Глава 7. РОЖДЕНИЕ ЧИСТИЛИЩА

В 1981 году знаменитый историк Жак Ле Гофф [72]представил общественности результат своего напряженного труда (частично основанного на книге Бар, 1946): он выпустил в свет основополагающий труд «Рождение чистилища» (Purgatorium), в котором рассмотрел становление и развитие этого понятия с церковной точки зрения. К сожалению, ему не хватало широты взгляда, и, поскольку он свою основную мысль заранее четко сформулировал, ему все время приходится менять другие свои представления. Верующий католик, о многих вещах он судил исключительно предвзято, оставался глух к идеям, не отвечающим догме. Тем не менее я обращаюсь к его работе, так как, во‑первых, в ней дан обзор научных представлений по этой теме, которым уже пользуются современные историки (например, Бодманн); во‑вторых, анализ его ошибок и заблуждений будет полезен для решения той истинной проблемы, которую он старается скрыть от читателя.

Прежде всего, Ле Гофф устанавливает (с. 12), что существительного «чистилище» (Purgatorium) до XII века не было, а было лишь прилагательное «очистительный» (purgatorius, – а, – m). Подразумевался при этом – огонь. Эта тонкость (впрочем, известная и ранее и в такой строгости не соответствующая истинному положению вещей) приводит его к открытию, что понятие о чистилище, явившись теологическим новшеством, распространилось на Западе, начиная с 1170 года. Если же слово «чистилище» встречается в более древнем тексте, то в этом, по мнению Ле Гоффа, нужно искать либо вину переписчика, либо попытку «улучшения» рукописи, либо неверную датировку.

Однако в то время слово Purgatorium (не в смысле чистилище) было довольно употребительным словом в повседневном обиходе, не имевшим теологической привязки. Оно означало юридически законный публичный божий приговор (в основном кару, связанную с огнем, от греч. Руг – огонь); но в то же время и некое медицинское действо – изгнание и очищение (purgare); того же корня и слово Purgamentum (мусор, сор, дрянь, но и – оправдание, очищение от греха).

В текстах так называемых отцов церкви, созданных предположительно в поздней античности, часто встречается выражение ignis purgatorius (огонь очистительный), где понятие «огонь» присутствует в обоих словах: ignis и рur. Кроме этого, отцы церкви часто пишут о flumen purgatorius , очистительном потоке. Встречаются и другие похожие выражения, так что, вообще, возникает впечатление, что позднеантичные авторы, «уже не вполне понимая значение», употребляли слово «огненный» лишь в переносном смысле. Такой представляется мне поздняя ступень развития, но не начало формирования понятия.

Логический ряд должен выглядеть примерно так: сначала Pur‑gatorium было синонимом телесного либо духовного очищения, затем ignis purgatorius стал употребляться в качестве теологической концепции. Иначе говоря, сначала были сочинения о чистилище XII–XIII веков, затем появились тексты (якобы II–IV века), оправдывающие отцов церкви, извлекших из сравнительно примитивного чистилища в виде некоего (языческого) места и придавших в эпоху Ренессанса этому понятию духовный смысл: одного из видов наказаний в потустороннем мире. Но окажись мы в еще полуязыческом мире Ирландии XII века и узнай о взглядах на чистилище святого Патрика как о связанном с определенным местом на Земле, мы были бы весьма удивлены точкой зрения отцов церкви.

Профан или специалист, христианин или анархист – всякий западный человек представляет себе чрезвычайную важность понятия чистилища. Оно (в известной степени) является характеристичным отличительным признаком между Восточной церковью (византийской) и Западной (римской); и что оно послужило поводом к спору об отпущении грехов, каковой (спор) привел к разделению уже Западной церкви на реформированную (евангелическую) и католическую. Это понятие смелее даже сверхсовременной теории относительности, ибо описывает место, лежащее вне любых возможных географических координат и вне любых известных временных размерностей.

Через наказание чистилищем проходят и добрые души: ведь и на них лежит первородный грех. Оно находится в параллельном времени, которое лежит между смертью каждого отдельного человека и Страшным судом, – то есть вне наших обычных представлений о времени и пространстве. В чистилище страдают Адам и Моисей, папа Петр I, Блаженный Августин и папа Иоанн XXIII (я имею в виду папу XX, а не XIV века). Тем не менее это место – не вне нашего мира, ибо доступно путем молитвы и жертвы (рис. 16; 17).

Жак Ле Гофф, впрочем, сводит католические представления к следующему делению на три части: небеса – чистилище – ад. Трехчастно и католическое божество. Однако в средневековых текстах представлены более многосторонние точки зрения. Часто встречаются «симметричные» представления: небеса как вечная обитель спасшихся; преисподняя как вечное место проклятых; Refrigerium (прохлада, освежение, утешение) как временный приют для добрых душ; Purgatorium (исправительный лагерь) как перевалочный пункт для грешников.

Представления о подобной симметрии царили в XI–XII веках. Об этом свидетельствует и написанный в это же время Новый Завет с его четкими представлениями на эту тему. В притче о Лазаре (Евангелие от Луки, 16, 22‑31) лоно Авраамово предстает в виде Refrigerium. Прежде Refrigerium был совместной трапезой близких у могилы усопшего (поминки). Церковные писатели сделали Refri‑gerium областью в потустороннем мире. Павел (1 Кор., 3, 13‑15) указывает на чистилище, но делает это в туманных выражениях. Быть может, понятие чистилища осознанно затемнялось лишь в более позднее время: чтобы не произносить слишком определенно то, что здоровое народное сознание все равно изменило бы по своему представлению.

В основе понятий о Refrigerium и Purgatorium лежат чисто языческие представления, объяснимые, пожалуй, сегодня лишь с позиций индийской философии кармы. Все поступки человека – даже второстепенные, вроде смеха или пустословия – записываются на небесах в его персональную книгу; после смерти каждая душа человеческая вынуждена страданиями в течение определенного времени – в подобии ада, в огне и пустыне, в жажде и тоске – искупить вину. Впрочем, заплатить за грешника могут своими щедрыми искупительными подаяниями и благочестивые родственники.

Представления о карме, нехристианские по сути своей, являются для Запада новыми, но можно понять, когда именно они появились после первых крестовых походов. То есть Ле Гофф не ошибся в расчетах: «рождение чистилища» состоялось в XII веке (может быть, чуть позже). Выводить эти представления из Нового Завета и писаний отцов церкви – бессмысленно. Все это появилось одновременно.

Предпринятая с благими намерениями попытка христианской церкви создать некий мостик, некое внеземное место для передышки между жестоким и безвыходным адом/геенной/шеолом и счастливыми райскими кущами, должна была облегчить конкуренцию с исламом и иудаизмом, которые «воздвигли» на этом месте непреодолимую разграничительную стену. Браво, браво! Но тот, кто попытается представить эти представления как детище вымышленного, никогда не существовавшего в описываемой традицией форме тысячелетия, тот вырвет почву из‑под ногу авторов описанной попытки. Не Евангелие или послания Павла, но религиозная конкуренция, требования времени и страх перед неискоренимыми народными суевериями заставили церковь несколько «смягчить» условия пребывания в потустороннем мире.

Ле Гофф анализирует сочинения всех возможных предшественников, например, о Перпетуа (203). Хотя, как проницательно заметила ученица К. Г. Юнга Мария‑Луиза фон Франц, текст этот скорее подошел бы Фоме Аквинскому (XIII век). Это произведение, как показывает уже его заголовок Passio Perpetuae et Felicitatis (Страдания вечно сущих и блаженных) представляет собой на самом деле суфийский трактат, – он появился около 1200 года, в расцвет суфизма, – несколько непривычный, но вполне понятный западному читателю. История о заключении в темницу двух дев (Перпетуа и Фелисита) с тремя их товарищами мужского пола и их гибели на арене со львами столь далека от реальной жизни, что всегда воспринималась на Западе без каких‑либо проблем как нравоучительная аллегорическая картинка, способствующая размышлениям о благонравном поведении и образе жизни. Историческая подоплека у этой истории никогда всерьез не предполагалась. Тем не менее Ле Гофф, а вместе с ним весь ученый мир, не сомневаются в том, что в 203 году, в правление императора Септима Севера, Перпетуа сотоварищи была растерзана львами на арене карфагенского цирка. «Даже самые строгие критики не сомневаются в подлинности событий из исходного текста» (с. 74). Тертуллиан, отец церкви, не писал (даже частично) этот текст, – но он якобы был свидетелем описанных событий в Карфагене. Для меня же, напротив, Перпетуа (вечносущая) это имаго, литературный вымысел, образ, заслуживающий любви и уважения, но не имеющий пропуска в историю. И создан этот образ тысячелетием позже, чем указанная выше дата.

Поскольку мне еще не раз придется повторять выражение «тысячелетием позже», я хочу высказать предположение: возможно, в ту далекую эпоху (в католической Португалии, кстати, это принято и по сей день) годы при датировании записывали, опуская первую цифру, обозначающую тысячелетие. То есть вместо принятого у нас 1998 там написали бы 998. Следовательно, 1001‑й стал бы просто 1 годом. В то время только что появилось летоисчисление «от Рождества Христова», и 203‑й в нашем понимании вполне мог быть 1203‑й в старой традиции (без цифры тысячелетия). Тогда все сходится.

Тексты о девственных мученицах, гибнущих в львиных пастях, отвечали духу времени ( xii века); их охотно копировали и передавали в назидание будущим поколениям именно в это время. Впрочем, возможно, и переписывали и передавали опять‑таки монахи в еще более позднее время.

Как, например, Абеляр, введший в XII веке революционную для своего времени библейскую экзегезу, которую – а как же иначе! – семьюстами годами ранее использовал Блаженный Августин. Это пишет Ле Гофф.

Или же Киприан (латынь, середина III века), которому приписывают текст (Послание к Антонину), в котором упоминается чистилище. Ле Гофф это отвергает, и справедливо, но не делает вывод, что тем самым этот текст мог быть создан только после 1170 года.

При этом противоречие, вскрытое известным историком, само по себе служит ключом к разгадке. Ле Гофф отмечает (с. 79), что два греческих богослова, Климент Александрийский и Ориген (оба – III век) ввели понятие чистилища, но византийский патриархат отказался от этого новшества. Рим, напротив, его принял, что, правда, впервые зафиксировано лишь в решениях Лионского собора (1274). На самом деле, окончательно оно было одобрено решением Флорентийского собора (1438‑1439), и по этому вопросу между обеими церквями развернулась непримиримая борьба.

История этой борьбы подсказывает мне два вывода: во‑первых, оба греческих богослова были вымышлены латинской церковью; во‑вторых, Лионский собор XIII века состоялся тотчас после раскола римской и материнской византийской церквей. Следовательно, тексты Климента и Оригена созданы в XIII веке.

Оригену, к примеру, известен первородный грех, искупить который можно лишь пройдя испытание огнем. Утверждение, что все люди должны пройти через огонь, заложено в иранской Авесте и сходных текстах, ставших известными на Западе только с началом крестовых походов, если не позже. Вроде бы из анализа Ле Гоффа (с. 83) становится ясно, что тексты Оригена писались примерно в это время, хотя его мысль о том, что все люди спасутся, а также употребление недели в качестве апокалиптической меры времени («Учение о возрасте вселенной») типичны скорее для позднего средневековья. Представления его о чистилище не столь красочны, сколь одухотворенны, что доказывает его принадлежность к позднейшей эпохе. Ориген, считавший, что он трудится во славу и в духе церкви, был впоследствии объявлен еретиком, а работы его – запрещены.

Приговор Клименту Александрийскому был вынесен в предыдущей главе.

Все остальные описатели чистилища были латиняне.

Августин

Предлагаю принять точку зрения Ле Гоффа (даже сомневаясь иногда в его датировках), что в католической церкви имело место некое развитие, которое, после ожесточенных дискуссий, привело к появлению чистилища. Развитие это продолжалось довольно короткий период, а именно с XI по XV век.

Разумеется, в хронологии Ле Гофф тоже не новичок. Он позволяет себе известную долю критики текстов, даже по отношению к Священному Писанию, по меньшей мере в случае не самых священных текстов. Книга Еноха [73], по его мнению, составлена из разных, противоречащих друг другу частей, и вряд ли могли быть написаны самим «Енохом» (третье тысячелетие до н. э.). Некоторые части не могли появиться ранее XII века. Однако Енох принадлежит дохристианской эпохе, то есть он должен быть минимум на тысячелетие старше. И все‑таки Ле Гофф избегает единственно возможного вывода о том, что текст был написан после крестовых походов, продолжая придерживаться прежней датировки, более ста лет назад оспоренной христианскими учеными.

Существует также 4 книга Ездры (самое позднее – «120 год н. э.»), иудейский текст, долженствующий служить доказательством дохристианского происхождения чистилища. Старейшая рукопись должна относиться к IX веку, хотя, возможно, следовало бы прибавить одно‑два столетия. Греческий оригинал, разумеется, утрачен. В книге содержится спор: покоятся ли умершие до Страшного суда (как считали верующие вплоть до эпохи возрождения) либо тотчас же по смерти подвергаются наказанию за грехи содеянные (идея чистилища). Очевидно, что спорный вопрос перенесен в прошлое, в XII век, однако исследователь не хочет признать того, что обращение к дохристианским временам затеяно для того, чтобы задним числом создать остов для Нового Завета. С точки зрения догмы XII века спор решен безукоризненно: после смерти злодеи блуждают впотьмах, а добрые христиане покоятся в своих гробиках до Страшного суда. То, что Климент Александрийский цитирует этот текст, выдает его с головой: по Ле Гоффу, он является одним из двух «отцов чистилища».

Святой Амвросий тоже попался на эту удочку: обильно цитируя (и считая языческой) 4‑ю книгу Ездры, он саморазоблачается как продукт эпохи гуманизма. К сожалению, он обращается и к Евангелию от Иоанна (14, 2; «в доме Отца моего обителей много»), ставя тем самым и этот стих под подозрение: а не написан ли и он много позже, не поздняя до это вставка?

Существует также несколько апокалипсисов, например Ездры (в трех частях), дошедший до нас в двух рукописях – XI и XII века. Древнееврейский оригинал, как всегда, утрачен (см. О. Валь, Лейден, 1977).

Есть также Апокалипсис Петра, «написанный около 1000 н. э.», высоко ценимый святым Патриком (около 1200 года). Апокалипсисом Петра восхищался Данте. Помимо греческого, существует его эфиопский список (Хеннеке и Шнеемельхе).

Ле Гофф сообщает простодушному читателю новейшие данные об операции подлога, но никаких выводов не делает. Например: известный текст Петра Дамиани (умер в 1072 году) восходит (самое раннее) к Никола Клерво, секретарю святого Бернара, который в 1176 году был еще жив. Рукопись состарена на 100 лет, фальшивка приписана славившемуся безукоризненным поведением человеку, но ни возмущения, ни выводов мы не слышим. В том же стиле тексты Хильдеберта фон Мана (ум. в 1133) приписаны – как я предполагаю, по стилистическим соображениям – некоему «Петру Обжоре», учителю колледжа парижской Богоматери, скончавшемуся пятьюдесятью годами позже. Тем не менее Ле Гофф, ради спасения идеи «рождения чистилища» в 1170 году, эти тексты признает (с. 490).

Еще один вопиющий пример: текст, который в средневековье, возможно, рассматривался как доказательство подлинности Августина, – De vera et falsa poenitentia (О наказаниях истинных и мнимых), – происходит из XII века; старейшая рукопись написана незадолго до 1200 года. Как же могли его знать писатели раннего средневековья? Могли, если сами были вымышлены позже.

Кстати, согласно Ле Гоффу, самое раннее наглядное изображение чистилища – это миниатюра 1296 года; следующее – миниатюра 1380 года, и еще фреска в Старом соборе в Саламанке, причем датировка (ЭРА 1300 = 1262 год н. э.) проставлена на самой фреске. В последнем случае Ле Гофф при помощи цитирования мнения экспертов убедительно доказывает (а я после осмотра фрески подтверждаю), что для стилевого соответствия выставлена более поздняя (приблизительно на 100 лет) дата. Как мы видим, даже зафиксированные окаменевшей известью сведения могут лгать.

Ле Гофф, конечно же, прав! Разумеется, чистилище появилось поздно, что видно хотя бы по реакции на это понятие некатолических церквей, например, чешской. Гус страстно возражал против подобной идеи. Вальденсы [74]насмехались над ней. Катары [75]находили ее абсурдной. Но если бы идея чистилища было заповедана отцами церкви еще тысячу лет назад, какой христианин – вне зависимости от догматики того или иного течения – смог бы отрицать ее?

Итак: отцов церкви, о которых пишет Ле Гофф, никогда не существовало. Или, по крайней мере, они жили никак не раньше, чем в XII веке, а некоторые лишь в эпоху Возрождения.

Отрывок из Книги Маккавеев, который старые церковные авторы считали доказательством дохристианских представлений о чистилище (2 кн. Маккавеев, 12, 41‑46), считается большинством современных богословов позднейшей вставкой, так как темы жертвы за мертвых и страшного греха, заключающегося в ношении амулета, выглядят анахронизмом для того времени. Да и жертвенный сбор в 2000 драхм, посланных в Иерусалим, – это звучит несерьезно: не та сумма! Спрашивается: как вычленить подобные вставки? Как объяснить их и широту их распространения? Существовал ли вообще некий первоначальный текст? Или – напрашивается мысль – все это написано в позднем средневековье или раннем Ренессансе?

Конечно, Блаженный Августин для Ле Гоффа – «истинный отец чистилища» (с. 92), особенно после 413 года; но мы теперь знаем, как воспринимать даты. В 1413 году жили известные нам сегодня монахи, чьи мысли и чувства полностью соответствовали мыслям и чувствам Августина. Честь точного воспроизведения их имен и биографий я оставляю добрым христианам, буде они заинтересуются этим вопросом.

Еще одну серьезную проблему Ле Гофф (с. 133) представляет так: «После Григория Великого и до XII века, – то есть в течение 5 столетий, – понятие о чистилище не развивалось». Он приводит длинные объяснения, но все гораздо проще: этого времени никогда не существовало, оно выдумано. Ибо без развития жизнь немыслима.

Чтобы спасти пропавшие пятьсот лет, на сцену выводится тройка испанских епископов: Тахон Сарагосский, Исидор Севильский и Юлиан Толедский. Так как они освещают исследуемую тему практически одинаково и цитируют греческих отцов церкви, то их выход на сцену истории доказывает то, во что я не хотел верить. В VII столетии в варварской Испании (так выражаются епископы, упоминая вестготов) эти церковные писатели познакомили нас с истинным учением о чистилище. Несмотря на массу сохранившихся рукописей книг Исидора, они по ряду причин (как показал в свое время Оливейра) никак не могли быть созданы ранее X века. Не древнее Исидора и Юлиан. Кто его придумал, мы тем временем знаем. Помните? Антонио де Гевара. А Тахон практически никому не известен.

То, что тексты Исидора восходят к X веку, – это очень важно. Вот когда начинается неарианское христианство Западной Европы: примерно в одно время с Византией и не более чем поколения спустя после Армении и Аравии.

Что с того, что известный теолог Мануэль Диас и Диас (1972) приписывает один из текстов Исидора его некоему безвестному современнику‑ирландцу. Не географические, но лишь хронологические обстоятельства способны приблизить нас к истине.

Взгляд в прошлое

Давайте представим себе людей эпохи, в которую, по мнению Ле Гоффа, возникло чистилище (а значит, и католическое христианство), – конца XII века.

Эти люди верили в возрождение и в воздаяние за грехи (пусть даже и не в кармическом смысле). Возникновение понятия чистилища, связанного с земными деяниями человека, неотделимо от языческих представлений. Тот, кто верит в возрождение, верит и в чистилище. Иначе говоря, чистилище есть суррогат возрождения, при котором личность очищается.

Конечная цель – бессмертие – в одной отдельно взятой жизни недостижима. Это было ясно всем. И поскольку новая христианская идея о конечном времени не допускала возвращений, отменяя тем самым возрождение, – его (возрождение) нужно было чем‑то заменить, дать человеку шанс хотя бы и на языческое очищение огнем, не отменяющее идею возвращения Христа. Так чистилище получило право на существование. Закон воздаяния и неизбежность очищения после бренной жизни (то есть Purgato‑rium как исправительный лагерь и огненное откровение) – вот философские предпосылки для изобретения чистилища. Таким образом, речь идет о языческом наследии, но не в античном (греко‑римском) смысле, каким его хотят представить, – а в нашем исконном, которое от нас хотят скрыть. Навязывание в готической Италии и Германии Ренессанса (особенно после 1430 года) античных богов есть не что иное, как попытка создания новых временных представлений для преодоления немецкого язычества. До этой мысли дошел в свое время еще Каммайер.

Ссылаясь на Ле Гоффа, я хочу углубить эту мысль. Различимы две фазы проектирования в прошлое: одна – XII века (медленно, но верно ученым становятся известны ее плоды); вторая – Ренессанса, более радикальная и основательная, создавшая до исторического времени 1200 года совершенно виртуальную «христианскую эпоху», переход от римской античности к новому гнози‑су, которой в таком виде никогда не было. В хронографическом смысле это – мошенничество.

Впрочем, одно дело – приписать какому‑нибудь монаху (хотя бы Бернару Клерво или его секретарю) тексты, написанные столетием позже, – курьез, в худшем случае – небольшой скандал в научных кругах. Да, это тоже – мошенничество, пусть и мелкое. Но ввести в историю целое тысячелетие, расположив в нем выдуманную, никогда не существовавшую на самом деле раннехристианскую церковь – это совсем другое дело. Это попытка глобального мировоззренческого новодела.

Замыслив пустить корни в античность, которые должны были укрепить ее претензии на власть, церковь постепенно, шаг за шагом, сама эту античность и создала, почти христианскую античность. На ее счастье, сельджуки как раз захватили Анатолию, а некоторое время спустя османы завоевали Византию. Властители Ватикана, уже тогда обладавшие большими финансовыми возможностями, не посылали в Константинополь подкрепления, а заключали торговые договоры с турками. Они мыслили не геополитически, но спиритуалистически. Они создавали свой собственный вариант церкви, усеченный, но обозримый и управляемый: без несторианцев [76]и якобитов [77].

Константинопольские беженцы‑христиане ревностнее прочих взялись за создание новой истории. Первым делом, они изобрели себе новую, удлиненную историю. Они облагораживали себя причастностью к христианству, что отвечало духу времени. Это чувствуется в их текстах и вызывает восхищение их храбростью. Буйство фантазии в их текстах приводит в изумление. Но удлинение исторического времени на тысячу лет, абсурдное и сегодня, в то время еще не было нужно. Тексты греко‑латинских авторов, которые стали считаться отцами церкви, – суть измышления византийских беженцев и их учеников. Можно только гадать, что они заимствовали из более древних текстов, которые подтверждаются сирийскими, армянскими и даже эфиопскими рукописями. Сводился ли процесс к записи воспоминаний о событиях до 1000 года – спорный вопрос. Истинных прямых связей установить не удается, а если они в свое время и существовали, то, значит, в дело своевременно вмешалось Святое бюро (инквизиция), которое и положило конец этим безобразиям, устранило их.

И все же создавались поперечные соединения, которые впоследствии стали считаться надежными свидетельствами для истинности текстов.

Давайте (вместе с Ле Гоффом) рассмотрим еще нескольких героев средневековой церкви, например, Бэду Достопочтенного (его действительно так и называют: venerabilis, т. е. почитаемый, окруженный уважением), который в первой трети VIII века якобы много раз ездил из родной Англии в Рим [78]. Такое представление о потусторонней промежуточной области (Бэда описывает его в форме видение Дритхельма в своей знаменитой «Проповеданной истории народа англов») до него в церковной истории не встречалось. Собственно, это описанное переживание смерти, наподобие рассказа героя Платона Эра (см. также Топпер, 1988, с. 19). В потустороннем мире существуют Небеса и Ад, Райские луга и Чистилище; большую роль играет исповедь (именно к XIII веку она стала обязательной). Тема чистилища, которое здесь как нечто само собой разумеющееся расположено в потустороннем времени и пространстве, вновь возникла (согласно Ле Гоффу) только в XII веке. Молитвы‑ходатайства, пост и подаяние нищим, поощряемые Бэдой, входят в обиход только при аббате Одилоне (ум. в 1049), скорее всего, «состаренном» на целое столетие, потому что все это уже переживает Дрихтхельм в «Книге Видений» Отлона Регенсбургского (см. Бар, с. 1006).

Чистой воды анахронизм – содержащееся в «Проповеданной истории» осуждение соколиной охоты и употребления растений – афродизиаков (то и другое пришло в Европу и Англию через арабов во время крестовых походов).

Дальше – еще интереснее. В ночь перед смертью монаху монастыря в Райхенау Ветти (ум. в 824) было видение, записанное аббатом Хайто и превращенное впоследствии более поздним аббатом Валафридом Страбоном в стихотворный эпос, в поэму, которая своей барочной антисексуальной направленностью выглядит совершенным анахронизмом, заблудившимся как во времени, так и пространстве. В поэме святого Карла Великого терзают дикие звери и откусывают ему детородный орган (и больше ничего), так как он имел обыкновение вступать во внебрачные связи и даже практиковал инцест. Возможны ли были подобные обвинения спустя считанные годы после смерти Карла? Пусть даже все это выдумал не Ветти, а сам Валафрид (ум. в 849), – все равно это звучит для того времени невероятно: слишком рано для тематики! Осуждение содомии и женской похоти становится злободневной темой самое раннее во время чумы, а скорее даже – в позднем Ренессансе.

Валафрид, носивший, как некоторые лицемеры‑фальсификаторы, античное прозвище Страбон, – опубликовал, кстати, «Жизнеописание Карла Великого» Эйнхарда и протестовал против того, чтобы в соборе Карла в Аахене устанавливали статую короля остготов Теодориха. Однако даже без историко‑архитектурных изысканий Иллига (1996) [79], доказавшего, что погребальная часовня Карла (см. рис.) выстроена на несколько столетий позже, чем эпоха Карла, становится ясно, что подобные нелепицы могли возникнуть в позднем средневековье, но не при жизни современников Карла [80].

Валафрид выдает себя еще и тем – или это должно было послужить «одним из необходимым перекрестных свидетельством»? – что он цитирует «Диалог» папы Григория Великого. Папу этого следует отнести к Ренессансу, да и это сочинение тоже, как видно из его текста. Я хочу привести очень характерный отрывок из книги Ле Гоффа (с. 121 и далее), в котором французский автор использует изобразительные образы:

«Прежде чем Григорий Великий надел рясу, он занимал должность префекта Рима, ответственного за вопросы жизнеобеспечения столицы и родной Италии, которая стала добычей византийцев, готов, лангобардов и чумы. Кроме этого, он был папским послом при дворе византийского императора. В 590 году, при драматических обстоятельствах, он был призван на папский престол. Тибр вышел из берегов и затопил Рим, причем это бедствие сопровождалось сеющими страх чудесными явлениями. В первую очередь это первая и страшная по своим последствиям волна эпидемии (юстинианская) черной чумы, уничтожившая большую часть населения. Это была одна из самых страшных крупномасштабных эпидемий этой страшной болезни, возникшая за полстолетия до этих событий в отдаленных странах и охватившая Среднюю Азию, Византию, Северную Африку и европейское Средиземноморье [81]. Подобно Цезарию [82]и даже – соответствуя своей функции, личности и историческому моменту – превосходя его, стал Григорий пастырем Конца времен. Убежденный в близости конца света, страстно принялся он за дело спасения христианского народа, ответ за которое ему пришлось вскоре держать перед Богом. Христиан своей страны вдохновлял он, будучи великим организатором, на процессии и свершение обрядов, …к иноземцам посылал миссионеров. Англичанам, вернувшимся в язычество, послал он миссию в Кентербери, которая начала – якобы повторное – христианское завоевание Великобритании. Итальянцам подарил он книгу легенд о святых, выделив среди местных Отцов церкви новопреставленного монаха Бенедикта из Монте Кассино как одного из величайших в христианстве святых. Что с того, что никто из христиан, которых нужно было спасти, не воскрес из мертвых? Великая сила сострадания Григория по поводу конца света не оставляет их и по смерти».

Даже если закрыть глаза на весь пафос языка, небольшой этот отрывок содержит такое количество изобретений, что одна эта их скученность полностью перечеркивает этого сказочного Сверхпапу как исторического персонажа. Например, укажем на многочисленные упоминания в церковных текстах эпидемий чумы (следующая после уже упомянутой якобы была в 744‑747 годах). Исследования, проведенные историками медицины, не подтверждают ни одной вспышки чумы до XIV века. Фантомные проекции чумы как природного явления, не поддающегося контролю со стороны церкви – это уловка церковников с целью объявить такие природные катастрофы привычным явлением, чтобы избежать неприятных вопросов о причинах этих бедствий.

Во 2‑й книге «Диалогов» Григорий не только «выдвигает» (выражение Ле Гоффа, с. 241 и далее) святого Бенедикта из Монте Кассино (529; полностью вымышленная фигура) в основатели монашества, но и создает в 4‑й книге теологические основания для чистилища, поспешив (даже с точки зрения Ле Гоффа) лет эдак на шестьсот. Впервые лишь в «Книге чудес» Петра Дамиани (предположительно написанной в 1063‑1072 годах), некоего монаха из Монте Кассино, – души возвращаются из чистилища, чтобы просить помощи у живущих либо предостеречь их от свершения грехов. Дева Мария – ни много, ни мало именно в ночь на 15 августа (Успение Богородицы) – освободила на один год несколько душ, усиленно предававшихся в молодости половым утехам (с. 243). Таким образом, налицо длительный временной прыжок, языковой и смысловой анахронизм, касающийся воскресения из мертвых и культа Девы Марии.

Святой Патрик

Ле Гофф неутомимо движется вперед. В 1116 году в северо‑восточной Франции появился «психоаналитический» роман о чистилище Губерта Ногентского. По изобразительной силе его превзошел монах из Монте Кассино Альберик Сеттефрати, в десятилетнем возрасте (в 1110 г.) пролежавший девять дней в коме. Ребенок имел при этом видение, которое он десять лет спустя пересказал своему аббату, записавшему его. Дальнейшие переписывания многочисленными монахами настолько исказили этот текст, что еще через десять лет (около 1130) за его правку взялся Петр Диакон. Текст в его редакции дошел до наших дней. Он стоит в ряду видений, пишет Ле Гофф (с. 251), уже знакомых нам по творчеству послушников Монте Кассино: вышеупомянутых Перпетуа и Фе‑лисита (II век), Ветти (IX век), автора «Жизнеописания Святого Брендана» и других. Этот сомнительный ряд реципиентов видений, а также странная история рукописи, искаженной уже через десять лет, заставляют предположить много более позднее написание текста. Описание видения занимает 20 печатных страниц и «представляет собой хаотическое нагромождение заимствований из различных литературных источников, изрядно сдобренное бенедиктинским патриотизмом» (с. 255).

То есть доверия вся эта история не заслуживает.

Равно как и красивая легенда о святом Анскаре, миссионере северной Германии, жизнеописание которого, созданное его последователем Римбертом, рассматривается (несмотря на вполне обоснованные подозрения в принадлежности к подделанным в XVIII–XIX веках летописным книгам из Корвея) многими учеными как подлинное. Пятилетнему монастырскому ученику уже являлась Дева Мария. Юношей он был настолько потрясен смертью императора Карла Великого, что впал в некое помраченное состояние, пережил подобие смерти, во время которой Петр и Иоанн (Креститель) показали ему чистилище. Три дня, проведенные в огненных муках, показались ему тысячью лет; затем он вернулся в сей мир с твердым намерением принять мученический венец (что, впрочем, впоследствии не подтвердилось). Кроме прочего, в тексте присутствует покаянная исповедь. Все это – моменты, появившиеся не ранее XII века.

Далее Ле Гофф знакомит нас с латинским пересказом (1149) «Видения Тнугдала Ирландского» (Бар, с. 106) – печатное издание 1882, Эрланген – и показывает, что в нем, наряду с идеей воскресения и кармой, представлена «частью индоевропейского наследия», как и легендарные ирландские короли (типичный продукт гуманистов). Ле Гофф удивляется тому, что ирландских королей всерьез принимают за исторических персонажей. Я удивляюсь тому, что Ле Гофф всерьез принимает датировку.

Или «Жизнеописание святого Патрика», ирландского миссионера (V век), написанное Г. Сэлтри, у которого рыцарь Овейн сопровождает якобы фигуру из романа короля Артура. Для теологического подтверждения истории о чистилище цитируются святой Августин и папа Григорий Великий (сочинения обоих я хотел бы отнести к XVI веку). Впервые роман был издан Мессингэмом в 1624 году; затем – иезуитом Колганом в 1647‑м.

Ле Гофф, считающий ссылку на святого Патрика необоснованной, ссылается на первое упоминание книги около 1180 года, причем некоторые ученые отодвигают дату создания этого «бестселлеpa Средневековья» (якобы в 1190‑м уже переведенного Марией Французской) в 1210 год. В 1497 году связанные со святым Патриком места паломничества в Северной Ирландии были прокляты тогдашним папой; в 1632 (и неоднократно в более позднее время) они насильственно уничтожались, но с 1790 года паломничество возродилось и стало весьма популярным. Сейчас Патрик – один из наиболее уважаемых ирландских святых. Из этого можно сделать вывод, что христианское почитание этих мест паломничества и соответствующая легенда сформировались значительно позже.

Преобразование

Некоторые из этих подделок разоблачались довольно скоро. Так, Абеляр (XII век) установил, что в знаменитом парижском монастыре Сен‑Дени подделывались многочисленные рукописи, приписываемые часто Карлу Лысому. То, в чем я подозревал аббата Одилона Клюнийского, похоже, подтвердилось: инок Йот‑свальд приписал ему (Петр Дамиани повторил, а Яков Ворагин‑ский в XIII веке занес в свою книгу «Золотая легенда») мысль о том, что следует ревностно молиться, поститься и жертвовать на спасение несчастных душ в чистилище. Ле Гофф пишет (с. 173): «К тому времени, как Йотсвальд и Петр Дамиани написали „Житие Одилона", чистилище еще не родилось». Как, впрочем, не родился к тому времени и Достопочтенный Бэда, проповедовавший якобы за пятьсот лет до них то же самое.

«XII век стал эпохой взрыва (вспышки) латинского христианства» (Ле Гофф, с. 177). Вот именно! Предыдущее столетие церковь находилась в эмбриональном состоянии, а до этого покоилась в раю «нерожденных».

Но мы уже знаем (с. 183), что «литература XII века полнится апокрифами», то есть текстами, приписанными ранним, завоевавшим добрую славу авторам. Оригиналы во всех случаях отсутствуют. Самые ранние рукописи восходят к XIII–XIV векам, – сообщает Ле Гофф. Возражений у меня нет.

Для святого Августина испытания верующих и очищение страданиями начинается уже здесь, на Земле; в потустороннем мире все они – иначе какой же смысл в земных страданиях? – будут продолжать страдать до Страшного Суда. Это – довольно поздняя фаза развития концепции чистилища; я не решусь датировать ее ранее чем XIII веком. Григорий Великий идет дальше: позорные грехи могут быть искуплены страданиями в форме пыток прямо там, где они совершались. Психологически убедительно, но не для поздней античности, а для ментальности раннего Ренессанса. Кстати, у Августина есть даже трактат о подаянии и молитве за усопших (De сurа pro mortuis gerenda). Кто‑нибудь когда‑нибудь интересовался его происхождением?

Известный еретик Иоанн Скот Эриугена («IX век») точно обозначил потусторонний мир как «местность внеположенную», где души бестелесны. Правда, мысли эти (как и их гениальный выразитель) появились с опережением действительности на три столетия, так как в XII веке ту же тему в сходном духе подхватил прямой ученик Эриугены, ирландец, живший в Регенсбурге, – загадочный Гонорий Отенский [83](Ле Гофф, с. 184).

Впоследствии тема встала на повестку дня, и наследие Скота Эриугены было, наконец, отдано на растерзание церковному суду.

Примерно с этого времени церковь принимается всерьез за еретиков, т. е. за всех сограждан, веривших в Христа, но отрицав‑ших чистилище. Все они объявлялись еретиками. С 1184 по 1291 г. в основном в Ломбардии существовали пассагинцы, верившие в сильно иудаизированной форме в Христа, признававшие обрезание и превыше всего чтящие Ветхий Завет. Параллельно им существовали уже упоминавшиеся мной широко известные альбигойцы (катары); приверженцы Петра Вальдена – вальденцы и, наконец, павликиане [84], которых стали называть publikanae (от лат. – публичная девка). Эта грязная кличка приклеилась вскоре к еретикам всех направлений.

Большинство еретических направлений придерживалось вегетарианства и свободного взгляда на брак (по меньшей мере, не как на святое таинство); кроме этого, еретиков объединяло общее заблуждение: идея чистилища казалась им абсурдной. Один из бывших катаров, Райнер Сачеони, ренегат, ставший в 1250 году инквизитором и преследовавший своих бывших единомышленников, особенно подчеркивал это обстоятельство в своих обвинительных заключениях.

В 1235 году вопрос о чистилище стал яблоком раздора между церквями римской и византийской (находившейся в изгнании в Никее: Константинополь был в руках «римских» католиков). «Писание против греческих заблуждений» (1262), долженствовавшее примирить церкви, есть «собрание подделок, грубо выполненных и плохо сочетающихся друг с другом» (выражение Ле Гоффа, с. 381). На латинском соборе в Лионе чистилище было возведено в ранг догмы.

Осталось совсем немного: в 1319 году Данте завершил «Божественную комедию» и достроил христианское чистилище. Потусторонний мир окончательно разделился на три части. Исчез прохладный лужок для добрых душ в преднебесье на пороге рая; осталось преддверие ада для некрещеных детей и своего рода зал ожидания для античных язычников – в предчувствии приближающегося Ренессанса.

Зато святые и мученики без всякого судебного разбирательства попадают прямиком на небо. Длительное время подготавливаемый полный отход от иудейской эсхатологии и насаждение представлений о потустороннем мире не обошлись, помимо острых теологических дискуссий, без жестокой кровопролитной борьбы с кровопролитием, пытками, изгнаниями и многочисленными жертвами. В этих мучительных родах возникла католическая церковь.

Лишь отграничившись от других христианских движений, ценой крови и человеческих мук – смогла возникнуть католическая церковь в ее нынешней замкнутой форме.

Прибалтийский теолог Адольф Харнак [85](1893, вступление) объяснил механизм этого преобразования церковной догмы. Авторитетные в свое время ортодоксальные писатели впали позже в немилость. Их труды переставали копировать и утаивали; или же им стали приписывать поддельные трактаты, чтобы доказать правильность веры авторов, образующих фундамент теологического аппарата, стоявших у истоков зарождения церкви, ее полное соответствие новой официальной установке. В рукописях текстов Иринея подчистили устаревшие к тому времени слова о наступлении тысячелетнего царства. В ходе бесчисленных переработок «апостольских» писаний от них часто оставляли лишь заглавие и общий объем рукописи, так как эти два параметра были зафиксированы в других произведениях или в справочных списках.

Там, где подмена была невозможной, трактат снабжали комментарием, что соответствующий святой либо иногда лгал ради защиты церкви, либо на смертном одре признал свои заблуждения, либо мученической смертью искупил грех непонимания истины. В спешном порядке измышлялись новые и новые мученики, церковные соборы, писатели, призванные восстановить соответствие догмата с головокружительной быстротой меняющейся текущей действительность Ренессанса. Так, вместе с церковью, преобразовывалась, становилась иной и ее собственная история возникновения.

Важные тексты замалчивались, заслонялись новыми, терялись в их тени; на передний план выставлялись все более ярко размалеванные легенды о святых. В борьбе с неугодными идеями, с точкой зрения объявленных врагами оппонентов применялись самые нечистоплотные средства. «Уже» Августин применял подобные методы. Ставшие опасными тексты объявляли подделкой или авторство «дробили» на несколько частей, приписывая фрагменты некогда цельного сочинения разным людям, и утверждали, что истинные свидетельства утрачены. Одним из «пострадавших» таким образом авторов оказался Ориген: в предисловии к своему переводу трактата «О началах» Руфин пишет, что благочестивые фразы этого труда были искажены еретиками. Что говорить о трактатах, когда поддельными объявлялись даже полные комплекты актов церковных соборов, если они более не соответствовали изменившимся догмам!

Заставить людей отказаться от воспоминаний честности старых авторов и заставить их поверить в новоиспеченные фальшивки, отвлечь от поисков истины и навязать им новые представления возможно было лишь в тот период времени, когда такая подвижность духа была чем‑то самим самой разумеющимся. Речь вдет о времени инквизиции. Когда стремление к истине становится опасным и даже может стоить жизни, ложь становится обычным явлением.

Разъясняет Харнак в том же ключе и тот удивительный факт, что в монастырях переписывали и сохраняли так много античных языческих текстов и так мало раннехристианских работ. Уходяшее в прошлое язычество больше не было опасным для церкви, она его не боялась. Самым опасным для церкви стало ее собственное прошлое. Оно‑то и искажалось в угоду злободневным требованиям. К сожалению, Харнак при всей остроте его критики не заметил того, что и языческая литература по большей части была написана заново: чтобы только что выстроенная церковная история не «повисла в воздухе», в соответствующие исторические рамки нужно было поместить и творчество «отцов церкви».

Харнак оправдывает «литературные грешки» церкви «борьбой не на жизнь, а на смерть» с еретиками и язычниками. Итогом, по его мнению, явилось создание и сохранение Ветхого и Нового Заветов. Приложи он свои высказывания к истинным временным рамкам, то есть к настоящим антиеретическим войнам (против евреев, мусульман, катаров), – тогда его выводы совпали бы полностью с моими.

Харнак считает, что все христианские сочинения, созданные до Никейского собора, в принципе чужды византийской догме и нуждаются в постоянных новых редакциях. Однако лежащего на поверхности вывода о том, что тексты эти потому и чужды догме, потому и не могут оставаться внутри рамок, что они относятся совсем к другому времени и к другим данностям, римским ли или еще более поздним, Харнак почему‑то не видит. Фальсификации и проекции более поздних идей на прошлое это, с его точки зрения, самое правильное объяснение. Однако он оказывается не в силах признать вымышленным весь громадный кусок истории. Тем не менее собранные им факты, казалось бы, вопиют: многие «авторы II‑III веков», с целью придания им большего веса, при помощи текстов Евсевия, Оригена, Памфила и т.д. причислены к апостольским ученикам и «состарены» на многие поколения, хотя именно Евсевий и его коллеги должны были лучше нас знать подлинное положение дел. Из двух авторов по имени Климентий и трех Иоаннов «слеплены» вымышленные персонажи (лишь новейшие исследования позволили восстановить истину). Может быть, писатели IV века могли ввести таким образов в заблуждение своих современников? Думаю, что нет.

Решения Никейского и Халкедонского соборов были вымышлены весьма поздно, скорее всего в XVI веке. К этому времени писания «отцов церкви», которые противоречат решениям этих вселенских соборов, нельзя уже было подвергать корректировке. Оставался только один выход: Тертуллиан, Ориген и иже с ними были объявлены еретиками. Даже Евсевий время от времени подозревался в арианской ереси.

В заключение настоящей главы об отцах церкви я хочу представить свое открытие, имеющее далеко идущие последствия. Речь идет о творчестве и личности одного из авторитетнейших христианских авторов Дионисия Ареопагита, а также об огромном влиянии его книг.

Первое латинское печатное издание его трудов появилось во Флоренции в 1516 году. Дионисий упоминается в «Деяниях апостолов» (17, 34) в качестве одного из «уверовавших» и крещенных Павлом в Афинах. Естественно, его епископское служение в Афинах было вознаграждено мученической смертью. Однако приписываемые ему тексты «вероятнее всего, созданы около 500 года в палестинской Сирии», – в них прочитываются мысли Плотина и Прокла, то есть смешение христианского учения с умозрительными рассуждениями неоплатоников, ставшее идеологическим фундаментом для гностицизма. Считается, что его много переписывал и переводил на латынь Иоанн Скот Эриугена (до «877»). Около «832» (то есть за полвека до Эриугены) Гиль‑дуин, хитроумный аббат монастыря Сен‑Дени, собравший якобы первый полный корпус латинских текстов Ареопагита, объявил его не кем иным, как епископом Парижским Дионисием (Дени), святым и мучеником (около 250), именем которого и назван главный монастырь Франции – Сен‑Дени (Свято‑Диони‑сьевский). Итак, трое в одном лице: ученик апостола; его тезка – французский миссионер III века; неизвестный писатель из Сирии V–VI веков.

Авторство сочинений Дионисия и по сей день остается загадкой. Долгое время (испанские иезуиты придерживались этой точки зрения вплоть до XVII века) указывали на еретика Аполлинария (IV век). Пьер Абеляр (XII век) считал творения Дионисия компиляцией из многих трудов; Лоренцо де Балла (1457) подчеркивал отсутствие всяческих упоминаний о Дионисии у латинских (до Григория Великого) и у раннехристианских греческих авторов. Утверждение Дионисия о том, что во время казни Иисуса он, находясь вдали от Палестины, видел солнечное затмение, учеными признано недостоверным.

Озадачивает потрясающе хорошая ситуация с его литературным наследием: явление необычное. Сохранилось огромное количество списков: свыше 150 греческих, из них 120 – полных! «Все стали известны одновременно, причем в рукописях, даже в (древнейших) сирийских, нет ни следа поздней переработки». Упомянутых в текстах других сочинений, «почти наверняка, никогда не существовало» (с. 117) [86].

Как же нам разобраться в этой путанице с тремя вымышленными персонажами, ни один из которых не имел отношения к творчеству, прикрывавшемуся именем легендарного мученика и лишь благодаря ему снискавшему столь высокий авторитет? Дионисий «подобно почти что Аристотелю и Августину очаровал западное средневековье» (с. 124).

Как нам уже известно, ни Августина, ни Аристотеля в средние века не знали, и дискуссия по поводу сочинений Дионисия не могла начаться ранее XIII века, когда Европа (через исламскую Кордову) начала знакомиться с Аристотелем.

Приблизиться к разгадке авторства Дионисия, понять, к какой эпохе он относится, нам поможет отрывок из его сочинения «О таинственном богословии»:

«И вот, удалившись от всех, кто видел его, и отрешившись от всего видимого, Моисей вступает в глубину мистического Мрака неведения. Здесь у него прекращается всякая познавательная деятельность, совершенно исчезает всякое чувственное и зрительное восприятие, и принадлежит он уже не себе и не чему‑либо сущему, но Тому, Кто запределен всему сущему, и, таким образом, только после того, как упразднил всякое ведение, Моисеи господствующей частью своего разума соединяется с Тем, Кто недоступен никакому познанию, в совершенном неведении обретает он сверхразумное ведение». (Пер. Андрея Лебедева.)

Или вкратце: бог перестает быть объектом таинственного видения, но он – само слияние, долженствующее оставаться непонятным мистикам. Кто мог написать подобное? Какой эпохе и культуре принадлежат эти мысли? Отсылка к Моисею на Синае есть не более чем стилистическая уловка.

Испанский ученый, исследователь суфизма Асин Паласиос (1931, X гл.) указывает на источник: «Величайший учитель», андалузский суфий Ибн Араби (1165‑1240). Вышеприведенный текст (по духу, смыслу и вплоть сходных выражений) может быть вольным переводом из его Футухат ал‑маккийя (Мекканские откровения).

И еще одна тема, в столь откровенном и недвусмысленном виде не встречающаяся ни у кого из их современников, объединяет Дионисия и Ибн Араби: оба писали и цитировали эротические гимны, славившие проявление бога в женской красоте.

Впоследствии «Величайший учитель» суфизма переселился на Восток и умер в Дамаске; идеи его нашли дальнейшее развитие в первую очередь в Магрибе и Андалусии. А Дионисий «очаровал», прежде всего, Францию, юго‑западную Германию и север Италии. Думаю, что пришел он в эти края из Андалусии.

Неудивительно, что вышеупомянутый Риттер с восторгом называет возведение устремленных в небо готических церквей и папскую буллу 1302 года, которая выдвигает претензию церкви на статус великой державы, прямым следствием восприятия идей Дионисия. Мистика последнего несет в себе ярко выраженные суфийские черты, продолженные в творчестве Майстера Экхарта.

Каждое время обладает своим духом эпохи. И если современные богословы, признав невозможной датировку названных рукописей I веком, говорят о III веке как о сомнительном и сходятся на VI, то долго еще нам придется ждать, пока Дионисий не займет своего места в духовном наследии эпохи, его породившей и им же во многом сформированной, – в XIII веке.

Поиск по сайту: