Своеобразие и роль рассказчиков в «Вечерах»

«Вечера на хуторе близ Диканьки» представляют собой единый художественный цикл, обладающий устойчивыми признаками. Из них главные: композиционная рамка, единство места и времени рассказывания, наличие нескольких рассказчиков (при первенстве одного – Рудого Панька), чем и мотивировано разнообразие тематики и различие индивидуальных стилей.

О рассказчиках в цикле «Вечера на хуторе близ Диканьки» писали многие исследователи (Г.А. Гуковский, Ю.В. Манн, М.Б. Храпченко, С.И. Машинский, Д. Николаев, Б.В. Соколов, И.П. Золотусский, В.И. Коровин).

Рассказчиков в цикле «Вечера на хуторе близ Диканьки» много. Это и Рудый Панько, который упоминается уже в названии как издатель цикла, и дьяк диканьской церкви Фома Григорьевич, передающий истории, которые ему рассказывал дед («Вечер накануне Ивана Купала», «Пропавшая грамота», «Заколдованное место»), «тетка покойного деда», на которую ссылается Фома Григорьевич в «Вечере накануне Ивана Купала», панич в гороховом кафтане, передающий повесть «Сорочинская ярмарка», кум Черевика из «Сорочинской ярмарки», повествующий историю красной свитки, Голова из «Майской ночи», постоянно рассказывающий как он был выбран в провожатые для царицы Екатерины, Левко, передающий историю дочери сотника, бандурист из «Страшной мести», поющий «про одно давнее дело», Степан Иванович Курочка, списавший в тетрадь для Рудого Панька историю «Ивана Фёдоровича Шпоньки и его тётушки». В исследовательской литературе по творчеству Гоголя выделяют трёх основных рассказчиков повестей: Рудого Панька, дьяка Фому Григорьевича и его деда. Остановимся на каждом из них поподробнее.

Уже из подзаголовка к названию цикла мы узнаём, что перед нами «Повести, изданные пасичником Рудым Паньком». Рудый Панько, таким образом, выступает только в роли издателя, он не является автором повестей, он их собирает и издаёт, но ему принадлежат два Предисловия к обеим частям цикла и предисловия к «Вечеру накануне Ивана Купала» и истории о Шпоньке. Предисловия к обеим частям написаны в одной манере. Они мало что дают для понимания самих повестей, ничего в них не разъясняют, ничего не предваряют. Поэтому исследователи называют их часто двумя самостоятельными новеллами, в которых дед-балагур Панько потешает читателей различными своими байками, имеющими своё собственное художественное значение.

Но так кажется только на первый взгляд. Предисловия имеют самое непосредственное отношение ко всем следующим за ними повестям «Вечеров». Предисловия определяют идейную и художественную тональность всех восьми повестей, их бытовую и языковую достоверность. Без Предисловий Рудого Панька рушится целостность и единство всей книги.

Эти Предисловия помогают читателю проследить направление эстетических поисков молодого писателя и понять его художественную позицию. В них Гоголь противопоставляет свои художественные принципы, своё право говорить «запросто» канонам «панской» литературы, чуждой и непонятной народу.

Обращает на себя внимание и имя издателя. Что же скрывается под придуманным Гоголем именем? Исследователи (М.Б. Храпченко и И.П. Золотусский расшифровывают Панько как сокращённое от Панасенко (по-украински – Панас), «прозывание внуков именем деда», которое на Украине часто заменяло фамилию. Если учесть при этом, что деда Гоголя по отцовской линии звали Афанасий, то представляется убедительной версия об автобиографическом подтексте имени Панька. Обращает на себя внимание и эпитет «рудый» (рыжий). Рыжие люди в народной традиции были отмечены особо, будучи героями многочисленных песен, анекдотов, прибауток, маркируя «тот свет», «тридесятое царство», «рыжим» в народной традиции нередко приписывается связь с потусторонней реальностью. Показательно, что той же посреднической функции и особому знанию, которыми наделялся в цикле народный рассказчик Рудый Панько, соответствовала и его «профессия». Пасечник в народной традиции часто наделялся статусом знахаря, колдуна. В деревнях его почитали и одновременно побаивались, приписывая ему связь с нечистой силой и тайное знание. Так что и в этом смысле Рудый Панько выступал посредником между «тем» и «этим» светом, в частности, между Петербургом (заданным как «тот свет») и Диканькой.

Гоголь, истинный автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки», назвал его замечательным рассказчиком и позволил ему создать автопортрет. Рудый Панько представляется хуторянином, высовывающим свой нос из захолустья в большой свет. Он так описывает свою внешность: «И волосы, кажется, у меня теперь более седые, чем рыжие» [11, с. 10]. Он создаёт идиллическую картину мира и приглашает читателей в гости: «… как будете, господа, ехать ко мне, то прямёхонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку. <…> Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, каких вы отроду, может быть, не ели… » [11, с. 13]. Эти черты не значимы для Рудого Панька как рассказчика – для искусства совершенно неважно, рыжий он или седой, гостеприимен он или нет. Для Гоголя важнее показать читателю среду, в которой рассказываются истории простецом, владеющим словом.

Гоголь великолепно нарисовал старого пасичника путём воссоздания его собственной речи. Роль старика, «деда» молодой писатель ведёт поистине мастерски, используя самые различные приёмы. Это и использование «чужой» прямой речи: «Я вам скажу, что на хуторе уже начинают смеяться надо мною: «Вот, говорят, одурел старый дед: на старости лет тешится ребяческими игрушками!» [11, с. 88]; и прямое «отрицание» избранного литературного приёма, проникнутое тонкой иронией: «Вы, любезные читатели, верно, думаете, что я прикидываюсь только стариком. Куда тут прикидываться, когда во рту совсем зубов нет! Теперь если что мягкое попадётся, то буду как-нибудь жевать, а твёрдое – то ни за что не откушу» [11, с. 88]; и комическое «незнание» своего возраста: «Уже есть пятидесятый год, как я зачал помнить свои именины. Который же точно мне год, этого ни я, ни старуха моя вам не скажем. Должно быть, близ семидесяти. Диканьский-то поп, отец Харлампий, знал, когда я родился; да жаль, что уже пятьдесят лет, как его нет на свете» [11, с. 89]; и неоднократное упоминание своей «старухи»: «Старуха моя начала было говорить, что нужно наперёд хорошенько вымыть яблоки, потом намочить в квасу, а потом уже…»; «Уже, кажется, лучше моей старухи никто не знает про эти дела» [11, с. 89]; и мастерское воссоздание старческой сосредоточенности на мелочах, неумения отличить существенное от второстепенного: «Ну, я на вас ссылаюсь, любезные читатели, скажите по совести, слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы яблоки пересыпали канупером? Правда, кладут смородинный лист, нечуй-ветер, трилистник; но чтобы клали канупер… нет, я не слыхивал об этом» [11, с. 89]; и блестящая имитация старческой забывчивости: «Вот приехали ко мне гости: Захар Кирилович Чухопупенко, Степан Иванович Курочка, Тарас Иванович Смачненький, заседатель Харлампий Кирилович Хлоста; приехал ещё… вот позабыл, право, имя и фамилию… Осип… Осип… Боже мой, его знает весь Миргород! Он ещё когда говорит, то всегда щелкнёт наперёд пальцем и подопрётся в боки… Ну, бог с ним! В другое время вспомню» [11, с. 89].

Рудый Панько именует самым лучшим рассказчиком дьяка Фому Григорьевича: «Что за истории умел он отпускать! Две из них найдёте в этой книжке» [11, с. 11]. Как и Рудый Панько, он не входит в число персонажей, но Гоголь подробно, как уже говорилось, описывает его костюм и манеры, не вводя при этом в действие. Такая информация не способствует пояснению психологически-интеллектуального облика рассказчика, он остаётся неуловим. Не он сам, а его костюм выписывается очень тщательно. Гоголь будто ищет косвенного подхода к рассказчикам, в результате чего они теряются в нагромождении деталей. Но при этом, Фома Григорьевич всё-таки представляется человеком, вызывающим к себе почтение, даже когда нюхает обыкновенный табак: хоть он и незнатный господин, «в лице какая-то важность сияет» [11, с. 90]. В остальном он остаётся в стороне от своих историй, за пределами событийно-фабульного пространства повестей. Фома Григорьевич представляет ещё одного рассказчика – своего деда, который «умел чудно рассказывать. Бывало, поведёт речь – целый день не подвинулся бы с места и всё бы слушал» [11, с. 40].

Рудый Панько, Фома Григорьевич, его дед – это основная группа рассказчиков, носителей не только подлинного устного слова, но и подлинно народного сознания.

Использование образов нескольких рассказчиков характерно в том плане, что оно подчеркивает наличие разных линий повествования, представленных в «Вечерах». Следует отметить, что в ряде повестей образ рассказчика выявить сложно и принадлежность их тому или иному повествователю остаётся неясной.

Смена рассказчиков и типов повествования создавала стройную композицию цикла, в которой каждая повесть композиционно обретала своего «двойника». В. Гиппиус выделял в цикле четыре композиционных пары: 1) два рассказа дьячка («Пропавшая грамота» и «Заколдованное место»), имеющие форму народного, «комически смешного анекдота», «где демоническое приняло вид мелкой чертовщины»; 2) две любовные новеллы («Майская ночь» и «Ночь перед Рождеством»), где более серьёзно рассказывается «о состязании светлых сил с демоническими»; 3) две сказки-трагедии, близкие романтике Л.Тика, в которых гибнут все, кто попытался спорить с демонами («Вечер накануне Ивана Купала» и «Страшная месть»); 4) две повести, находящиеся вне демонологии («Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка») или почти вне её («Сорочинская ярмарка») [18, с. 282].

Рассказчики используют различные способы привлечения внимания слушателей и, соответственно, читателей. Например, Фома Григорьевич начинает повествование призывом, который можно считать своеобразным «цитатным маркёром»: «Слушайте, я вам расскажу её сейчас» [11, с. 40], Рудый Панёк использует явное обращение: «мои любезные читатели» [11, с. 10], дед Фомы Григорьевича косвенно обращается к слушателям по ходу повествования, как бы подтверждая свою с ними связь: «сами знаете» [11, с. 43], этим же приёмом пользуется Рудый Панёк: «нужно вам сказать» [11, с. 88] или «опять нужно вам заметить» [11, с. 89], «теперь посмотрим, что делает, оставшись одна, красавица дочка» [11, с.96]. Дед Фомы Григорьевича налаживает отношения со слушателями, указывая, что повествование продолжается: «позвольте, этим ещё не всё кончилось» [11, с.51], предупреждает их вопросы: «Вы спросите, отчего они жили так?» [11, с. 41], хочет, чтобы слушатели разделили с ним его точку зрения: «Ну, если где парубок и девка живут близко один от другого… сами знаете, что выходит» [11, с. 43].

Уже в Предисловиях и зачинах повестей содержатся предупреждения о том, что читатель соприкоснётся с текстом кем-то рассказанным, а не с авторским словом писателя, развиваются темы устного слова, рассказа и беседы. Повести построены как рассказ, кроме того, в них включены вводные рассказы.

Исследователь Л.А. Софронова отмечает, что Гоголь «настаивает на «устности» своих повестей, фиксирует внимание читателя на особенностях устного слова» [36, с. 24]. Ярким примером устного слова является речь Фомы Григорьевича: «Ей-богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете? Право, скучно: рассказывай, да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу, только, ей-ей, в последний раз. Да, вот вы говорили насчет того, что человек может совладать, как говорят, с нечистым духом. Оно конечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи... Однако ж не говорите этого. Захочет обморочить дьявольская сила, то обморочит; ей-Богу, обморочит! Вот извольте видеть: нас всех у отца было четверо. Я тогда был еще дурень. Всего мне было лет одиннадцать; так нет же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда раз побежал было на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня, покачав головою: "Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как молодой лошак!" Дед был еще тогда жив и на ноги – пусть ему легко икнется на том свете – довольно крепок. Бывало, вздумает...» [11, с. 188].

Гоголь утверждает позиции устного слова, противопоставляя его слову письменному и показывая их нерезультативное взаимодействие на «отрицательном» примере панича в гороховом кафтане, который «говорит вычурно, да хитро, как в печатных книжках! Иной раз слушаешь, слушаешь, да и раздумье нападёт. Ничего, хоть убей, не понимаешь. Откуда он слов понабрался таких!» [11, с. 11]. Так утверждается приоритет устного слова над письменным.

Гоголь представляет ситуацию, при которой устное слово подвергается изменениям, оказавшись в письменном тексте. Фома Григорьевич выступал против искажений устного слова, попавшего в книгу некоего писаки: «Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю» [11, с. 39]. Услышав свои чудесные истории, превращённые в письменный текст, с криком – бреше сучый москаль – Фома Григорьевич требует прервать чтение. Можно предположить, что рассказы дьяка переделаны так, что его слово стало неузнаваемым, с чем он не может согласиться.

Исследователи уже отмечали, что рассказ о любых событиях и героях в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» никогда не ведётся от первого лица, рассказываются события, случившиеся с другими. Рассказ произносится не в первый раз, рассказчик его уже слышал и повторяет, причём не один раз. Так в действие включается категория пересказывания. Каждый из основных рассказчиков произносит чужой текст, но он в состоянии выбрать позицию внутри или вне пространства текста. Примером нахождения рассказчика вне пространства может служить описание внешности Пидорки из повести «Вечер накануне Ивана Купала»: «Полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись Божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш» [11, с. 43]. Дед Фомы Григорьевича рассказывает о «старине», но сравнивает красоту девушки с явлениями известной ему действительности, забывает, что они разведены во времени: «Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо в глазу» [11, с. 43].

В повестях Гоголя очевидец или участник событий никогда не выступает рассказчиком. Исключением является только дед в «Пропавшей грамоте», который «собрал всех бывших тогда в шинке добрых людей, чумаков и просто заезжих, и рассказал, что так и так, такое-то приключилось горе» [11, с. 81]. В остальном рассказ всегда бывает пересказом с непременным указанием на «первоисточник». Отодвигая во времени события своего рассказа, рассказчики подчёркивают свой преклонный возраст, как Рудый Панько, который, по его словам, «на старость лет тешится ребяческими игрушками» [11, с. 88]; как дед Фомы Григорьевича, не слезающий с печки «более пяти лет». Сам Фома Григорьевич тоже уже не молод. Все рассказчики высоко ценят прошлое: «Эх, старина, старина! Что за радость, что за разгулье падёт на сердце, когда услышишь про то, что давно-давно, и года ему и месяца нет, деялось на свете!» [11, с. 78].

Гоголевские рассказчики не выражают своего отношения к тому, что пересказывают, не насмешничают над ним и не передразнивают, а также не подвергают сомнению.

Рудый Панько упоминает, что подобным рассказам в народной культуре отводится особое время. Сутки в народной культуре соответствуют году, в котором выделяют «межевые дни-праздники, обозначающие середину, половину летнего и зимнего периодов. Таковыми у славян оказываются день, особенно ночь под Ивана Купала летом и Рождество зимой» [36, с. 28]. В такие дни, как и на святки, «происходит нечто вроде открытия земли, преисподней, из которой вылезает вся нечисть, особенно опасная по ночам» [36, с. 28]. У Гоголя к таким датам приурочены события, о которых идёт речь в повестях. Указание на время выносится в их названия – «Ночь перед Рождеством», «Вечер накануне Ивана Купала», «Майская ночь, или Утопленница». В этих названиях отмечены не только праздники, во время которых происходят встречи человека с иномирными существами, но и время суток – ночь, вечер. В эти дни, особенно накануне, велись беседы о сверхъестественном, следовательно, рассказы о страшном были ритуально обусловлены. Гоголь упоминает и о таких беседах накануне праздников: «бывало, соберутся накануне праздничного дня добрые люди в гости, в пасичникову лачужку, усядутся за стол, – и тогда прошу только слушать» [11, с. 10].

Исследователи отмечают, что для рассказывания страшных историй выбирается не только особое время, но и особое место. В повестях беседы о страшном ведутся в домах, шинках, только беседа о красной свитке протекает на ярмарке и вдобавок днём.

Сам Гоголь не вмешивается в рассказы и не комментирует их, не оценивает позиции рассказчика и ему отдаёт своё слово. Подлинный автор «Вечеров» лишь иногда заявляет о себе стилистически: «Красавица наша задумалась, глядя на роскошь вида, и позабыла даже лущить свой подсолнечник, которым исправно занималась во всё продолжение пути, как вдруг слова: «Ай да дивчина!» – поразили слух ее. Оглянувшись, увидела она толпу стоявших на мосту парубков, из которых один, одетый пощеголеватее прочих, в белой свитке и в серой шапке решетиловских смушек, подпершись в бока, молодецки поглядывал на проезжающих. Красавица не могла не заметить его загоревшего, но исполненного приятности лица и огненных очей, казалось, стремившихся видеть ее насквозь, и потупила глаза при мысли, что, может быть, ему принадлежало произнесенное слово» [11, с. 17]. Обращает на себя внимание сочетание «загоревшего, но исполненного приятности». Загар – признак низкого происхождения. Аристократ, дворянин, человек высокого происхождения должен был иметь бледный цвет лица. Так было в девятнадцатом веке. Эта информация для современников Гоголя была само собой разумеющейся. Разве не кажется странным, что едущая на возу и беспрерывно лузгающая семечки девушка ждёт, оказывается, дворянина?.. Конечно это не так. Эта фраза принадлежит не героине, а автору. Это Гоголь объясняет своим образованным читателям из высшего круга, что у парня лицо хоть и загоревшее (он простой парень), – а всё равно красивое. Таких примеров в цикле мало, в большинстве случаев автор передаёт своё слово рассказчикам. Писатель отдаляется от собственного текста, отстраняется от него. Он чужое слово выдаёт за своё, а своё за чужое, он играет с ним. И перед нами возникает устное слово народной культуры, духовный опыт славянского народа.

Можно сказать, что рассказчик скрывается у него под разными именами, но ему всегда свойственна языковая определённость. Так множатся «повествовательные маски» Гоголя, что даёт ему возможность ввести в повести стихию живого народного слова, которое он произносит не от себя. В.Г. Белинский заметил только одну маску писателя и сказал, что Гоголь мило прикинулся Пасичником. Но рассказчиков в повестях много, а значит, и масок у писателя немало, хотя они очень похожи. Не только собственно рассказчики, но и упоминаемые им «перворассказчики», рассказчики, появляющиеся на краткое время для того, чтобы сообщить некие «дополнительные» сведения и тут же исчезнуть, фигурируют в повестях. Так выстраивается тройная преграда, которую писатель ставит между собой и читателями. Этим Гоголь отводит себя на второй план, выводя рассказчиков как истинных авторов повестей, носителей народного мироощущения, чем делает истории более достоверными, интересными и понятными любому читателю.

В последующих циклах писателя исчезает столь характерный для ранних «Вечеров» простодушный демократический рассказчик и вместе с ним – отграниченная от авторской позиции «простонародная» точка зрения.

С рассказчиками в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» связана и художественная эстетика «сказа». Под сказом в науке понимают принцип повествования, основанный на имитации речевой манеры обособленного от автора персонажа-рассказчика; лексически, синтаксически, интонационно ориентированный на устную речь. Большинство повестей первого цикла написано в сказовой манере.

Рассказчиками являются простые люди. Гоголю хотелось, чтобы повести о жизни народа были восприняты читателями как подлинно народные. Речевая манера Рудого Панька является речевой нормой не автора, а рассказчиков и героев.

В «Вечерах» сказ – средство отграничения речи автора от речи героев, от народного просторечия, которое является и средством, и предметом художественного изображения. Украинские слова и выражения подчёркивают специфичность бытовой обстановки украинской деревни, правдиво рисуют народные типы и характеры. У каждого персонажа свои особенности речи, характеризующие его и дающие нам более полное представление о нём.

Стилистическая норма просторечной стихии – деревенское простодушие, весёлое лукавство и озорство.

Ранее уже говорилось, что в цикле приоритет отдаётся устному народному слову, отсюда большое количество жанров фольклора (песни, колыбельная, легенда и другое) и стилизаций под них (плач Катерины, описания казаков), просторечий в диалогах между героями, речи рассказчиков.

Речь каждого рассказчика – пример имитации речевой манеры обособленного от автора персонажа.

Остановимся на речи Рудого Панько. Он высоко ценит народную мудрость. Рассказ его лишён всякой вычурности, он прост и, более того, простодушен, но за этим «простодушием» скрывается умная ирония и живой народный юмор. Образ пасичника Рудого Панька создан на основе реального, длительного общения писателя с представителями «простого народа». Из воспоминаний современников Гоголя известно, что уже в отроческие и юношеские годы он любил беседовать с «простолюдинами», слушать их рассказы и песни, восхищался их меткой, яркой речью.

Используя форму народного сказа, Гоголь насыщал его живой разговорной речью. Установка на живую разговорную речь звучит уже в Предисловии Рудого Панько: «…вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему, или куму» [11, с. 10].

В «Вечере накануне Ивана Купала» мы сразу же узнаём манеру Рудого Панька и, если бы даже не было словесного разграничения: «Мы придвинулись к столу, и он начал» [11, с. 40], легко можно было догадаться, что дальше повествование ведёт другой рассказчик, а именно Фома Григорьевич. У него своя манера: «Дед мой (Царство ему Небесное! чтоб ему на том свете елись одни только буханцы пшеничные да маковники в меду!) умел чудно рассказывать. Бывало, поведет речь – целый день не подвинулся бы с места и все бы слушал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть, да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за шапку да из хаты. Как теперь помню – покойная старуха, мать моя, была еще жива, – как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне. Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате. Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не слезавшего от старости более пяти лет с своей печки» [11, с. 40]. Речь Фомы Григорьевича похожа на сказку, в ней много отступлений, но он всегда возвращается к заявленной истории. Он часто ссылается на своего деда, поэтому иногда бывает трудно разграничить, где заканчивается речь одного и начинается речь другого.

Использование разговорной речи как источника художественной выразительности повествования характерно для всех повестей, написанных в народно-сказовой манере.

Особо следует сказать о повести «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка». Для этой повести характерна была та же сказовая манера письма, что и для других повестей цикла, при том, что здесь эта сказовая манера достигала в своем роде кульминации: из всех повестей, входящих в «Вечера», повесть «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» — единственная, в которой обыгрывался сам процесс фиксации устной речи и перевода ее в письменную (как следует из Предисловия, повесть записана собственноручно рассказчиком — Степаном Ивановичем Курочкой: «взял и списал»).

Характерной особенностью повестей, в которых отсутствует сказовое начало, является диалогическое их построение. Если в «Пропавшей грамоте», «Заколдованном месте», «Вечере накануне Ивана Купала» преобладает повествование, то в «Сорочинской ярмарке», «Майской ночи» и «Ночи перед Рождеством» на первый план часто выступает диалог, являющийся важным элементом произведения. Создавая диалог, Гоголь широко опирался на просторечие, добиваясь бытовой конкретности и жизненной убедительности речи героев. Ярким примером может служить разговор Черевика с Хиврей:

«– Ну, жинка! а я нашел жениха дочке!

– Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.

– Э, как бы не так, посмотрела бы ты, что там за парубок! Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важно дует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.

– Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я бы дала ему знать» [11, с. 22].

Использование формы народного сказа и просторечий в диалогах повестей, приближенных к литературным, помогает создать образы не только рассказчиков, но и всех действующих лиц, подчеркнуть подлинно народный колорит всего цикла.

Поиск по сайту: