Карнавальное начало «Вечеров»

Одна из самых характерных примет гоголевского видения мира и стиля – юмор. Творчество Гоголя насквозь проникнуто юмором, основой которого были поразительная наблюдательность писателя и глубочайшее понимание им человека. Однако и комическое у Гоголя нередко имеет неожиданный скрытый подтекст.

Украинская народно-праздничная и ярмарочная жизнь, отлично знакомая Гоголю, организует большинство повестей в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» – «Сорочинскую ярмарку», «Майскую ночь», «Ночь перед Рождеством», «Вечер накануне Ивана Купала». Тематика самого праздника и вольно-весёлая праздничная атмосфера определяют сюжет, образы и тон этих рассказов. Праздник, связанные с ним поверья, его особая атмосфера вольности и веселья выводят жизнь из её обычной колеи и делают невозможное возможным (в том числе и заключение невозможных ранее браков). И в названных повестях, и в других существеннейшую роль играет весёлая чертовщина, глубоко родственная по характеру, тону и функциям весёлым карнавальным видениям преисподней. Еда, питьё и половая жизнь в этих рассказах носят празднично-карнавальный характер: «Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка, сидевшего на полу по-турецки, перед небольшою кадушкою, на которой стояла миска с галушками» [11, с. 110], «…заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною» [11, с. 111], «В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Приехал на гнедом коне своём и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином» [11, с. 130]. Громадную роль играют переодевания и мистификации всякого рода, а также побои и развенчания. Например, в «Сорочинской ярмарке» эти сцены появления чёрта, свитки («Тут схватила она что-то свернутое в комок – и с ужасом отбросила от себя: это был красный обшлаг свитки!» [11, с. 32]), переодевание молодёжи и «охота» за ней старшего поколения в «Майской ночи»: «Нет, ты не ускользнёшь от меня!» – кричал голова, таща за руку человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу. «Нет, ты не ускользнешь от меня!» – кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени. <…> Огонь принесли, дверь отперли, и голова ахнул от удивления, увидев перед собою свояченицу» [11, с. 67-68]. Смех в этих рассказах – чистый народно-праздничный смех.

М.М. Бахтин отмечает, что предисловия к «Вечерам» (особенно к первой части) по своему построению и стилю близки к прологам Рабле. Построенны они в тоне подчёркнуто фамильярной болтовни с читателями; предисловие к первой части начинается с довольно длинной брани (правда, не самого автора, а предвосхищаемой брани читателей): «Это что за невидаль: «Вечера на хуторе близ Диканьки»? Что это за «Вечера»? И швырнул в свет какой-то пасичник!» [11, с. 9]; и далее характерные ругательства («какой-нибудь оборванный мальчишка, посмотреть – дрянь, который копается на заднем дворе…» [11, с. 9]), божба и проклятия («хоть убей», «чёрт бы спихнул с моста отца их» и другие); встречается характерный образ: «Рука Фомы Григорьевича, вместо того, чтобы показать шиш, потянулась к книшу» [11, с. 12]. К концу предисловия даётся изображение ряда кушаний: «Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, какие вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах. <…> А какими пирогами накормит моя старуха! Что за пироги, если б вы только знали: сахар, совершенный сахар! А масло так вот и течет по губам, когда начнешь есть. <…> Пили ли вы когда-либо, господа, грушевый квас с терновыми ягодами или варенуху с изюмом и сливами? Или не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком? Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев!» [11, с. 13].

Ещё одним характерным образом М.М. Бахтин называет образ пляшущей старости (почти пляшущей смерти) в финале «Сорочинской ярмарки».

Ю.В. Манн, уточняя мнение М.М. Бахтина, считает что «перед нами не столько пляшущая, сколько имитирующая пляску старость. В её поведение вносится момент марионеточности. <…> Они не радостны, наоборот их стойкая безрадостность, мрачность («без детской радости, без искры сочувствия») находятся в зловещем контрасте с производимыми ими движениями танца. Они не несут в себе плода новой жизни – в них лишь «равнодушие могилы» [25, с. 15].

К числу основных тем «Вечеров на хуторе близ Диканьки» относится одоление чёрта. Народная смеховая культура на протяжении нескольких веков выработала устойчивые традиции опрощения и одомашнивания христианско-мифологических образов зла, что привело к созданию особой его разновидности – глупого чёрта.

Описания чертовщины у Гоголя построены на откровенной или полуприкрытой аналогичности бесовского и человеческого. «…Тут чорт, подъехавши мелким бесом, подхватил её под руку». В одной из следующих сцен Оксана говорит Вакуле: «Вы все мастера подъезжать к нам».

Ведьма Солоха после путешествия по воздуху предстала в своей избе обыкновенной «сороколетней кумушкой», «говорливой и угодливой хозяйкой», у которой можно отогреться и «поесть жирных с сметаною вареников».

Многие эпизоды гоголевских повестей – это явное снижение, опрощение инфернальных представлений. Можно вспомнить чёрта в аду из «Ночи перед Рождеством», который, «надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу» [11, С. 99].

С.М. Козлова, автор новейшей работы о славянских истоках юмора Гоголя, считает центральной фигурой комического пантеона «Вечеров» черта, образ которого у Гоголя несет всю полноту народного праздничного амбивалентного смеха, вплоть до его космического универсализма. Исследователь акцентирует особую амбивалентность этого образа. Образ черта соединяет отрицательный полюс «чужого» для малоросса (спереди – «совершенный немец», «козлиная борода москаля», галантные ужимки польского пана) и положительный полюс «своего», так как гоголевский черт «изгнан из пекла» и бродит по свету гулякой, пьяницей, что вместе со «свиным рылом» и «толстым задом» олицетворяет праздничное всенародное и сытое начала своего и здешнего мира.

Свиные и козлиные атрибуты черта ассоциируются с плодовитостью и похотливостью, знаменуя производительную мощь черта, поэтому он первый помощник в любовно-брачных проблемах гоголевских героев.

Топография гоголевского черта воспроизводит его космогоническую функцию: он представляет абсолютный низ – пекло, гуляет в срединном пространстве на земле и в полете с кузнецом Вакулой открывает ему с небесной высоты торжественную красоту Божьего мира.

Другой ключевой фигурой славянского комического мира «Вечеров» является запорожец. Подобно черту, изгнанному из пекла, запорожец в ранних повестях Гоголя предстает рассеянным по городам и весям, одиноким, оторвавшимся от единого народного тела, отлученного от вечного праздника золотого века в ином мире. Но и частица этого тела сохраняет все его свойства: праздная вольность, обжорство, пьянство, бесшабашная удаль и балагурство. Гоголевский запорожец продал душу черту и отправляется туда, увлекая за собой в преисподнюю честных христиан. Это и запорожец из «Пропавшей грамоты», и запорожцы, прибывшие в Петербург к «маме», что означивает российскую столицу и двор императрицы в семантике преисподней, из которой кузнец возвращается одновременно и мертвецом, и женихом. В любом случае запорожец является украинофицированной ипостасью универсальной народно-смеховой фигуры черта. Вместе с тем центральное положение образа черта, замещающего большую часть комических масок смеховой культуры Запада, определяет славянскую специфику гоголевского юмора в целом.

Из семьи гоголевских чертей или их близких и дальних родственников самый карнавализованный образ – это Пацюк. Он, по мнению мужиков, «немного сродни чёрту», но свои чары употребляет для лечения мирян. Он с готовностью соглашается помочь Вакуле в его любовных злоключениях. Обжорство, лень, телесная избыточность представлены в пузатом Пацюке не без лукавого сочувствия: «…он жил, как настоящий запорожец: ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем, было где и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на небольшой рост, в ширину был довольно увесист» [11, с. 109-110]. В карнавале и связанных с ним формах искусства отмечается мотив разинутого рта – этакой всегдашней готовности к безудержному поглощению пищи. Вот как расправляется Пацюк с варениками: «Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот» [11, с. 111].

Следует отметить, что «в системе женских образов «Вечеров» нет фигуры матери. Эту особенность современные исследователи связывали с карнавальным началом в гоголевской поэтике. Красавицы-дивчины и веселые парубки имеют только отца или отца и мачеху. У Ивана Федоровича Шпоньки – тетушка, отмеченная печатью половой трансгрессии, делающей ее заместительницей и отца, и матери. Исключение составляет Солоха – мать кузнеца Вакулы, но она ведьма и, таким образом, принадлежит не высокому славянскому материнскому культу (следы матриархата, богородичный культ), а низовому комическому бестиарию. При отсутствии фигуры матери система женских образов в «Вечерах» воспроизводит славянскую версию травестированной мистерии: невинная красавица вступает в брак, то есть входит во врата ада, превращаясь в «ведьму», «отродье дьявола», «нечисть», затем – в безобразную старуху, символизирующую смерть, за которой следует возрождение. «Жинка» у Гоголя – аналог карнавальной «пасти ада», преисподней с ее умерщвляющей/возрождающей сутью. И тогда пляшущие старухи на свадьбе в «Сорочинской ярмарке» воспринимаются как осколочный эквивалент «беременных старух» западного карнавала» [19, с. 91].

Другие ведущие фигуры комического мира «Вечеров» интернациональны – это универсальные типы простака-силача (кузнец Вакула) и плута, организатора веселых розыгрышей (цыган в «Сорочинской ярмарке», или Левко в «Майской ночи»).

В «Пропавшей грамоте» М.М. Бахтин отмечает «совершенно карнавальный образ игры в дурачки в преисподней» [4, с. 249]. Ю.В. Манн считает этот образ более сложным: «Вот дед карты потихоньку под стол – и перекрестил: глядь - у него на руках туз, король, валет козырей…» [11, с. 85]. С одной стороны, образ игры сохраняет лёгкость – поистине карнавальную лёгкость – победы над злом. Но с другой стороны, эта победа достигается только на третьем «туре» игры, только после того, как дважды проигравший дед догадался прибегнуть к силе креста.

«Смех у Гоголя побеждает всё. В частности, он создаёт своего рода катарсис пошлости» [4, с. 494].

Смех полностью раскрывался в самом строении языка, в который свободно входит нелитературная речевая жизнь народа. В «Вечерах» в предисловиях мы видим наличие словаря, необходимость которого рассказчик объясняет сам: «На всякий случай, чтобы не помянули меня недобрым словом, выписываю сюда, по азбучному порядку, те слова, которые в книжке этой не всякому понятны» [11, с. 399].

С карнавальным началом тесно связана фантастика повестей.

Поиск по сайту: