Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Карнавальное начало «Вечеров»



Одна из самых характерных примет гоголевского видения мира и стиля – юмор. Творчество Гоголя насквозь проникнуто юмором, основой которого были поразительная наблюдательность писателя и глубочайшее понимание им человека. Однако и комическое у Гоголя нередко имеет неожиданный скрытый подтекст.

Украинская народно-праздничная и ярмарочная жизнь, отлично знакомая Гоголю, организует большинство повестей в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» – «Сорочинскую ярмарку», «Майскую ночь», «Ночь перед Рождеством», «Вечер накануне Ивана Купала». Тематика самого праздника и вольно-весёлая праздничная атмосфера определяют сюжет, образы и тон этих рассказов. Праздник, связанные с ним поверья, его особая атмосфера вольности и веселья выводят жизнь из её обычной колеи и делают невозможное возможным (в том числе и заключение невозможных ранее браков). И в названных повестях, и в других существеннейшую роль играет весёлая чертовщина, глубоко родственная по характеру, тону и функциям весёлым карнавальным видениям преисподней. Еда, питьё и половая жизнь в этих рассказах носят празднично-карнавальный характер: «Кузнец не без робости отворил дверь и увидел Пацюка, сидевшего на полу по-турецки, перед небольшою кадушкою, на которой стояла миска с галушками» [11, с. 110], «…заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною» [11, с. 111], «В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться. Приехал на гнедом коне своём и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином» [11, с. 130]. Громадную роль играют переодевания и мистификации всякого рода, а также побои и развенчания. Например, в «Сорочинской ярмарке» эти сцены появления чёрта, свитки («Тут схватила она что-то свернутое в комок – и с ужасом отбросила от себя: это был красный обшлаг свитки!» [11, с. 32]), переодевание молодёжи и «охота» за ней старшего поколения в «Майской ночи»: «Нет, ты не ускользнёшь от меня!» – кричал голова, таща за руку человека в вывороченном шерстью вверх овчинном черном тулупе. Винокур, пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо этому нарушителю спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши длинную бороду и страшно размалеванную рожу. «Нет, ты не ускользнешь от меня!» – кричал голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени. <…> Огонь принесли, дверь отперли, и голова ахнул от удивления, увидев перед собою свояченицу» [11, с. 67-68]. Смех в этих рассказах – чистый народно-праздничный смех.

М.М. Бахтин отмечает, что предисловия к «Вечерам» (особенно к первой части) по своему построению и стилю близки к прологам Рабле. Построенны они в тоне подчёркнуто фамильярной болтовни с читателями; предисловие к первой части начинается с довольно длинной брани (правда, не самого автора, а предвосхищаемой брани читателей): «Это что за невидаль: «Вечера на хуторе близ Диканьки»? Что это за «Вечера»? И швырнул в свет какой-то пасичник!» [11, с. 9]; и далее характерные ругательства («какой-нибудь оборванный мальчишка, посмотреть – дрянь, который копается на заднем дворе…» [11, с. 9]), божба и проклятия («хоть убей», «чёрт бы спихнул с моста отца их» и другие); встречается характерный образ: «Рука Фомы Григорьевича, вместо того, чтобы показать шиш, потянулась к книшу» [11, с. 12]. К концу предисловия даётся изображение ряда кушаний: «Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, какие вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах. <…> А какими пирогами накормит моя старуха! Что за пироги, если б вы только знали: сахар, совершенный сахар! А масло так вот и течет по губам, когда начнешь есть. <…> Пили ли вы когда-либо, господа, грушевый квас с терновыми ягодами или варенуху с изюмом и сливами? Или не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком? Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев!» [11, с. 13].

Ещё одним характерным образом М.М. Бахтин называет образ пляшущей старости (почти пляшущей смерти) в финале «Сорочинской ярмарки».

Ю.В. Манн, уточняя мнение М.М. Бахтина, считает что «перед нами не столько пляшущая, сколько имитирующая пляску старость. В её поведение вносится момент марионеточности. <…> Они не радостны, наоборот их стойкая безрадостность, мрачность («без детской радости, без искры сочувствия») находятся в зловещем контрасте с производимыми ими движениями танца. Они не несут в себе плода новой жизни – в них лишь «равнодушие могилы» [25, с. 15].

К числу основных тем «Вечеров на хуторе близ Диканьки» относится одоление чёрта. Народная смеховая культура на протяжении нескольких веков выработала устойчивые традиции опрощения и одомашнивания христианско-мифологических образов зла, что привело к созданию особой его разновидности – глупого чёрта.

Описания чертовщины у Гоголя построены на откровенной или полуприкрытой аналогичности бесовского и человеческого. «…Тут чорт, подъехавши мелким бесом, подхватил её под руку». В одной из следующих сцен Оксана говорит Вакуле: «Вы все мастера подъезжать к нам».

Ведьма Солоха после путешествия по воздуху предстала в своей избе обыкновенной «сороколетней кумушкой», «говорливой и угодливой хозяйкой», у которой можно отогреться и «поесть жирных с сметаною вареников».

Многие эпизоды гоголевских повестей – это явное снижение, опрощение инфернальных представлений. Можно вспомнить чёрта в аду из «Ночи перед Рождеством», который, «надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу» [11, С. 99].

С.М. Козлова, автор новейшей работы о славянских истоках юмора Гоголя, считает центральной фигурой комического пантеона «Вечеров» черта, образ которого у Гоголя несет всю полноту народного праздничного амбивалентного смеха, вплоть до его космического универсализма. Исследователь акцентирует особую амбивалентность этого образа. Образ черта соединяет отрицательный полюс «чужого» для малоросса (спереди – «совершенный немец», «козлиная борода москаля», галантные ужимки польского пана) и положительный полюс «своего», так как гоголевский черт «изгнан из пекла» и бродит по свету гулякой, пьяницей, что вместе со «свиным рылом» и «толстым задом» олицетворяет праздничное всенародное и сытое начала своего и здешнего мира.

Свиные и козлиные атрибуты черта ассоциируются с плодовитостью и похотливостью, знаменуя производительную мощь черта, поэтому он первый помощник в любовно-брачных проблемах гоголевских героев.

Топография гоголевского черта воспроизводит его космогоническую функцию: он представляет абсолютный низ – пекло, гуляет в срединном пространстве на земле и в полете с кузнецом Вакулой открывает ему с небесной высоты торжественную красоту Божьего мира.

Другой ключевой фигурой славянского комического мира «Вечеров» является запорожец. Подобно черту, изгнанному из пекла, запорожец в ранних повестях Гоголя предстает рассеянным по городам и весям, одиноким, оторвавшимся от единого народного тела, отлученного от вечного праздника золотого века в ином мире. Но и частица этого тела сохраняет все его свойства: праздная вольность, обжорство, пьянство, бесшабашная удаль и балагурство. Гоголевский запорожец продал душу черту и отправляется туда, увлекая за собой в преисподнюю честных христиан. Это и запорожец из «Пропавшей грамоты», и запорожцы, прибывшие в Петербург к «маме», что означивает российскую столицу и двор императрицы в семантике преисподней, из которой кузнец возвращается одновременно и мертвецом, и женихом. В любом случае запорожец является украинофицированной ипостасью универсальной народно-смеховой фигуры черта. Вместе с тем центральное положение образа черта, замещающего большую часть комических масок смеховой культуры Запада, определяет славянскую специфику гоголевского юмора в целом.

Из семьи гоголевских чертей или их близких и дальних родственников самый карнавализованный образ – это Пацюк. Он, по мнению мужиков, «немного сродни чёрту», но свои чары употребляет для лечения мирян. Он с готовностью соглашается помочь Вакуле в его любовных злоключениях. Обжорство, лень, телесная избыточность представлены в пузатом Пацюке не без лукавого сочувствия: «…он жил, как настоящий запорожец: ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру; впрочем, было где и поместиться, потому что Пацюк, несмотря на небольшой рост, в ширину был довольно увесист» [11, с. 109-110]. В карнавале и связанных с ним формах искусства отмечается мотив разинутого рта – этакой всегдашней готовности к безудержному поглощению пищи. Вот как расправляется Пацюк с варениками: «Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлепнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот» [11, с. 111].

Следует отметить, что «в системе женских образов «Вечеров» нет фигуры матери. Эту особенность современные исследователи связывали с карнавальным началом в гоголевской поэтике. Красавицы-дивчины и веселые парубки имеют только отца или отца и мачеху. У Ивана Федоровича Шпоньки – тетушка, отмеченная печатью половой трансгрессии, делающей ее заместительницей и отца, и матери. Исключение составляет Солоха – мать кузнеца Вакулы, но она ведьма и, таким образом, принадлежит не высокому славянскому материнскому культу (следы матриархата, богородичный культ), а низовому комическому бестиарию. При отсутствии фигуры матери система женских образов в «Вечерах» воспроизводит славянскую версию травестированной мистерии: невинная красавица вступает в брак, то есть входит во врата ада, превращаясь в «ведьму», «отродье дьявола», «нечисть», затем – в безобразную старуху, символизирующую смерть, за которой следует возрождение. «Жинка» у Гоголя – аналог карнавальной «пасти ада», преисподней с ее умерщвляющей/возрождающей сутью. И тогда пляшущие старухи на свадьбе в «Сорочинской ярмарке» воспринимаются как осколочный эквивалент «беременных старух» западного карнавала» [19, с. 91].

Другие ведущие фигуры комического мира «Вечеров» интернациональны – это универсальные типы простака-силача (кузнец Вакула) и плута, организатора веселых розыгрышей (цыган в «Сорочинской ярмарке», или Левко в «Майской ночи»).

В «Пропавшей грамоте» М.М. Бахтин отмечает «совершенно карнавальный образ игры в дурачки в преисподней» [4, с. 249]. Ю.В. Манн считает этот образ более сложным: «Вот дед карты потихоньку под стол – и перекрестил: глядь - у него на руках туз, король, валет козырей…» [11, с. 85]. С одной стороны, образ игры сохраняет лёгкость – поистине карнавальную лёгкость – победы над злом. Но с другой стороны, эта победа достигается только на третьем «туре» игры, только после того, как дважды проигравший дед догадался прибегнуть к силе креста.

«Смех у Гоголя побеждает всё. В частности, он создаёт своего рода катарсис пошлости» [4, с. 494].

Смех полностью раскрывался в самом строении языка, в который свободно входит нелитературная речевая жизнь народа. В «Вечерах» в предисловиях мы видим наличие словаря, необходимость которого рассказчик объясняет сам: «На всякий случай, чтобы не помянули меня недобрым словом, выписываю сюда, по азбучному порядку, те слова, которые в книжке этой не всякому понятны» [11, с. 399].

С карнавальным началом тесно связана фантастика повестей.

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.