Письма, посланные обычной почтой

* * *

Здравствуй дорогая мама! Посылаю анкету для Лили. Получил твое письмо. Спасибо. Все правильно. Не волнуйтесь. Я в себя приду. Такой значит период тяжелый. Наверное переход в другое тысячелетие. А если у папы процедуры закончатся, то он сможет возможно пожить у меня? Здесь парк рядом хороший, можно было бы снять отдельную квартиру. Конечно если он хочет. Правда тяжелый перелет и акклиматизация. Я в этом мало что понимаю, надо у врача спрашивать. Сейчас уже жарко становится, но комната моя довольно прохладная.

Пишите. Целую. Вадик

28 мая 2001 г.

* * *

Здравствуй дорогая мама! Я пишу тебе очень длинные письма в мыслях на бумаге получается гораздо хуже. То, что писал Лиле – наверное хорошо, что она не понимает. Это язык поэтов, одиноких людей, сумасшедших и птиц. Это не значит, что я ненормальный. Просто Лиля хоть и поэт, но к счастью живет нормальной человеческой жизнью и поэтому по привычке детской спрашивает меня: «А ты сумасшедший?» Когда ты была здесь то увидела слабого больного мальчика, и ты спасла меня, дала мне медальон с заповедями и сказала «Будь сильным». И я старался стать сильным, но по мере того, как я им становился перекручивал волей неволей все свое прошлое и чистил Авгиевы конюшни души. Гораздо счастливее жить с четкими взглядами и не сомневаться. А я увидел свою слабость. У меня не получается писать последовательно, поэтому я тебе выскажу несколько своих мыслей. Когда я хотел продать машину, ты мне сказала – не продавай, а лучше научись ее ценить. Это был очень мудрый совет. Действительно уделяя этому время узнаешь что-то новое общаешься с людьми, живешь в конце концов. Гораздо проще продать, избавиться от проблем и освободить время и душу. Для чего? Для другой машины? Но с ней тоже будут проблемы. Ты мне сказала этим советом: если что-то не умеешь то лучше учиться, а не уходить от проблемы.

Машина – семья. Отец сказал – эти люди больны вещизмом, мещане. Да. Правильно. Называя вас в детстве мещанами я не знал, что попаду в действительно страшно мещанскую среду. Есть одно но. Когда отец пришел к тебе в дом, то обстановка в плане дизайна была не очень. Но он приложил тепло своих рук, свой вкус, душу, любовь. Этот маленький глупый брат. Взял в руки деревянную саблю и поехал воевать. (Я думаю, что здесь Вадик имеет в виду брата Инны, у которго с Вадиком испортились отношения, хотя образ применим к самому Вадику не в меньшем степени – Прим. Автора) А меня ведь так легко подбить на это дело. Всю жизнь воевал со всем миром, с вами, школой, армией, людьми. И с Инной и с Юликом тоже. Приехали люди с которыми 14 лет у меня была странная, надуманная, театральная семья. Приезжал, играл свою роль 2 недели-месяц, уезжал. Наверное играла роль Инна. Юлик вряд ли. Для него это была реальная картина его мира. Когда здесь мы стали жить вместе, то выступления на 2 недели закончились, маски и костюмы пришлось снимать, к счастью и не нужны они мне больше, т.к. пришло время и захотел жить открыто и честно, как велят корни нашего дома. У Инны свои маски, свой путь, в этом карнавале причина нашей вражды. Все это кипело, боролось 1.5 года, за войнами не обратил внимания, что сын мой смотрит уже мимо меня. Тоже и последний случай – какое сострадание к больной, когда в руке деревянный меч. Это слабость. И ты увидела приехав меня слабым и разбитым и увидела что ни у меня, ни у Инны и Юлика нет к друг другу тепла, любви и доверия и решение наше о разводе было верным. Ведь после сумасшедшего дома когда я вышел, то хотел опять идти и сражаться, представляя себя санитаром, который входит к сумасшедшим и не понимал, что пусть в идеале, но в основе у этого санитара должна быть любовь, а не гордыня и самоутверждение. И не вышло бы тогда ничего хорошего из этих метаний. Это тогда. Сегодня нет в руке у меня меча, хотя и должен быть наверное. Вот и вижу я что моя Инна просто дура, которая не умеет создавать семью, а также как и я воюет со всем миром, это уже по своим специфическим причинам. Ты пишешь мне, что я в нее не влюблен. Так я не умею это делать толком, а хорошего у нее тоже много, за что многое я благодарен. Люди живут вместе, познают друг друга, взаимно обогащают, приходит и любовь, да думаю и есть она. Но вот другое дело, что оскорбление терпеть я не намерен, дом своего отца куда я пришел после долгих лет люблю. Обычно блудный сын я знаю, босой и раздетый на картинках, ну да и я все старое потерял. Последнее – семья, особенно больно и тяжело. Потому и хочу поговорить с ней последний раз. Не для того чтобы просить, а чтобы понять. За эти 5 месяцев очень многое в себе я пересмотрел и не могу отказать в этом праве и Инне. Иначе она уедет, и опять я буду говорить с призраками. И Юлик мой сын хоть и не признает меня. Ведь я в его годы и позже вел себя куда как плохо, а вы от меня не отказывались.

Это все очень тяжело но думаю, что надо не бояться жить.

Целую, Вадик

На фото которое вы сделали когда вы были здесь у отца такие счастливые глаза, а после всего этого последнее ваше фото очень грустные. Ты .... мама что выхода не было у меня и не потому сейчас мечусь а потому что хочу стать более хитрым и этот выход найти. Потому что хочется верить в добро какое-то и выдержать. Не сердитесь за это письмо на меня, но так трудно все время говорить только с самим собой. Может и не будет никакого разговора с Инной, но в любом случае от своей веры я не отойду.

8 июня 2001 г.

Воспоминания

Леонид Алавердов

Сын

Наверное, это будет самое тяжёлое повествование, но пройти мимо своего взгляда и своей оценки его жизни я просто не могу.

1962 год знаменателен для нас тем, что родился Вадик, наш сын, а в роду моего отца он был единственным носителем фамилии. Своим появлением на свет он ввел нас в какое-то эйфорическое состояние.

Он был необыкновенно красивым ребёнком, окружённым любовью и вниманием. Мы были единственными среди наших друзей, у кого в то время было двое детей, и в компании моего друга Артура Каустова и его жены Жени Гинзбург нас обычно представляли: «Это те, у кого двое детей». Надя так следила и одевала наших детей, что выглядели они, как два ангелочка и были, в отличие от детей наших друзей такими тихими и спокойными, воспитанными детьми, что нам же говорили: «Ну, таких можно и троих иметь!»

Конечно то, что у Алавердовых появился продолжатель рода, очень возрадовало всю нашу родню. Страшно горд был мой отец, ну а его брат, мой дядя Кима передал нам, вернее Вадику, в пользование единственное наследство от моего деда: серебряный подстаканник и двадцать томов энциклопедии. Когда-то давно, ещё до революции, мой дед купил эту энциклопедию своим сыновьям, моему отцу и дяде Киме.

Тихо и спокойно протекало детство нашего сына. Он рос довольно смышлёным мальцом. Уже в пятилетнем возрасте пошёл в школу, т.к. к этому времени он уже читал. Но это было, по всей вероятности, связано ещё и с тем, что он всегда тянулся за Лилей.

Как сейчас помню: когда ему было всего четыре с половиной годика, он вдруг в ответ на мой восторг по поводу того, что Лиля может довольно бегло читать, неожиданно заявил мне, что и он умеет читать. Мы как раз шли по проспекту Ленина в гости к моим родителям, и я сказал ему, что еcли он уверяет, что может читать, то пусть прочтёт какую-то вывеску. Он безошибочно стал читать, а я только рот разинул от удивления.

Да и позднее он неоднократно проявлял свои незаурядные умственные способности. Как-то, будучи в командировке, я купил в Ленинграде книгу, где объяснялась теория построения из бумаги сложнейших объёмных геометрических фигур (тетраидров, октаидров и т.п.). Вадик учился тогда в 7-ом или 8-ом классе. Он очень быстро разобрался во всех сложностях построения и через некоторое время буквально наводнил нашу квартиру этими сложными объектами. Исполнены они были из белого ватмана и совершенно безукоризненно. Позднее он сдал их в математический класс своей школы.

Когда он поступал в институт, к нему во время приёмных экзаменов по математике подошёл педагог и спросил, зачем он поступает в Институт Народного Хозяйства, ему надо было бы идти на математический факультет Университета.

А когда Лиля училась на 5 курсе исторического факультета, ей предложили «халтуру» - выполнить на заказ курсовой проект по истории или филоссофии. Свободного времени у Лили не было, и она отказалась от этого заработка. Тогда за дело взялся Вадик и, несмотря на своё «бухгалтерское» образование, через две недели выполнил работу. Правда, при расчёте «Заказчик» всё же надул его и недоплатил ему всех денег.

Когда же он, уже гораздо позднее, по окончании института и службы в армии, работал в Баку, то я однажды на улице встретил его непосредственного начальника. Его шефом был некий Филя Атамали, которого я довольно хорошо знал. Не скрою, что я испытал огромное удовлетворение, когда он сообщил мне, что я могу гордиться своим сыном, что он необыкновенный умница, и ему можно поручить любую работу.

Но наряду с тем хорошим и ценным, что было заложено в нём, вся его жизнь проходила в каком-то противостоянии нам, нашему дому. Это противостояние началось где-то в 12-летнем возрасте, и как он сам позднее заявил: «В 12 лет я ушёл из дома». Физически он продолжал жить в нашей семье, но именно с этого возраста мы потеряли покой. Мы оказались плохими воспитателями и, видно, очень многое упустили. Несмотря на всю мою любовь к нему, мне не удалось добиться, чтобы сын стал человеком, преданным дому, чтобы он жил его интересами и интересами всех членов семьи. Возможно, я был излишне требователен к нему в стремлении воспитать в нём «мужские» качества.

Когда он учился в четвёртом классе, то попросил разрешения ходить в шахматный кружок вместе со своим другом Сергеем Голынцом. Конечно, я и Надя очень обрадовались этому, а очень скоро я узнал, что в кружок они перестали ходить и просто шляются по улицам. Было очень обидно оттого, что он обманывал нас.

Видно, то, что он пошёл очень рано учиться, способствовало тому, что ребята в классе считали его «малолеткой» и часто обзывали «дистрофиком». Он, действительно, был младше их на 2 года и, по всей вероятности, испытывал потребность доказывать своё равенство с ними. Группу ребят, которые окружали Вадика, его «сотоварищей», как он их называл, Надя окрестила проще – «волчья стая». По нашему мнению, с начала этой дружбы мы и потеряли сына.

Возможно, в нас говорит обычное стремление перевалить свою вину на кого-то постороннего и очень трудно признать собственные ошибки в воспитании. Я очень много и постоянно думаю о прошедших годах и всегда прихожу к выводу, что лично я не сумел создать доверительные отношения между нами. Ведь могли же быть до определённой степени подобные отношения между мной и дядей Шурой. (Дядя Шура – дядя моего папы с отцовской стороны. Прим.Автора) Всё дело в том, что я никогда не мог «лезть в кости», всегда считал, что любой парень, мужчина имеет право на свою «тайну» и нечего задавать вопросы, когда человек не испытывает потребность быть откровенным с тобой. Единственное, к чему я всегда был нетерпим, это к проявлению подлости, неуважительного отношения к старшим. Никогда не понимал людей ленивых, относящихся к работе, как к какому-то злу, людей, не увлечённых своим делом и, самое главное, людей, безразличных к своему Дому, к своей семье.

Согласен с обвинением, что моя зацикленность на мною же выработанном кодексе, так и не позволила мне рассмотреть и определить собственную норму поведения по отношению к моему же сыну. Но навсегда для меня останется загадкой, как Вадик не прочувствовал и не обратил внимание на ту необыкновенную и обволакивающую любовь к нему Нади и Генриэтты Абрамовны (Генриэтта Абрамовна – наша бабушка с материнской стороны, с которой мои родители и мы жили вместе. Прим. Автора).

Всю его жизнь они забегали вперёд, заглядывая ему в глаза, всячески старались создать для него нормальные жизненные условия, а проще говоря, беззаветно служили ему. Я никогда не пойму, как можно было не замечать всего этого. Можно было бы привести много примеров, когда его поступки больно ранили всех нас, но мы всё равно продолжали любить его и выискивать какие-то поступки, которые способны были радовать нас.

Я немного сумбурно описываю все события, связанные с Вадиком, но думаю, что моё состояние объяснимо.

Шли годы, и наш сын дошагал до 10 класса, последнего перед выпускными экзаменами. По рекомендации директора школы, где работала Надя, Вадика перевели в их школу. И десятый класс он уже заканчивал под материнским наблюдением и в отрыве от его «сотоварищей». Без этой меры он навряд ли бы окончил десятилетку, но отрыв от его товарищей носил чисто условный характер, зато сохранилась обида на родителей за наш поступок. Я же всегда сопоставлял его отношения с товарищами с собственной дружбой с моими друзьями. Несмотря на все усилия, я не мог найти в его дружбе что либо похожее. Вероятно, мои высказывания на этот счёт ужасно раздражали Вадика. К тому же, как всегда подчёркивает Надя, я постоянно сопоставлял его с Лилей, слишком эмоционально восторгался её поведением, её учёбой, её увлечённостью литературой. Вадик никогда не высказывался по этому поводу потому, что всегда очень любил Лилю. Но зато он как-то высказал нам обиду, что мы не принимаем дома его друзей. Но в этом вопросе он не мог быть объективен, т.к. в тех редких случаях, когда мы и шли на уступки, все эти «встречи» заканчивались довольно некрасивой пьянкой, а в промежутках между этими пьянками совместные с «сотоварищами» выходки повергали лично меня в ужас.

Когда Вадик закончил школу, то он заявил нам, что собирается поступать в Институт Народного Хозяйства на факультет «Бухгалтерский учёт». Из беседы с ним было совершенно ясно, что Вадика абсолютно не волнует выбор его будущей профессии, а единственным аргументом в пользу выбранного Института и факультета было то, что он будет учиться всего 4 года, а не 5, как обычно и «догонит» Лилю. Все мои убеждения и доводы, что если он решил выбрать специальность, связанную с экономикой или бухгалтерией, то нужно идти в Институт Нефти и Химии на экономический факультет и что, несмотря на пятилетний срок обучения, этот ВУЗ готовит серьёзных специалистов, не возымели никакого действия. В какой-то момент я понял, что просто сотрясаю воздух. Но всё равно я и Надя вместе с родными и близкими радовались, что он вышел на тропу, которая обеспечит ему высшее образование.

Как поступил он в Институт, так и учился все четыре года очень легко и ровно. Закончил свой институт и стал работать в Астрахани. Его приезды в Баку всегда были радостью для нас. В эти дни проявлялась его любовь и внимание к нам. Он старался всегда что-то привезти в дом, ну а мы всегда радовались его вниманию к нам.

Помню, как я и Саша (дядя мамы Вадима - Л.А.) расхваливали привезённый Вадиком напиток с ремарковским названием «Кальвадос», а по-существу обычный яблочный самогон. Помню его довольное выражение лица от произведённого эффекта.

А затем наступило время его призыва на службу в армию. Рассказы о дедовщине в армии ужасно встревожили Надю и меня, и мы начали лихорадочно искать пути, которые могли бы хоть несколько облегчить предстоящую службу Вадика в армии. Единственное, что нам удалось добиться, -- это «выйти» на военкома Баку, и он обещал хотя бы зачислить его в, так сказать, «приличную» часть в Подмосковьи.

Наступил последний день пребывания Вадика в Баку, и мы все отправились на станцию Баладжары, где должна была произойти погрузка в вагоны. Чувствовалось, что присутствие нас, родителей, как-то раздражает его, что ему больше хотелось остаться наедине со своим другом Сергеем. Он, собственно говоря, так и поступил, исчез куда-то и только перед самой отправкой нам удалось разыскать его и наспех попрощаться.

Служба у Вадика проходила очень тяжело. Даже несмотря на его немногословность, чувствовалось, что ему пришлось сполна хлебнуть прелести армейской службы. В его время это была совсем не та армия, в которой пришлось служить мне

Как-то в ближайшую командировку я, Лёня Жаров и Милочка, моя двоюродная сестра, поехали в г. Электросталь, где Вадик проходил так называемый «Курс молодого бойца». Тяжело и больно было видеть его и слушать его рассказы о тяготах армейской службы. А очень скоро его отчислили из этой части и отправили дослуживать в Архангельский край, в г. Котлас. Тяжёлый северный край, место концлагерей и ссылок, плюс бытующая «дедовщина» был не лучшим периодом в жизни нашего сына. Но всему приходит конец, и в один прекрасный день Вадик вернулся домой.

После армии он как-то довольно быстро устроился на работу в организацию при Министерстве Лёгкой промышленности республики, и нам показалось, что наступили спокойные времена. Работа у него проходила довольно легко, и именно в это время, как я уже писал, мой знакомый, который руководил отделом нормирования, где трудился Вадик, очень расхвалил мне его.

Всё было бы ничего, если бы не одна черта Вадика: он всё время «догонял» Лилю. Ускоренно научился читать и писать, в пятилетнем возрасте пошёл в школу, выбрал себе институт, где обучение было всего четыре года, а не пять, как обычно. Так вот, когда Лиля вышла замуж, то её новое положение, видно, не давало ему покоя, и в один прекрасный день он спросил у Нади: «А не жениться ли мне, мама?» Ну а так как и Надя и я всегда считали, что в этом вопросе решение должны принимать повзрослевшие дети, то не особенно и сопротивлялись. Возможно, это было нашей ошибкой. С Инной, своей женой, он познакомился на работе, и она ко времени его бракосочетания была уже довольно опытной женщиной. Дважды до Вадика она уже была замужем и перспектива, что наш сын будет её третьим мужем, не очень нравилась нам. Мне достаточно было один раз попасть к ней домой, увидать её квартиру, до отказа забитую бессмысленными и, как у нас говорят, «чушкарскими» вещами, чтобы понять, что эта семья совершенно далека от нас, а продемонстрированное накопительство наглядно показало нам, что вряд ли Вадик сможет построить на этой базе свою семью.

Но он был настроен очень решительно, и мы с Надей пришли к заключению, что по всей вероятности Инна стала его первой женщиной и довольно умелой, ну а нам осталось только выдавить из себя согласие.

От свадьбы молодые отказались и регистрация их брака была отмечена обедом в нашем доме. Пришли Инины родители, где мы с ними впервые познакомились, а с нашей стороны были Надя, я, Генриэтта Абрамовна и Лиля. Родителей Инны мы так никогда больше не видели.

Очень скоро Инна, а до неё её родители, перебрались в Харьков. Там 12 октября 1987 года она родила сына, нашего внука Юлиана. Вадик же продолжал жить в Баку и в своей семье появлялся наездами.

Восьмидесятые годы – это годы перестройки, когда бурно развернулась кооперативная деятельность. Появилась колоссальная потребность в людях, спообных вести финансовую деятельность растущих всевозможных кооперативов, малых и больших предприятий. Наша надежда на то, что Вадик профессионально займётся этой деятельностью, которая могла принести неплохие дивиденды, не оправдалась. Он совершил совершенно противоположный поступок: бросил работу и с головой окунулся в малый бизнес. Он стал кустарно выпускать сомнительные по качеству сувениры, значки, брелки и т.п. Несколько позднее он сколотил бригаду из художников, своих друзей, и перебрался в Москву. Здесь в ход пошла роспись матрёшек, пасхальных яиц и ещё какой-то чуши. Всё это реализовывалось на Арбате, где он пропадал и днём и ночью. В ход пошли какие-то тёмные делишки, беготня от милиции, крутились какие-то большие по тем временам деньги. Но Надю и меня всё это повергло буквально в шок. Мы привыкли жить и работать совсем по другим меркам, придерживались совершенно иных жизненых ценностей. И когда он однажды приехав в Баку, сообщил нам, что собирается уехать на постоянное жительство в Израиль, мы даже обрадовались. Наконец-то закончится его сомнительная финансовая деятельность в Москве, он оторвётся от всесоюзной толкучки на Арбате и сможет применить свои способности в стране, к которой мы всегда испытывали благостные чувства.

Осенью 1991 года Надя и я прилетели в Москву, чтобы проводить Вадика в Израиль. Ида (тетя матери Вадима – Прим. Автора) приготовила прощальный обед, но Вадик так был занят со своими друзьями, что прибежал к Иде, когда времени было уже в обрез, схватил свой чемодан, и мы с ним, Лёней Жаровым и Мариной (двоюродные брат и сестра матери Вадима – Прим. Автора) помчались на вокзал. Туда же подъехали мой брат Володя с Аллой, Милочка и Таня (Двоюродные сестры отца Вадима – Прим. Автора). На вокзале всё было как-то скомкано, мы с Надей чувствовали себя скованно и наглядно убедились, что Вадика больше интересовало присутствие на вокзале его друзей, чем родителей и родственников. Во всяком случае с вокзала мы шли в совершенно подавленном состоянии.

А в 1993 году Лиля со своей семьёй и я с Надей, прихватив двух наших стареньких матерей, очутились в Америке, в Нью-Йорке.

Вадик же продолжал жить в Израиле, в одиночестве, без своей семьи и без нас. Эмиграция – тяжёлый период в жизни каждого человека, а иммиграция в одиночку – тяжела десятикратно. К тому же Вадик всё предпринял как-то не так. Вместо того, чтобы окунуться в учёбу, которая могла бы гарантировать ему будущее, он стал перебиваться случайными заработками, бесконечно менял места работы, попробовал заниматься какой-то торговлей с Москвой и в итоге оказался без товара и денег в больнице. По ходу своей «купеческой» деятельности он ввязался в Москве в какую-то любовную историю, был жестоко избит, будучи пьяным упал с пятого или третьего этажа, с переломаными костями был доставлен в больницу. Мы находились в Америке, ещё не имели гражданства и вся тяжесть по уходу за ним легла на плечи семьи Жаровых (семья тети моей мамы – Прим. Автора) и моего брата. Вадик же больше всего с особой теплотой вспоминал, как за ним в больнице ухаживала Инна, которая специально для этого приехала из Харькова.

Находясь здесь, в Америке, мы, а особенно Лиля, предприняли невероятные усилия для воссоединения с Вадиком, чтобы у него была возможность перебраться к нам в Америку. Но для этого нам необходимо было получить американское гражданство, а ему оставаться в разводе со своей женой. Соблюдая последнее условие, он мог претендовать на первоочередное рассмотрение его вопроса по воссоединению с семьёй.

Зная все доводы и условия, Вадик тем не менее поступил совершенно диаметрально противоположно. Он срывается с места, приезжает в Харьков, вновь регистрирует свой брак с Инной, а она вместе с сыном через какое-то время переезжает в Израиль. Таким образом были ухудшены условия для его переезда в Америку. Но Лиля продолжала борьбу за него, а нам оставалось только, как и прежде, материально помогать ему.

Наконец наступило то время, когда Вадик изъявил желание встретиться с нами. Весной 2000 года после десятилетнего перерыва и произошла эта встреча. Мы стояли втроём обнявшись в иерусалимском аэропорту и плакали. Это очень тяжело не видеть своего сына целых десять лет и всё время мучиться и переживать за него.

Затем у него дома мы встретились с Инной и нашим внуком Юлианом. Мы провели чудесные дни в Израиле. Вадик был счастлив, окружил нас необыкновенной и непривычной для нас заботой. Было очень трогательно наблюдать, как он переживал, что мы уезжаем в какую-то однодневную экскурсию, как встречал нас по приезде из неё, как он приволок на велосипеде огромный паралоновый матрац, чтобы мне было удобно спать. Вадик всячески старался улучшить наш быт, и для нас эти проявления заботы были необыкновенно ценны.

Конечно, мы старались максимальное внимание уделять нашему внуку – Юлиану. Юлик оказался славным мальчиком. Мы с умилением наблюдали за тем, как он трудолюбив и ловок. Меня просто привело в восторг, как он умело помогал мне собирать купленную мебель. Но особой близости между нами так и не произошло. Держался он как-то отчуждённо, не проявлял особой близости, которая часто возникает между внуком и бабушкой с дедом. Мы это замечали и, как говориться, не лезли ему в кости. А собственно говоря, нечего было и удивляться. Ведь Юлик нас совершенно не знал, мы для него были новыми незнакомыми людьми. (Юлику было тогда 13 лет – Прим. Автора)

Быстро пролетели наши дни пребывания в Израиле. Общение с Вадиком и внуком, встречи с друзьями, знакомство со страной – всё это произвело просто ошеломляющее впечатление. И, конечно, нельзя не отметить, что нас очень порадовало то, что Вадик стал учиться на курсах по подготовке программистов и даже устроился работать в какую-то фирму. Это были первые успешные шаги в Израиле за десять лет его пребывания в стране.

Позднее у Вадика произошёл крупный конфликт с Инной и сыном. Он вынужден был уйти из дома. Очень скоро Инна отправила Юлика в Харьков к своим родителям. Тяжёлая работа по программированию, а работал он действительно очень много, разрыв с семьёй, как видно крайне деррессивно действовали на Вадика. Во всяком случае всё это привело к тому, что в начале января 2001 года у нас раздался звонок по телефону от друга Вадика – Яника и он сообщил нам, что Вадик предпринял попытку самоубийства, перерезал себе вены. Яник оперативно примчался к нему, доставил его в госпиталь и фактически спас его.

Надя мгновенно вылетела в Израиль. Я же был совершенно нетранспортабелен, т.к. сравнительно недавно перенёс операцию после того, как был сбит на улице автомашиной (21 Ноября 2000 г. – прим. Автора)

Там, в Израиле, Надя предприняла невероятные усилия, чтобы успокоить Вадика, привести его в нормальное состояние, а убедившись в том, что Вадик не сможет продолжать свою семейную жизнь, сделала всё возможное для облегчения бракоразводного процесса. Она провела переговоры с адвокатом, которая в дальнейшем максимально ускорила и облегчила эту непростую процедуру.

В сентябре 2001 года Вадику наконец удалось получить разрешение на гостевую поездку в Нью-Йорк. Наша встреча состоялась в аэропорту Кенедди сразу после трагических событий, которые потрясли весь мир.

Лиля и наши внучки были счастливы, что встретились с Вадиком. Мы все старались окружить его вниманием и любовью. Я, как всегда, выворачивался наизнанку, стараясь показать ему всю красоту Нью-Йорка, а Надя не отходила от плиты, приготавливая ему какие-то вкусные наши традиционные блюда.

Лиля со своей стороны звонила во все иммиграционные службы и очень скоро Вадик получил официальное разрешение на выезд в Америку на постоянное жительство.

6 июня 2002 года мы встретили Вадика. Поселился он, конечно, у нас. Начались его шаги по иммигрантской дорожке: изучение языка, поиски работы. Как мы ни старались направить его усилия на учёбу, он был непреклонен. Очень скоро он устроился работать программистом, но так же вскоре и бросил эту работу. Началась череда всяческих перемен мест работы. По существу он стал вести ту жизнь, к которой привык в Израиле. Скачки с одной работы на другую до того момента, пока не наступает время, когда можно перейти на пособие по безработице. Затем несколько месяцев отдыха. Нас этот образ жизни просто убивал. Единственное, что мы не учли и ничего в этом не понимали, это то, что он, по всей вероятности, всё время находился в глубочайшей депрессии. Наша безграмотность в этом вопросе и не позволила нам быть объективными по отношению к его поведению.

Будучи людьми жизнелюбивыми, оптимистами, привыкшими к постоянному труду, и находя в труде колоссальное жизненное удовлетворение, мы оказались слепыми к его протекающей на наших глазах, по всей вероятности, болезни. Первая обратила на это внимание Лиля, но наши уговоры обратиться Вадику к врачу не носили настойчивый характер.

Даже то обстоятельство, что у него уже была попытка ухода из жизни, ничему нас не научила. Вадик никогда не говорил на эту тему, ну а я никогда его ни о чём не расспрашивал, не хотел бередить «старые раны». Я привык примерять себя ко всем ситуациям и всегда считал, что при всей моей любви к жизни никогда не смог бы совершить поступок по бессмысленному уходу из неё.

Вадик был довольно скрытным человеком, не особенно раскрывался и откровенничал по поводу своих поступков. А в последнее время у него появилась и какая-то подозрительность в отношении окружающих его людей. Так, например, его очень взволновало то, что очередной наниматель на работу снял копии с его документов (гринкарта, водительские права). Мне очень долго пришлось объяснять и успокаивать, что это совершенно естественные действия хозяина фирмы. Но Вадик всё равно отказался работать у него.

Вадик мог вступить в драку на работе, защищая какого-то приятеля по цеху, над которым кто-то надсмехался.

Его устройству на работу часто основательно мешало то, что он отказывался трудиться по субботам, т.к. в этот день, как правоверный еврей, читал Тору. В Израиле он проникся идеями иудаизма и старался соблюдать, хотя и не самозабвенно и скрупулёзно, предписания Торы. Мы всегда с пониманием относились к этим его новым проявлениям. Вадик часто с укоризной спрашивал меня, почему я работаю в субботу, сижу за своими гобеленами или занимаюсь с ученицей. Несколько раз он предпринимал усилия к тому, чтобы мы начали читать Тору или посещали синагогу. Хотя сам в синагогу, как мне кажется, не ходил.

По дому он вышагивал в мрачном и подавленном состоянии и оживлялся только, когда общался с дочерьми Лили. Иногда мне казалось, что весь смысл его работы сводился к тому, чтобы только регулярно посылать алименты Юлику.

Возможно, я ошибаюсь, но у меня создалось впечатление, что после поездки в Канаду и встречи со своими друзьями детства Тимой и Яником, который прилетел из Израиля, он вернулся в каком-то особенно подавленном состоянии. Дело в том, что все они, пройдя иммиграцию, оказались хорошо устроенными людьми, а Вадик, которого они когда-то называли «мозговым центром», перешагнув уже сороколетний рубеж, так и ничего не сумел достичь.

Иногда его подавленное настроение вызывало у меня и Нади чувство тревоги. Однажды он ушёл на бульвар и долго не возвращался. Уже стемнело, когда он появился дома. Так вот, у меня и Нади, совершенно не сговариваясь, мелькнула страшная мысль, что сейчас принесут найденные на пляже его вещи, а он исчезнет. Возможно, этому состоянию способствовало и событие, связанное с кончиной Алика (наш дядя с материнской стороны, который умер в океане. - Прим. Автора).

Так, шаг за шагом мы приближались к самому страшному дню в нашей жизни.

В ночь со второго на третье декабря 2004 года я поздно сидел за работой над своим очередным гобеленом, а не уходил я спать, собственно говоря, от того, что Вадик молча вышагивал по квартире, от кухни до ванной. Надя давно уже ушла спать, я молча работал, и в квартире была какая-то гнетущая тишина. Накануне Надя уговорила Вадика пойти на приём к врачу-психиатру. Где-то после часа ночи Вадик ушёл в свою комнату, ну и я пошёл спать.

Часов в 7 утра я внезапно проснулся, рядом со мной стоял Вадик, и он произнёс:

- Папа, спасибо тебе за всё.

Затем взял мою руку и поцеловал её.

- Ну, что ты, сынок. Иди спать. Ведь так рано.

У меня возникло чувство, что он испытывает неловкость от того, что своим настроением, молчаливым вышагиванием по квартире помешал мне вовремя лечь спать и сейчас испытывал какое-то угрызение совести.

А утром он сказал Наде, что у него всё в порядке, ему незачем идти к врачу и почему-то сказал, что он получил хорошее воспитание.

Если бы мы могли догадаться, что он прощался с нами.

Ночью, 3 декабря в нашу дверь раздался страшный стук. На пороге стояло двое полицейских. На вопрос, все ли у нас дома мы утвердительно ответили, а на дополнительный вопрос, а кто ещё помимо нас проживает в квартире, Надя ответила, что наш сын, но он сейчас спит. В подтверждение своих слов она распахнула дверь в его спальню, но кровать оказалась пуста. Первая мысль, которая промелькнула у меня – это то, что Вадик, по своему обыкновению, ушёл ночью на улицу и его задержала полиция.

Как только полицейские увидали, что кровать пуста, они тут же ринулись в квартиру, а один из них загородил собой балконную дверь. Я оттолкнул его и выскочил на балкон. (Не думаю, что папа оттолкнул полицейского. Американский полицейский не позволит себя отталкивать, если ему предписано не пускать никого. Скорее, папа просто успел выбежать на балкон – Прим. автора). У ограждения аккуратно стояли домашние туфли Вадика. Страшная мысль пронзила меня и я крикнул:

- Надя, он выбросился!

Секундой позже я увидал под балконом его лежащее тело.

Нас долго не пускали к нему. Мы вызвали Лилю. Они примчались с Рафиком, через какое-то время. Я не могу изложить на бумаге, что мы пережили, да и продолжаем переживать. Он покончил не только со своей жизнью, но и искромсал нашу.

На кладбище мы увидали его в последний раз. Я никогда не забуду его лица. Он лежал такой красивый и такой спокойный. Ну, а наш дом, который всегда был необыкновенно весёлый, жизнерадостный, просто перестал существовать.

Очень тяжело пережили это событие Лиля и наши внучки. Ведь они считали его «самым весёлым дядей в мире».

Через несколько дней после ухода Вадика раздался телефонный звонок из Израиля и состоялся короткий разговор между Инной и Надей. Инна выразила своё соболезнование и предприняла попытку как-то проанализировать происшествие. Надя совершенно не имела сил продолжать беседу в этом направлении и смогла только пожелать Инне и Юлику счастливой жизни, отметив при этом, что Инна всегда была хорошей матерью.

А потом у нас возникло желание послать Юлику некоторые любимые вещи Вадика: его книги, музыкальные записи, подстаканник (ещё его прадеда), фотографии. Короче, то, что составляло его духовный мир. Но Инна через друга Вадика, Яника, уведомила нас, что ничего не желает получать и не будет травмировать Юлика вещами его отца.

К моменту трагедии Юлику было уже 17 лет, т.е. это был уже, во всяком случае по моим меркам, достаточно взрослый парень. Но от него не последовало ни одного телефонного звонка или какой-либо открытки. Так мы потеряли навсегда не только сына, но и внука.

Возможно, Юлик и Инна считают нас виновными в том, что Вадик в своё время принял решение о разводе. У меня же сохранилось только письмо к Юлику, которое так и не было отправлено.

Здравствуй, дорогой Юлик!

К сожалению и к большому нашему горю, нам предстоит задача передать некоторые оставшиеся вещи после ухода из жизни твоего отца. Очень тяжело и больно перебирать его вещи, многие из которых составляли его духовный мир. Но, как нам кажется, тебе будет полезно и приятно соприкасаться со многими из них. Если буквально спресовать его жизнь, то можно с твёрдой уверенностью сказать, что ты всегда был для него самым дорогим человеком в этом мире. Все его мысли были связаны с тобой, и он очень болезненно переживал Вашу вынужденную разлуку..

Богатства ему нажить не удалось, но вещи, которые мы посылаем, непосредственно его, и ты вправе распоряжаться ими по своему усмотрению. Если они окажутся для тебя лишними, то раздай их бедным людям. В конечном итоге всё зависит от нашей памяти сердца и степени чувствительности.

Пластинки и книги – это то, что он любил слушать и читать, в фотоаппарате он даже отснял три кадра, проявишь, когда закончишь пленку, подстаканник – это единственная семейная память о его прадеде, а значит твоём прапрадеде. Вадик всегда пил чай с помощью этого подстаканника. Посылаем тебе также извещение о его смерти и ряд аттестатов, которые он получил здесь. Нательные вещи – это из тех, которые он любил и носил.

На расстоянии трудно судить о степени твоей привязанности к отцу, но постарайся в своей жизни быть достойным человеком, честным и мужественным, и помни всегда, что он тебя очень любил и мечтал о твоём достойном будущем.

Обнимаем тебя, твои бабушка и дедушка.

6 января 2005 года.

Р. Муслумов

Воспоминания о шурине

С нелегким сердцем принимаюсь я за эти Записки. Оправдывает меня, пусть только отчасти, то обстоятельство, что я, видимо, смогу высветить некоторые моменты из короткой жизни Вадима, известные мне, и предложить им свое объяснение. Отсюда - субъективизм, ведь пишу я не просто о нем, но - о нем в связи с собою и своим пониманием случившегося. Зато я имею неосторожность вести дневники и Роман-хронику (по ряду причин, материалов последнего почти не буду использовать, компенсируя возможный художественный ущерб, если он есть, точностью изложения. Если она есть). Это дает мне возможность как хронологической привязки действия, так и упоминания о деталях, обычно обретающихся в кратковременной памяти в течение недолгого по определению срока.

О Вадиме я был немного наслышан еще до физического его появления в своей жизни. Я тогда работал в одной организации с его сестрой, мы подолгу беседовали обо всем (напомню - год 1983, «андроповский», вопросы трудовой дисциплины и посещений дирекция принимала близко к карману, в иное время нас бы тяготила необходимость позвоночно отсиживать положенные часы после застойной брежневской разболтанности), в том числе и о ее родне, в частности, брате, о котором она неизменно отзывалась очень тепло и, в то же время с затаенною тревогой. Он в то время служил в армии, и у Лианы были известные основания (пусть она не знала армейских порядков, но знала своего брата) для беспокойства. Я с неизбывным вниманием ее выслушивал, мне были интересны ее рассказы, полагаю, что она переносила часть симпатий к брату и на меня, возможно, по инерции, не успевая притормаживать на крутых поворотах общения. Не скрою, у меня уже тогда в голове роились разные предприятия и кампании. Мне даже приходило в голову познакомиться с Вадимом по его демобилизации инкогнито - каково?! и войти в их дом в качестве... стоп! так далеко мои мысли не простирались. И - к лучшему. Конечно, Вадим о моем существовании и не подозревал, что называется, «невелика птица!» - я о себе. Что ж?.. пару раз мне удавалось проводить Лиану до дома до хаты. Что до третьего раза, то его не было: домашние ей «поставили на вид», а она - мне. Я оказался крайним (по горизонтали) и нижним (по вертикали). Оставалось писать на себя жалобу - все в те же дневники.

Тем временем год изжил себя со всеми своими событиями.

Наступил следующий, 1984-й, насыпавший на меня столько всего, что и посейчас не вполне прихожу в себя, пережевывая и дохлёбывая его остатки. Весь год меня бросало ups & downs. Не могу сказать, что год тот был самым тяжелым в моей жизни; сейчас, когда мне пришлось столкнуться с ударами много сильнее, есть с чем его сравнивать, но в то время я абсолютно не был к ним готов; счастье? его тоже хватило через край! Но гремучая смесь этих составляющих не могла не оказать сокрушающего действия на меня и не отразиться в этих Записках.

Таков контекст заочного нашего знакомства с Вадимом.

Личное наше знакомство произошло апрелем следующего года. Обстоятельства его врезались в мою память настолько, что почти нет необходимости прибегать к помощи дневников. Я был вызван для некоторых объяснений, в существо которых не буду сейчас вдаваться. Важно отметить, что ни Вадима, ни сестры его Лианы при этом не было, их поспешно выставили за дверь! После нелицеприятного разговора, что называется:

День был резкий, и тон был резкий,
Резки были и день и тон -
Ну, так извиняюсь...

...я остался с Лианой и Вадимом наедине. Попервоначалу мы с ним чинились, присматриваясь друг к другу, а Лиана выглядела очень оживленной тем, что можно назвать легальной встречей в неформальной обстановке. На столе появился чай, следом - коньяк, языки наши развязались и мы пустились интенсивно общаться, сыпать остротами и цитатами. Вадим произвел на меня впечатление необычной смесью сдержанности и разговорчивости: он то молча уходил в себя и делал преогромные паузы, то брал разговор на себя, не оставляя нам никакого пространства даже для междометий. Подобная амбивалентность, возможно, не была для него случайною, а выражала некоторую сущностную черту; тогда я, разумеется, не мог судить об этом категорично, всего лишь отметив на полях: слишком много впечатлений вынес я в тот день! Мы не касались цели моего визита, разговоры были на темы нейтральные, что называется, «ни слова, ни вздоха!» и мысли мои летали в стороне от... и налетели, что называется на... я решился позвать его к себе на следующий день. С этой целью я и передал ему записку-приглашение; он ответил согласием. А потом... мне уж это «потом»... всего то полпервого ночи, впрямь - «счастливые часов не наблюдают!» - вошли ихние родители и церемонно поинтересовались, что, собственно говоря, мы празднуем?! Тогда я осознал, что наше празднество было «передышкой после боя», а возможно - и «между боями», и на состоявшееся объяснение мы смотрим с противоположных берегов. Словом, каждый вел свою партию, и по-разному оценивал ее результаты. Лиана была довольна, как я уже отметил, а мнение Вадима мне оставалось выяснить. Так, безответным вопросом закончился первый раунд нашей встречи. Ее плюсом оказалось то обстоятельство, что, говоря новоязом, я стал почти выездным, хотя и не вполне легализированным. Вроде землемера К., что отирался в деревне, но в Замок до поры путь ему был заказан!

Назавтра в шесть пополудни, как было условлено, я встретил Вадима и, предупредив его как Н. Н. Князев, шукшинский правдоискатель и сочинитель трактата о государстве: «там - женщина (я находился в процессе развода), она как бы не очень любезна, так что не обращай внимания, проходи, не реагируй!»... пронесло, они даже поздоровались, что было сверх программы, и он бочком-бочком прошел в комнату. Разговора как такового не получилось. Мы, конечно, общались, но как-то невесело, он ничего не выяснял, я - тоже... Кофе, бутерброды, коньяк. Я показывал ему слайды, он смотрел... молча. Примите в рассмотрение и то, что оба мы были интровертами, тогда, как Лиана со всем оставшимся семейством - экстравертами. Да и разница наших отчасти темпераментов сказывалась, вернее, недостаточность их разницы: он - флегматик, я - меланхолик и нам столь явно недоставало его сангвинической сестрицы для веселия (не говорю уже о том, что и другая женщина за стеною не прибавляла нам радости). Конечно, темперамент изрядно характеризует нас всех и не всегда комплиментарно: холерик предстает обладателем вполне предсказуемых реакций, сангвиник облачен в позолоченый сусальный блеск, меланхолик оказывается бездонным занудой, да, еще этот, вот, пуленепробиваемый флегматик, что сидит супротив меня - ничего чрез череп ты не выдавишь его! Тем не менее поговорить нам было о чем, а еще более - о ком. Оказывается, он и раньше искал (громко сказано!) встречи со мною, нет - собирался встретиться, вот! - и на правах брата, как он их понимал, да вот, - прособирался. Это и к вопросу о скорости его реакций. Да и о самых его намерениях я узнал позже, причем настолько, что необходимость этого разговора отпала. А когда я спросил, о чем он собирался говорить со мною, Вадим в ответ досадливо отмахнулся... Словом, в тот вечер встреча оказалась вполне безрезультатной, только примерились друг к другу и через час с небольшим, выдержав приличия, разошлись.

После этого неизвестно на каких правах «с ограниченною ответственностью» мы несколько раз втроем (я, он и она) ходили в кино. Он больше молчал по своему обыкновению, вид, впрочем, имел несколько таинственный, будто выполнял неведомое нам поручение; мы были разговорчивее, пытались и его втянуть в беседу, она настойчивее, я... да не обо мне речь! Без него мы не встречались, как бы сохраняя верность его линии, пусть это от нас, как я понимаю, и не требовалось... Так продолжалось несколько месяцев (Лиана с Вадимом приходили к моим родителям, помнится материнских наказ ему: «Вадик, садись, быстренько поешь, сейчас с Лилей в одно место пойдешь!?» И - высказывания моего отца, к Вадиму обращенные: «Вы знаете, сейчас на человеческий фактор надо особое внимание обращать!» Вадим и глазом не повел, будто ежедневно выслушивал подобные сентенции)... а - по мне хоть и несколько лет, я вообще не люблю форсировать события, коль скоро каждому из них неминуемо придет свой срок. А нет - так нет!

Судьба распорядилась иначе, как пишут в романах. Вдруг (у нас все вдруг было!)... не поверите! - вновь назрела необходимость объяснения, но уже - как бы взаимная, хотя лично я предпочел бы... да кто с меня спрашивает предпочтений?... Впрямь судьба тащит на привязи тех, кто не удосужился в свое время хотя бы удлинить повод. Или - причину! Не буду подробно (да и вообще никак!) останавливаться на знаменательном дне, коль скоро Вадим отсутствовал, посему событие коснулось его только леденящим крылом последствий. А именно: я стал чаще бывать там, сменив прежнюю «невыездность» на теперешнюю безвылазность; соответственно, чаще, хотя и не всякий раз, встречался с ним. Держались мы ровно, как и всегда. Однажды нас пытались даже едва ли не стравить, усадив за шахматную доску с фигурами. Партия в памяти не сохранилась, только как результат, в котором умер процесс. И - к лучшему! Помню, впрочем, мать его усиленно болела за своего сына, причем, по обыкновению своему - вслух. Меня это немного удивило, я полагал, законы гостеприимства более универсальными... Позже оказалось, что они вообще были склонны поощрять любые позитивные его начинания, а для симметрии - резко реагировали на все остальные. Иногда, впрочем, страсти накалялись и по пустякам. К примеру, ему однозначно было указано, что он стоит на телефонном шнуре. У меня взмокли лопатки и горели ступни! А он продолжал стоять, хоть бы хны! Было ли дело в замедленности его реакций, упрямстве или в его нереактивности на замечания, а то и погруженности в своим мысли? А может - все сразу, хоть и в разных пропорциях? Но мог и крупно обидеться, как это произошло в первое новогоднее 1986-го утро, когда он ввалился в нашу спалью, и Лиана, а потом и ее мать, сделали ему внушение... на него жалко было смотреть.

Тогда же я начал понимать, а позже - укрепился в мысли, что он относился к той особой категории людей, которые способны у многих вызывать неосознанную симпатию к себе, в том числе у женщин, а, возможно, и прежде всего у них. Отсюда и его популярность у друзей его, которых я почти не знал... Конечно, были и исключения, и весьма большие числом. Я слышал, как тяжело ему приходилось в армии - участь, увы, многих правдоискателей и примкнувших к ним людей, похожих на правдоискателей. Сам я, к слову говоря, годичный срок службы пролетел на автопилоте, но это - особый случай, который годится только для людей моего склада, и не буду рекомендовать его никому иному... Каждому лучше найти собственную нишу в этом мире, а не пытаться играть чужую, а тем паче чуждую роль - себе дороже!

Характер его в значительной степени отличался от остальных членов семейства. Он был, как я уже заметил, интровертом и флегматиком, другие - гораздо более шумны, нетерпеливы и заметны. Центробежные силы в нем преобладали над центростремительными, его постоянно увлекало куда-то вовне, как мне объяснили - к друзьям и рискованным предприятиям. Этим и объяснялось, что его я встречал уних дома реже остальных. Много позже он обмолвился, что только друзья его совершенно понимают, а больше - никто! Я поежился, представив себя на его месте, что где-то меня видят насквозь! Да я бежал бы от такого места, что называется через три границы! но речь не обо мне...

В такой суматохе дней пролетел конец июля, начало августа, в которые, кстати, Лиана со своими родителями приходили к моим познакомиться, и до другой знаменательной сентябрьской даты оставалось всего-ничего, как выяснилось, что Лиане прост-таки-напросто необходимо в Москву зачем невесть: на ярмарку невест!.. нешто. Пришлось с 7-го до 27-го августа одному куковать. Интроверта ведь особенно одиночеством не запугать, как... ежа чем бы таким помягче! Я и залег на дно, как подводная лодка. И предчувствия тогда меня не трогали, просто надо было в мыслях относительный порядок навести и просто на дальнейшее раскинуть чем там-нибудь. Но с Вадимом связь наладить не пытался. Да и отношения перешли на другой уровень. Но прежние виды мои на него вовсе не сняты были с повестки, а всего лишь видо-(прощенья просим за нечаянную тавтологию)-изменились. Не собираясь вызванивать насчет очередных перемен, собственно, в семейном своем статусе, я минимизировал круг извещенных об этом лиц. Посему и решил предложить Вадиму роль свидетеля со стороны. А чтобы никак не напрягать его допрежь времени - не налаживал связи. Он согласился, я через два десятка месяцев и дней симметрично (Even-Steaven) отплатил ему свидетельством уже на его регистрации.

Вадим обладал особенным чувством юмора и рекомендовал письмо в газету обязательно начинать словами: «Я знаю, что вы меня ни за что не напечатаете!» Тогда вопрос о публикации можно считать решенным!» Он способен был подхватить на лету любое неосторожное высказывание. Мы как-то злословили на тему подруг его сестры, одной из них доставалось особенно крепко. Тут Лиана спробовала заступиться: «Неужели у (она назвала достославное имя) нет ни одного достоинства?!» - «Два! - выкрикнули мы хором: - Большая белая грудь и служба!» Каково?! А когда я с Лианой ломали голову над тем, как назвать первую из новорожденных дочерей, он, ничтоже сумняшеся, предложил: «РЖП - 86»! Для тех, кто не способен самостоятельно декодировать аббревиатуру, поясню: «Ребенок женского пола, год рождения 1986» Ничего, а? Вот и я говорю «а»!

Встречи становились не то чтобы реже, но по-броуновски нерегулярнее. Как-никак, своя отдельная семья со своей территорией, веденизяйством, финансами, одним словом, всеми признаками, отмеченными в социологии. Возможно, наша эта отдельность и/или отделенность привели к ответному ходу с его стороны, хотя это, во-первых, лишь мое необязывающее предположение и относиться к нему предлагаю исключительно как к таковому, а, во-вторых, я это акцентирую, не сводился он однозначно к этому ходу, а деталей - не знаю, не буду гадать, коль скоро своих загадок еще не отгадал... Был я у него на регистрации свидетелем, симметрично расплатившись тем самым за его услугу некоторой давности (а на «сдачу» я положил его называть шурином, чего мне хотелось даже еще безотносительно к нему со времен десятилетней давности после спектакля «Царь Федор Иоаннович» в Малом Театре, когда незабвенный голос Смоктуновского, обращенный с исполнителю роли Бориса, засел в памяти и мечтах; Вадим, казалось, был этим даже польщен; во всяком случае, в продолжении полутора десятков лет не выказывал никаких претензий по этому поводу), другим свидетелем выступил брат невесты, и здесь можно провести поверхностную аналогию с моим брачным сочетанием. О невесте его... aut bene aut nihil, посему - продолжаю. То же, впрочем, и о свидетеле, но не о себе. Нас там четверо всего, небось не запутаетесь! Шурин нисколько не волновался, был по своему обыкновению задумчив, неразговорчив, медлителен. На общей фотографии он так и выглядел, изогнувшись, впрочем, всем туловом и согнув руку калачиком, типа - «чего изволите?...» Отмечали событие опять же в доме его родителей, где собрались только ближайшие родственники и то, как я к тому времени вызнал, не все, и только со стороны жениха, исключая самое невесту и ее братца. Было не вполне невесело, как всегда почти не безоблачно, когда дело касалось Шурина, налицо - камни какого-то преткновения, о существовании которых я пусть и не знал, но - ненароком догадывался... И об этом доме я некогда имел неосторожность заметить: «Дом кутежом красен!» Очевидно, не так представляли себе подобные торжества и члены алавердовской фамилии. Двое из приглашенных задремали... «Деталь!» - догадаетесь вы. И я сонно кивну... Прикрывая тему его родни, скажу, что у них существовал определенный культ в этом плане, но - ежели кого невзлюбливали, неприязнь продолжалась всерьез и надолго! Со временем я вникся в диспозицию и лианинскую родню узнал лучше своей. Хотя и хуже форсайтовской...

А потом... потом молодые исчезли из вида. Где они жили? дружно ли? «Жизнь позволяет поставить «либо»... - как сказал поэт. Знаю, что у него в том же году родился ребенок, которого я, впрочем, так и не увидел. Отсюда делаю опосредованный вывод, что они куда-то переехали. Но с ним я встречался, пусть и очень редко, на протяжении еще нескольких лет. Шурин помогал мне приобрести кондиционер; потом Лиана со мною пытались встроить его в Институт Экономики, увы, безрезультатно. Словом, отдалялись. И круг его интересов был далек от меня: какой-то бизнес по индивидуальной трудовой деятельности - новая инициатива очередного генсека... Даже раз я ему в столицу какие-то игрухи и причиндалы через проводника ли, пассажиров ли пересылал. Ничего особенного: импорт-экспорт, деньги-товар-навар... Жизнь становилась динамичнее, съезды депутатов, реабилитация прежних врагов, возвращение книг и фильмов, прежде припрятанных в закромах архивов и ящиках столов... что-то прояснялось из прошлого, но настоящее все больше мутнело, напоминало нэп из учебников и книжек, остро приправленный национальными и иными проблемами, неясными перспективами для себя и семьи; прибавьте к тому и личные мои... нет, не прибавляйте, не откроюсь! А что до Шурина, то его авантюрно-предприимчивая натура обрела второе дыхание. Видел я его и в деле, как он, обложившись гобеленами стоял у местной нашей Девичьей достопримечательной башни столбом лотовым и - молчал... Я не в укор ему, я бы и так не смог. Как же, думал я, он другие дела и делишки проворачивает? Верно, организатор он лучше был, чем рядовой исполнитель. Ведь и успехи были, коль скоро он на капиталы свои даже автомашиной обзавелся!.. Но, как это по-русски? Вот, знаю такое выражение: презумпция невиновности, а вот как применить к нему - не знаю. За него очень переживала ближайшая родня, потому и предположу, что деятельность его была на грани фола. Наверное, он знал-таки край, да не падал, в детали я посвящен не был, и не стремился особенно... Как бы то ни было, он под их ли давлением, избегая ли вовлеченности в обострившиеся дела современности, в одиночку засобирался в другое государство, что ни говорите - поступок! Перед отъездом предложил мне подзаработать на изготовлении каких-то бирюлек, но я и к этому,как и многому другому, оказался способен не вполне, пусть мне деньги на выплату алиментарной задолженности и немало нужны были. Провалился я в этом деле, не оправдал надежд. Поделом!

Все устроилось тем не менее. И он уехал в Израиль. Через полтора года - и я с семьею эмигрировал, но - в другую страну. И целых лет десять друг о друге мало, что знали. Замечу только, что он, один из наинемногейших позвонил мне в связи с тяжелой утратой и выразил соболезнование. Впрочем, я никому почти и не говорил о своем горе: не шибко верю в утешительность дружеского участия и его действенность, якобы способные поддержать и помочь справиться. Кому куда, а мне надо уйти в себя. Чем тут можно утешить? Как сказал Иван Лапшин в одноименном фильме Юрия Германа: «Ну, умер человек. Что тут поделаешь?..» Действительно, нечего добавить. Это - единственное, что я могу сказать себе... А все остальное?.. Все же шуринский звонок я запомнил и оценил.

Вот такой водораздел в наших отношения - десять лет, в течение которых он настолько изменился. Но, по-порядку...

Через годы длительной разлуки мы встретились в Нью-Йорке. Сначала он приезжал с кратковременным, говоря суконным языком, визитом. После - навсегда, как это ни горько сейчас звучит. Сказать, что он изменился? Этого мало! Его было не узнать! И если раньше он напоминал мне молодого Шостаковича (особенно на мальчуковой картине, хранящейся у его родителей), то теперь трудно было подобрать иной оригинал или даже слова для его описания. Вспоминалась не к месту цитата из «Мастера и Маргариты»: «Да его хорошо отделали!» Жизнью тамошней! Время мало кого красит, да еще - в лучшую сторону. Но он слишком поблек и утух. Так выглядят люди, которым не хочется, а главное, незачем жить. Почему? Ему всего сорок, он крепок физически, способен к языкам? Что так надломило его? Нет, я, конечно, знал кое-что о его жизни вдали от нас, но не в деталях, из вторых рук, так что не буду пересказывать, а просто констатирую самый факт его перемены, не вдаваясь в причины.

Встретили мы его хорошо; да иначе и быть не могло. Приезжать в другую страну тяжело, если это не туристическая поездка, вторая эмиграция - испытание вдвойне. Он, как мне передавали, так и высказался: «Второй эмиграции я не выдержу!» Но - примите в рассмотрение, ехал Шурин не на пустое место, к родным людям, которые обеспечили его заботой, жильем... что там перечислять! Так что, говоря откровенно, проблемы его были минимизированы. Внешние. Потому, если кто-то на основании реальных фактов будет доказывать, что он был благополучен вполне, и все его трудности оказывались «в пределах эмигрантского допуска», порушить такой подход может единственная мысль: «чтобы судить о ком-то, мало знать перечень событий его жизни, надо знать еще и отношение этого человека к ним»! Скорее всего, такое отношение является более реальным источником его внутренних мучений и переживаний, пусть они тоже связаны с фактами, но - прошлой жизни и больной памяти. А если к этому присовокупить и некоторую его склонность к суевериям и вообще мистике, то картина не то, что более усложнится, но даже много иррационализируется. Что творилось у него в душе? Не знаю. Но о чем-то по внешнему виду могу догадываться. Он временами становился суетливее, раньше за ним такого не водилось. Он рвался найти хоть какую работу, упрекал нас, что мы не можем в этом преуспеть. Когда ему говорили, что у него есть возможность учиться, да и языком нужно заняться, он отмахивался. Устраивался сам, но подолгу нигде не задерживался. В этом он был моей противоположностью: я, заполучив работу, пусть самую грязную и неблагодарную, держался за нее, но не в силу особой сознательности и/или необходимости, а более - безынициативности, «смиряясь легче со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремяся!» Тут и иные из моих интенций сказались, о которых сейчас не время и место; просто, это оказалось еще одним пунктом, препятствовавшим моему с ним сближению и пониманию. Несмотря ни на что, я спробовал его в некий Автозон встроить, где и сам вкручивал баранку, одновременно опасаясь за (него, вернее,) свою рекомендацию, Он явился, говорил с начальством, но, как я понял, одно из шуринских условий было чрезмерным для них - не работать по субботам, то есть в самый напряженный день недели. Словом, не выгорело... И это при том, что он вопросы финансовой зависимости от... обстоятельств принимал близко к сердцу.

Другим пунктом наших разногласий были его суеверия и мистические предрассудки, к которым я относился с понятным чувством скептицизма и, но не столь уже необходимым, снисходительности... А это уже мало кому понравится. Одно качество у него осталось неизменным всегда - желание помочь. Да он и помогал: когда мы собирались сменить машину, Шурин ездил с нами в Лонг-Айленд (в этой поездке я обратил внимание на причудливый шрам на его запястьи и не смог удержаться от цитаты, доселе мирно дремавшей в памяти: «Откуда у вас такой странный шрам? аппарат Гарина, да?» Он недовольно глянул на меня и... я вспомнил!) !)... Я всего могу не упомнить, должно быть что-то остается и за кулисами памяти. Вот, еще одно: Шурин терпеливо возился с нашими компьютерами, в которых разбирался поболе нас. Это качество, я имею в виду бескорыстной помощи всегда в нем было очень развито. Оно даже почти не зависело от степени близости к нему. Почти наоборот. Он мог помогать и малознакомым людям. Когда еще в Баку обострились межнациональные отношения, он с риском и для себя, помогал несчастным; его отношение никоим образом не зависело от их национальной принадлежности, да Шурин от этом и не задумывался специально; его вело исключительно желание помочь и спасти людей, тех, кому пришлось очень нелегко. Надеюсь, что это ему зачтется там, где спрашивается со всех. А если не спрашивается, все равно, останется в памяти, пока есть те, кто способны помнить...И - очень тоже щедрым и щепетильным был еще: взяв на пару-тройку часов нашу машину на предмет изучения маршрутов возможной работы в кар-сервисе, вернул ее с полным баком бензина. Но эта почти болезненная честность стала сочетаться у него с исключительной мнительностью к окружающим: он опасался, что его хоть в чем-то обманут... Это был поразительный контраст с ним прежним, Шуриным-бизнесменом: не мог же он в те времена играть не по правилам, не им заведенными, да еще столь успешно! Свою роль сыграла и его религиозность, которой он отдался всеми силами, видимо, возлагая на нее определенные надежды, чувствуя, что с ним происходит что-то не то... В целом же мы сильно отдалились взаимно, более, я полагаю по причине изменений, происшедших с ним. Тогда же я поделился опасениями с его сестрою: Шурин так себя ведет, будто «его поставили на счетчик» или он балуется наркотиками, хотя не могло быть ни того, ни другого. Он не курил и даже отказывался от самых безобидных медикаментов. О депрессии я имел самое общее представление, пусть мне и самому были свойственны некоторые ее черты, причем, причины которой мне достаточно были известны. Потому я самоуверенно выводил свой личный опыт на уровень едва ли не универсального, не веря в беспричинность депресии и «химические ее основания» у других,самочинно боролся с негативными ее тенденциями приверженностью к здоровому образу жизни, особенно утренним пробежкам (однажды и он присоединился ко мне, но дальше этого раза дело не заладилось), музыкой, природой, окунательством в семейные ценности и еще кое-какими личными иллюзиями. Ему, вероятно, все перечисленное было более чуждо... Он становился все мнительнее, даже агрессивнее, принимая на свой счет самые невинные замечания. Впрочем, если их слишком много, количество не замедлит перейти в качество, по меньшей мере, в восприятии человека мнительного. Подвез я его утром с сестрой к остановке сабвея и предложил (неуместною цитатой из фильма) покинуть машину. А до этого на сайте электронной газеты «Семь-сорок» при нем еще и шуточный тест с низкопробным национальным подтекстом заполнял. Вечером, он вызвал меня на толковище по обоим вопросам. Я взял все свои слова обратно, одновременно объяснив отсутствие задней мысли в инкриминариях. Было и такое, что я прошелся по адресу пенсионеров («я, дескать, живой человек, а не пенс!») Он и тут встрепенулся! Вообще, перестал приемлеть злословие в любой форме, даже самой веселой и безобидной. Наконец, я объявил ему, что некую проблему он может вполне решить и с Лилей, его сестрой, не адресуясь ко мне! Это когда Шурин пытался взвалить ответственность на меня за одно из ее решений, не столь важно, какое именно. Вот тогда, кажется, он сказал (ближайший аналог дипломатического - Persona non grata), что не хочет, чтобы я называл его сказал, что не хочет, чтобы я называл его шурином, ибо «он не сводится к этому определению». Трудно же мне было переделываться! Несколько раз я по упрямой инерции продолжал его так называть, оправдываясь тем, что есть стандартные обращения, типа «папа», «мама», «дядя»... Но он отказался входить в рассмотрение вопроса и, надо сказать, с формальной стороны был совершенно прав. Это, как «вы» и «ты» или «господин» и «товарищ». Если одну из сторон обращение не устраивает, вопрос однозначно снимается! Хотя неприятный осадок остается...

В первый день нового 2004 года он в отсутствие родителей пригласил меня на хаш, который собственноручно сварил. Мы мирно сидели, хаш без выпивки не обходится, потому выпивали, как в добрые старые времена, от которых ничего не остается, кроме воспоминаний. Стало быть, остается все, но - в душе! Ведь сокращаются не только большие расстояния, как в песне поется, но и временные сближения происходят: некогда на заре туманной юности сестра его ненароком переносила на меня часть симпатий к своему брату; а в этот момент я был для него суррогатом друга, столь одиноким Шурин тогдашний представляется мне сейчас.

Весь этот год для него был очень тяжелым: разного рода размолвки с близкими, потеря горячо любимого дяди, он перенес два разбойных нападения на улицах большого города, был сам не свой... Вадим - то рвался уехать к своим друзьям, то терял ко всему интерес, вел безрежимную жизнь вне времени и реалий...

В последний раз мы виделись на дне рождения его средней племянницы. Вадим пришел, чему все обрадовались, очень все три сестры к нему тянулись, причем для этого он не предпринимал ровно никаких усилий. Его они уговаривали прийти и днем раньше на День Благодарения. Вадим отказывался... И в этот раз речь у нас с ним вне всякой связи зашла о философии. Он вяло отстаивал каких-то неслыханных мною доселе авторов. Я с долей высокомерия об

Поиск по сайту: