Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

XIX. Предания о сотворении мира и человека 8 страница



1 Рыбник., I, 438.

2 Библ. для Чт. 1848, IX, 48.

3 Сахаров., I, 40.

4 German. Mythen, 75 и дал.

 

 

ли очарует какую любовным обаянием — то зазноба ее неисцелима вовеки: зазнобу эту не заговорить, не отпоить нельзя. «Не любя полюбишь, не хваля похвалишь та­кого молодца (змея); умеет оморочить он, злодей, душу красной девицы привета­ми; усладит он, губитель, речью лебединого молоду молодицу; заиграет он, безжа­лостный, ретивым сердцем девичьим; затомит он, ненасытный, ненаглядную в го­рючих объятиях; растопит он, варвар, уста злые. От его поцелуев горит красна де­вица румяной зарею; от его приветов цветет она красным солнышком. Без змея красна девица сидит во тоске во кручине; без него она не глядит на божий свет, без него она сушит-сушит себя!»1 О падающих звездах говорят, что это огненные змеи или нечистые духи, поспешающие на любовное свидание к одиноким бабам и де­вицам; по некоторым местам уверяют, что звезда всегда упадает на тот двор, где де­вица потеряла невинность2. Но и до сих пор предание не забьшо о вещем характере тех жен и дев, с которыми вступает змей в брачное торжество; по народному по­верью, любовницами его по преимуществу бывают ведьмы, чародейки, и та жен­щина, к которой летает огненный змей, уже ради этой связи приобретает волшеб­ную силу. В песне про Добрыню полюбовница Змея Горынчища, молодая Марина, насылает на этого витязя чародейным заклятием любовную тоску, потом превра­щает его в тура — золотые рога, а сама оборачивается птичкой-касаточкой и летит в чистое поле3. Плодом нецеломудренных связей жен с змеями бывают не обыкно­венные дети, а богатыри-кудесники и кикиморы, т. е. грозовые духи (см. стр. 53—54). Припомним Тугарина Змеевича и Волха Всеславьевича. Раз

 

По саду, саду зеленому ходила-гуляла

Молода княжна Марфа Всеславьевна;

Она с камени скочила на лютого змея —

Обвивается лютой змей около чебота-зелен сафьян,

Около чулочка шелкового, хоботом бьет

по белу стегну;

А втапоры княжна понос понесла,

А понос понесла — и дитя родила4.

 

Родился могучий богатырь Волх; во время его рождения сотряслася земля, всколебалося море, как при рождении громовника (молнии) из недр тучи — трясутся облачные горы и шумят дождевые потоки5; подобно тому немецкая сага рассказы­вает, что в то время, когда нарождался герой Helgi, кричали орлы (разносители пе-

 

1 Сахаров., II, 6. В «Сказаниях русского народа» (I, 47—48) напечатана песня, которую поют Солн­цевы девы на браке огненного змея; но песня эта, очевидно, поддельная.

2 Абев., 202; Сахаров., II, 63; Рус. в св. поcл., IV, 44.

3 Кирша Дан., 61—71.

4 Сличи с песнею, напечатанною в Приб. к Изв. А. Н. 1854 г., 278—280: «ступила княгиня на люта змея на Горынича; вокруг ее ножки змей обвился, хоботом бьет ее в белые груди». В сборнике песен Киреевского, III, 113—4:

 

Из того ли под белого камешку

Выползала змея лютая,

Кидалась она княгине на белую грудь,

Бьет хоботом по белу лицу.

Молодая княгиня испужалася —

Во чреве дитя встрепенулося.

 

Пишет она ярлыки скорописные, посылает за князем: «воротися домой, молодая княгиня бере­менна!»

5 Кирша Дан., 45; Сахаров., II, 16; Иллюстр. 1845 г., 203.

 

 

рунов) и лились из гор священные воды1. Древнейшему сказанию о происхожде­нии богатыря-громовника от змея придана была впоследствии историческая окра­ска, и в самом богатыре этом стали видеть вещего Олега. То же применение мифи­ческого предания к историческим героям встречаем и у народов античных; так, по свидетельству Тита Ливия, об Александре Македонском рассказывали, будто он ро­дился от огромной змеи, которую часто находили в спальне его матери, и которая тотчас же уползала и скрывалась, как скоро показывались люди. Светоний говорит, что народ почитал Августа за сына Аполлонова; однажды мать его заснула в храме, посвященном Аполлону; пользуясь ее сном, явился дракон и совершил с нею сои­тие, плодом которого и был «божественный» Август. Любовь огненного змея точно так же сушит и изводит избранную красавицу, как и высасывание им молока из женских грудей: оба представления — равносильны и в преданиях нередко заменя­ются одно другим; ибо та же извивающаяся змеем молния, которая сосет молоко-дождь, уподоблялась и фаллюсу. Сербская царица Милица от змеиной любви стала «у образу бл'jеда и потмула»; на Руси думают, что и шутовка (водяная = грозовая же­на), если привяжется к парню, то непременно иссушит его своею любовью2. В сказ­ках змей представляется похитителем красавиц; эту роль разделяют с ним и оли­цетворения грозовых сил природы, выводимые в народном эпосе под своими нарицательными названиями: Ветер, Гром, Дождь и Град (I, 258); о похище­ниях царевен Вихрем сказки упоминают весьма часто3. В шведской сказке об­лако, спустившись в сад, унесло оттуда трех королевен, которые впоследствии найдены в горной пещере у троллей; там были они заключены на семь дол­гих лет, т. е. на семь зимних месяцев, пока не явился пастух и не освободил их при помощи трех собак, разорвавших троллей; эти собаки — олицетворе­ние ветров, рассеивающих зимние туманы, а пастух — сам Тор, владыка не­бесных стад4. Выводят ли сказки змеев или прямо стихийные силы, все рав­но — мифическая основа остается одна и та же; потому что летучий змей не что иное, как воплощение громовой тучи. Прилетая за прекрасной царевною и возвращаясь в свой дворец, он является с громом и бурею: «поднимается (го­ворит сказка) сильная буря, гром гремит, земля дрожит, дремучий лес долу приклоняется — летит трехглавый змей5. Царевны, уносимые вихрями, обре­таются потом в змеиных царствах. Сербские песни поют про любу змея ог­ненного:

 

3мaj пролеће с мора на Дунаво

И под крилом пронесе дjeвочкy,

Под jeдним лиjспy дjeвочкy,

А под другим рухо дjeвоiачко6.

 

Это была дочь славного царя, верная люба огненного змея, и пронеслись они че­рез поле, «како звjезда преко ведра неба». В другой песне рассказывается про сива сокола (= одно из любимых превращений бога-громовника), который залетел за море и женился там:

 

1 D. Myth., 363.

2 Срп. н. njecмe, II, 256; Библ. для Чт. 1861, IV, стат. Железнова.

3 Н. Р. Ск., I, стр. 128; VIII, стр. 368, 663—4 и др. ; Срп. припов., 5.

4 German. Mythen, 172; Nordisches Märchenbuch, von Müldener, 55.

5 H. P. Ск., VII, стр. 103.

6 Наряд, платье девичье.

 

 

Узео je л(ь)убу огн(ь)евиту —

Када ходи, како ветар вeje,

Кад говори, како сабл(ь)ом сече1.

 

Говор — метафора грома, сабля — молнии.

Красные девицы, которых сватают и уносят Вихри, Гром и змеи (nebeldrachen), суть или облачные (= дожденосные) девы или небесные светила; ибо отсутствие летних дождевых облаков и закрытие блестящих звезд, луны и солнца темными ту­чами и туманами на древнем метафорическом языке называлось похищением не­наглядных красавиц драконами, змеями, великанами и вступлением с ними в на­сильственный или добровольный супружеский союз. В одной из русских сказок2 похищаемые девицы прямо названы Луной и Звездою; на крыльях вихря уносят их оборотень-медведь (или лесное чудо) и чудо морское, т. е. мрачные тучи, так как дождящего Перуна почитали морским царем, владыкою бблачного моря, и давали ему животненный образ медведя. Название чудо равно присвояется и морскому ца­рю, и змеям, и великанам. Как представитель черных туч, постоянно сближаемых с ночным мраком, змей получает в народных преданиях значение злого демона; ему приписывается не только скрадывание света, но и задерживание самых дождей в вертепах облачных гор — до тех пор, пока стрелы громовника не проложат свобод­ного пути дождевым ливням и не откроют взорам смертных сияющего солнца. Так как тьма, производимая тучами и ночью, отождествлялась фантазией древнего че­ловека с зимою, отнимающею яркие лучи солнца и благодатные дожди, то с змеем необходимо сочеталось и представление демона зимнего времени. С таким значе­нием выступает он и в гимнах Вед, призывающих Индру разрушить семь крепких городов Вритры = царство демона семимесячной зимы. Так, змею приписывались и летние засухи, и зимнее бездождие; вместе с этим он губит земное плодородие, производит неурожаи, голод и называется великим вредителем3. Болгары верят, что ламии (змеи) поедают жито, и если бы не побивал их Илья-пророк, то земля не родила бы хлеба4. По преимуществу, как воплощение зимних туманов и снежных туч, змей и признавался хищником небесного света и дождей, скупым сокрывателем золота и живой воды; этот злобный, хищнический тип удерживает он в боль­шинстве сказаний, доныне живущих в устах индоевропейских народов. Отсюда по­нятно, почему народные поверья смешивают его с дьяволом, представляют его гнусным, ужасным чудовищем и почему в заговорах, наравне с другою нечистою силою, заклинается и летучий змей огненный5. В областных наречиях черт называ­ется хитник (от хитить — похищать), а слово хитка употребляется в смысле беды, насланной сглазом или недобрым пожеланием6; о черте рассказывают, что он вору­ет все, что кладут без благословения7. Хитник одного корня с словом хитрый (= лу­кавый), какое служит одним из обычных эпитетов дьявола. Где упадет огненный змей или метеор, то место почитается жилищем нечистых духов; падающие звезды и метеоры во многих деревнях признаются за низвергаемых с неба демонов, и по­тому при виде их осеняют себя крестным знамением, а детям и вовсе запрещают

 

1 Срп. н. njecмe. I, 162—4, 189.

2 Н. Р. Ск., VIII, стр. 663-673; Иллюстр. 1845, 87-102.

3 Кун, 58.

4 Миладин; 525.

5 Сахаров., I, 19.

6 Обл. Сл., 247.

7 Зам. о Сибири, 56.

 

 

смотреть на эти явления1; о блуждающих огнях говорят, что это вертится дьяволь­ское сонмище2. На Ильин день нечистые духи поселяются в змей и гадов, и только громовые стрелы в состоянии разогнать их3. В сагах и сказках змей (дракон) и черт принимаются за названия синонимические, могущие свободно заменяться одно другим"; народное воображение наделяет черта огромным зевом и драконовыми крыльями и нередко заставляет его показываться совершенно в образе дракона. Со­гласно с демоническим характером змея, его облачное царство, представляемое мрачными горными вертепами, внутри которых пылает негасимый огонь молний, уже в глубочайшей древности принималось за подземную адскую область Смерти и злых духов; самый змей получил название пекельного (от пекло — ад). Давность этих воззрений свидетельствуется Эддою; по ее указанию, исполинский мировой змей (midhgardhs ormr) был сыном Локи, которого предания смешивают с сата­ною, и братом Геллы (олицетворение смерти и ада): он так же широко разверзал свою огнедышащую пасть, как и страшная Гелла. В средние века языческие воспо­минания о демоническом змее слились с библейским преданием о змее — соблаз­нителе первых людей. Исконный враг человеческого рода, дьявол в памятниках церковной литературы обыкновенно называется antiquus anguis; испытывая тяжкие бедствия, в Германии выражаются: «auf all mein glück legt der teufel seinen schwanz»5. На старинных изображениях Страшного суда, какие уцелели во многих храмах и на лубочной картине, ад представлен в виде драконовой головы с раскрытою пас­тью, из которой извергается всепожигающее пламя; в этой пасти сидит сатана и де­ржит на коленях Иуду. Тут же через всю картину тянется змей, хвост и туловище которого исписаны названиями всевозможных грехов6. Эпические сказания о лю­бовных связях демона-змея с мифическими девами заставили признать в нем воз­будителя нецеломудренной страсти, зачинщика нечистых помыслов и блуда. В этом смысле было понято суеверным народом и библейское сказание о первород­ном грехе. Так, в апокрифическом сочинении «исповедание Еввы» (по рукоп. XV в. ) сказано: «и сьядé Евга (запретный плод) и дасть и Адаму, и приат Адам — съяде, и отверзоста очи наши и видехом наготу свою и сердце наше восхоте на похоть, и быс(т)ь тако»7. Скопческое вероучение основано на том, что первою заповедью, данною Богом первозданным людям в раю, была совершенная духовная и телесная чистота; под вкушением от древа познания добра и зла оно разумеет плотское сово­купление праотцев, в чем будто бы и состояло их грехопадение. Змей соблазнил первую чету и продолжает соблазнять ее потомков. Потому, совершив оскопление, сектаторы бросают срамный уд и, обращаясь к новому сочлену, восклицают: «вот смотри на сокрушенного змия!»8 В житии Иоанна Многострадального рассказыва­ется, как к этому затворнику, с трудом боровшемуся против блудной страсти, яв­лялся огненный змей и силился прогнать его из пещеры: «видех страшна и люта зело змея, пламенем дышуща и искрами пожигающа мя и пожрети хотяща, еже во

 

1 Владим. Г. В. 1844, 52; Маяк, VII, 79; Статистич. описание Саратов, губ., I, 61.

2 Терещ., VI, 11.

3 Сахаров., II, 45.

4 Н. Р. Ск., стр. 130; Срп. припов., 20; Сказ. Грим., 125.

5 D. Myth., 755, 950.

6 Историч. и статист, сборн. Валуева, 202.

7 Пам. отреч. лит., I, 299; Пам. стар. рус. литер., III, 4.

8 Исслед. о скопч. ереси Надеждина, 211—2, 292; Записки Р. Г. О. по отдел, этнограф., I, 509 (от­сечь голову змию означает: отрезание удесных близнят).

 

 

многи дни творяше». В связи с этими данными понятно, почему в стихе о Страш­ном суде сказано, что блудницы пойдут в змеи лютые, тогда как другие грешники кто в смрад, кто в кипучую смолу; а в стихе о любодейнице она едет

 

Среди реки огненной

На змее на трехглавом,

И руки у нее и ноги ужами закованы,

А на шее ее сидит змея двуглавая,

Двуглавая, злая, огненная.

 

На лубочной картине любодейница изображена восседающею на драконе, от­крытый зев которого дымится и извергает пламя; на глазах у ней висят жабы, в ушах продеты стрелы, а груди сосут малые змеи1. Источником этих представлений послужили апокрифические видения адских мук: «показася им (инокам) она жена седящи на страшном и лютом змии, и два ужа велика сокрушаху выю ее, и два пер­си ссуще; два же нетопыря деруще очи ее, и от уст ее исходит огнь жупельный, руце же ее грызяху два пса великие, во ушах же ее две стрелы великие огненнии»2.

Похищая красавиц, змей уносит их в подземный мир, заключает в утесистые скалы или в свои крепкие города (металлические царства), где хранятся у него и бесчисленные сокровища и живая вода, и держит их там в злой неволе — до той по­ры, пока не явится могучий избавитель. Эти подземелья, скалы и города — поэти­ческие метафоры темных туч. Любопытно свидетельство сербской сказки: «у jедан мах долети из неба змaj, шчепа ћeвоjкy и однесе je у облаке»; братья отправляются искать ее и находят в тереме, устроенном ни на земле, ни на небе («чардак, коjи ни­ти je на небу, ни на земљи»), что живо напоминает нам город, воздвигнутый вилою на воздухе3. Сходно с этим, болгарская песня рассказывает: любил змей девицу двенадцать лет, и никто про то не знал не ведал; наконец она призналась матери, и когда эта вышла на двор посмотреть чудо великое — как любилась дочь ее с змеем, то увидела только «шарен гайтан мегю две темни облака»4. Странствование в под­земное царство или в змеиные горы и города сопряжено с величайшими затрудне­ниями; несмотря на то, сказочный герой едет освобождать красавицу, спускается в глубокие пропасти или взбирается на крутые, неприступные скалы и сражается там с страшными, многоглавыми змеями, сила которых зависит от количества погло­щенной ими живой воды (дождя). Добрый молодец сам упивается этой водою, по­бивает змеев несокрушимою палицею (молнией) и таким образом совершает по­двиг освобождения. Этот богатырь, избавитель похищенной девы, — не кто иной, как бог-громовник; в некоторых сказках он носит имя Ивана Затрубника, Запечно­го и Попялова, что указывает на близкое отношение его к божеству очага (Агни). В битвах его с змеями народный эпос живописует удары молний, разбивающих тучи и выводящих из-за их мрачных затворов красное солнце и благодатные дожди5.

Сокрытие небесных светил туманами и тучами и задержание дождевых потоков демоническими силами зимы древний человек обозначал еще другою метафорою;

 

1 Ч. О. И. и Д., год 3, IX, 196, 212; Москв. 1841, V, 146.

2 Пам. стар. рус. литер., I, 101, 105; Beiträge zur D. Myth., II, 442.

3 Срп. припов., 2.

4 Миладин., 11.

5 Н. Р. Ск„ I, 5, 6 и стр. 128-133; II, 22; VII, 9; VIII, 7; Худяк., 2, 43, 81, 82, 117; Эрленвейн, 4, 41; Срп. припов., 5; Срп. н. njecмe, I, 189; Шотт, 1, 11; Шлейхер, стр. 4—6; Вольф, 369—376; Сказ. Грим., 91, 129; Норв. ск., I, 9, 27; II, 7; Pentamerone, II, 33; 35; Времен., XXII, болгар, песни, 1—2; Матер, для изучен, нар. слов., 101—118.

 

 

на его поэтическом языке явления эти назывались не только похищением, но и по­жиранием небесных дев лютым змеем. Надвигая на горизонт массы туч, окутывая ими солнце, луну и звезды, чудовищный змей как бы проглатывает светила, этих ненаглядных красавиц неба; в живой воде дождя, наполняющей громадное чрево змея, видели поглощенный им нектар, а в молниях, потухающих во мраке туч, пое­даемый им огонь. Олицетворяя дождевые облака то дойными коровами, то водя­ными нимфами, а сверкающую молнию — сильномогучим громовником, народ­ная фантазия приписала змею пожирание коров1, дев и богатырей. Так возникло верование, что драконы, а наравне с ними и другие демонические олицетворения туч: великаны, колдуны и ведьмы любят поедать человеческое мясо и тотчас чуют его запах. Поселяясь в водах или горных пещерах какого-либо царства, поедучий змей требует себе в дань красной девицы. Обречение ему несчастной девы и сме­лый подвиг ее избавления, требующий от героя (представителя весенней грозы) необыкновенной твердости духа и громадной физической силы, составляют люби­мый мотив, на котором основано множество сказочных и песенных повествований, исполненных трогательной поэзии2. Давность предания свидетельствуется повсе­местным его распространением. В числе мифов о Геркулесе встречаем сказание о битве его с чудовищем, которое ежедневно выходило из моря и пожирало людей и животных; Геркулес поразил чудовище и освободил прикованную к береговой ска­ле и обреченную на смерть царевну Гезиону. Тот же подвиг присвояется и Персею, который победил морское чудовище, насланное богом Посейдоном, и избавил от его страшной пасти царевну Андромеду3. В русской сказке4 повествуется о стране, где каждый месяц выдавали семиглавому змею по одной девице на съедение; до­шла наконец очередь до прекрасной царевны, вывели ее на взморье и оставили там беспомощною... Но судьба посылает ей защитника — молодого царевича; в ожида­нии страшного врага он прилёг к девице на колена и заснул крепким сном. Уже ле­тит змей за своею жертвою, а царевна никак не может добудиться своего защитни­ка; с горя заплакала она, и слеза ее канула на лицо царевичу. Он тотчас же пробу­дился и промолвил: «о как сладко ты обожгла меня слезою!» Змей спускался; царе­вич сразился с прожорливым зверем и убил его. Тот же эпизод встречаем в валахской сказке «Petru Firitschell»5. После различных приключений Петру пришел в большой город, вблизи которого поселился уродливый двенадцатиглавый дракон. Каждая семья должна была отдавать чудовищу на съедение по одной деве; теперь выпал жребий на царевну, и несчастную повели за городские ворота. Петру купил двенадцать стрел и пошел смотреть на проводы царевны; чем более приближались к дракону, тем меньше становилась сопровождавшая ее толпа; наконец разбежались все и покинули ее одну. Царевна рыдала: Петру подошел к ней, стал утешать, и его слова были так убедительны, что она перестала думать о близкой опасности. Сме­лый юноша прилёг к ней на колена, попросил расчесать его волосы, задремал и за­снул. Вскоре увидела царевна, что дракон близится; она оцепенела от ужаса, слова замерли на ее устах, но горячая слеза скатилась с ее щеки на лицо юноши, и он проснулся; пущенные им стрелы сбили с дракона его страшные головы. В этой ска-

 

1 н. р. Ск., vii, 25.

2 Ibid., II, 21; VII, 39; Нар. сказки Сахарова, 98—123; Lud Ukrain., I, 305—327; Сказ. Грим., 60; Pentamerone, I, 7; Москов. Наблюдат. 1837, XI, 536—7.

3 Der Ursprung der Myth., 80.

4 H. P. Ск., II, 27.

5 Шотт, 10.

 

 

зочной царевне узнаем мы богиню Ладу; теплое веяние весны, согревая облака, за­ставляет ее плакать, т. е. проливать росу и дожди; от ее горючих слез пробуждается Перун и низлагает злого демона зимы. Предание о пожирающем змее приурочива­ется на Руси к различным местностям, В давнее время (рассказывают в Малорос­сии) проявился около Киева змей; брал он с народа поборы немалые — с каждого двора по красной девке: возьмет да и съест! Пришел черёд — послал и князь свою дочь, а она была так хороша, что и описать нельзя. Змей потащил ее в берлогу, а есть не стал — больно она ему полюбилась. Приласкалась княжна к змею и спра­шивает: «чи есть на свити такий чоловик, щоб тебе подужав?» — «Есть такий у Киеви над Днипром: як затопить хату, то дым аж пид небесами стелецця: а як вийде на Днипр мочить кожи (бо вин кожемяка), то не одну несе, а дванадцять разом, и як набрякнуть вони водою в Днипри, то я визьму да й учеплюсь за их, чи витягне-то вин их? А ему й байдуже: як поцупить, то й мене з'ними трохи на берег не витягне! От того чоловика тилько мини й страшно». Княжна вздумала дать про то весточку домой, а при ней был голубок; написала к отцу грамотку, привязала голубю под крыло и выпустила его в окно. Голубь взвился и полетел на княжье подворье. Тогда умолили Кирила-кожемяку идти против змея; он обмотался коноплями, обмазался смолою, взял булаву пудов в десять и пошел на битву. «А що, Кирило, — спросил змей, — пришов битьця, чи миритьця?» — «Дé вже миритьця! битьця з'тобою, з'Иродом проклятым!» Вот и начали биться, аж земля гудёт; что разбежится змей да хватит зубами Кирила, так кусок конопель да смолы и вырвет; а тот его булавою как ударит, так и вгонит в землю. Жарко змею, надо хоть немного в воде прохла­диться да жажду утолить, и вот пока сбегает он на Днепр, кожемяка успеет вновь и коноплей обмотаться и смолой вымазаться. Убил Кирило змея, освободил княжну и привел к отцу. С того времени урочище, где жил богатырь, стало слыть Кожемя­ками1. В этом предании явственны родственные черты с Нестеровым сказанием о богатыре-усмошвеце, победившем печенежского великана. «Однажды я его бранил (так рассказывал про него старый отец), а он мял кожи и, рассердившись на меня, тут же разорвал их руками!» Князь Владимир решил испытать его силу, и вот «налезоша бык велик и силен, и повеле раздраждити быка; возложиша на нь железа го­ряча, и быка пустиша, и побеже бык мимо и (его), и похвати быка рукою за бок и выня кожу с мясы, елико ему рука зая»2. Печенежский великан заступает в летопис­ном рассказе место змея: яркое свидетельство, что уже в эту раннюю эпоху мифи­ческие предания стали низводиться к явлениям действительного быта и получать историческую окраску. Облака издревле уподоблялись быкам, коровам и снятым с них кожам; а потому бог-громовник, ударяющий по облакам своею палицею, пере­шел в народных сказаниях в богатыря-кожемяку. Богатырь этот обматывается ос­моленными коноплями, т. е. облекается грозовою тучею, потому что конопля (пря­жа) принималась за метафору облачного покрова, а смола — за метафору дождевой влаги (I, 408). В других народных сказках герой, решившийся одолеть змея и осво­бодить царевну, наряжается в воловью шкуру и вступает с своим противником в со­стязание: змей срывает с него воловью шкуру, а герой снимает с змея его собствен­ную кожу3. «От же, замечает сказка о богатыре-кожемяке, Кирило зробив трохи й

 

1 Н. Р. Ск., V, 20; О. 3. 1857, VIII, 427; Кулиш, II, 27—30; Москв. 1846, XI—XII, критика, 146—9; Lud Ukrain., I, 278—284.

2 П. С. Р. Л., 53.

3 Н. P. Ck., VIII, 417.

 

 

нерозумно: взяв змея — спалив, да й пустив по витру попел; то з'того попелу заве­лась вся тая погань — мошки, комари, мухи. А як би вин узяв да закопав той попел у землю, то ничого б сёго не було на свити». На Украйне убеждены, что насекомые эти родились от змея1. Смысл поверья тот, что комары, мошки и мухи, исчезаю­щие на зиму, снова нарождаются с весною, когда пробудившийся от зимнего сна громовник убьет демона-змея. В Бериславле сохраняется такое предание: в пещере крутой горы, лежащей в тамошних окрестностях, жил крылатый змей; он похитил красавицу и заключил ее в пещере; всех, кто осмеливался приближаться к горе, он пожирал живьём — до тех пор, пока не убил его богатырь на белом коне2. Предание это согласно с содержанием стиха о Егории Храбром и Елизавете Прекрасной3. При царе Агее, когда люди оставили веру христианскую, а приняли басурманскую, разгневался Господь и напустил на них змея лютого, поедучего, пещерского (-то же, что Горыныч, т. е. проживающий в горной пещере). Выедает лютый змей все царство, и доходит черёд до царевны Елизаветы Прекрасной; берет ее царь за руку, ведет в чистое поле, становит близ синя моря на крутом берегу и покидает одну. Тут приезжает к ней Егорий Храбрый на белом осле (в других списках: на коне).

 

«Ой, ты гой еси молодая, прекрасная Лисафета!

Садись ты, смотри в моей буйной главе пороха,

А очми взирай на синее море;

Когда сине море восколебнется,

Тогда лютый зверь подымется,

Ты скажи мне: Егорий Храбрый!»

 

Садилась царевна, искала в голове Егория, а очами дозирала синё море. Смот­рит — плывет лютый змей; испугалась девица,

 

Не посмела разбудить Егория Храброго;

Она плакала, зело рыдала,

Обронила свою слезу святому на бело лице.

Оттого святой просыпается4,

Сохватал он свое скипетро вострое,

Садился на осла на белого,

Он и бьет змея буйного

В голову, во проклятые его челюсти.

 

Народные предания о борьбе богатыря с змеем, возникшие из древнейших воз­зрений индоевропейских племен на природу, в эпоху христианскую, при общем стремлении соединять воедино старое с новым, послужили богатым источником, из которого создались легенды о Егории Храбром, Михаиле-воине5 и Федоре Тиро­не6. У синего моря схватил огненный змей о двенадцати головах, о двенадцати хо­ботах родимую матушку Федора, унёс ее в пещеры белокаменные и отдал своим де­тям на съедение; Федор Тирон берет сбрую ратную, берет копье булатное, приходит в пещеры змеиные: сидит там его родная мать, сосут ее груди белые двенадцать змеёнышей, а большой змей на витязя летит, «яко гора валит». Святой витязь убил

 

1 Номис, 6.

2 Пассек, V, 219—220. В Сибири ходит рассказ о Змее Горыныче, который обитал в Уральских го­рах, похитил красную девицу и запер ее в Девьей горе. — Финск. Вестн. 1845, VI, 28—30.

3 Ч. О. И. и Д., год 3, IX, 154—8; Калеки Пер., II, 505-524.

4 В одном списке Егорий Храбрый, проснувшись, говорит: «что же ты, красна девица, будишь — не будишь, а огнем палишь!»

5 Изв. Ак. Н., VIII, 153—4.

6 Ч. О. И. и Д., год 3, IX, 145-8; Калеки Пер., III, 525-558.

 

 

всех змеенышей, самому змею отсек голову: труп его поглотило синё море, а кровь горячую пожрала мать сыра земля. В апокрифическом житии Федора Тирона1 змей, похититель его матери («бяше бо красна власы и лицем»), запирает воду, т. е. дожди, и мучит людей и скотину жаждою; являясь в «жилище змиево», Федор обре­тает «матерь свою, яко деву украшену, златом и серебром покрыту, и двенадцать змей великих остегнули ю; старый змий седяше пред нею на столе злате, и етери гади великие и малые лежаху пред нею — стрежаху ее». Федор Тирон побивает зме­ев, а Михаил-архангел «пропускает воду тещи первым путем». Так же и в болгар­ской песне ламий (змей) запирает воду и требует дани юными девами, а св. Геор­гий избавляет народ от этого бедствия2. В словенской сказке3 драк захватывает ис­точник и облагает окрестных жителей обычною данью; когда дошла очередь до ца­ревны и отвели ее к дракону, то все царство оделось черным траурным сукном, т. е. светлое небо облачилось темными тучами (о черном сукне, как метафоре тучи см. I, 277). О замене Перуна св. Георгием было сказано выше (см. гл. XIII); что же ка­сается замены громовника Михаилом-архангелом, то она, очевидно, возникла под влиянием XII главы Апокалипсиса, в которой читаем: «и бысть брань на небеси: Михаил и ангели его брань сотвориша со змием... И повержен бысть змий великий, змий древний, нарицаемый диавол», испускающий «из уст своих воду, яко реку». В старинных заклятиях придаются змею следующие эпитеты, указывающие в нем демона грозовых туч: «заклинаю змию облаковидную, огневидную, власяновидную, дубовсходную (см. I, 156), врановидную (= темную, что ворон), змию слепую (т. е. помрачающую свет), черную, стрельнуто, триглавую, уядающую жены, ехидну морскую»4.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.