О праве наказания и помилования

I

Право наказания — это право повелителя причинить страда­ние подчиненному за совершенное им преступление. Глава госу­дарства, следовательно, не может быть наказан, можно лишь уйти из-под его власти. — То нарушение публичных законов, которое лишает нарушителя возможности быть гражданином, называется просто преступлением, или же публичным преступлением; по­этому за первое (частное преступление) привлекаются к граждан­скому суду, за второе — к уголовному. — Злоупотребление дове­рием, т.е. растрата доверенных для торговли денег или товаров, обман при покупке или продаже при свидетеле, — все это частные преступления. Напротив, подделка денег или векселя, кража или разбой и т.п. — это публичные преступления, потому что они подвергают этим опасности не отдельное лицо, а общество. — Указанные преступления можно разделить на преступления низ­менного характера и преступления насильственного характера.

Наказание по суду, которое отличается от естественной кары, тем, что порок сам себя наказывает и что законодатель не берет эту естественную кару в расчет, никогда не может быть для само­го преступника или для гражданского общества вообще только средством содействия какому-то другому благу: наказание лишь потому должно налагать на преступника, что он совершил пре­ступление; ведь с человеком никогда нельзя обращаться лишь как со средством достижения цели другого [лица] и нельзя сме­шивать его с предметами вещного права, против чего его защища­ет его прирожденная личность, хотя он и может быть осужден на потерю гражданской личности. Он должен быть признан подле­жащим наказанию до того, как возникнет мысль о том, что из этого наказания можно извлечь пользу для него самого или для его сограждан. Карающий закон есть категорический императив, и горе тому, кто в изворотах учения о счастье пытается найти нечто такое, что по соображениям обещанной законом выгоды избавило бы его от кары или хотя бы от какой-то части ее соглас­но девизу фарисеев: «Пусть лучше умрет один, чем погибнет весь народ»; ведь если исчезнет справедливость, жизнь людей на земле уже не будет иметь никакой ценности. — Итак, как же следует расценивать следующее предложение: «Сохранить жизнь осуж­денному на смерть преступнику, если он даст согласие подверг­нуть себя опасным опытам (причем все это закончится для него благополучно), с тем чтобы врачи могли таким образом получить новые полезные для общества научные сведения»? Суд с презре­нием отклонил бы подобное предложение медицинской колле­гии, ибо справедливость перестает быть таковой, если она продает себя за какую-то цену.

Каков, однако, способ и какова степень наказания, которые об­щественная справедливость делает для себя принципом и мери­лом? Единственный принцип — это принцип равенства (в положе­нии стрелки на весах справедливости), согласно которому суд склоняется в пользу одной стороны не более, чем в пользу другой. Итак, то зло, которое ты причиняешь кому-нибудь другому в наро­де, не заслужившему его, ты причиняешь и самому себе. Оскорб­ляешь ты другого — значит ты оскорбляешь себя; крадешь у него — значит обкрадываешь самого себя; бьешь его — значит сам себя бьешь; убиваешь его — значит убиваешь самого себя. Лишь право возмездия, если только понимать его как осуществляющее­ся в рамках правосудия (а не в твоем частном суждении), может точно определить качество и меру наказания; все прочие права неопределенны и не могут из-за вмешательства других соображе­ний заключать в себе соответствие с приговором чистой и строгой справедливости. — Правда, может показаться, что разница в поло­жении сословий не допускает принципа возмездия: око за око; но хотя его и нельзя придерживаться буквально, все же он всегда остается действительным по воздействию соответственно харак­теру восприятия более знатных лиц. — Так, например, денежный штраф за оскорбление словом не соразмерен с обидой, ибо тот, у кого много денег, может хоть раз доставить себе такое удоволь­ствие; ущемление же честолюбия одного может быть эквивалент­но оскорблению высокомерия другого, если последний в соответ­ствии с судебным приговором и правом будет вынужден не толь­ко публично просить извинения, но и целовать руку тому, кого он оскорбил, хотя тот и занимает низшее по сравнению с ним поло­жение. Точно так же когда знатный насильник за побои, нанесен­ные им стоящему ниже его по положению, но невинному гражда­нину, присуждается кроме извинения еще и к одиночному и тяго­стному заключению, в данном случае кроме неудобств больно задевается и тщеславие виновника и, таким образом, унижением равное воздается за равное. — Что, однако, значит: «Если ты кра­дешь у него, ты обкрадываешь самого себя» ? Тот, кто что-то украл, делает ненадежной собственность всех остальных; следовательно, он отнимает у себя (согласно праву возмездия) надежность вся­кой возможной собственности; он ничего не приобрел и ничего не может приобрести, но жить хочет, а это теперь возможно, только если его будут кормить другие. Но так как государство не будет этого делать даром, то он должен предоставить в его распоряже­ние свои силы для работ, какие оно найдет нужным (например, для каторжных или исправительных работ), и таким образом он на некоторое время или же по усмотрению [власти] пожизненно попадает в положение раба. — Если же он убил, то он должен умереть. Здесь нет никакого суррогата для удовлетворения спра­ведливости. Жизнь, как бы тягостна она ни была, неоднородна со смертью; стало быть, нет и иного равенства между преступлением и возмездием, как равенство, достигаемое смертной казнью пре­ступника, приводимой в исполнение по приговору суда, но свобод­ной от всяких жестокостей, которые человечество в лице постра­давшего могло бы превратить в устрашение. — Даже если бы гражданское общество распустило себя по общему согласию всех его членов (например, если бы какой-нибудь населяющий остров народ решил бы разойтись по всему свету), все равно последний находящийся в тюрьме убийца должен был бы быть до этого каз­нен, чтобы каждый получил то, чего заслуживают его действия, и чтобы вина за кровавое злодеяние не пристала к народу, кото­рый не настоял на таком наказании; ведь на народ в этом случае можно было бы смотреть как на соучастника этого публичного нарушения справедливости.

Указанное равенство наказания, возможное лишь через смерт­ный приговор, выносимый судьей по строгому праву возмездия, проявляется в том, что лишь посредством него смертный приговор выносится всем соразмерно с внутренней злостностью преступ­ника (даже когда это касается не убийства, а какого-нибудь друго­го государственного преступления, наказуемого лишь смертью). — Допустим, что, подобно тому как это было в последнем шотландс­ком мятеже, где одни участники (как Бальмерино и другие) пола­гали, что лишь исполняли свой долг перед династией Стюартов, другие же, наоборот, преследовали свои частные цели, высший суд принял бы такое решение: каждый должен иметь свободу выбора между смертью и каторгой; в этом случае я сказал бы: честный человек выберет смерть, мошенник — каторгу, — таково свойство человеческой души. Ибо первый знает нечто такое, что он ценит выше самой жизни, а именно честь; другой считает, что покрытая позором жизнь все же лучше, чем небытие. ...Первый из них, бес­спорно, заслуживает меньшего наказания, чем второй, и, таким образом, наказание их совершенно соразмерно, если все одинаково осуждены к смерти; тот мягок по своему способу восприятия, этот черств; напротив, если бы все были осуждены на каторгу, первый был бы наказан слишком сурово, второй же, если принять во вни­мание его низость, — слишком мягко; таким образом, и в этом случае, когда выносится приговор определенному числу замешан­ных в заговоре преступников, лучший уравнитель перед обще­ственной справедливостью — смерть. — Кроме того, не было слу­чая, чтобы приговоренный к смерти за убийство жаловался, что мера наказания для него слишком высока и, значит, несправедли­ва; если бы он высказался таким образом, каждый рассмеялся бы ему в лицо. — В противном случае следовало бы допустить, что хотя согласно закону с преступником не поступают несправедливо, законодательная власть в государстве все же не правомочна назна­чать ему такого рода наказание и если она это делает, то вступает в противоречие с самой собой.

Итак, сколько есть преступников, совершивших убийство, или приказавших его совершить, или содействовавших ему, столько же должно умереть; этого требует справедливость как идея судеб­ной власти согласно всеобщим, a priori обоснованным законам. — Если, однако, число соучастников такого рода действия столь ве­лико, что государство, стараясь не иметь подобных преступников, скоро могло бы дойти до того, что в нем не останется ни одного подданного, но в то же время оно не хочет ликвидировать себя, т.е. перейти в еще худшее, естественное состояние, не знающее никакой внешней справедливости (и особенно если оно не хочет зрелищем бойни притупить чувство народа), — то суверен дол­жен обладать властью в этом крайнем случае самому выступить (представить себя) в качестве судьи и вынести приговор, который назначал бы преступникам вместо смертной казни какое-нибудь другое наказание, дающее возможность сохранить число жителей, например ссылку; но это может произойти не согласно публично­му закону, а в силу повеления, т.е. через акт права верховной власти, который может в виде помилования практиковаться лишь в единичных случаях.

А вот маркиз Беккариа из участливой сентиментальности напыщенной гуманности выдвинул против этого утверждение о неправомерности любой смертной казни на том основании, что такое наказание не могло содержаться в первоначальном граж­данском договоре; ибо тогда каждый в составе народа должен был бы согласиться на лишение себя жизни в случае, если он убьет другого (из состава народа); но такое согласие невозможно, так как никто не может распоряжаться своей жизнью. Все это — софистика и крючкотворство.

Человек подвергается наказанию не потому, что он захотел его, а потому что он захотел совершить наказуемый поступок; какое же это наказание, если с ним случается то, чего он сам хотел, да и вообще невозможно хотеть быть наказанным. — Ска­зать: я хочу быть наказанным, когда кого-нибудь убью, означает не что иное, как: я вместе со всеми прочими подчиняюсь законам, которые естественным образом становятся карающими, если в составе народа имеются преступники. Совершенно невозможно, чтобы я, который как участвующий в законодательстве сам опре­деляет карающий закон, оказался тем самым лицом, которое в качестве подданного подвергается наказанию по этому закону; ведь будучи таковым, т.е. преступником, я никак не могу иметь голос в законодательстве (законодатель священен). Следователь­но, если я составляю закон против самого себя как преступника, то именно чистый разум во мне, устанавливающий правовые законы, подчиняет меня карающему закону как лицо, способное на преступление, стало быть, как другое лицо, вместе со всеми осталь­ными членами гражданского союза. Иными словами, не народ (каждый индивид в нем), а суд (общественная справедливость), стало быть, не преступник, а кто-то другой присуждает к смертной казни, и в общественном договоре вовсе не содержится обещание разрешать себя наказывать и таким образом распоряжаться со­бой и своей жизнью. В самом деле, если бы в основании правомо­чия наказывать лежало обещание злодея, что он захочет подвер­гнуться наказанию, то ему же и должна была бы быть предоставлена возможность решать, заслуживает ли он наказания, и, таким образом, сам преступник стал бы своим собственным судьей. — Главная ошибка этого софизма состоит в следующем: собственное решение преступника (на которое необходимо считать способным его разум), [а именно] что он должен лишиться жизни, рассматривается как решение воли лишить самого себя жизни, и, таким образом, приведение в исполнение и вынесение пригово­ра представляют себе объединенными в одном лице.

Между тем существует два заслуживающих смертной казни преступления, относительно которых остается сомнительным, правомочно ли законодательство назначить за них смертную казнь. К обоим этим преступлениям побуждает чувство чести. Одно из них — это преступление, [побуждаемое] честью пола, дру­гое — воинской честью, и притом подлинной честью, возлагаемой как долг на каждый из этих двух разрядов людей. Первое из них — это убийство матерью своего ребенка; второе — убийство то­варища по оружию, дуэль. — Так как законодательство не может снять позор рождения внебрачного ребенка, равно как и не может смыть пятно, падающее из-за подозрения в трусости на младшего военачальника, который не противопоставляет пренебрежитель­ному обращению свою силу, стоящую выше страха смерти, то представляется, что люди в этих случаях находятся в естествен­ном состоянии и хотя умерщвление, которое не должно было бы здесь называться убийством, в обоих этих случаях безусловно наказуемо, все же высшая власть не может карать его смертью. Появившийся на свет внебрачный ребенок родился вне закона, стало быть, и вне охраны его. Он как бы вкрался в общество (по­добно запрещенному товару), так что общество может игнориро­вать его существование (ибо по справедливости он не должен был бы существовать таким образом), а стало быть, и его уничтожение, позор же матери, когда узнают о ее внебрачных родах, не может быть снят никаким указом. — Назначенного младшим началь­ником воина, которому нанесено оскорбление, общественное мне­ние его сотоварищей также заставляет искать удовлетворения и, как в естественном состоянии, наказывать обидчика не через закон по суду, а посредством дуэли, в которой он сам подвергает свою жизнь опасности, дабы доказать свое мужество воина, а на этом мужестве в значительной мере зиждется честь его сословия. если даже дуэль приводит к умерщвлению противника, которое в таком поединке, происходящем публично и с согласия обеих сто­рон, пусть и без охоты, не может, собственно говоря, быть названо убийством. — Что же в обоих этих случаях (относящихся к уго­ловному правосудию) находится в соответствии с правом? — Здесь карательная справедливость попадает в весьма затруднительное положение: либо она должна объявить понятие чести (которое здесь вовсе не пустой звук) по закону недействительным и таким образом вынести смертный приговор, либо же она должна снять с преступления подобающую ему кару (смерть), [т.е.] либо ока­заться жестокой, либо же снисходительной. Распутывается этот узел так: категорический императив карательной справедливос­ти (противозаконное умерщвление другого должно караться смертью) остается, но само законодательство (а стало быть, и гражданское устройство), до тех пор пока оно остается варварс­ким и неразвитым, виновато в том, что мотивы чести у людей (субъективно) не желают совпадать с распоряжениями [власти], (объективно) соответствующими их целям, так что общественная, исходящая от государства справедливость становится несправед­ливостью с точки зрения справедливости, [исходящей] от народа.

II

Право помилования преступника — будь то смягчение нака­зания или полное освобождение от него — это самое щекотливое из всех прав суверена: оно доказывает блеск его величия и в то же время ведет в значительной степени к несправедливости. — В отношении преступлений подданных друг против друга ему без­условно не следует применять это право; ведь в данном случае безнаказанность — величайшая несправедливость по отношению к подданным. Следовательно, он может применять это право лишь в случае ущерба, нанесенного ему самому. Но и в этом слу­чае не тогда, когда из-за безнаказанности может возникнуть угро­за для безопасности народа. — Это право единственное, заслужи­вающее названия права верховной власти.

Поиск по сайту: