XIX. Предания о сотворении мира и человека 10 страница

Существует еще целая группа сказаний, в которых связь змея с красавицей изо­бражается не как насилие с его стороны, а напротив, как измена сказочной царевны своему долгу. Прекрасная богиня земного плодородия на все время зимы покидает своего молниеносного супруга и отдается демону-змею; и в летнюю пору, облека­ясь в мрачные тучи, она представлялась фантазии древних поэтов как бы оболь­щенною тем же змеем и в его объятиях предающеюся незаконной любви. Иногда эти отношения изменницы-жены к мужу народный эпос заменяет отношениями злой матери к сыну или злой сестры к брату, и таким образом любовь к змею со­провождается нарушением самых священных семейных обязанностей. Таково со­держание многих из русских сказок³. Сильномогучий богатырь, царевич-громовник, победитель чудовищных змеев, овладевает их богатым, полным злата, серебра и самоцветных каменьев дворцом и поселяется в нем с своею любимою сестрою (или матерью); но один из главнейших змеев успевает скрыться от поражения. Вскоре сестра героя влюбляется в прелестника Змея Горыныча или Огненного Ца­ря; слюбившись, они начинают придумывать, как бы извести царевича. А тот царе­вич был славный охотник, и были у него такие сильные и свирепые собаки, что на­гоняли страх и на Змея Горыныча. Следуя обычному эпическому приему, царевна притворяется больною, рассказывает своему брату вымышленные сновидения о тех снадобьях, которые должны помочь ей, и посылает его за этими целебными ле­карствами на опасные подвиги в надежде, что он безвременно погибнет. Царевич должен надоить и принесть ей молока от волчицы, медведицы, кабанихи и львицы и совершает это с успехом; звери эти — зооморфические воплощения туч, молоко их — метафора дождя; они не только дают царевичу молока, но еще дарят ему своих детенышей, которые и следуют за богатырем, как его «верная охота», т. е. как по­слушные охотничьи собаки. Тогда царевна объявляет, что добытое молоко ей не в пользу, и отправляет брата в толкучие горы за живою водою, а потом на чертову мельницу достать мучной пыли. Ворочаясь домой, царевич не успел вызвать из

1 H. P. Ck., V, 45.

² Атеней 1858, XXX, 212-3, 221-3, ст. Буслаева.

³ Н. Р. Ск., V, 27, 28; VI, 51, 52, 53; Худяк., 10, 84. Труды курск. статист, комитета, I, 420—3; Эрленвейн, 11; Кулиш, II, 48—57, и Сказка об Иване-богатыре, крестьянском сыне (Москва, 1847).

чертовой мельницы свою «охоту»; так быстро захлопнулись ее железные двери. Без­защитный — он попадается в руки лютого змея и уже готовится к смерти; но звери прогрызли железные двери и вовремя явились на выручку. По другому варианту, царевич сламывает три зеленых прута, ударяет ими — и вмиг распадаются все за­поры и освобождаются его верные псы. Эти зеленые прутья тождественны с вол­шебной разрыв-травою (springruthe) и означают разящие молнии; а тòлкучие горы и быстро замыкающаяся мельница — метафоры громовых туч. Как скоро разбиты молнией крепкие затворы туч, из-за них вырываются небесные псы-вихри и льет­ся живая вода дождя: бог-громовник, сопутствуемый собаками и зверями, является во всей своей грозной силе — подобно Одину, когда тот несется во главе дикой охо­ты. Измена открывается, змей гибнет, и коварная сестра получает достойное нака­зание. Этот ряд сцен, следующих одна за другою, есть не что иное, как поэтические картины весенней грозы. Разобранная нами сказка известна у многих народов¹; у других славян содержание ее развивается с некоторыми любопытными особенно­стями. Были сын да мать, рассказывает словацкая сказка²; трижды семь лет сосал сын материнскую грудь и сделался великий силач, так что мог обхватить и вырвать с корнем хоть какое толстое дерево. Этот богатырь — бог-громовник; как олицетво­рение молнии, он рождается от облачной жены и сосет из ее груди животворное мо­локо-дождь. С громадным деревом, вместо дубинки, отправляется он искать новое, лучшее жилье для своей матери. Нашел богатый замок, очистил его от змеев и по­селился в нем вместе с матерью. В одной из комнат замка сидел змей, прикован­ный к стене тремя железными обручами; так поступили с ним его собственные братья. — Отпусти меня на волю! — просит змей богатыря. «Э, если тебя приковали твои же братья, то немного от тебя добра будет! Сиди-ка лучше здесь». Не удалось змею обмануть сына; зато удалось обольстить мать. Он обещал взять ее замуж, и она принесла ему из погреба три стакана вина; за каждым выпитым стаканом лопа­ется и падает с змея по одному обручу: эпизод уже нам знакомый! так же срывается с цепей и Кощей бессмертный. И вот змей на свободе и замышляет, как бы извести богатыря. По его наущению, мать притворяется больною и посылает сына за раз­ными снадобьями, добывание которых сопряжено с опасностью потерять жизнь. Он должен принести ей поросёнка от дикого кабана, живой и мертвой воды, золо­тое яблоко из драконова сада и птицу, которая своими крыльями подымает столь сильный ветр, что исторгает из земли деревья. В этих подвигах ему помогает свя­тая Неделька (I, 123—4), заменяемая в других редакциях вещею, водяною девою или вилою; она дает витязю и необходимые советы и волшебного коня Татошика. Добытую живую воду и птицу-вихрь Неделька удерживает у себя, подменяя их про­стой водою и обыкновенной птицею. Наконец, коварной матери удается связать своего сына шелковым шнуром; на ее призыв является змей и убивает молодца. Мать вынимает из него сердце и оставляет у себя, а прочие части рассеченного тру­па привязывает к Татошику, примолвив: «ты носил его живого, неси же и мертво­го — куда знаешь!» Конь приносит хозяина к святой Недельке, а та воскрешает его живой водою. «Странно, — говорит оживленный молодец, — мое сердце не бьет­ся!» — Как ему биться, когда его нету! «Где же оно?» Неделька рассказала ему все, что случилось. Молодец не почувствовал ни малейшего гнева, потому что у него не

¹ Zeitschr. für D. M., II, 206-212; Шлейхер, 54-62; Гальтрих, 24; Вольф, 154—5, 251—7; Ган, 4, 24, 32; Матер, для изучен, нар. слов., 82—89.

² Slov. pohad., 478-496; Westsl. Märch., 144-155.

было сердца. Св. Неделька нарядила его в нищенское платье, дала в руки волынку и послала в замок: «ступай и в награду за музыку выпроси свое сердце!» Богатырь пришел в замок, заиграл на волынке; мать его пустилась плясать с своим возлюб­ленным змеем и плясала день и ночь, пока из сил не выбилась, т. е. под звуки гро­зовой музыки начинается неистовая пляска облачных духов. Получивши свое серд­це, богатырь воротился к мудрой Недельке; Неделька смочила сердце живою водою и приказала чудесной птице взять его в клюв и вложить доброму молодцу на преж­нее место. Затем богатырь является в замок, где в то время мать его делила любовь с змеем; схватил острый меч и отсек змею голову. Преступная мать также должна быть наказана; но врожденное чувство сына ужасается при мысли быть палачом своей матери, и он предоставляет ее суду божьему: «пусть судит тебя сам Бог!» Вы­водит ее на двор замка и бросает вверх свой острый меч: «кто из нас неправ, того Бог накажет!» Быстро пронёсся меч мимо головы сына и вонзился в сердце матери. Эта глубоко нравственная черта повторяется и в русской сказке: Иван-царевич бе­рет тугой лук и каленую стрелу и идет с матерью в чистое поле; натянул лук, поло­жил поодаль и говорит: «становись, матушка, рядом со мною; кто из нас виноват, того каленая стрела сама найдет!» Мать прижалась к нему близко-близко; но стрела нашла виноватого, сорвалась с лука и угодила ей прямо в сердце¹. Так разит Перун молниеносным мечом и стрелами мать свою = облачную нимфу, находя ее в объя­тиях демона-змея. То же предание о сыне-богатыре и злодейке-матери, вступив­шей в связь с демоническим существом, содержит и черногорская песня: «Joван и дивски стapjeшинa»², где вместо змеев встречаемся с дивами, а роль св. Недельки исполняет вила. Семьдесят дивов, говорит песня, жили на дивской горе, в студеной пещере; богатырь Jован всех их перебил своею саблею, но дивский старейшина ус­пел скрыться и, оставшись в живых, вошел в любовь к его матери. Хитрая мать связывает сына по рукам крепкой тетивою и предает его своему любовнику:

Хитро дива из пећине³ вика;

Брзо дивски доћe стapjeшинa,

Од Joванa муку направише:

Обадва му ока извадише.

Слепой он был исцелен горною вилою, которая умыла его водою и сотворила ему ясные очи; Jован торжествует над злобою матери и убивает дивского старей­шину. У сербов див — великан, гигант⁴; в болгарской загадке слово это служит для обозначения бурного вихря: «див дива гони, див дива с эжби гризе, див диву гозба готви, див с дива гозба еде»⁵. Собственно, див означает: светлый, блестящий, и при­нималось арийскими племенами за название небесного свода; но так как, с одной стороны, небо есть царство грозовых туч, а с этими последними соединялось пред­ставление демонов мрака, чудовищных змеев и великанов, и так как, с другой сто­роны, в самых сверкающих молниях предки наши усматривали падших, низверженных с неба духов, то слово «див» стало употребляться для обозначения нечистой силы и великанов (см. I, 66 и гл. XXII). От этого слова, по указанию Я. Гримма, об­разовались διάβολος , слав. дьявол, нем. teufel⁶. Отсюда понятно тождество дивов

¹ Сравни у Валявца, 111—6.

² Срп. н. njecме, II, № 8.

³ Из пещеры.

⁴ Срп. pjeчник 118.

⁵ Из рукоп. сборн. г. Каравелова.

⁶ D. Myth., 938-9.

сербской песни, обитающих в горной пещере, с нашими Змеями Горынычами. Старинные русские памятники говорят о поклонении богу Диву, и если в этом сви­детельстве вероятнее видеть указание на светлое небесное божество, то все-таки не может быть сомнения, что уже в отдаленной древности с словом «дивы» связыва­лось понятие о драконах и великанах туч. Слово о полку Игореве упоминает о диве, восседающем на дереве, подобно Соловью-разбойнику и мифическим змеям. Ри­суя картину ночной грозы, певец говорит: «див кличет врху древа, велит послушати земле незнаем»; крик дива означает громовый грохот и завывание бури. В другом месте поэмы, при описании военного погрома от половцев, сказано: «уже вржеся див на землю»^1—выражение, тождественное по смыслу с ныне употребительным: «як хмара (туча) на нас испала!», т. е. пришла беда. На Украйне до сих пор слышит­ся клятва: «щоб на тебе див пришов!»2 С словом диво³ однозначительно чудо (= щ , чудовище), встречаемое в старинных рукописях в значении исполина, гиганта⁴; Морское чудо = Морской Царь, владыка дожденосных туч, точно так же как Лесное чудо = леший, обитатель облачных лесов. Как у сербов див — великан, так, по рус­ским преданиям, великаны суть дивии народы (см. выше стр. 231) или дикие лю­ди; лешего и лесунок также называют диким мужиком и дивоженами (см. стр. 171, 176). Дикий — сокращенная форма из дивокий (= дивий). Первоначально эпитет этот означал: небесный или находящийся под открытым небом («sub divo» = «sub jove»); но впоследствии с ним соединилось нравственное понятие. Когда славяне оселись на постоянных местах, сделались оседлыми землепашцами, тогда свой до­машний быт под родною кровлею стали они противопологать кочевью по лесам и степям⁵; вместе с этим и прилагательное дивий = дикий (живущий под открытым небом) стало употребляться для обозначения той особенной грубости нравов и привычек, которая нераздельна с бытом кочевым, пастушеским. Такою ничем не обузданною грубостью, дикостью номадов отличалась и порода великанов, как воп­лощение вечно враждующих и разрушительных стихий природы = буйных вихрей и громовых туч, постоянно блуждающих (кочующих) по широким воздушным пространствам.

К одному разряду с приведенными нами сказками принадлежит и валахская «Florianu», т. е. Цвет-королевич⁶. Рождение юного героя, его смерть и снова возрож­дение к жизни — вот основная мысль этой сказки. У некоего короля была дочь — чудная красавица. Раз принесла она пучок прекрасных, пахучих цветов, поставила их в воду и потом, когда вода покрылась цветочною плодотворною пылью, выпила ее и сделалась беременна (объяснение см. выше, стр. 250). Раздраженный король заключил дочь в бочку и пустил в море; там родила она сына-богатыря. Мальчик вырос быстро, потянулся и разломал бочку: так рождается молниеносный бог в бочке-облаке, плавающем по небесному океану, и рожденный тотчас же разбивает свою колыбель (I, 299). Мать с сыном вышли на сушу и поселились в замке, кото-

¹ Рус. Дост., III, 36-38, 130—2.

² Номис, 42, 73.

³ Дивный от див, подобно тому, как прекрасный по первоначальному смыслу: светлый, блестящий.

⁴ Описан, славян, рукоп. москов. синодальн. библиотеки Невоструева и Горского, отд. 1-е, 89; отд. 2, II, 85, 261; Словарь церковнослав. Востокова, I, 46: «тогда бо быша чюдове на земле, рекше волотове».

⁵ У чехов дивокий употребляется в смысле внешнего, в противоположность внутреннему: diwoká strana. — Ист. очер. рус. слов., I, 303.

⁶ Шотт, 27.

рый принадлежал чудовищным змеям. Флориан победил и заковал их в цепи; толь­ко один змей успел спрятаться и остался на свободе. Во время отлучек богатыря из дому змей этот превращается в красивого юношу, обольщает королевну и сообщает ей разные средства, как погубить Флориана, чтобы не было никакой помехи их вза­имной любви. Королевна притворяется больною и просит сына достать ей целебно­го лекарства. Один раз Флориан приносит матери живого буйвола, мозг которого она признала необходимым для ее выздоровления; в другой раз он убивает медве­дя, мясо которого должно служить для той же цели; в третий раз мать посылает его на черную гору за живой водою. Флориан отправился в путь; близ черной горы (= тучи) расстилалось белое озеро, и в том озере купались водяные девы (нимфы, дарующие дождь): они были так прекрасны, что юноша долго не в силах был отве­сти от них глаз. Девам также понравилась его мужественная красота; они расспро­сили: куда и зачем он идет? и опасаясь за его жизнь (ибо живую воду оберегал зЛой дух), приглашали Флориана остаться навсегда с ними. Но он, ради сыновней люб­ви, отказался и пошел на гору. Там на верху черной горы окружил его густой, не­проницаемый туман, и только он наклонился, чтобы почерпнуть воды из источни­ка жизни, как в ту же минуту закрутился страшный вихрь, подхватил юношу на воздух, разорвал на тысячи кусков и разметал их по берегу озера. В полночь, когда полный месяц взошел над озером, проснулись водяные девы от своей дремоты на глубоком дне, выплыли на поверхность вод и стали играть и плескаться. Вдруг одна из них подымает жалостный плач, является и подает своей царице сердце Флориана, которое нашла в волнах озера. Царица опечалилась, созвала подруг и приказала собрать все растерзанные члены несчастного юноши, а од­ну из дев послала за живою водою. Когда приказ был исполнен, царица взяла собранные члены Флориана, сложила их вместе, . спрыснула живою водою, и возрожденный герой тотчас встал, будто пробудившись от крепкого сна. Тут сведал он про злой умысл на его жизнь, задушил змея, покинул преступную мать и отправился странствовать по белому свету и совершать великие подви­ги. В такой благоухающей свежести, по замечанию профес. Буслаева, сохраня­ет народная поэзия глубокомысленные мифы о растерзанном и возрожденном Озирисе, Вакхе, и другие подобные. В борьбе с демоническим змеем погибает и сам дожденосный Перун (= Вакх); дробимый на множество шумно льющих­ся потоков и разносимый буйными вихрями по лицу земли, он умирает вме­сте с окончанием ливня; но потом снова возрождается, как скоро рассеянные части его тела будут собраны и окроплены живою водою, т. е. как скоро вос­ходящие к небу пары снова соберутся и образуют из себя дождевые тучи. В позднейших, подновленных вариантах рассматриваемой нами сказки вместо зме­ев, с которыми сражается богатырь, выводятся разбойники, а вместо Змея Горыныча — любовником царевны выставляется разбойничий атаман: замена эта — ни­сколько не удивительна, ибо со сказочными змеями нераздельно представление о их воровском, разбойничьем характере. Таким образом, древние мифические пре­дания, с течением времени, сводятся народом к простым объяснениям, заимствуе­мым из его действительной жизни.

Те же самые облака и тучи, в которых фантазия древнего человека видела зме­ев — похитителей живой воды и золота солнечных лучей, рассматривались и как внешний покров, одежда или шкура, в которую облекаются светлые боги и богини. Окутываясь темным облачным покрывалом, боги как бы оборачиваются в змеи­ную шкуру и принимают на себя чудовищный змеиный образ. Представление это стоит в тесной связи с общим верованием в оборотничество. Сам бог-громовник, засыпающий на зиму в оцепенённых стужею тучах и до весны незримый в блеске настоящей его красоты (т. е. перестающий блистать золотистыми молниями), на метафорическом языке эпических сказаний превращается в змея и скрывает свой светлый лик под его безобразными формами. В народных сказках¹ царевич-жених изображается иногда в виде страшного змея; но такой демонический образ есть следствие очарования враждебных сил (Зимы) и только временно затемняет неска­занную красоту доброго молодца. С поцелуем любящей невесты колдовство разру­шается: чудовищный змей преобразуется в прекрасного, статного юношу, и затем следует веселое торжество брачного союза, т. е. горячее дыхание из уст богини вес­ны (о мифическом значении поцелуя см. стр. 222) вызывает к жизни Перуна; яв­ляясь в грозе, он шлет на землю свое плодотворное семя = дождь и чрез то заключа­ет благодатный супружеский союз с природою. Миф этот дал содержание и серб­ской песне: «Змиjа-младожена»². Понесла плод королева и разрешилась лютым змеем:

Доhе време, бреме да се има,

Немаде се jeдно мушко чедо,

Но с'имаде jeднa змиja л(ь)ута;

Како паде змиja на земл(ь)ицу,

Jеднак змиja у дувар одмиле³.

Прошло семь лет, т. е. семь зимних месяцев, и провестился змей из стены: «о король, отец мой! что ты медлишь, для чего меня не женишь?» Уступил король же­ланию сына и поехал сватать за него царевну. И сказал ему царь, отец невесты: «ес­ли сумеет змей довести сватов от вашего Будима-города до нашего Призрена — так, чтобы их ни солнце не осветило, ни роса не омочила (т. е. ни днем, ни ночью), то отдам за него девойку!» Когда передал король ответ этот змею, он собрал сватов и

Заведе се jeдан модар облак

Од Будима до Призрена града,

Баш их нигде сунце не orpeja,

Нит' их каква роса заросила.

Сыграли свадьбу, уложили молодых спать; в самую полночь королева подкра­лась к их спальне:

Шта да види? чуда големога!

На jacтукy од змиjе кошул(ь)а,

У душеку добар jyнак спава,

Загрлио Призренку девоjку!

Свака мajкa рада je породу,

Те украде од змиjе кошул(ь)у,

Пa jy тури на ту ватру живу⁴.

¹ Р. Н. Ск., VII, 15; Детские годы Багрова-внука, 485—517: сказка «Аленькой цветочек».

² Срп. н. njecмe, II, 51—61.

³ Тотчас по своем рождении змей заполз в стену.

⁴ Перевод: что же видит? о чудо великое! На подушке лежит змеиная шкурка, а на постели спит до­брый юнак, обнявши девицу! Мать радуется на свое детище, похищает змеиную шкурку и бросает ее на живой огонь.

В другом списке этой замечательной песни¹ говорится, что огненный змей сбрасывал с себя на ночь «крила и окрљ е и кошуљ у», что у него было три знака: «вуча шапа и орлуjа панча², из зубах му живи огаљ скаче». По сожже­нии змеиной сорочки или шкурки юнак умирает, т. е. когда живое пламя гро­зы испепелит змею-тучу, вместе с нею погибает и сам громовник. По свиде­тельству сербской сказки³, прекрасный юнак, когда спалили его змеиную кошулю, исчез от своей молодой супруги, и она должна искать его, но до тех пор не может найти своего милого, «док не подере гвоздене опанке и не сатре гвозден штап тражећи» (пока, странствуя, не износит железной обуви и не со­трет железного посоха)⁴, т. е. (если не ошибаемся) пока совершенно не сбро­сит с рук и ног своих железных оков зимы⁵.

Подобно жениху-Перуну, и невеста его — богиня весеннего солнца и гроз пред­ставляется в некоторых народных сказаниях в чудовищном образе змеи; смысл этих сказаний все тот же, только жених и невеста меняются своими ролями⁶. Пре­красная царевна, околдованная Кощеем бессмертным, превращается в зимний пе­риод времени в змею; герой, принимающий на себя подвиг ее избавления, должен семь лет оставаться в оловянном замке, на крутой горе, и только по истечении это­го срока, т. е. после семи зимних месяцев, проведенных в темном облачном замке на горё-небе, царевне возвращается ее неописанная красота, а избавитель, в награду за подвиг, получает славные диковинки, в которых поэтически изображаются силы весенней природы. Таково содержание русской сказки. В немецких сагах, изданных братьями Гриммами, встречаем предание о зачарованной деве, с золотой короной на голове и с длинными косами, ниспадающими до земли; ниже пупа она имела вид змеи и могла быть избавлена от этого превращения только под условием, что­бы целомудренный юноша⁷ трижды поцеловал ее⁸. С преданиями о змеиной деве (schlangenjungfrau) родственны сказки, сохраняющиеся у различных народов в весьма близких и сходных редакциях, о вещей царевне, превращенной в гадину, преимущественно в лягушку или жабу⁹. Эта царевна — дивная, несказанная краса­вица, и только на время, вследствие колдовства злой ведьмы (= 3имы), облекается в лягушечью кожурину. Стихийная природа ее очевидна: когда свекор заставляет ее показать образцы своего рукоделья, она обращается к буйным ветрам, и те прино­сят к ней чудно сотканные ковёр и сорочку = метафоры облачных покровов; собира­ясь на царский пир, она наказывает своему мужу-царевичу: «станет накрапывать дождь, ты скажи: это моя жена умывается! заблистает молния — объяви всем: это моя жена одевается! а загремит гром — говори: это моя жена едет!» Когда царевич

¹ Срп. н. гуесме, II, 61—63.

² Орлиные когти.

³ Срп. припов., 9, 10.

⁴ То же условие и в русской сказке. — Н. Р. Ск., VII, 1.

⁵ Сравни: Кулиш, II, 14—16; Эрленвейн, 2; Черты литов. нар., 71—72—предание о девице, выдан­ной за ужа.

⁶ Н. Р. Ск., VII, 43; Сказ. Грим., 92; Вольф, 206—216, 304; Ган, 31, 100; Pentamerone, I, 15.

⁷ Зима — время безбрачия, целомудрия бога-громовника.

⁸ Deutsche Sagen, I, 13; сравни Н. Р. Ск., VII, стр. 158—о проклятой девице, у которой туловище человечье, а голова змеиная.

⁹ Н. Р. Ск., II, 23 и стр. 347—354; VII, 17; Труды курск. статистич. комитета, I, 523—5; Сказ. Грим., 1, 63; Матер, для изучен, нар. слов., 22—24; Пов. и пред., 97—102. Персы признают жабу созданием Аримана — Andeutung. eines Systems der Myth., 169; с помощию этой гадины ведьмы совершают свои чары, и сами они нередко превращаются жабами.

сжёг лягушечью кожурину — вещая жена покидает его, и он вынужден искать ее в подсолнечном царстве — у Кощея бессмертного, где и находит свою суженую не прежде, как истоптавши железные сапоги и изглодав три железных просвиры. Что­бы возвратить ее любовь, царевич должен добыть то чудесное яйцо, в котором скрывается Кощеева смерть, т. е. сила заклятия тогда только прекращается, когда окончательно будет побежден демон зимних туч. По немецким сагам, красавица-оборотень является сначала змеею, потом жабою и наконец уже девою, и во всех этих превращениях должна получить от своего избавителя по одному поцелую; тог­да она освобождается от злого очарования и дарит счастливого юношу несчетными сокровищами¹.

Заклятая или очарованная царевна выступает героинею весьма многих сказок у всех индоевропейских народов, и сказки эти, несмотря на обилие сходных сторон, представляют довольно разнообразные вариации одной и той же основной темы. Очарование не всегда состоит в изменении человеческого образа на змеиный или иной животненный, что тесно связывается с древнейшим олицетворением сил природы различными птицами и зверями; но выражается еще в более простой форме — в изменении белого цвета на черный, т. е. в утрате блеска, сияния, а следо­вательно, и красоты. Царевна-красавица, царством которой овладевает вечно шум­ная, беспокойная нечистая сила, теряет свой белоснежный цвет и делается черною, а белые кони, на которых выезжает ее колесница, превращаются в вороных. В таком помраченном виде сидит она в заколдованном дворце или замке (= в зимней туче). Чтобы освободить ее из-под заклятия, от сказочного героя требуется семь лет мол­чания; это потому, что на все зимние месяцы Перун действительно замолкает. Злые духи напрягают все свои усилия, чтобы устрашить и прогнать избавителя, и в продолжение трех ночей испытуют его смелость различными демонскими наваж­дениями: то грозят ему мучительною смертию, то скачут на него бешеными коня­ми, то со всех сторон окружают его клокочущим пламенем, и т. дал. По мере того, как близится срок избавления, чернота все более и более умаляется: и царевна, и кони ее становятся белыми сначала до пояса, потом до колен, а наконец, и совсем освобождаются от влияния нечистой силы². Это — то самое представление, на кото­ром зиждется большая часть народных эпических сказаний: богиня весны (дева-Солнце), обессиленная ведьмою-Зимою или помраченная демоном-змеем, утра­чивает на известное время свою блистательную красоту и снова обретает ее по окончании срока испытания. Той же изменчивой судьбе подвластны и прекрасные нимфы вод (т. е. дождевых источников): являясь в летнюю пору в легких, бело­снежных облачных тканях, озаренных яркими лучами солнца, в зимние месяцы они одеваются в черные, траурные покровы и подвергаются злому очарованию. Это так называемые белые жены и девы (weisse frauen, weissgekleidete jungfrauen), о ко­торых рассказывают немецкие саги, постоянно связывая с ними идею заклятия. Они осуждены пребывать в заколдованных (захваченных нечистою силою) или подземных замках, в недрах гор и в глубоких источниках, оберегают сокрытые там клады — несчетные богатства в золоте и драгоценных каменьях, и нетерпеливо ждут своего избавителя. В известные дни года жены и девы эти показываются не­вдалеке от своих жилищ очам смертных, преимущественно невинным детям и бед-

¹ Beiträge zur D. Myth., II, 247.

² H. P. Ск., VII, 16; VIII, 12; Эрленвейн, 40; Slov. pohad., 76—99; сб. Валявца, 154—7; Штир, 5, 6; Сказ. Грим., 121, 197; Вольф, стр. 16-29, 40-53, 91-97, 127—133, 301-6.

ным пастухам; показываются они обыкновенно весною, когда цветут майские цве­ты, на праздник Светлого Воскресения и на Рождественскую ночь, следовательно, в такое время, с которым соединяется мысль о грядущем или уже наступившем про­буждении природы от зимнего сна. Народные саги повествуют о пастухах и путни­ках, которые видели, как при свете полуденного солнца появлялась прекрасная де­ва, в белоснежной одежде, с связкою ключей в одной руке (иногда — на поясе) и с пучком весенних цветов в другой, раскладывала для просушки зёрна пшеницы или мотки пряжи и смотрела на все дружелюбно, но грустно. Взятые у ней и принесен­ные домой зёрна и прядево обращались всегда в чистое золото. Показываясь у ис­точников, она черпает воду в золотое ведро, умывает лицо и руки, расчесывает зо­лотым гребнем свои роскошные, золотистые косы и потом удаляется в горы или замок. Одному крестьянину подарила белая дева прядь (очёсок) своих волос; воро­тившись домой, он нашел эту прядь золотою. У чехов также известна bilapani¹, ко­торая весною и летом появляется возле студенцов, разговаривает с детьми, пасу­щими стада, и потом скрывается в колодце (сравни стр. 67—68, 210). В Витебске существует предание о заклятой царевне-красавице, обитающей в Воксальной горе; там посреди великолепного чертога, освещенного бесчисленным множеством ог­ней, восседает она на золотом троне, одетая вся в белое, а подле нее лежат груды зо­лота и бриллиантов. Накануне Купалы царевна выходит из горы и рассыпает вок­руг себя бриллианты, которые, впрочем, немедленно превращаются в прах, как ско­ро прикоснется к ним рука человека. В двенадцатом году, перед народною войною, она звонила по ночам в соборный колокол; но едва приближались к ней, как тотчас же исчезала². Заколдованные замки, дворцы и горы суть тучи, оцепененные дыха­нием зимы; затаенные в них клады: золото и самоцветные каменья = солнечное си­яние; водные источники = небесные криницы живой воды, т. е. дождя; связка клю­чей = метафора молний, отмыкающих облачные подземелья, скалы и криницы. Чтобы освободить белую деву от заклятия, необходимо соблюдение тех же условий, на которые указано выше: это или тяжелое испытание, налагаемое на избавителя (он должен держать ее за руку и хранить строгое молчание, не устрашаясь дьяволь­ских видений), или поцелуй, уничтожающий влияние колдовства. Такой подвиг под силу только громовнику; старинные предания представляют его то прекрасным ребенком, рождающимся в шуме весенней грозы, то пастырем небесных стад; со­гласно с этим, белые жены и девы ищут своего избавителя между детьми и пасту­хами. Один рыбак только что забросил свои сети, как увидел перед собою белую де­ву со связкою ключей: «твоя жена (сказала она) разрешилась мальчиком; ступай домой, возьми ребенка и принеси ко мне, чтобы я могла поцеловать его и быть сво­бодною». Рыбак поспешил домой и нашел, что жена его действительно родила мальчика; но прежде, чем исполнить просьбу белой девы, он, по совету священни­ка, окрестил дитя и затем уже понес его на гору. Белая дева сидела в слезах и горько жаловалась, потому что только поцелуй некрещеного ребенка мог освободить ее от заклятия. В другом месте показалась двум пастухам полубелая, получерная женщи­на и просила их взойти на гору и освободить ее, в награду за что им достанется все хранящееся там золото; но пастухи не могли победить своего страха, и когда минул час освобождения — она погрузилась в гору, откуда долго слышались раздирающие душу, печальные ее жалобы; теперь не прежде, как через сто лет родится тот, кото-

Поиск по сайту: