимою ледяной, облачный город, куда скрывает теплые лучи солнца и водяную жену (= дождь), так и великаны, в качестве властелинов зимних туманов и снеговых туч, строят свои облачные города, чтобы спрятать за их стенами золото солнечных лучей и благодатную влагу дождей. Гримтурсы = великаны инея были демоны зимы, естественные враги земледелия и урожаев; в числе имен, какие дают великанам древние сказания, встречаем: Hrîmkardr (reifkalt), Hrîmnir, Hrîmgrîmr, Hrimgerdhr. Между сыновьями и внуками великана Форниота (Fornjotr) числились не только Ветер (Kari), Вода (Н1éг = дождевое море) и живой Огонь (Logi = wildfeuer), но и царь-Снег (könig Schnee), Лед (Jökull = eisberg) и Холод (Frosti). Так как зима налагает на дожденосные облака железные оковы, то немецкие предания сообщают великанам названия, заимствованные от железа. Выше было указано, что змей-туча в холодное время зимних месяцев представлялся окованным железными цепями; так точно и великаны, состоя на службе у сказочных героев, сидят заключенные в цепях и освобождаются не прежде, как наступит военная невзгода и понадобится их помощь против вражеских полчищ, т. е. при начале грозовых битв1. Замечателен рассказ Эдды: к асам приходит иотун (великан) и, выдавая себя за кузнеца, предлагает соорудить им крепость (burg) — в защиту от неприязненных великанов; но в уплату за такой труд требует, чтобы ему были уступлены солнце, луна и прекрасная Фрея. Боги держали совет и, по настоянию коварного Локи, решились принять вызов, с тем, однако, условием, чтобы работа была окончена в течение одной зимы, чтобы кузнец-зодчий строил один, без всякой посторонней помощи, исключая коня, который будет возить камни; если же к первому летнему дню крепость не будет готова, то иотун лишается права на обещанное вознаграждение. Договор был скреплен самою священною клятвою. Но когда асы увидели, что конь, принадлежащий великану — Suadhilfari (ездок по льду) таскает на постройку целые скалы и что работа уже близка к скорому концу, то, не желая расставаться с солнцем, луною и Фреею, обратились к Локи с упреками в обмане и грозили ему смертию. Хитрый, изворотливый Локи оборотился кобылою и стал заманивать жеребца Свадильфари. Сбросив с себя ношу, Свадильфари пустился за кобылою, а великан за своим конем, и так гонялись друг за другом до истечения назначенного срока. Иотун пришел в страшную ярость, но был убит молниеносным молотом Тора. В этом любопытном сказании переданы в поэтических образах те естественные явления из жизни природы, какие замечаются в обычной смене зимы и лета. Великан здесь представитель зимнего холода и мрака; согласно с олицетворением Зимы — кузнецом налагающим железные = ледяные оковы на землю, воды и тучи, он является искусным кузнецом и в период зимних стуж обносит светлое царство асов (Asgardh = небо) крепкою стеною, т. е. сплошными массами снежных облаков; конь его (= буйный вихрь) возит для этой постройки огромные облачные скалы. Плодом исполинской работы должна быть утрата солнца, луны и богини Фреи: окутанные мрачными зимними покровами, они как бы достаются во власть демонов и уносятся в страну гримтурсов. Но приходит весна — труды великана оказываются тщетными, и сам он гибнет под ударами молний; Тор очищает небо от великанских сооружений, выводит из-за них солнце, месяц и богиню «дикой охоты» (= бурной грозы, сопровождаемой дождевыми ливнями) и водворяет
1 Н. Р. Ск., VIII, стр. 673.
на земле ясные дни плодородия. Тот же миф, но уже в позднейшей, подновленной форме, передает сага о св. Олафе, короле норвежском. Пришел некогда незнакомец и вызвался построить церковь, если в уплату за труд ему отдадут солнце и месяц или самого св. Олафа. Этот незнакомец был великан по имени «Wind und Wetter». Чтобы он потерял право на обещанную награду, надо было узнать его имя; королю удалось это. Случайно подслушал он, как жена великана унимала свое плачущее дитя: «цц! завтра придет отец Wind und Wetter и принесет нам солнце и месяц или святого Олафа». Красная борода, какую дают народные предания Олафу, напоминает Тора, непримиримого врага великанов. В Норвегии обращается много саг о великанских мостах. Рассказывают, что какой-то великан решился построить мост через глубокие воды, на противоположном берегу которых обитала его любовница; постройка производилась ночью, но взошло солнце и появлением своим разрушило все предприятие. Смысл — тот, что лучи весеннего солнца (утренний рассвет отождествляется в мифических сказаниях с весенним просветлением неба) уничтожают ледяные мосты, налагаемые на воды демонами зимы. В одной из русских сказок, в любопытном эпизоде о борьбе богатыря с змеями, эти последние дуновением своим творят ледяные мосты, т. е. цепенящее дыхание холодного ветра леденит воду (см. I, 297). Место великана нередко заступает черт; как опытный зодчий, он берется возвести твердые стены, церковь или мост и в награду требует душу того, кто первый вступит в новое здание; но расчеты его обыкновенно не удаются. Так однажды в двери возведенного им храма пустили прежде всех волка; раздраженный черт бросился вон сквозь церковный свод и пробил в нем отверстие, которое потом сколько ни заделывали — никак не могли починить. Точно так же по устроенному чертом мосту пускают наперед петуха или козу. Одному поселянину понадобилось выстроить житницу, а подняться было не на что. Обдумывая, как бы уладить это дело, уныло бродил он по полю. Вдруг подошел к нему старичок и сказал: «хочешь, я тебе к завтрашнему утру — к первому крику петухов выстрою житницу? Обещай только мне из своего добра то, чего сам не знаешь!» Крестьянин согласился и весело рассказал про эту сделку своей жене! «Несчастный! — возразила она, — что ты сделал? ведь я беременна. С тобой наверно повстречался черт, и ты обещал ему нашего ребенка!» Между тем черт уже работает; тысячи работников пилят и обтесывают камни; в несколько часов заложено основание и выведены стены, двери навешены на крючья, ставни прибиты и крыша почти сделана: оставалось положить две или три черепицы. Жена крестьянина пошла в курятник и так искусно закричала кукуреку, что петухи тотчас проснулись и начали петь один за другим. Испуганные черти разбежались, не окончив работы. С тех пор недоделанная ими крыша так и осталась: днем кровельщик положит недостающие черепицы, а ночью невидимая рука сорвет их! С первыми возгласами петуха, предвестника солнечного восхода, прекращается работа демонов ночного мрака; как метафора весеннего грома, крик петуха приостанавливает работу демонов зимы, облагающих небесный свод (= храм, в котором обитают светлые боги) темными, ночеподобными тучами. Яркие лучи восходящего солнца и огненные стрелы Перуна пробивают облачную кровлю, делают в ней отверстия и гонят в них нечистых духов. Волк и коза — животные, посвященные Одину и Тору, и потому появление их возбуждает в дьяволе чувство невольного страха. Если, с одной стороны, позднейшая обработка мифического материала перенесла предание о постройке великанами облачных крепостей на земные сооружения, более или менее замечательные по своей громадности, и между прочим на христианские храмы, то с другой стороны мы знаем, что метафорический язык издревле уподоблял раскаты грома — колокольному звону, которого потому и боятся великаны и ведьмы. Эта же боязнь звона усвоена и чертям, что, в связи с обычною враждою нечистого духа к христианству, породило целый ряд сказаний, в которых великаны и черти употребляют всевозможные усилия, чтобы помешать возведению новых церквей; они ищут — во что бы ни стало — разгромить сложенные стены, но каждый раз намерение их уничтожается высшею, божественною волею или хитростью человека. Когда созидались первые христианские храмы, великанское племя, по свидетельству норвежских саг, бросало в них огромными камнями. В разных местностях указывают «чертовы камни» (teufelssteine), из которых одни были брошены дьяволом в ту или другою церковь, а другие упали с воздушных высот в то самое время, как нечистые духи занимались своими строительными работами. Одна великанка побилась об заклад с св. Олафом, что прежде, чем он возведет церковь, она устроит каменный мост через морской пролив; но мост еще не был готов и вполовину, как раздались звуки церковного колокола. В страшной досаде великанка начинает кидать в церковную башню большие камни, но никак не может попасть; тогда оторвала она свою ногу (= donnerkeule, см. гл. XXII) и ударила ею в здание. Остатки римских окопов и укреплений в Баварии, Швабии и Франконии называются teufelsmauern, teufelswalle, teufelsgraben, подобно тому, как на Руси и в других славянских землях старинные окопы слывут змеиными валами. С этими «чертовыми стенами» народ соединяет такое предание: после долгих споров бог и черт поделили между собою вселенную, и вслед за тем сатана провел границы своего владения; таким образом, он представляется, как владыка особенного царства, тождественного с царством великанов — iötunheimr1.
На равнинных пространствах Руси не нашлось приличной обстановки для великанов — ни высоких гор, ни циклопических построек, к которым можно бы было прикрепить древние предания об исполинах; а потому предания эти и не получили у нас такой широкой обработки, какую встречаем на западе. Тем не менее воспоминания о великанских горах и камнях не чужды и русскому народу, так как основы подобных представлений коренились в мифах, вынесенных индоевропейскими народами из общей их прародины. В Могилевской губ. уверяют, что великан, взявшись одною рукою за верхушку любой горы, может легко поднять ее и перебросить на другое место2. В Вельском уезде Смоленской губ. существует такой рассказ: в старое незапамятное время поднял великан огромный камень и подбросил его так высоко, что пока он летел на землю — успел вырасти еще больше, и когда упал — то разбился пополам; одна часть его продавила землю и образовала озеро. По другому варианту, великан играл камнем, словно мячиком, и, наконец, вскинул его вверх с такою силою, что камень треснул в воздухе и, свалившись, выбил озеро3. Так из облачных скал, разносимых бурной грозою, льются дождевые потоки и, собираясь в
1 D. Myth., 497, 501, 504, 514—520, 972-8; Die Gdtterwelt, 220, 225; Germ. Myth., 184; Москов. Наблюд. 1837, XI, 540—1.
2 Могилев. Г. В. 1851, 18.
3 Смолен. Г. В. 1853, 6. Около Пропойска есть многоводный источник, о котором рассказывают следующее: жила-была красавица, и посватались за нее два брата: старший — глупый и неуклюжий силач, а меньшой — пригожий мблодец. Невеста хотела бы отказать старшему, но побоялась раздражить его и предложила обоим братьям бросить по камню: чей камень упадет дальше, за того и замуж выйдет. Старший брат швырнул камень так удачно, что он упал за семь верст и глубоко пробил землю; а красавица (= облачная, дожденосная дева) бросилась с отчаянья в пропасть, и слезы ее дали начало источнику. — Путев. Записки Шишкиной, 1, 131—2.
земные водоемы, производят ключи, реки и озера (сравни выше стр. 181—2). Сказочный эпос знает богатыря Горыню, который ворочает самые высокие горы, бросает их — куда вздумается и катает ногою как малые шарики1; ударом кулака он дробит скалы и заставляет дрожать землю — точно так же, как дрожит она от ударов Перуна. Об Илье Муромце сохранилось любопытное предание на его родине; когда Илья стал просить родительского благословения на славные богатырские подвиги и отец усомнился в его силе, тогда богатырь вышел на Оку, уперся плечом в гору, сдвинул ее с крутого берега и завалил реку. Под Муромом и поныне указывают старое русло Оки, засыпанное Ильей Муромцем2. В связи с этим бросанием гор и скал великанами стоит известный и часто употребительный в народных сказках мотив, что герой, будучи преследуем вражеской погонею и желая задержать ее, кидает назад кремень или камень — и в ту же минуту вырастает на дороге высокая гора; вслед за тем кинутое им кресало (= эмблема грозового пламени) порождает огненную реку, а капли брызнутой воды превращаются в море3, т. е. в руках бога-громовника и великанов громадная облачная гора кажется не более как камешек и широкое дождевое море — не более как глоток воды. Легенда выставляет св. Христофора великаном: когда умерла его мать, он пожелал насыпать над нею могильный курган, набрал в свой сапог земли и вытрусил ее на труп усопшей — и вот вознеслась гора, да такая высокая, что верхушкою подошла под самые облака, а там, откуда он брал землю, образовалась страшная пропасть; слезы (= дождь), пролитые великаном над этой пропастью, превратили ее в море4. Старинные насыпи и курганы считаются в литовских и славянских землях могилами исполинов и сильномогучих богатырей; у нас (как уже замечено выше) видят в курганах могилы волотов, а находимые в земле мамонтовые кости принимаются простанородьем за кости старосветских богатырей5. В Верхотурье показывают камни, на которых видны углубления от пят ступавшего по ним богатыря или от пальцев его тяжелой руки6; под Лебедянью есть камень с исполинскими следами, оттиснутыми ногою богатыря и копытом его доброго коня. Подобные же следы, по рассказам болгар, оставлены на скалах Марком-королевичем7. По свидетельству саг, известных в Бельгии и в других странах Западной Европы, кони знаменитых героев (Баярда, Брунгильды и др. ) и черти, прыгая с одной скалы на другую, оставляли на них отпечатки своих ног8. Эти предания напоминают нам Пегаса и других мифических коней, которые, ударяя своими копытами в облачные горы и камни, выбивали из них живые источники дождевых ливней.
Если бы даже мы не имели никаких иных данных, кроме поэтического сказания о Святогоре, то одно это сказание служило бы неопровержимым доказательством, что и славяне, наравне с другими родственными народами, знали горных великанов. В колоссальном, типическом образе Святогора ясны черты глубочайшей древ-
1 H. Р. Ск., III, 10.
2 Песни Киреевск., I, стр. XXXIII.
3 Н. Р. Ск., VIII, 4, 6; Ск. Норв., I, стр. 14; II, № 16.
4 Семеньск., 27—30; Записки Р. Г. О. по отд. этногр., I, 717: в старые годы, рассказывают чуваши, жили богатыри-великаны; один из них после пахотной работы разулся и вытряхнул землю из лаптя — и вот образовалась целая гора (бугор, находящийся в Курмышском уезде, верстах в десяти от села Туван).
5 Черты литов. нар., 75; Вест. Евр. 1826, III, 210.
6 Вест. Р. Г. О. 1854, 1, ст. игумена Макария, 48.
7 Миладин., 528.
8 Beiträge zur D. Myth., II, 24—25.
ности. Имя его указывает не только на связь с горами, но и на священный характер этих последних: Святогор-богатырь живет на святых (т. е. небесных, облачных) горах. Сила его — необычайна:
Не с кем Святогору силой помериться,
А сила-то по жилочкам
Так живчиком и переливается;
Грузно от силушки, как от тяжелого беремени.
Самому громовнику не всегда совладать с этим богатырем титанической породы. Илье Муромцу, заступающему в народном эпосе место Перуна, калики перехожие дают такой совет:
Бейся-ратися со всяким богатырем
И со всею поленицею удалою,
А только не выходи драться
С Святогором-богатырем:
Его и земля на себе через силу носит1.
В числе подвигов Ильи Муромца предание упоминает о попытке его состязаться с великаном, которого земля не подымает; великан этот не назван по имени, но очевидно — он принадлежит к одному разряду с Святогором. Однажды заслышал Илья Муромец, что есть на свете богатырь силы непомерной, который на всей земле нашел только единую гору — настолько крепкую, чтобы могла сдержать его тяжесть. Захотелось Илье с ним помериться, приходит к горе, а на ней лежит исполинский богатырь — сам как другая гора. Илья вонзает ему меч в ногу; «никак я зацепил за прутик!» — отозвался великан. Илья напрягает все свои силы и повторяет удар; «верно, я за камышек задел!» — сказал великан, оглянулся назад и, завидя храброго витязя, молвил ему: «а, это ты, Илья Муромец! ступай к людям и будь между ними силен, а со мной тебе нечего мериться. Я и сам своей силе не рад, меня и земля не держит; нашел себе гору и лежу на ней»2. Приведенный нами эпизод совпадает с сказанием Эдды о могучем Торе, как он ударял своим смертоносным молотом великана, а тому казалось, что на него падают древесные листья и желуди. Итак, в русском предании Илья Муромец заступает место бога-громовника Тора: великан, над которым он пробует силу своих ударов, как будто сросся с горою (= тучею): ему нет места на земле — так он громаден и тяжел! Что и другим славянам известно было предание о великане, которого поддерживает (носит) гора, это видно из древнего названия Исполиновых гор — Крконоши, т. е. горный хребет, носящий мифического героя Крока, от которого чехи вели свой княжеский род. Встречу Ильи Муромца с Святогором народная былина изображает с следующими подробностями. Наехал Илья в чистом поле на белополотняный шатер:
Стоит шатер под великим сырым дубом,
И в том шатре кровать богатырская немалая:
Долиной кровать десяти сажень,
Шириной кровать шести сажень.
Лег Илья Муромец на кровать богатырскую и заснул крепким сном; вдруг послышался великий шум —
1 Рыбник., 1, 32, 35; III, 222.
2 Песни Киреевск., I, стр. XXX-I; Рус. Бес. 1856, IV, 59.
Мать сыра земля колыбается,
Темны лесушки шатаются,
Реки из крутых берегов выливаются.
Такими знамениями сопровождается появление великана бурных туч:
Едет богатырь выше лесу стоячего,
Головой упирает под облаку ходячую.
Илья Муромец подымался на резвые ноги и взлезал на ветвистый дуб. Приехал великан Святогор к своему шатру, привёз с собой и жену — невиданную и неслыханную красавицу, пообедал и предался сну; а тем временем жена его пошла погулять по чистому полю, усмотрела Илью и говорит ему таковые речи: «гой дородный добрый молодец! сойди со сыра дуба, сотвори со мною любовь; буде не послушаешь, разбужу Святогора-богатыря и скажу, что насильно меня в грех ввел». Нечего делать витязю: с бабой не сговорить, а сХвятогором не сладить, слез с сырого дуба и сотворил дело повеленное. Взяла его красавица и спрятала в глубокий карман Святогора. После того проснулся великан, сел на коня вместе с женою и поехал к святым горам. Стал его добрый конь спотыкаться: «прежде (говорит) я возил богатыря да жену богатырскую, а нынче троих везу — не диво и спотыкнуться!» Тут Святогор догадался, вытащил Илью из кармана, расспросил — что и как было? и убил свою жену неверную, а с Ильей Муромцем побратался. Пустились они в путь-дорогу, наехали на великий гроб;
На том гробу подпись подписана:
Кому суждено в гробу лежать,
Тот в него и ляжет.
Лег Илья Муромец —
Для него домовище и велико, и ширóко;
Ложится Святогор-богатырь,
Гроб пришелся по нем.
Взял он крышку и закрыл гроб; хочет поднять ее и никак не сможет. Задыхается Святогор, просит Илью Муромца: «возьми мой меч-кладенец и ударь поперек крышки». Ударил Илья, и от его удара могучего посыпались искры, а где попал мечом-кладенцом — на том месте выросла полоса железная; ударил вдоль крышки — и выросла новая полоса железная. Так скончался Святогор-богатырь; Илья Муромец привязал его доброго коня к гробу, а меч-кладенец себе взял1. Былина передает нам два старинные мифа: один — о жене великана и другой — о его смерти. По своему стихийному характеру великанки сближались с теми прекрасными облачными нимфами, с которыми бог-громовник заводит во время грозы любовные связи. Наравне с последними, дочери великанов могли обладать несказанною красотою; такова была Gerdhr: когда она отпирала своими блестящими руками (рука = молния, см. I, 102) двери дома (= тучи), то кругом ярко озарялись и воздух и воды. Боги весенних гроз и бурь вступали в брак с исполинскими девами: Фрейр с п