Глава 8. ЕРЕТИКИ И ЯЗЫЧНИКИ

Арианство

Для победы в борьбе нужен противник, которого можно победить. Что может быть легче борьбы на своей территории с тобой же созданным противником? И церковь создала гностицизм [87]. Конечно, недостатка в гностиках не было: павликиане, богомилы, катары; все – после 900‑го. Гностикам приписывали все подлежащие искоренению идеи: дуализм (иранского толка); демиурга (нечто среднее между всемогущим богом и человеком; бог‑творец, вышедший из греческого культа героев, сродни полубогу Геркулесу); Христа‑ангела (докетизм [88], ислам). Тем не менее изобретались новые гностические писатели, например Валентин, около 180 года цитировавший почти все книги Нового Завета, что я считаю абсурдным. Этого нет даже у «отцов церкви» два столетия спустя, хотя их изобретение и было солидной подделкой. Его «Евангелия Истины», скорее всего, никогда не существовало; одноименный текст, обнаруженный в Наг Хаммади (Египет), – это совсем не то, что якобы цитировали из Валентина Климент и Ириней. «Тонкий» ход церкви, пытающейся указать на сходство обоих текстов (относящееся только к заглавию), способен ввести в заблуждение лишь исследователя, привыкшего выдавать желаемое за действительное.

Точно так же, как Гераклеоново (ученик Валентина) «Толкование на Евангелие от Иоанна» есть одно из сравнительно недавних творений церкви эпохи гуманизма.

Другой ученик Валентина, Птолемей, в письме к жене (или к деве?) Флоре (у монахов игривая фантазия!) цитирует Евангелие от Матфея и Послания апостола Павла, что немыслимо и в III веке.

Рукописи, найденные в Наг Хаммади, если попытаться правильно соотнести их некой определенной эпохе, относятся, самое раннее, к концу X века. Многочисленные (иногда даже объединенные) цитаты из Священного Писания предполагали, разумеется, близкое знакомство авторов с его текстом. В «Евангелии Истины» встречаются небольшие фрагменты из платоновской «Политейи» (588–589), а в трактате «О душе» трижды процитирована «Одиссея» Гомера. Вряд ли Платон и Гомер хранились в древнехристианской библиотеке; в культурный обиход такой синкретический образ мышления вошел только после 1000 года.

К сожалению, исследование готской Библии Ульфилы (IV век) [89]не дает основания говорить о раннем возникновении христианства, пусть даже арианского и варварского. Считается, что «для перевода использовался в числе прочего и греческий текст, но все же перевод восходит к латинскому образцу» (Энциклопедия Майера. Т. 15). Для выходца из Каппадокии Ульфилы греческий язык был родным. Неужели он действительно знал латинское Евангелие? Или и эта знаменитая сингулярность суть творение гуманистов? [90]

Сохранившиеся фрагменты западно‑готской Библии из Италии (восточно‑готских областей) попали в монастырь Верден на Руре, а оттуда в 1669 году через Прагу – в Стокгольм, где в это время бытовала теория о родстве скандинавов и готов (о несостоятельности этой теории см. Зее, 1970). Трудно судить, коммерческие ли, пропагандистские ли интересы подвигли церковь отправить бесценную реликвию в столь дальнее путешествие. Ясно лишь, что церковь была в крайней мере заинтересована в широкой презентации своего сокровища.

Даже обнаруженный в Вольфенбюттеле (1758) палимпсест с сорока стихами, и еще несколько фрагментов в Северной Италии (1817) – не освобождают «Серебряную Библию» Ульфилы от подозрения в подделке. Нагло сфальсифицированный двуязычный (готско‑латинский) пергаментный лист из Гиссена – лучшее тому доказательство.

Нам не с чем сравнить шрифт и язык этой единственной книги вестготов. Немногие готские слова, вычлененные филологами из других источников, звучат по‑иному, нежели содержащиеся в тексте Библии Ульфилы. И я не могу отделаться от мысли, что мы имеем дело с плодами буйной фантазии деятелей Ренессанса [91].

Интересно, что находятся ученые, считающие палимпсест убедительным доказательством подлинности древнего текста. Давайте попытаемся разобраться в их странном менталитете. Их аргументы сводятся, в основном, к следующему: популярность пергамента как писчего материала объясняется его прочностью и удобством в применении. Кожу даже не дубили, достаточно было ее отскоблить. Иногда первичный текст смывали или соскабливали и наносили новый текст. Такой пергамент назывался палимпсестом. Многие палимпсесты плохо читались: так сильно проступал первичный текст, но заказчики все равно оставались довольны, считают ученые.

Почему же пергамент использовался повторно? «Конечно, выбор пергамента как писчего материала обуславливался практическими соображениями; приходилось иметь в виду высокую стоимость предприятия, ибо для записи объемного текста приходилось губить множество животных» (Мартин Бодмер, 1961, с. 35). Впервые прочитав это, я расхохотался. Потом подумал, что, возможно, Мартин Бодмер вегетарианец или даже веганец, питающийся исключительно растительной пищей. Но будь даже средневековые монахи вегетарианцами, все равно телячьих, козьих и овечьих шкур в то время имелось так много, что исписать их было невозможно: не хватило бы текстов. Я допускаю, что в тяжелое время в каком‑нибудь захудалом монастыре мог возникнуть дефицит пергамента, но неужели технику палимпсеста нужно было использовать именно для записи готской Библии? И уничтожить ради этого некий классический текст?

Кстати, чернила и краски в ту эпоху стоили куда больше пергамента. И если представить себе, насколько редко писались (и переписывались) книги и какой это был трудоемкий процесс (длящийся порой долгие годы), то рассуждения о нехватке пергамента можно отмести как совершенно несостоятельные.

И все‑таки находятся странно мыслящие ученые, всерьез считающие, что некий монах соскоблил некий античный текст, показавшийся ему языческим либо безнравственным, и записал поверх слово Божье. Или даже наоборот, чему тоже есть свидетельства: сказочное жизнеописание некоего святого было записано поверх очень древнего и очень важного текста отца церкви Григория Назианского (с. 38). Некоторые классические тексты (например, «О республике» Цицерона) дошли до нас только в виде палимпсеста.

И почему, кстати, палимпсесты должны были сохраняться лучше оригиналов? От античного текста оставалось иногда лишь несколько листов, изготовленных в этой оскорбительно скаредной манере и призванных быть доказательством существования некоторого античного произведения. Очевидно, подделыцики не утруждали себя изготовлением целой рукописи.

С XII века бумагу ввозили сначала из Китая, затем из Аравии; вскоре в Центральной Европе стали производить дешевую (дешевле, чем пергамент) бумагу отличного качества. От пергамента отказались, ибо работать с ним было много хлопотнее. Однако во времена гуманистов он вдруг снова вошел в моду. Неисчислимое количество старых текстов снова – и это при том, что полным ходом шло развитие книгопечатания, – начали наносить на пергаменты. Чем это объяснить? Началом «Широкомасштабной Операции».

Разумеется, не каждый гуманист был способен на циничное подделывание наследия древности, предаваясь своей страсти к старине. Но святые и богословские тексты, дошедшие до нас на древних, в дырах, пергаментах, по моему убеждению, – не что иное, как фальшивка. Для пущей достоверности брали завалявшийся ветхий кусок кожи и заполняли его выдуманными текстами в архаизированной (зачастую – импровизированной) манере. Так обогащались; так насаждали идеологию.

Какую цель могла преследовать церковь, создавая готскую (еретическую) версию Нового Завета, каковую из себя представляет библия Ульфилы? Логика такова: противники – в данном случае, северные протестанты – ни за что не позволят отнять у них доказательств их особой позиции, на которой они так прочно уселись. Они будут яростно защищать подлинность этой невозможной книги. И пусть защищают. Тогда еще труднее станет доказать, что к IV веку Новый Завет еще не был написан: смотрите, даже наши противники убеждены в этом. Был и даже – с целью обратить язычников – переводился на экзотические языки.

Небольшими неточностями – вроде обращения к латинскому образцу или вымышленного шрифта – трудно было смутить деятелей эпохи Возрождения; наоборот, образу мышления эпохи именно такие неточности казались гениальными находками. Неточностями грешили все, и до мелочей ли, когда измышляется ни много, ни мало – мировая история.

Чтобы клиент остался доволен, текст даже слегка стилизовали под скандинавские руны.

Только сегодня становится очевиден весь абсурд этой затеи.

Еретик Арий тоже может оказаться вымышленной персоной, маскирующей в качестве «еретического первосвященника» некую более могущественную религию, называя которую арианизмом мы только прикрываем свое незнание ее сущности. Справиться с мировой религией было практически невозможно, зато с обычным человеком Арием вполне можно было потягаться. В некоторых западноевропейских церквях до сих пор не соскоблены со стен ариан‑ские символы и не уничтожены языческие каменные изображения на наружных стенах. Где бог забывчив, там является образ дьявола.

Язычество

Каким же образом осуществилась христианизация Европы? Этого мы не знаем. Во всяком случае, не так, как это передают церковные тексты, ни в плане временных рамок, ни касательно характера операции. Действительные события в легендах искажены до неузнаваемости, все перевернуто вверх ногами.

Английский миссионер Винфрид, принявший имя Бонифация, который, чтобы обратить в христианство гессенцев, повалил дуб Донара, принял, разумеется, в качестве немецкого отца церкви, мученическую смерть (754). Однако писаниями своими (трактатами по грамматике, метрике и стихами (!)) он удивительно напоминает гуманистов с их попытками развить и внедрить латынь. В объемный том эпистолярного наследия Бонифация вошли ответы его корреспондентов, а также письма его английского спутника Лула [92]. Все это я без промедления отношу к творчеству одного или нескольких гуманистов (рис. 19).

А христианская архитектура в языческом окружении?

«Церкви‑крепости», возводимые, прежде всего, в области расселения вендов [93], служили якобы «для защиты населения» (Брок‑хаус, 1996). Правда, единственно, кого они реально защищали, – это забаррикадировавшихся в них миссионеров, до которых миролюбивым и терпимым в религиозном отношении крестьянам не было никакого дела.

Правда, считается, что «церкви‑крепости» интенсивно строились и в области расселения франков, которые, мол, не жаловали миссионеров. Пригодился опыт из страны венедов. Ведь и франки тоже не были христианами, в чем можно было убедиться, побывав на «Большой франконской выставке» (Париж‑Маннгейм‑Берлин, 1997). Даже при помощи до смешного наглой пропаганды и фальсификации артефактов церкви не удалось доказать наличие христианства (во всяком случае, римского католичества) в Центральной Европе ни при франках, ни в эпоху каролингов. А так как его не было, то не могло быть и несфальсифицированных археологических находок или иных свидетельств.

Наше представление о раннехристианской эпохе в империи франков основывается на двух латинских текстах:

• на «исторических книгах» епископа Григория Турского и

• на поэтических образцах «его друга и спутника» Венанция (Счастливого, VI век).

Стиль, склонность к чрезмерным преувеличениям и миссионерский пафос выдают в обоих продукт значительно более позднего творчества. Огромного дворца на горе над Мозелем у Брай‑тенштайна, в подробностях описанного Венанцием, с тридцатью башнями и обрамленным колоннами порталом, никто, правда, найти не смог, тем не менее ученые принимают его как факт прошлого. Они делают из этого «факта» далеко идущие выводы о социальном устройстве общества того времени: мы узнаем о чужеземных ремесленниках, прибывших из Галлии, но не отнимающих рабочие места у местных каменотесов. Вот кто стоял у колыбели нынешнего общеевропейского единства!

Регина Зоннтаг (1987) разложила выдумки Григория на составные части. Впрочем, она посчитала архитектурные данные в основном заслуживающими доверия. Зато сведения о количестве войска и датировку Григория она относит к области сказок. Все это, следовательно, было написано гораздо позже. Трюк с «полуправдой» (привести частично достоверные архитектурные сведения и с их помощью «протащить» в историю список вымышленных правителей и мифических деяний) знаком мне по творчеству испанских «хронистов» XVI века.

Вопрос о существовании в Центральной Европе в ту эпоху («V–VIII век») арианства еще ждет своего исследователя. Возможно, людей устраивала синкретически‑языческая картина мира, они молились и отправляли культы в рощах и у камней и ничего не знали о распятом палестинце. Ирландия перешла к христианству незаметно и ненасильственно. Для этого не понадобились «церкви‑крепости».

Рельефы в таких церквях, на стенах или на загородках, отделявших хор от молящихся (например, рельеф в Хорнхаузене), дают представление о духе того времени, о богах, которым поклонялись. Словно Вотан [94]» восседает на коне всадник с не защищенной шле‑мом головой, а под ним извивается Мидгардский змей. На выставке он стал «христианским святым рыцарем в шлеме, 1‑й половины VII века», – найденным, правда, довольно далеко от ареала расселения франков, в Северном Харце (Гарце) (рис. 21). Рельеф составлял часть шестистворчатого оградительного барьера церковного хора. В доказательство принадлежности всадника к христианству приводят раскопанный в тех краях (и датированный 200 годами позже) конский могильник. Можете убедиться сами, именно так и написано в каталоге.

Посмотрите на руины церкви святого Виллиброрда в Рейнской области («738»), – с роскошным саркофагом и каменной кафедрой, – вы не найдете ни единого христианского символа, хотя рельефные декорации хорошо сохранились.

С нередко встречающимися франкскими надгробиями и производящими впечатление христианских надписями дела обстоят не лучше. Даже аббату пришлось довольствоваться надгробием без креста. На других камнях, напротив, только кресты без надписей, причем кресты выполнены в стиле поздней готики или даже югендштиля. Поздняя фальсификация (в эпоху Возрождения или в XIX–XX века) очевидна. Иногда на камнях заметны следы использования современной техники (а именно, шлифовальной машины); еще чаще встречаются совершенно невозможные тексты, как, например:

HIC. PAU

SAT. COR

PUS ALD

UALUHI.CU

IUS.ANIMA

GAUDET. IN

CAELO.

«Здесь покоится тело Альдуалухуса, чья душа радуется на небе».

Эту надпись на могиле якобы некоего священника (?), погребенного в горном монастыре у Вормса в VIII веке, можно принять за шутку, за удачную современную пародию. Даже современным, не слишком образованным, историкам должно быть известно, что фраза о теле, покоящемся в гробу, и душе, пребывающей на небесах, могла прозвучать только после реформации. Демонстрация подобных «священнических надгробий» на выставке под патронажем видных политиков Коля и Ширака – это признак дурного вкуса.

Есть среди экспонатов и крышка книжного переплета из слоновой кости, подтверждающая якобы факт крещения Хлодвига. Есть также переплет с именами, который должен укоренить в истории всех приведенных в списке правителей Австразии [95]с 575 по 662 год. На третьем переплете перечислены имена многих епископов, уже умерших к VI веку. До 1659 года этот список считался подлинным; затем текст был смыт – как я убежден – из‑за своей совершенной недостоверности,

Трон Дагоберта (отдельные детали – VII века; завершен – в IX веке) выполнен в духе стилевой эклектики эпохи Возрождения: львы с типично мавританской прорисовкой шкуры, античные украшения и позднеготический орнамент. Эта вещь «единственная для того времени и в своем роде уникальная», то есть с точки зрения истории техники искусства – невозможная (рис. 25).

Кстати о технике: за стеклом одной из нейтральных витрин лежит жемчужина выставки – железный нож (не совсем канонической формы), с обеих сторон инкрустированный латунными часовыми шестеренками. «Из мужского захоронения IV века. Обстоятельства находки подтверждают с абсолютной достоверностью подлинность изделия», – гласит официальный комментарий. «Обстоятельства находки» не могут служить доказательствами подлинности даже в случае могил принцев под Кельнским собором. Инкрустирование ювелирных изделий и оружия в прошлом мы не хотим полностью отрицать. Но какие, интересно, обстоятельства могут подтвердить подлинность предмета, инкрустированного латунными шестеренками с зубчиками, выполненными (если посмотреть под лупой) с миллиметровой точностью, выдающей современную отливку?! (Рис. 30.)

Столь же мало удачной оказалась и другая фальшивка, в случае которой надгробие – в манере палимпсеста – было «снабжено» солидной древностью: задняя поверхность обработана таким образом, чтобы придать ей вид фрагмента античной стелы, посвященной языческим богам. Однако и она, и лицевая сторона, на которой выцарапано изображение китов и скорняжного ножа, изготовлены явно в XIX веке в качестве «доказательства» для языческой эпохи. Теперь это надгробие служит христианству, хотя ни киты, ни скорняжный нож не относятся к числу известных символов католической церкви (рис. 28).

А вот явно языческое надгробие из Нижнего Доллендорфа, хотя и оно служит сегодня доказательством христианства. Неизвестно, правда, чем воин с коротким мечом и походной флягой напоминает христианина (Христа он ни в коем случае не напоминает), так же как и вырезанный на обратной стороне мужчина с копьем и нимбом. Присмотритесь к его носу, пальцам и ногам: вы поймете, насколько халтурно работали поддельщики.

Как можно было предвидеть, выставленные рукописи производят не лучшее впечатление. Многочисленные камни и украшения, навязанные пройдохами‑антикварами, свидетельствует о трудности профессии директоров музеев: им все время приходится страдать из‑за таких обманов. Но то, что подделки, в XIX веке служившие подтверждением франко‑германского язычества, представлены в качестве основного доказательства раннехристианской истории Центральной Европы, граничит с наглостью (рис. 26; 29).

Не желая утомлять читателя дальнейшим обзором экспонированных фальсификатов (изредка выполненных мастерски, чаще же всего – по‑детски наивно), я повторю следующее: если для втирания очков относительно раннехристианской истории Центральной Европы приходится прибегать к столь дорогостоящему надувательству, значит, справедлив вывод о том, что невозможно найти ни малейшего следа существования здесь христианской церкви до эпохи Оттонов (X век).

Каким образом франки, славяне, германцы и англосаксы приняли христианство, это, по мнению Блюера (1921, с. 23), «на сегодняшний день – темная история». Сам он склонен видеть в принятии новой религии феномен свободного выбора духовного родства. Никто не перенимал чуждый восточный культ (и уж во всяком случае – не насильственно), но была создана собственная религиозная форма. «Христианство не было „импортировано" в процессе его географической экспансии из Галилеи через Малую Азию и Грецию в Италию. Оно почти одновременно, подобно эпидемии, вспыхнуло среди человечества той эпохи» (с. 184).

Я хочу подчеркнуть, что «вспышка» случилась одновременно с возникновением ислама и иудаизма [96], в 980‑1090 гг. (Блюер, к сожалению, не видит этих хронологических рамок.)

Таким образом, несостоятельным оказывается тезис о «чужеродности» христианства, который – подобно тонкому слою штукатурки – скрывает от взгляда суть явления: его корни уходят в европейскую почву. Это обстоятельство в такой мере шокировало деятелей культуры вроде Эрнеста Ренана или его современного оппонента Мориса Олендера, что они, с энергией, достойной лучшего применения, пытаются доказать обратное или же, наоборот, энергично углубляются в этот тезис. Их можно понять: с одной стороны, христианство вроде бы потеряло свою авторитетность, оказавшись, вместо учения далекого Древнего Востока, доморощенным изделием. Зато с другой стороны, осознание того, что христианство – не более чем поэтический пересказ понятий нашей этики, должно подействовать отрезвляюще и дать повод к развитию самостоятельного мышления. И Бог нам в помощь!

Язык

Языковая неуверенность также имеет большое значение в ходе оценки. Гуманисты постоянно совершенствовали латынь, стараясь писать как можно «классичнее». В то время как средневековые богословские трактаты сочинялись на своевольной («испорченной») вульгарной латыни, Эразм Роттердамский, например, писал на безупречном классическом языке. Так, можно даже установить правило для датировки христианских сочинений: чем лучше латынь, тем позже был написан текст.

Анализ слов, представленный Бальдауфом, позволяет сделать вывод о возрасте Евангелия.

Когда фарисей говорит Иисусу: Rabbi, peto ut mecum hodie velis manducare (Рабби, разделишь ли ты со мной трапезу), – все слова нам понятны, кроме слова manducare. Оно часто встречается в Ветхом и Новом Заветах, но не в Апокалипсисе и не в обычной литературе (Рёнш, с. 124). Считается, что слово это, принадлежащее к «серебряной латыни» (есть такое вспомогательное понятие), есть стяжение слов mandere (давать в руки) и masticare (жевать, измельчать), откуда «логично» следует manducare (есть). Или, может быть, manducare произошло от «романского» разговорного mangare? Примеры можно множить. Подлинность текста должна вычитываться из соответствующих языковых критериев, особенно текстов переходной эпохи (от античности к средневековью). Давайте обратимся к творчеству двух известных писателей того времени.

Важнейшую роль в восприятии и передаче античного наследия играл Кассиодор Сенатор (родился в Калабрии в 468 году и там же скончался в 562 году, т. е. в возрасте около 94 лет). Он был чиновником у Одоакра, а после его поражения – советником и писцом у готского короля Теодориха. После смерти последнего Кассиодор (в возрасте 70 лет) уходит в монастырь и последующие годы посвящает сохранению античной языческой и католической литературы. Он создал огромную библиотеку, распорядившись перенести все тексты, записанные на недолговечном папирусе, на пергамент, и ввел в церковное употребление кодекс (то есть практически нынешнюю книжную форму вместо свитка). Считая переписку древних сочинений высшим смыслом деятельности монахов, этот умнейший человек определил тысячелетнее культурное развитие Запада. То есть без его образцового попечения классическая литература оказалась бы утраченной. Или чуть по‑другому: благодаря сформулированному по заданию Кассиодора и реализованному под его руководством проекту мы обладаем огромным корпусом заново написанных «классических» сочинений.

К сожалению, его собственный документально подтвержденный вклад в культуру – всего лишь небольшое пособие по правописанию, составленное в последний год жизни и хранящееся в Петербурге. Некоторые цитаты из его трудов дошли до нас в изложении Иордана. В «Летописи», написанной для арианца Теодориха, представлена всемирная история от Адама до 519 года н. э. Такого рода католические хроники уже неоднократно разоблачались нами как более поздние фальшивки; в случае писца готского (ариан‑ского) короля история о создании хроники так и так выглядит недостоверной. Ему также приписывалось составление неких пасхальных таблиц (параллельно с его современником Дионисием Малым); сегодня они признаны позднейшим заимствованием.

Как читается его латынь? Йозеф Эберле, один из последних пишущих на латыни немцев (1956, с. 130 и далее), пишет, что можно «прийти в отчаяние» от стиля Кассиодора и от его выбора слов. О классической латыни говорить пока не приходится; это первые попытки сотворения нового языка. В тех немногих образцах, которые я смог просмотреть, обнаружилась интересная смесь «средневековых», в том числе даже и арабских выражений, свойственная, скорее, эпохе после первых крестовых походов. Пестрая тематика его сочинения Varia (разное, всякое), где наряду со служебными записями присутствуют сведения о целебной силе минеральных источников, о конструкциях водных и солнечных часов, об истории музыки и даже о янтаре, – отсылает нас (как и его словарный запас) в позднее средневековье. Типичным для него является соединение культурного наследия античности с католической верой; подобный образ мыслей мне не представим до Петрарки и Данте.

Наиболее знаменитым современником Кассиодора был Боэций (480‑525), «последний язычник» античности. То, что его труды, – компиляция творчества нескольких авторов, бросается в глаза. Последняя работа Боэция Consolatio philosophiae (Утешение философское) представляет собой позднеантичное язычество, зато его ранние трактаты – суть католические памфлеты. Судя по некоей рукописи «IX века», трактат De fide katholica (О католической вере) не считался в свое время принадлежащим перу Боэция. Можно не только представить себе, как создавались, дорабатывались и изменялись все эти вымышленные фигуры, но и сопережить этот творческий процесс. В результате эти классики становятся для нас фантомами, а их истинных духовных отцов мы, к сожалению, скорее всего никогда не узнаем. Мы можем об этом только догадываться. Возможно, в случае с Боэцием не обошлось без участия Ройхлина и Вимпфелинга, но (исключая, быть может, случай с «монахиней Розвитой» и деятелями кружка Цель‑теса) заявить с определенностью, кто кого «написал», – чрезвычайно трудно.

Примечательный сочинитель, чьи труды хорошо бы тщательно исследовать, – Рабанус Маурус («Черный Ворон», Майнц, «IX век»), прозванный «Наставником Германии». Считается, что в своих сочинениях, полное собрание которых было издано в 1503 г. в Пфорцхайме, он не высказал ни одной оригинальной мысли, а сами его произведения являются компиляциями работ «древних» авторов. Монахов своих он поощрял к изучению античной классики и языческой философии. В современных исторических трудах это скромно именуется «каролингским ренессансом». Некоторые его ученики уже разоблачены нами как вымышленные персонажи: Валафрид Страбон, Оттфрид Вайсенбургский, Готтшальк Сакс и Рудольф Фульдский.

Для нас важно его издания «Евангельской гармонии» (Татиа‑на), а также текстов Спаситель [97]и Христианин [98], написанные, скорее всего, под его руководством или по его инициативе. Даже немецкая «Песнь о Гильдебранте» признается сегодня снова, даже после критического рассмотрения этого тезиса, творением Ра‑бануса, бывшего, кстати, как минимум, билингвой (двуязычным). Помимо 22‑томной энциклопедии, которая якобы уже в XI веке имела многочисленные иллюстрации, кроме арифметики и грамматики, он якобы создал комментарии почти ко всем библейским книгам. Именно на этом его, скорее всего, и можно схватить за руку: нет ничего на свете, что бы менялось быстрее теологических воззрений, и трудно представить себе, чтобы все эти изменения могли корректно отразиться в творчестве одного‑единственного человека.

Немецкая средневековая литература тоже развивалась на редкость своеобразно (см. Де Боор, I, 1979). Вроде бы в эпоху Каролингов большинство документов должно было составляться на латыни, но когда речь заходила о точности в выражениях, в текст охотно вставляли немецкие слова, так как, очевидно, немецкий тоже был письменным языком, к тому же более ясным и четким, чем латынь. Героическая поэзия и ранние христианские тексты (Спаситель, Христианин…) были созданы на немецком (точнее, на древневерхненемецком) языке, причем все почему‑то именно до 911 года [99]. Затем следует лакуна в 150 лет, а, начиная с 1063 года, немецкие тексты появляются вновь. Зато в вышеупомянутые 150 лет пишут на латыни, причем на классической; так «писала» Розвита фон Гандерсхайм и бесчисленные монастырские хронисты с их невозможными солнечными и лунными затмениями.

Эта вспышка латинского творчества стоит особняком в истории немецкой литературы; с ней не связан процесс литературного развития; эти произведения нигде не упоминаются и не цитируются, никто не пишет их оценок или произведений, ими инспирированных.

«Единственным в своем роде, предательски необъяснимым и загадочным произведением» (и, следовательно, крайне подозрительным) считается поэма Руодлиб, изданная в 1838 году Шмелле‑ром (опубликовавшим также поэмы Хелианд (Спаситель), Муспилли [100]и сборник Кармина Бурана [101]) и Яковом Гримм. Уникальность поэмы Руодлиб заключается в том, что лексика и стилистические приемы, в ней использованные, вошли в литературный обиход лишь многие столетия спустя («Настоящие галсы плывущего против ветра времени корабля», Де Боор, с. 98). Сохранилось 2324 стихов этого стихотворного романа; около 1500 стихов считаются утраченными. То есть сохранился довольно большой фрагмент, который может дать представление обо всей поэме. Подозрения не вызывают даже обстоятельства обнаружения текста: поэма, о которой никто никогда не слышал, была записана на листах пергамента, не по назначению используемого в качестве полос переплетного материала, и найдена в 1807 году в монастыре Тегернзее после его вынужденного закрытия (1803). Тридцать лет спустя было обнаружено еще несколько пергаментных листов с тем же текстом, и поэму решили напечатать. Ее включили в корпус текстов последней трети XI века, единственно на основании формы шрифта! [102].

К латинским книгам XII века, созданным, скорее всего, тремястами годами позже, принадлежит также Саксон Грамматик, чье творчество представляет собой пестрое смешение из запутанных народных преданий, романтического сочувствия героической старине и тенденциозных попыток историотворения. На подражающей языку Юстина латыни (Эттмюллер, 1869) написана 16‑томная якобы история датчан. По меньшей мере, первые 9 томов, долженствующие содержать бесценное собрание саг, – не более чем вздор. Эттмюллер предпринял рифмованный и ритмизованный «обратный перевод» саг, ознакомление с которыми наводит на мысль, что фантазией и изобретательностью писатели‑романтики ничем не уступали борзописцам Ренессанса. В тексте присутствует даже восточные литературные вставки (11,2, Хёёдх), например, шумное мусульманское пиршество, происходящее словно бы «в наши дни» и пугающее «всех потомков».

Представлены в переводе и эротические выдумки в духе Бок‑каччо: Водан несет службу мага при королеве (как магрибский суфий Бу Азза при жене своего учителя). Есть там и Византия, и славянские племена, названия которых звучат в точности так, как их будут называть в XV веке. Боги Эдды [103](Водан, Ульр, Бальдур и т. д.) представляются как посмешище; они деградировали до человеческого уровня и погрязли в коррупции в Византии. Одно упоминание водных часов ставит всю поэму под подозрение, – это замечает даже Эттмюллер, не делая, впрочем, напрашивающихся выводов. Можно считать Саксона Грамматика пародией, ставившей перед собой задачу высмеять позднесредневековый рыцарский роман и разрушить мистическое очарование пародируемых произведений.

Уже упоминавшийся современный латинский поэт Эберле, досконально знающий этот мертвый язык, отметил его некоторые основные черты, всегда казавшиеся мне странными: например, хаотичную расстановку слов в предложении. Из‑за нее латинскую фразу невозможно понять, не прочитав ее до конца и как следует не рассортировав отдельные ее слова. В принципе это можно себе представить только для письменного языка. В случае языка, используемого только для письма, ничего необычного в этом нет: всегда можно посмотреть на всю фразу целиком и спокойно ее проанализировать. Разговорная латынь должна была функционировать совсем иначе. Эберле считает, что народной латыни мы никогда не знали, за исключением нескольких цитат и невнятных надписей. Латинская поэзия – это, по его мнению, литературный гротеск, поэзия, созданная по греческому образцу, с заимствованной и чуждой ей метрикой. Заимствованной в такой форме, что она была абсолютно непонятна большинству населения. Более того, латынь – как ученик от учителя – настолько зависела от греческого, что без Эллады не было бы вообще никакой латинской литературы. Кстати, среди римских поэтов не было ни одного настоящего римлянина; Гораций, Вергилий, Те‑ренций – все они провинциалы, говорившие на италийском или других диалектах.

Если этот язык с самого начала существовал только лишь как письменный, значит, таким он навсегда и остался, потому что ни в средневековье, ни в Новое время не было людей, для которых латынь была бы родным языком. Все латиняне должны были учить этот письменный язык как иностранный.

Впечатление о том, что язык этот был сконструирован и притом весьма поздно, и что вся латинская литература есть не что иное, как фантомная проекция в прошлое, только усиливается после знакомства с позднесредневековыми текстами. Carmina Вurаnа («Бойрнские песни», написаны до 1250 года в Каринтии) содержит немецкие песни популярных поэтов; каждая песня исполнялась на свою мелодию. Довольно большое число латинских стихов суть элегантные подражания, которые – не исключено – сочиняли странствовавшие средневековые студенты, для которых родным домом была вся европейская культура. Видимо, поэтому так удаются современным поэтам переводы из Кармины Бураны, которые часто звучат как обратные переводы на исходный язык первичного перевода.

Гарри Шнур (1979, с. 21) отмечает, что вульгарная латынь – это не искаженная «классика», но результат самостоятельного языкового развития, начало которому было положено, условно говоря, Плавтом, известным римским драматургом якобы III века до н. э. Имя Плавт созвучно латинскому слову plausus (аплодисменты). Варрону известны 130 его комедий, из которых он считает подлинными только 21. До нас дошло ровно двадцать, не считая фрагментов. Все эти последние двадцать комедий (как доказано Бальдауфом) суть плоды средневекового творчества.

Снова (официально через полтысячелетия после Плавта) мы сталкиваемся с вульгарной латынью в переводе Библии. Почему, собственно, отцы церкви, получившие в большинстве своем лучшее классическое образование, писали библейские тексты и прочие богословские сочинения на этом «исковерканном» языке? «Чтобы быть понятными народу». Как будто народ читал материалы теологических диспутов.

В январе 1998 года в монастыре бенедиктинцев в г. Мелк на Дунае филологом‑германистом Кристиной Гласснер были обнаружены новые фрагменты «Песни о Нибелунгах». Пергамент с текстом (скорее всего XIII века) в свое время разрезали и пустили на заполнение переплета рукописи XV века. «Невозможно представить себе, какие побуждения могли двигать монахом, разрезавшим рукопись». Находка представляет собой 15 строф, относящихся к 20‑й авентюре «Песни о Нибелунгах», некоторые сохранились не полностью: маркграф Рюдигер из Бехеларена едет в Бургундию на Рейне с тем, чтобы от имени короля гуннов Этцеля сватать вдову Зигфрида Кримхильду.

Вопрос, что двигало монахом, чуть не погубившим бесценную реликвию, меня не занимает. Мне непонятно как раз другое: по какой причине монахи двести лет сохраняли эту почти еще языческую песнь, почему они ее записали. Зачем они вообще переписывали и хранили древние сказания? Может быть, монастыри были языческими? Или, может, тогда, в XIII веке, древние тексты уже начали фальсифицировать с целью проекции христианства в прошлое? Чем было употребление древней рукописи для заполнения переплета: разрушением или тонкой тактикой сохранения?

Эпоха Ренессанса поставила перед собой благороднейшую задачу сохранения старых текстов. При переписке текстов личные знания и мнения переписчика органично входили в сохраняемый (переписываемый) текст. Трудно провести разделительную линию между невинным с виду дополнением, сделанным из благородных побуждений, и сознательной фальсификацией. Именно здесь и может пригодиться языковой анализ.

Поэт Макферсон не мог изобрести гэльского языка XII века; он вообще нетвердо владел гэльским, так как в его переводах встречаются ошибки. Так же, как и Оссиан Макферсона, крайне сомнителен текст Слова о полку Игореве, найденный в 1795 году в одном русском монастыре. Рукопись датирована XVI веком; то есть «Слово», только «наполовину» подлинно и представляет собой позднейшую переработку устных сказаний.

На такое компромиссное решение (т. е. на «половинчатую подлинность») только и может рассчитывать Эдда (созданная в XII‑XIII веках, но обнаруженная лишь в 1640), и это при условии, что мы не станем подробно вдаваться в насыщенность текста христианскими религиозными мотивами: видно, слушатели Снорри Стурлусона были уже – скорее всего, совсем незадолго до этого – христианизированы.

Невозможно признать подлинными ни Библию Ульфилы, ни Тацита, ни Саксона Грамматика.

Пытаясь представить себе весь этот хаос необозримого размаха, я делаю вывод, что речь идет о процессе, длившемся столетиями и направляемом на различные цели. Монахов, писавших историю, можно уподобить фантастам, описывающим научно‑фантастическое будущее. Только фантасты уносятся мыслью во времени вперед, а монахи направляли свои фантазии назад. Не проставленные в ожидании дальнейшей унификации даты, свидетельствуют о колоссальном размахе операции, превысившим возможности управляемой из единого центра церкви [104].

Искусство

Даже беглый обзор и стилистический анализ сокровищ искусства европейских музеев приводит к неожиданным выводам. Сколько прекрасных миниатюр и иллюстрированных Евангелий, относимых к средневековью, было создано многими столетиями позже! (Рис. 20.) Обратите внимание на ренессансные перспективы в средневековой живописи, на несоответствие эпохе оружия или одежды персонажей, на «барочных» ангелов и «просветленное» выражение на лицах святых! Яркий пример: Аахенское Евангелие с апофеозом Оттона III, «около 990 года; из монастыря Райхенау». Появление ангела в обличье женщины не может не вызвать вопросов: ангелы всегда считались существами мужеского пола. А выбивающиеся из стиля Мадонны и распятия! Другой пример: мраморный трон Григория Великого (590‑604) в Риме – на львиных лапах в арабском стиле и с филигранной отделкой.

По половым признакам ангела, который традиционно мог иметь лишь мужское обличье, по перспективе или анахронизму в изображении одежды можно сразу определить примерное время создания книги. Я хотел бы привести еще один способ хронологической классификации: если четыре апокалиптические фигуры появляются как символы великих религий, то, возможно, произведение искусства относится ко времени до 1100 года; если же они символизируют четырех евангелистов, значит, придется проставлять гораздо более позднюю датировку. Такие приметы помогут отличить подлинник от подделки и исправить ошибочную датировку, ибо автор подделки или тот, кто «родил» неверную датировку, не в состоянии ввести нас в заблуждение, так как в этом случае – как и в случае текстов – анализу подвергается само содержание, связанное с историей возникновения догмы.

Ранний сюжет книжных иллюстраций: поклонение волхвов – трех царей с Востока – младенцу Иисусу. В испанской рукописи (Roda), датированной началом X века и содержащей «Хронику» Альфонса Великого, уже имеется подобное изображение. Многие признаки подтверждают подлинность этого роскошного кодекса, хранящегося в Мадриде: византийская неподвижность фигур; наличие арабских черт и соответствующая эпохе латынь. Единственно лишь, если рассмотреть рукопись с данной новой точки зрения, – датировку придется отодвинуть лет на сто‑двести. В принципе, таким образом можно выработать критерии для временного анализа древних рукописей на основе ее иллюстраций.

На севере Испании существует подлинная древняя христианская миниатюра: так называемые «прероманские» иллюстрации к «Откровению Иоанна». Самую известную из них, шедевр Беа‑туса из Льебаны, я внимательно изучил. Датирован он VIII веком, однако удивительно напоминает миниатюру из Хаара, с достаточным на то основанием отнесенную к 1047 году (Беатус Фернандо I и доньи Санчи). Сходится все до мелочей: выражения лиц, складки одеяния, расположение фигур и даже колорит. Самые ранние датированы 968 г. (Беатус Магиус) и 970 г. (Беатус Табары). В работе принимала участие и женщина, Эуде (Беатус Хе‑роны, 975).

Работы Беатуса из Льебаны не могут быть древнее, так как всадники Апокалипсиса вставляют ноги в стремена, а оные пришли в Европу из Венгрии только в X веке (рис. 31).

Зачем же произведения искусства «старят» на два‑три столетия? Потому что для начала «отвоевания» Испании необходимы были христианские свидетели. Предполагают, что Беатус написал еще и боевую песню, в которой впервые речь шла о герое Реконкисты Сантьяго. Так, легендами, заполнялись нехристианские временные лакуны. И – хотя историотворческие факты эти признаются многими современными испанскими историками – нам предстоит еще немалый путь до полного и честного освобождения из плена лжеисторических представлений – например, в школах, чтобы снять враждебный настрой против мусульманских государств и прекращения конфронтации с исламскими соседями.

Другого выбора у нас нет. Некоторые исторические сведения, например, сообщение монаха Ламбера о «походе в Каноссу» императора Генриха IV (рис. 32) – абсолютно неправдоподобны (это признано академической наукой). И все же созданные по политическому заказу фальшивки, не подтвержденные никакими другими источниками, по‑прежнему проходят по ведомству факта (Каммайер, с. 296) [105].

Поиск по сайту: