Фольклорные мотивы повестей

Прочной связующей основой «Вечеров на хуторе близ Диканьки» является фольклорная, по природе своей преимущественно языческая, основа первого прозаического цикла Гоголя, которая была предметом изучения и исследована достаточно всесторонне в работах Г.И. Чудакова, Г.А. Гуковского, М.М. Бахтина, Ю.В. Манна, С.И. Машинского. Названы источники повестей, как прямые, так и косвенные, характер переосмысления фольклорных мотивов в отдельных повестях цикла; их роль в композиции сборника; значение фольклорной традиции в формировании мировоззрения писателя и другие.

Фольклорное начало прослеживается не только в мотивах повестей, но и в сути конфликта – это традиционный конфликт, заключающийся в преодолении препятствий, стоящих на пути влюблённых, в нежелании родственников выдать девушку за любимого человека.

Г.И. Чудаков называл следующие «народные мотивы, творчески использованные Гоголем в «Страшной мести»: 1) братанье; 2) тайное освобождение узника женою или другим младшим членом семейства лица заключившегося; 3) оставление душою тела во время сна человека; 4) противоестественная любовь отца к дочери; 5) убийство грешником духовника» [2, с. 66].

Соглашаясь с исследователем, добавим, что смысловую перекличку повестей устанавливает, на наш взгляд, также народный мотив самоубийства. Его вариация в «Майской ночи»: «На пятый день выгнал сотник свою дочку босую из дому и куска хлеба не дал на дорогу. Тогда только зарыдала панночка, закрывши руками белое лицо свое: «Погубил ты, батьку, родную дочку свою! Погубила ведьма грешную душу твою! Прости тебя бог; а мне, несчастной, видно, не велит Он жить на белом свете!.. <…> подалее от дома, самый высокий берег! С этого берега кинулась панночка в воду, и с той поры не стало ее на свете...» [11, с. 57]. Мы видим, что панночка упоминает и беспокоится о душе, только не своей, а сотника; она говорит и о боге, считает, что самоубийство его веление, и даже не вспоминает, что церковь осуждает самоубийц. В ней сочетаются христианские и языческие мотивы, но преобладают языческие. Ещё одним доказательством высказанной мысли является то, что после смерти она становится русалкой, а это языческий персонаж.

Мотив самоубийства намечается и в «Ночи перед Рождеством» в решении кузнеца Вакулы. Но он отказывается от своего намерения, ведь «кузнец был богобоязливый человек и писал часто образа святых» [11, с. 93]. Мы видим, что в нём сильно христианское начало. Одновременно у Вакулы появляется и желание обратиться за помощью к нечистой силе: «Попробую ещё одно средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и всё сделает, что захочет. Пойду, ведь душе всё же придётся пропадать!» [11, с. 109]. Но и в этой ситуации Вакула остаётся христианином, потому что вспоминает о своей душе, которой придётся пропадать.

Следующим фольклорным мотивом, который можно обнаружить в шести повестях цикла (исключением являются «Пропавшая грамота» и «Заколдованное место») является мотив свадьбы. Следует помнить, что свадьба – обряд, связанный с большим количеством традиций, здесь раскрываются характеры героев.

В повестях, построенных на любовном сюжете, данный мотив является завершающим (развязка), как и во многих народных сказках. «Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как от одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, всё обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Всё неслось. Всё танцевало» [11, с. 37-38].

Описание свадьбы присутствует и в «Вечере накануне Ивана Купала»: «В старину свадьба водилась не в сравненье с нашей. Тетка моего деда, бывало, расскажет – люли только! Как дивчата, в нарядном головном уборе из желтых, синих и розовых стричек, на верх которых навязывался золотой галун, в тонких рубашках, вышитых по всему шву красным шелком и унизанных мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких железных подковах, плавно, словно павы, и с шумом, что вихорь, скакали в горлице. Как молодицы, с корабликом на голове, которого верх

сделан был весь из сутозолотой парчи, с небольшим вырезом на затылке, откуда выглядывал золотой очипок, с двумя выдавшимися, один наперед, другой назад, рожками самого мелкого черного смушка; в синих, из лучшего полутабенеку, с красными клапанами кунтушах, важно подбоченившись, выступали поодиночке и мерно выбивали гопака. Как парубки, в высоких козацких шапках, в тонких суконных свитках, затянутых шитыми серебром поясами, с люльками в зубах, рассыпались перед ними мелким бесом и подпускали турусы» [11, с.48]. Мы видим свадебное великолепие описание одежды мужской и женской, далее идёт описание того, что подавали на стол. В этом эпизоде очевиден интерес автора к свадебным традициям. Но, в общем, в «Вечере накануне Ивана Купала» показана не счастливая семейная жизнь, а последствия связи Петро с нечистой силой.

Мотив свадьбы содержится и в начальном эпизоде «Страшной мести»: «Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своего сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться» [11, с. 130]. Он олицетворяет единение народа. Данный эпизод важен тем, что здесь мы знакомимся со всеми главными героями повести, в том числе и с колдуном, видим отношение к нему народа.

Иван Фёдорович Шпонька свадьбу воспринимается не как радостное событие, а как что-то ужасное, чего нельзя допустить.

Гоголь использует в цикле мотивы как сказочной, так и несказочной прозы (легенды, былички) и поэзии. Мотивами несказочной прозы являются некоторые эпиграфы («Мне тоскливо жить в хате, вези меня из дому туда, где много шума, где девушки все танцуют, где парни веселятся» (из старинной легенды), история про свитку в «Сорочинской ярмарке», поверье о папоротнике в «Вечере накануне Ивана Купала», примета («Винокур верил всем приметам, и тотчас прогнать человека, уже севшего на лавку, значило у него накликать беду») в «Майской ночи», колыбельная в «Страшной мести».

Мотивами сказочной прозы можно назвать превращение мачехи в кошку, игру русалок в «Майской ночи, или Утопленнице», проделки чёрта (воровство луны), собирание звёзд Солохой, поедание галушек Пузатым Пацюком, полёт Вакулы на чёрте в «Ночи перед Рождеством», описания свадьбы в повестях с любовным сюжетом, пробуждение мертвецов в «Страшной мести» и другие.

Как известно, нескрываемый вымысел и установка на достоверность различают в фольклоре эти две группы жанров. Гоголю было важно передать определённые черты народного мироощущения и своеобразное единство разнородных черт.

В «Страшной мести» сведены вместе не просто разные фольклорные жанры, но и исторически разные формы народного миросозерцания – языческого и христианского. В повести и в цикле в целом, они сталкиваются. В «Страшной мести», по мнению Е.И. Анненковой, воссоздано уловленное писателем сущностное противостояние двух исторически различных типов сознания.

Ф.И. Буслаев отмечал, что первобытная, языческая жизнь народа «отличается наивным согласием духовной природы человека с силами природы физической» [2, с. 66]. Слово «согласие» в данном контексте обозначает не только отношения человека и природного мира. Внутри себя человек также не знает разлада между физической и духовной своей природой. Себя самого он не заключает в отведённые человеческому существу рамки, а живёт с сознанием беспредельных возможностей природного существа. В «Ночи перед Рождеством» кузнец Вакула, затосковавший по Оксане, решивший было, как уже говорилось, расстаться с жизнью, останавливает себя словами: «Куда я, в самом деле, бегу? Как будто уже всё пропало» [11, с. 109]. В самом деле, для Вакулы, живущего в свободном природном мире, не всё пропало. Полёт кузнеца верхом на чёрте в Петербург – своеобразная кульминация древнейших представлений о равенстве человека с природой: «Сначала страшно показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на такую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел как муха под самым месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы его шапкою. Однако ж мало спустя он ободрился и уже стал подшучивать над чертом. <…>Все было светло в вышине. Воздух в легком серебряном тумане был прозрачен. Все было видно, и даже можно было заметить, как вихрем пронёсся мимо их, сидя в горшке, колдун; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце черт снял шапку, увидавши кузнеца, скачущего верхом; как летела возвращавшаяся назад метла, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма <…> Кузнец все летел; и вдруг заблестел перед ним Петербург весь в огне» [11, с. 118-119]. То, что создавалось народной фантазией и манило, здесь предстало кузнецу как реальность, ему доступная и подвластная.

Е.И. Анненкова отмечает, что в цикле подспудно обнаруживается, чем оказывается чревата всевластная стихия природности. В первой части цикла рядом располагаются повести «Сорочинская ярмарка» и «Вечер накануне Ивана Купала», они открывают цикл. Не случайна последовательность повестей. В «Сорочинской ярмарке» – как бы два финала. Один – фабульный – благополучно, по законам фольклорного жанра, завершающий судьбу персонажей, другой – авторский, вносящий томительный диссонанс в мир, как будто безмятежно цельный и оптимистический. По словам Ю.В. Манна, в таком завершении повести «можно констатировать два направления, в которых совершается отход от всеобщности и цельности народного действа. Одно – в сторону механической имитации жизни…» [25, с. 16]. Оно заметно в описании танцующих на свадьбе Грицько и Параски старушек. «Другое направление – в сторону какой-то глубокой, томящейся в себе и страдающей духовности» [25, с. 16]. Авторское сознание постигло всю поэзию народной цельности, но ему не дано абсолютно слиться с нею. Финал «Сорочинской ярмарки», завершающейся словами: «И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему» [11, с. 38], предвещает новую (по сравнению с первой повестью) тональность «Вечера накануне Ивана Купала». Он относится к немногим повестям цикла, имеющим трагический финал. В этом произведении отношения человека с внечеловеческим прямо противоположны изображению природных и человеческих начал в «Ночи перед Рождеством». Два праздника, заявленных в названиях повестей, занимают кульминационное место в календарной обрядности: святки приходятся на дни зимнего солнцеворота, купальская ночь – летнего. В повестях Гоголя торжествует победу Вакула и погибает Петро. Оба героя стоят перед возможностью получить желаемое, продав душу.

В «Вечере накануне Ивана Купала»: «Знаю, чего недостаёт тебе: вот чего!» Тут брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным, висевшим у него возле пояса, кошельком. Вздрогнул Петро. <…> «Дьявол! – закричал Петро. – Давай его! на все готов!» Хлопнули по рукам» [11, с.45].

В «Ночи перед Рождеством»:

«– Изволь, – сказал он (Вакула. – Е.Т.) наконец, – за такую цену готов быть твоим! <…>

– Ну, Вакула! – пропищал черт, все так же не слезая с шеи, как бы опасаясь, чтобы он не убежал, – ты знаешь, что без контракта ничего не делают.

– Я готов! – сказал кузнец. – У вас, я слышал, расписываются кровью; постой же, я достану в кармане гвоздь! – Тут он заложил назад руку – и хвать черта за хвост <…>… он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягнёнок» [11, с. 112].

В цикле, основанном в значительной мере на народных поверьях и представлениях, отчасти сохраняются и фольклорные принципы повествования; в нём нет яркой индивидуализации героев. Различная участь Вакулы и Петро – не просто логическое завершение разных натур, характеров. Важно не столько то, что душу продаёт не Вакула, а Петро, сколько время, когда это происходит: герой продаёт душу не в ночь перед Рождеством, а в купальскую ночь. В народном сознании ночь на Ивана Купалу – предельное выражение языческой праздничности и языческого мироощущения. Присущее обрядовому сознанию представление об однородности, близости человека и природы здесь оборачивается равенством-состязанием. Тот потенциал природности человека, её стихийной силы, который присутствовал в зимних и весенних календарных праздниках, в купальской обрядности достигал своего кульминационного выражения. Купальский костёр призван был уже не пробудить, возжечь солнце, как масленичные костры, но уравняться с ним по силе. Одухотворение растительного мира оборачивалось здесь ожиданием от трав и цветов не просто целебной, но колдовской силы. Языческие, природные стихии самого человека вполне высвобождаются именно в купальскую ночь. Человек в этот момент так же стихиен, безграничен, неуправляем, как сама природа.

Тема благополучия жизни, достатка постоянно присутствует в фольклорных обрядах и текстах (гаданиях, колядках, веснянках и других), но никогда не замыкается на себе. Путём магического слова и действия ищется не одно лишь богатство, а чувство прочности и полноты жизни. С этой темой связано поверье о цветущем папоротнике, который открывает человеку тайну земли, уравнивает его с всевидящей и всезнающей природой. Но такое знание сопряжено, по народным представлениям, с колдовской силой. Человек, решивший добыть папоротник, в сущности, посягает на внечеловеческое. Чаще всего нечистая сила побеждает, и чудесное знание продолжает оставаться мечтой.

Е.И. Анненкова отмечает, что колдовская сила – своеобразный апофеоз язычества (всё подвластно человеку, владеющему магическим словом и действием) – лишает человека памяти и, следовательно, человеческой общности. Именно это случилось с главным героем повести Петро Безродным. «Постой, постой, позабыл!» – кричит, и снова задумается, и снова силится про что-то вспомнить» [11, с. 49]; «…всё думает об одном, всё силится припомнить что-то; и сердится и злится, что не может вспомнить» [11, с. 50].

Исследователи творчества Гоголя отмечали, что в «Страшной мести» писатель использовал мотивы украинских исторических дум, вернее, не столько конкретные мотивы, сколько в целом тематику дум, воссоздающих борьбу украинского народа за свободу. Малороссийская песня для Гоголя – один из главных источников познания народа, его сущности. Характер Данило Бурульбаша, есаула Горобца, Стецька и других созданы с явной опорой на историческую песенную традицию. Органично поэтому возникает в повести образ битвы-пира.

Народно-песенная традиция является ещё одним связующим элементом всех повестей цикла. В «Сорочинской ярмарке» мы встречаем песни в эпиграфах к главам, «любимую песню» Параски, в «Майской ночи» Левко поёт песни для своей Гали и для дочки сотника, а также вместе с остальными парубками хулительную песню о Голове, в «Ночи перед Рождеством» мы слышим щедровку, а в «Страшной мести» – колыбельную и песню Катерины в забытьи. Можно говорить, что характеры героев и их речь создавались с опорой на произведения устного народного творчества. песню Катерины в забытьи. дочке сотника, а также вместе с остальными парубкамиу

«Страшная месть» значимая для самого Гоголя, и для русской литературы историческая повесть, действие которой приурочено к первой половине XVII века, времени борьбы украинского народа с поляками

Исследователи справедливо говорят о неточном, обобщённом воспроизведении исторического факта автором «Страшной мести». Гоголю требовалось не обнаружение неизвестных страниц истории, а известное, отстоявшееся, узнаваемое. Исторический план обнажал различные оттенки своего смысла во взаимодействии с фольклорной песенной традицией, с одной стороны, и с традициями христианских легенд – с другой. Выполняя свою собственную функцию (поэтизация вольной казацкой жизни, утверждение патриотических начал личности как исторически необходимых, первостепенных), исторические события в повести всё же не являются сюжетообразующими или, во всяком случае, не выполняют главной роли в движении сюжета. Гибель Данилы Бурульбаша, которого не могут одолеть шляхи, совершается от руки колдуна.

Колдун в «Страшной мести» – уже не только фольклорный персонаж. В повести заложена возможность различного его истолкования. В начале мы видим традиционное и авторски подчёркнутое народное восприятие: «Колдун показался снова!» – кричали матери, хватая на руки детей своих» [11, с. 131]. Иное восприятие – Данилы («недобрый гость») – отзовётся в дальнейшем и в объективном повествовании: «Не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун: им судия Бог; сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной Русской земли – продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви» [11, с. 145].

Но есть ещё одно восприятие – Катерины. Для неё отец-колдун – прежде всего «богоотступник». Ей дано Гоголем обострённое предчувствие неведомого и губительного. Опасения, предчувствия Катерины – и традиционно народные («Беда будет! – говорили старые» [11, с. 131] – «Меня устрашили чудные рассказы про колдуна» [11, с. 132]), и в то же время более индивидуальные, чем страх народа перед колдовской силой «Чудный мне сон снился!» – говорит она Даниле. У Катерины душа постоянно неспокойна. С образом Катерины связано смутное чувство неустойчивости, тревожности жизни, уязвимости человека для зла.

Понятия греха, богоотступничества, страшного суда занимают значительное место в повести. Надо упомянуть, что данные понятия были характерны только для христианства. Мотивы греха и страшного суда возникают в рамках раннехристианского сознания.

Е.И. Анненкова отмечает, что тема греха в «Страшной мести» звучит по-особому. Она располагается в двух планах: видимом, фабульном, не противоречащем единому смысловому контексту цикла, и ассоциативном, выводящем повесть за пределы мотивов, характерных для «Вечеров». Первый план объясняет движение сюжета, но оставляет оттенок загадочности. Колдун осуждён «за тайное предательство, за сговоры с врагами православной Русской земли». Он – богоотступник, забывший веру народа. Но колдовство и предательство Катерининого отца не объясняет предчувствий Бурульбашем своей смерти, как не объясняет и страха, метаний самого колдуна, тщетно ищущего какого-либо спасения. Финал завершит фабульное движение событий, объяснит фантастические ситуации, но истинный смысл его, пожалуй, в том, чтобы вернуть сознание к уже завершённым главам и вновь связав отдельные образы, обнажить смысл второго плана повести.

Понятие греха в контексте повести постоянно приводит в соприкосновение народную (фольклорную) и церковную традицию. Коллизии повести восходят к дохристианским мотивам, переработанным христианством, трансформированным народной устной традицией. Это относится в первую очередь к мотиву кровосмесительного греха. Попытки колдуна принудить Катерину к преступной связи перекликаются с народными легендами. Грех кровосмесительства считался одним из самых тяжких.

Фольклорный мотив кровосмешения, проникая в литературное произведение, неизбежно трансформируется. В данном случае Гоголя привлекла не фольклорная сторона, а скорее общеэтическая. Проблема человеческой вины и меры ответственности за течение жизни – постоянная проблема литературы. Грех – отступление от этой ответственности и людской связи, а не только от религиозных норм.

В народных религиозных легендах герой совершает грех часто помимо своей воли. У Гоголя ситуация этически заострена тем, что отец Катерины последовательно пытается принудить её к греху. Грех не совершается, и тем не менее колдун – «неслыханный грешник». Человек достоин суда и наказания не только за дело, но и за злое намерение, за праздное слово.

На смену языческому представлению о цикличности жизни, о бесконечных возвращениях календарных и семейных «кругов» приходит признание необратимости исторического времени, исторического мгновения. Раннехристианская религиозность вместе со вниманием к необратимому историческому времени неизбежно породила интерес к индивидуальной человеческой судьбе, утверждала меру ответственности человека за избранный путь и за его совершенствование.

Языческий человек был свободен от личного выбора поступка и пути; и то и другое было заранее задано, оставалось лишь следовать общепринятым этическим нормам.

Мы рассмотрели использование Гоголем лишь некоторых фольклорных мотивов и жанров в «Вечерах на хуторе близ Диканьки». Независимо от разнообразия их функций в повестях первого цикла, все они помогают уяснить историзм Гоголя-романтика, которого интересовали исторически различные типы народного сознания, имеющие свои этические принципы, свои критерии духовности. Цельный поэтический облик народа, склад народной души и разума представлены как внутренне динамичный и сложный процесс.

Поиск по сайту: