Два историка – две школы петербургских историков: Сергей Федорович Платонов и Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский

С.Ф. Платонов (1860–1933) и А.С. Лаппо-Данилевский (1863–1919) – виднейшие представители петербургской исторической школы второй половины XIX – начала XX века. Представляя, согласно классификации Е.А. Ростовцева, третье поколение петербургских историков, они наиболее выразительно демонстрировали две ведущие тенденции развития исторического знания на рубеже веков. С.Ф. Платонов олицетворял своим творчеством лучшие традиции и потенциал позитивистского осмысления прошлого. А.С. Лаппо-Данилевский стоял у истоков парадигмального поворота, с характерным для начала XX в. поиском новых теоретико-методологических оснований для понимания и объяснения исторического процесса. Соединив идеи оппозиционных по отношению к позитивизму философских доктрин неокантианства, философии жизни, феноменологии, историк разработал свою систему методологии истории.

Оба историка оказались в центре интенсивного схоларного процесса, охватившего российскую историческую науку на рубеже XIX-XX столетий. Выступая знаковыми фигурами российской исторической науки данного времени, каждый из них привлекал внимание историографов своим индивидуальным творчеством и драматизмом судьбы в науке[832].

Теоретико-методологическое различие во взглядах двух сверстников – выпускников историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, определившее специфику созданных ими научных школ, предопределило несовпадение их путей в науке. Установление расхождений во взглядах и методологиях ученых-современников, формировавшихся в стенах одного университета и в одной историко-научной среде, представляет особый интерес, поскольку позволяет уловить уникальность творческой личности и результатов ее деятельности. Это дает основание рассматривать путь в науке двух историков на основе сопоставления их научных биографий.

Оба историка начинают свое профессиональное становление в студенческие годы, заявив о себе как перспективных в будущем ученых: тот и другой получили статус магистрантов кафедры русской истории. Студенческие годы С.Ф. Платонова (1878-1882) пришлись на последний период активной деятельности К.Н. Бестужева-Рюмина, ставшего руководителем его кандидатского сочинения и магистерской диссертации. А.С. Лаппо-Данилевский учился в университете в следующее четырехлетие (1882-1886). Формально его руководителем становится Е.Е. Замысловский, специализировавшийся по истории XVII века. Некоторая возрастная разница двух историков не мешает считать их современниками-сверстниками, жившими в одной исторической эпохе и находившимися в едином пространстве, общей атмосфере научной жизни и схожих обстоятельствах научной деятельности. Тем не менее, их творческие пути, способы осмысления ими истории, их вопросы к ушедшей реальности, определявшие и актуализировавшие интерпретации ими прошлого, существенно различались. Известный феномен многообразия петербургских школ историков, включавших, кроме схоларных консолидаций историков-«всеобщников», школы двух ведущих историков-«русистов» – С.Ф. Платонова и А.С. Лаппо-Данилевского – делает актуальным сопоставительный анализ профессиональных путей ученых и их творческих обликов. Это дает возможность приблизиться к ответу на вопрос о природе различий интеллектуально-мыслительной составляющей научной деятельности людей, которые при относительно равных условиях формируются как несовпадающие типы научных активистов.

«Заглянем» в детские и отроческие годы наших героев, когда закладываются важнейшие культурно-психологические характеристики и мировоззренческие черты личности. Их несколько разделяло происхождение: С.Ф. Платонов вышел из семьи, имевшей разночинный статус (отец историка – типографский служащий – получил университетское образование, в 1878 г., дослужившись до должности управляющего типографией Министерства внутренних дел, он получил дворянский титул), А.С. Лаппо-Данилевский принадлежал к состоятельному дворянскому роду. Его отец в 70-е г. XIX в. занимал высокий пост – являлся вице-губернатором Таврической губернии; семья поселилась в Симферополе, где прошли гимназические годы историка.

Интерес к области гуманитаристики и истории, как у Платонова, так и у Лаппо-Данилевского начал формироваться в отроческие годы. Платонов в качестве первого педагога, привившего ему любовь к русской литературе и истории через произведения А.С. Пушкина и Н.М. Карамзина, называет своего отца. В 16 лет, перенеся тяжелую форму тифа, он одновременно пережил своего рода интеллектуальный кризис: «путеводным маяком» для него стал «университет – сокровищница гуманитарных знаний, образующих характер и осмысляющих жизнь». Этому содействовало пребывание после болезни (для «отдыха и поправки») в семье московских родственников. Здесь он оказался в атмосфере культурных интересов своей старшей родственницы Е.Н. Калайдович, находившейся, в свою очередь, «под влиянием московского университетского круга». С этого времени Москва, с которой семья Платоновых была связана коренным родством и проживала до 1869 г., Московский университет займут важное место в системе культурных и научных приоритетов историка. Вернувшийся после московской поездки в петербургскую гимназию молодой Платонов уже живо интересуется авторами научных работ по истории и социологии далеко не из рекомендательных списков для гимназистов. В последний год гимназического обучения он знакомится с сочинениями Тэна, Льюиса, Милля, Бюхнера. Не последнюю роль в формировании творческих способностей будущего историка сыграл гимназический преподаватель русской словесности В.Ф. Кеневич, заметивший склонность к поэтическому творчеству и ориентировавший его к поступлению на историко-филологический факультет. В Петербургский университет студент Платонов вошел, преисполненным интересом к русской литературе, но в его стенах его «увлекли» профессора истории и юриспруденции [833].

Отроческие годы Лаппо-Данилевского прошли под влиянием педагогических забот матери – Натальи Федоровны, урожденной Чуйкевич. Чтение, изучение иностранных языков, музыкальные занятия под руководством матери, прекрасно владевшей музыкальным мастерством (фортепьяно), заложили основу постижения будущим историком высокой культуры. Александр Сергеевич обладал незаурядными музыкальными способностями: в совершенстве играл на фортепьяно, пробовал себя в качестве композитора. В симферопольской гимназии одаренность ученика и семейное воспитание подкреплялись творческим отношением к преподаванию учителей. Среди них большое значение для гимназиста Лаппо-Данилевского имел учитель истории Ф.Ф. Лашков, с большим увлечением занимавшийся изучением древней истории Крыма. Под его влиянием у будущего историка сформировался интерес к археологии, античности и серьезным исследованиям в этой области. В гимназии он основательно изучил книгу Дж. Грота «История Греции». Впрочем, способности Лаппо-Данилевского в одинаковой мере проявлялись во всех областях изучаемых предметов. В гимназии он особо выделял математику, интерес к которой он сохранит на всю жизнь и передаст его своему сыну, в будущем известному математику[834]. Уже в гимназические годы он проявил особое внимание к области философии. Имена Платона, Аристотеля, Цицерона, Монтескье, Вольтера, Канта и многих других, ему были известны по их философским сочинениям. В юношеский период Александр Сергеевич испытал влияние взглядов Н.К. Михайловского. Идеи известного мыслителя и публициста оказывали воздействие и в последующий период его жизни и деятельности. Публицистика Михайловского, считают биографы историка[835], явилась источником его юношеских дневниковых записей о ценностных установках молодого человека. Определяя для себя перспективы жизни, он выделил два основных понятия, ставших ориентирами его научной и жизненной судьбы – «понятие истины и понятие правды». Усвоение этих двух понятий, олицетворявших, по его мнению, взаимодействие «логической мысли» и «нравственного чувства», дает возможность человеку понять свое место в мироздании. Человека он рассматривал как атомарную частицу вселенной, мировой жизни. Исходя из такого масштаба видения смысла человеческой жизни, А.С. Лаппо-Данилевский с молодых лет определял собственные жизненные задачи, стремясь к достижению высокого предназначения и гармоничному сочетанию истины и правды на своем жизненном пути. Он формировался как очень цельная личность, рано усвоив мысль о том, что познать мир прошлого можно, только опираясь на все богатство существующих знаний, включающих сферы естественно-научных и гуманитарных отраслей.

Талантливый юноша окончил гимназию с золотой медалью и поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где раскрылись его незаурядные способности к научно-познавательной деятельности в области исторического знания.

Студенческие годы С.Ф. Платонова и А.С. Лаппо-Данилевского пришлись на период активного развития кафедры русской истории Петербургского университета, которой руководил профессор К.Н. Бестужев-Рюмин. В это время кафедра пополняется новыми членами и учениками Бестужева-Рюмина.[836] В рамках деятельности этой кафедры происходило становление Платонова и Лаппо-Данилевского – представителей нового поколения русских историков. Оба они сосредоточили свои интересы на русской истории, хотя испытали влияния профессоров и других специальностей. Например, Платонов, признавшись в наибольшем влиянии на него Бестужева-Рюмина, называет своим учителем и профессора-правоведа А.Д. Градовского, а также профессора-византиниста В.Г. Васильевского. Последнего он высоко ценил за способность передавать своим ученикам «ученый метод и технику», благодаря чему студенты-историки «вступали в самый процесс ученого исследования и творчества и начинали понимать завлекательную прелесть успешного научного труда»[837]. К своим учителям Платонов причислил и московского профессора В.О. Ключевского, о котором был много наслышан от московских родственников и знакомых, и труды которого внимательно изучал. Сравнивая характер различных влияний на процесс своего научного становления, Платонов резюмировал: «В отношении метода и техники я целиком следовал Васильевскому; в понимании же смысла и содержания русского исторического процесса я испытывал на себе влияние лекций и монографий В.О. Ключевского»[838]. В более раннем варианте своих воспоминаний Платонов говорил, что «вся прелесть таланта Ключевского» раскрылась перед ним при целостном взгляде на весь комплекс его сочинений. Сергея Федоровича при этом привлекала не склонность московского профессора к «экономической точке зрения», «а разносторонность и широта исторического понимания и полная независимость (как мне казалось) от корифеев историко-юридической школы, не говоря уже об остроумии и красоте речи»[839].

Мемуаристика историка дает основание полагать, что студенческий период жизни Платонова прошел в напряженных поисках идеального образа ученого-историка. Он создавался на основе личного опыта общения и знакомств начинающего историка с представителями старшего поколения историков. Портретные зарисовки галереи российских историков, оставленные Платоновым, свидетельствуют, что центральным элементом личностных качеств историков для него являлись научные достоинства их трудов. Их он оценивал в сравнительной ретроспективе и с учетом той новизны концептуальных построений, которая позволяет улавливать передачу научной эстафеты от учителей к ученикам. Тема «учитель-ученик» лейтмотивом проходит в его мемуарных записках: «…в то время как Бестужев звал меня учеником Сергеевича, я уже чувствовал себя учеником Ключевского…. Бестужев всегда определял ученых тем, у кого они учились. Прилагая к себе эту мерку, я мог бы сказать, что я учился сперва у Бестужева и Градовского, а затем у Васильевского и Ключевского…»[840].

А.С. Лаппо-Данилевский в студенческие годы проявил себя как человек с широким общенаучным кругозором, самостоятельно изучавшим юридические и экономические науки, а также цикл естественнонаучных дисциплин, среди которых особое значение придавал математике. Отмеченный интерес к наукам различного профиля являлся результатом глубокого убеждения молодого историка о целостном характере знаний о мире. Он стремился осознать избранную им историческую науку в контексте системы наук, и этим самым обнаружить не только специфику науки истории, но и уловить возможности использования междисциплинарного научного инструментария, позволяющего историку наиболее эффективно и плодотворно осуществлять познавательные функции в своей области знания.

Демонстрируя политическую индифферентность, он полностью был погружен в сферу интеллектуальной жизни, поставив своей целью служение науке. В одном из писем еще студенческой поры Лаппо-Данилевский писал одному из адресатов о своих идейных «потребностях»: «…хочется быть не только простым добросовестным исследователем, но и ученым, который дает новое освещение не только некоторым проблемам науки, но и основным принципам науки»[841]. Это была та целевая установка, которой историк неукоснительно следовал, и которая привела его, в конечном итоге, к «Методологии истории».

А.С. Лаппо-Данилевский не позиционировал себя в качестве продолжателя кого-либо из профессоров Петербургского университета, не обозначал авторитетного для себя ученого, которого мог бы назвать своим учителем. Официальным его научным руководителем являлся один из видных петербургских историков Е.Е. Замысловский (1841-1896), возглавлявший с 1884 по 1890 г., после отставки К.Н. Бестужева-Рюмина, кафедру русской истории Петербургского университета[842]. На этот период пришлись последние годы студенчества и магистратуры А.С. Лаппо-Данилевского.

Е.Е. Замысловский, обучаясь в университете с 1857 по 1861 гг., слушал лекции по русской истории Н.Г. Устрялова и Н.И Костомарова. На кафедру К.Н. Бестужева-Рюмина в качестве доцента он был приглашен уже в 1869 г. после опыта работы в Александровском лицее и Историко-филологическом институте. В науке он получил известность своими трудами по истории России XVI-XVII вв. В его диссертациях – магистерской, посвященной «царствованию Федора Алексеевича» и докторской – об «известиях» С. Герберштейна, представлен хорошо распознаваемый «петербургский ракурс»: обе диссертации выполнялись как источниковедческие исследования.

Несмотря на противоречивость суждений современников о научном и профессорском облике Е.Е. Замысловского (высокие оценки его научного потенциала К.Н. Бестужевым-Рюминым и критическое восприятие его преподавательских способностей студенческой аудиторией)[843], Лаппо-Данилевский, как и другие ученики историка, признавал его роль как своего научного руководителя[844]. Нельзя исключать того, что выбор Лаппо-Данилевским XVII века, как перспективного для научного исследования, произошел, возможно, не без влияния исследований Замысловского. В то же время в переписке с друзьями он сетовал по поводу отсутствия у Замысловского представлений об актуальных задачах современной им исторической науки, что заставляло молодого историка дистанцироваться от старшего поколения петербургских профессоров[845]. Следует признать, что самостоятельная работа мысли А.С. Лаппо-Данилевского, масштабы его эрудиции и обширность научных интересов, черты гениальности в его облике, делали его независимым в выборе научных авторитетов и приоритетных научных идей. Он, самостоятельно определивший свою научную стратегию в теоретико-методологической области, умел учиться через восприятие мирового опыта исторического познания.

Но как бы ни самоопределялись оба историка с линией своего ученичества, нельзя не согласиться с выводом Е.А. Ростовцева о том, что в научном движении того и другого историка значительную роль сыграли «согласованные действия К.Н. Бестужева-Рюмина, Е.Е. Замысловского, В.Г. Васильевского»[846]. Именно они содействовали их закреплению на факультете в качестве магистрантов, а в дальнейшем поддерживали их в карьерном росте.

Большую роль в становлении молодых ученых имел опыт их участия в научных кружках и студенческих объединениях. В Петербургском университете в 1882 г. было создано студенческое Научно-литературное общество[847]. Платонов, уже выпускник университета, и Лаппо-Данилевский – первокурсник, становятся активными участниками заседаний общества. Их деятельность проходила в окружении студентов и магистрантов, ставших впоследствии знаменитыми учеными – И.М. Гревса, С.Ф. Ольденбурга, В.И. Вернадского, Д.И. Шаховского, Е.Ф. Шмурло и др. Именно в этом обществе произошло, вероятнее всего, знакомство Платонова и Лаппо-Данилевского. Общество не было гомогенной структурой: в нем постепенно оформилось два внутренних сообщества молодых интеллектуалов. Вокруг фигур С.Ф. Платонова, В.Г. Дружинина, И.А. Шляпкина объединились представители старшего поколения участников Научно-литературного общества из числа тех, кто, как отметил Е.А. Ростовцев, посещал «вторники Бестужева-Рюмина и «среды» Замысловского»[848]. Это объединение вошло в историю петербургской исторической науки как Кружок русских историков[849].

Другое объединение называли Ольденбурговским кружком, или Приютинским братством[850]. Оно, по свидетельству А.А. Корнилова, возникло вокруг группы студентов, приехавших учиться из Варшавы (братья С.Ф. и Ф.Ф. Ольденбурги, Д.И. Шаховский, А.А. Корнилов). К этому центру примыкали В.И. Вернадский и И.М. Гревс. К ним тяготел и А.С. Лаппо-Данилевский.

Первый кружок был объединением молодых ученых, ориентированных на научную карьеру, обсуждение проблем исторической науки находилось в центре их внимания. Второй кружок скреплялся в большей мере дружескими отношениями и интересом к широкому кругу вопросов науки и жизни. Два кружка различала и «политическая окраска»: «Кружок русских историков склонялся к умеренному консерватизму, тогда как Ольденбурговский кружок посещали либеральные интеллектуалы»[851].

На первых порах отношения между Платоновым и Лаппо-Данилевским были вполне дружескими. Лаппо-Данилевский, несмотря на некоторую, присущую ему замкнутость, посещал оба кружка, нередко бывая как в доме Платонова, так и на заседаниях кружка русских историков, проводившихся, чаще всего на квартире В.Г. Дружинина. Для Платонова же, как подчеркивает В.П. Корзун, Приютинское братство всегда оставалось чуждым[852]. Линия дружеских отношений между Платоновым и Лаппо-Данилевским прослеживается до конца 1880-х гг. и начинает прерываться, по мнению ряда исследователей, в связи с нашумевшей в свое время историей с открытием еще одного научного объединения – Исторического общества при Санкт-Петербургском университете. Но это случится уже за пределами магистрантского периода Платонова и студенческой жизни Лаппо-Данилевского.

Как С.Ф. Платонов, так и А.С. Лаппо-Данилевский свои первые исследования создали, будучи студентами. Первая публикация Платонова – статья «Заметки по истории московских земских соборов» – появилась в 1883 г., через год после окончания университета и явилась выдержкой из его кандидатского (выпускного) сочинения, посвященного земским соборам XVI-XVII вв. В автобиографической записке он подчеркивал, что выбор для статьи периода с 1612 по 1613 годы явился обдуманным шагом: «Этот исторический момент казался мне чрезвычайно важным: в моем представлении он отделял древнюю Москву с ее архаичным строем вотчинной (патримониальной) монархии от нового государства, возникшего из смуты…»[853]. Выбранный для первой публикации сюжет характеризует научную целеустремленность и последовательность в логике научного поиска, что выражало отличительные черты Платонова-ученого. Концептуальный узел будущей докторской диссертации, защищенной через 16 лет после окончания университета, практически, был завязан в кандидатской работе и его первой научной статье.

Научные интересы Лаппо-Данилевского были обширными, что соответствовало его принципам и представлениям об образе ученого. Начало научным публикациям в творческой биографии Лаппо-Данилевского было положено в годы студенчества: в 1884 и 1885 г. в ЖМНП (Журнал Министерства Народного Просвещения) публикуются две первые статьи, в которых он рассматривал «старинные сношения» России с Западной Европой и роль иностранцев в русской культуре XVII века. В 1887 г., через год после окончания университета, вышло в свет сначала в виде статьи, а потом отдельным изданием исследование «Скифские древности», ставшее результатом его студенческого (кандидатского) сочинения. Интерес к археологии и вещественным (археологическим) источникам, сложившийся еще в гимназический период, стал апробацией научного потенциала молодого историка и логическим результатом юношеских научных пристрастий. Одновременно в студенческие годы в поле научного внимания Лаппо-Данилевского вошли новые сюжеты и проблемы. Обучаясь на последнем курсе, он начинает архивные разыскания, обращаясь к документам приказного и писцового делопроизводства XVI-XVII вв. Серия статей источниковедческого типа будет им опубликована[854] вскоре после окончания университета. Они станут первым опытом в изучении проблемы налогообложения в Московском государстве, исследование которой он развернет в 1890 г. в магистерской диссертации. Эти же статьи проложили дорогу будущему академику к масштабным археографическим проектам и созданию первого фундаментального исследования в области актового источниковедения (см.: «Очерки русской дипломатики частных актов», посмертно изданные в 1920 г.). Примечательна и статья историка «Русская промышленная политика в XVIII веке» (в ЖМНП,1886 г.), ставшая своеобразным прологом его последующего глубокого интереса к этому периоду русской истории.

Можно подчеркнуть совпадение интересов того и другого историка к проблематике XVII столетия, что выразительно будет представлено их магистерскими диссертациями. Но избранные каждым из них темы, а, главное, методологические подходы к их освещению не позволят им идти в одном научном фарватере. Каждый претендовал на свое «слово и дело» в науке.

Научные установки и методологические основания

Выбор XVII столетия как актуального времени для специального научного изучения в магистерских диссертациях[855] определялся тем значением, которое петербургские историки придавали ему как рубежу, отделявшему «старую» Московскую Россию от «новой», созданной Петром, и олицетворявшей, с одной стороны, путь европеизации, с другой – процесс ее имперской трансформации. Платонов, избрав главной темой своих исследований период «смутного времени», подчеркивал значимость этого «исторического момента» как «переходной эпохи» в русской истории. В речи на магистерском диспуте он образно определял смутное время как «исторический узел», который связывает «старую Русь с новой Россией»[856]. В автобиографической записке историк уточнял, что он «отделял древнюю Москву с ее архаичным строем вотчинной (патримониальной) монархии от нового государства, возникшего из смуты с иной комбинацией политических отношений между новой династией и сознававшими свою силу сословными группами»[857].

Лаппо-Данилевский в XVII столетии также видел особую специфику. Полагая, что «изучение национальной истории… должно иметь ценные результаты в том случае, когда внимание обращено будет на периоды наиболее резкого развития специфических особенностей изучаемого типа», он подчеркивал, что в сравнении с предыдущим и последующим веками «лишь в XVII веке» национальные черты государственного строя России предстают наиболее выразительно. По его мнению, если в XIV-XV и в XVI вв. черты национальной государственности только закладывались, то XVIII в. они уже «бледнеют под влиянием западноевропейской цивилизации». Поэтому, считал он, история XVII века «имеет для нас глубокий теоретический интерес»[858].

Таким образом, для обоих историков XVII столетие представлялось особым – актуальным – периодом русской истории для историко-научного исследования. Но некоторый нюанс понимания исторического смысла этого периода различал их подходы. Платонов искал прагматическую связь событий начала XVII века с последующей эпохой реформ Петра I: его интересовали социальные силы, которые вышли «победителем из многолетних смут» и задали тот ход русской истории, который привел к преобразовательной деятельности царя-реформатора. Лаппо-Данилевский задумывался о чертах историко-национального типа российской государственной системы XVII в. и, этим самым, задавал параметры для постановки теоретической проблемы, решение которой могло быть сопряжено со сравнительно-историческим анализом состояний государственности различных периодов русской истории. Заданный им ракурс мог потребовать и сопоставлений «государственных типов» в российском и западноевропейском вариантах. Возможно, этим «идеальным» стремлением сформировать «тип» изучаемой эпохи, которое напрямую не совпадало с конкретными задачами диссертации, можно объяснить появление одного из фрагментов, его предисловия. Его можно назвать «зашифрованным», поскольку он не был непосредственно связан с задачами темы, а потому являлся не совсем ясным для постороннего глаза. Можно сказать, что в нем почти в интимной форме он писал о своей сокровенной цели достижения истины, изучения исторических явлений «без всяких предубеждений». Свое состояние молодой историк метафорически сравнивал с эмоционально-психологической ситуацией творческого поиска. Он признавался: «душа болезненно рвется на простор, хотя и прикована тяжелыми цепями к миру конкретных представлений, сознание мучительно бьется в железной клетке, но согревается надеждой когда-нибудь вылететь на чистый воздух, возвратиться на лоно природы и отождествить свое я с мировым бытием»[859]. Переписка Лаппо-Данилевского данного времени позволяет точнее понять этот фрагмент: историк уже в эти годы вынашивал проект создания «теории общественной науки», а «теоретические вопросы» считал главной стороной своего существования[860].

«Древнерусские сказания…» С.Ф. Платонова

С.Ф. Платонов, работавший над магистерской диссертацией под руководством К.Н. Бестужева-Рюмина, не сразу выработал представление о характере своей диссертации. Источниковедческий ее жанр не являлся его первоначальным замыслом. После публикации статьи о земских соборах 1612-1613 гг. он собирался исследовать «общественное движение», ставшее основой ополчения Д.М. Пожарского и породившее «устойчивое временное правительство»[861]. Однако первоначальные планы пришлось откорректировать по причине отсутствия на тот момент необходимых архивных материалов, которые еще предстояло выявить, систематизировать и произвести над ними «критическую работу». Поставленная задача была осознана историком как трудная и обширная для магистерского сочинения. Отступив от первичного замысла, Платонов решил идти по проторенному предшественниками пути, задумав источниковедческий проект, нацеленный на изучение «сказаний» и «повестей» о Смуте. Переориентация в теме исследования могла дать плодотворные результаты для последующего возвращения к первоначальным планам: произведения о Смуте были не только заметным литературным явлением и источником фактических сведений, но они «отражали настроения общественных групп»[862], что принципиально интересовало историка. Таким образом, магистерская диссертация Платонова должна была, по его замыслу, стать переходным исследованием к реализации основной темы, которую он завершил уже в докторской диссертации.

Одна из трудностей в изучении темы диссертации состояла в поисковой работе, поскольку значительное число сочинений XVII в. еще не были изданы. Предстояло изучить фонды различных архивохранилищ, в том числе монастырских. Поддержку для организации поездок Платонову оказали университет и Археографическая комиссия. Благодаря этой помощи, признавался историк, работа шла успешно. Им было обследовано 21 архивохранилище, изучено 150 рукописей и выявлено более 60-ти сочинений XVII в. о Смутном времени. Среди них были и неизвестные ученым произведения, в частности, «Временник» дьяка Ивана Тимофеева, сочинение Ивана Хворостинина, ставшие источниковедческими открытиями историка. В отличие от предшественников, как заметила Е.В. Чистякова, Платонов поставил целью «историко-критическое изучение сказаний о Смуте во всей их совокупности»[863]. Важно подчеркнуть и то, что в процессе исследовательской работы Платонов выработал свой источниковедческий подход, нацелив внимание на «изучение памятника в его целом». В речи на магистерском диспуте он излагал свою позицию: «… у меня ясно выросло сознание, что работать над текстами правильно я только могу тогда, когда весь, и печатный и рукописный, материал будет в моем распоряжении, когда я изучу весь без исключения материал не в виде отдельных известий, а в виде отдельных произведений»[864]. Следовательно, не только собрать все источники, но и представить каждый из них как целостный памятник, историко-литературный феномен и историко-культурный факт – вот в чем, на мой взгляд, оригинальность и новизна источниковедческого замысла историка.

В течение нескольких лет, начиная с 1883 г., Платонов был сосредоточен на поиске и обработке материалов для диссертации. Характерно его письмо близкому другу – историку В.Г. Дружинину (1886), в котором он просил его оказать ему содействие в поиске известий о самозванце Лжедмитрии I и, в частности, об отношении к нему жителей ряда русских городов. Лаконично изложенная просьба завершалась фразой, отражающей напряженный ритм творческой жизни историка: «Новостей нет. Никого не видел. Пишу напрополую»[865].

В результате поисковой работы Платонов представил оригинальный комплекс историко-литературных памятников XVII в., который он подверг источниковедческому анализу с целью установления наиболее значимых из них для изучения истории Смуты. Ученый решал проблемы происхождения изучаемых произведений, ставил вопросы об авторстве и достоверности источников. Хотя защита состоялась в 1888 г., но сам историк полагал, что над этой темой он работал до 1891 г.: в этом году Платонов подготовил и опубликовал в специальном томе «Русской исторической библиотеки», издаваемой Археографической комиссией, тексты ряда найденных им сказаний и повестей («Памятники древней русской письменности, относящиеся к Смутному времени»). Это издание как бы поставило точку первому этапу освоения историком темы Смутного времени, оно же стало основанием приглашения Платонова стать членом Археографической комиссии (с 1894 г.). Затронутая сторона деятельности историка особо подчеркнута С.О. Шмидтом, полагающим, что пройденная им «строгая школа источниковедческих штудий», а также собственный опыт магистерского изыскания развили в нем «вкус к описанию и публикации рукописных текстов», сделав его «выдающимся археографом»[866].

По общему мнению, как современников, так и историографов, защита диссертации С.Ф. Платонова прошла блестяще. Отмечается «необычный характер» магистерского диспута: на нем присутствовало «высокое начальство» – ректор университета М.И. Владиславлев, директор Публичной библиотеки, академик А.Ф. Бычков, значительная часть профессоров и множество студентов. Официальными оппонентами выступили профессор Е.Е. Замысловский, в то время являвшийся главой кафедры русской истории Петербургского университета, и приват-доцент И.А. Шляпкин, с которым у С.Ф. Платонова давно сложились дружеские отношения. На защите присутствовал и, ушедший уже в отставку, К.Н. Бестужев-Рюмин. Магистрант, как сообщалось в откликах «Русских ведомостей» и «Исторического вестника», на выступления оппонентов реагировал «живо и находчиво» и «ушел с защиты в полной уверенности в безупречности представленной им диссертации» [867]..

Самооценка магистерской диссертации до конца жизни оставалась у С.Ф. Платонова высокой. В автобиографической записке он особо подчеркнул не только «благосклонность» ученой критики к диссертации и к источниковедческим занятиям автора, но и значение открытого им комплекса памятников для изучения «литературной письменности» Московского государства первой половины XVII века. Для него особо значимым в этом отношении явился устный отзыв В.И. Ламанского, отметившего, что диссертация Платонова «заполняет существенный пробел» в литературе первой половины этого столетия, который долгое время рассматривался историками литературы как «бесплодный промежуток». С удовлетворением С.Ф. Платонов отмечал факт востребованности его книги: «Она скоро стала библиографической редкостью и потребовала второго издания – результат редкий для ученой диссертации в ту эпоху в России»[868]. Вскоре после защиты появились отзывы о диссертации двух видных историков – В.С. Иконникова (1889) и В.О. Ключевского (1890), что с благодарностью отметил С.Ф. Платонов при переиздании диссертации[869].

Особый сюжет в истории рецензирования «Древнерусских сказаний» Платонова занимает отзыв на диссертацию В.О. Ключевского. Об истории взаимоотношений С.Ф. Платонова и В.О. Ключевского можно говорить отдельно. В данном случае достаточно напомнить отмеченный уже факт признания Платоновым московского историка своим учителем. Известно, что свою первую работу о земских соборах Платонов привозил показать именно ему; повышенный интерес к фигуре Ключевского ощущается в его переписке 1880-х гг. Ключевский написал отзыв на диссертацию, благодаря чему Платонов получил Уваровскую премию.

Отзыв Ключевского любопытен оригинальной оценкой взглядов магистранта на литературную традицию XVII века. Он может служить основой представлений о различающихся подходах этих историков к сочинениям XVII в. как источнику информации. Одно из замечаний Ключевского, в частности, сводилось к мысли о необходимости выявлять в источниках «не одни происшествия», а «мнения», «тенденции», «идеи, взгляды, чувства, впечатления людей». Он упрекнул Платонова, в частности, за то, что тот прошел мимо «видений» – оригинальных произведений, доносивших особенности мировосприятия средневекового человека и представлявших, по словам Ключевского, «плод встревоженного чувства и набожно возбужденного воображения»[870].

Замечания Ключевского, имевшего собственный источниковедческий опыт в кандидатской и магистерской диссертациях, демонстрировали иную методологию интерпретации источников, что свидетельствует о разных типах научного мышления этих историков. У Платонова доминирует рационально-позитивистский подход, Ключевский опирается на свойственный ему метод социально-психологического «погружения» в историческое прошлое, позволявший ему ставить вопросы о реконструкции социокультурных образов людей с характерной для той или иной эпохи системой мышления и восприятия реальности. Элементы критики в отзыве известного историка задели С.Ф. Платонова. В переписке с П.Н. Милюковым (20 окт. 1890 г.) он, стараясь скрыть досаду, писал: «…Прочел я, наконец, рецензию Ключевского на мою книгу. Смело выскажу мнение, диктуемое не самолюбием, что рецензия слабее ее автора: он, видимо спешил. Со многим хочется поспорить»[871]. Негативную реакцию Платонова и его окружения на рецензию московского профессора отметил А.С. Лаппо-Данилевский в письме П.Н. Милюкову в конце 1890 г., прокомментировав ее следующим образом: «Ваш маэстро присудил Уваровскую премию Платонову; но рецензия его кажется не всех-то удовлетворила. Леонид Николаевич Майков[872] о ней отозвался с неудовольствием. Странно; ведь он (т.е. Майков) умный человек, а между тем поклонник Платонова и Чечулина[873]».

После отзыва В.О. Ключевского С.Ф. Платонов, возможно, несколько изменил свое, прежде восторженное к нему, отношение. Между ними устанавливается сложная научная коммуникация, требующая еще своего изучения. Поэтому есть смысл задержать внимание на различиях источниковедческих подходов этих двух историков.

О.М. Медушевская связывала с источниковедческими пассажами Ключевского особое направление в источниковедении. Определяя его как выражение «видового подхода», она подчеркивала стремление историка раскрыть содержание социальной информации в произведениях, принадлежавших определенному виду источников, а посредством этого – изучить особенности народной жизни и характер сознания человека периода русского средневековья. По ее мнению, Ключевский в источнике видел не просто вместилище фактов, а культурный феномен. Имея в виду отзыв Ключевского на диссертацию Платонова, О.М. Медушевская пришла к выводу о различном понимании этими историками смысла такой источниковедческой категории как «достоверность источника». Если для Платонова актуальным являлось выявление достоверных источников с точки зрения их фактографической адекватности и событийного соответствия, то позиция Ключевского – иная. Он полагал, что источник, в частности записки современников, хотя и могут грешить фактическими неточностями, но быть, в то же время, достоверными с социально-психологической стороны «как отражение противоречивых чувств и мыслей, которые вызывают у современников политические события текущей жизни»[874].

Платонов, создавая источниковедческую диссертацию, в отличие от Ключевского предложил проблемно-источниковедческий подход. Интерес к изучаемой проблеме доминировал в системе его рассуждений, его интересовали, прежде всего, «событийные» факты, их логическая связь, полнота и фактографическая достоверность, с тем, чтобы впоследствии они могли составить основу масштабной картины Смутного времени. И хотя Платонов, как историк, вовсе не чурался вопросов, связанных с обращением к внутреннему миру человека, но в магистерской диссертации явно преобладали задачи источниковедческой техники над методами изучения особенностей сознания человека изучаемого времени (если говорить конкретнее – авторов анализируемых им произведений как творцов источников).

Приведенный пассаж по поводу источниковедческих принципов Ключевского и Платонова позволяет говорить о существовании в рамках позитивистской парадигмы существенно различающихся научно-исторических подходов. С.Ф. Платонов предстает как «правильный» позитивист эмпирического типа, в то время как В.О. Ключевский далек от соблюдения ортодоксальных принципов этой методологии, демонстрируя своей позицией «свободу» научного мышления, полагаем, близкого идеям интуитивизма и феноменологического направления философии.

«Организация прямого обложения…» А.С. Лаппо-Данилевского

Защита магистерской диссертации А.С. Лаппо-Данилевским явилась значимым событием в научной судьбе историка, дав импульс развитию его многогранных научных интересов, в том числе теоретического порядка; она же стала одновременно рубежом, определившим расстановку научных авторитетов в сообществе петербургских историков и положившим начало формированию двух схоларных традиций в научно-историческом пространстве Петербурга. Одна из них – эмпирическая – связывается с деятельностью и трудами С.Ф. Платонова, другая – теоретическая – порождена была А.С. Лаппо-Данилевским.

Анализ содержания его диссертации дан в ряде исследований. В данном случае представим краткую ее характеристику и отметим на основе идей диссертации научные приоритеты молодого историка.

Замысел исследования, как отмечалось, опирался на мысль об особом месте XVII века в истории России: в это время формировался национальный тип российской государственности. Вслед за историками государственно-юридической школы Лаппо-Данилевский полагал, что задачи изучения этого времени следует связывать с «правительственной историей», а не с «историческим движением всей совокупности народных сил». Основными же центрами, вокруг которых вращались интересы государства, он считал финансы и войско. Данная логика рассуждений стала основой постановки темы, освещающей организацию налогообложения в государстве, как системы, которая обеспечивает его финансовую состоятельность и становится залогом его военной мощи. Пять глав диссертации последовательно раскрывают:

-условия и процесс формирования «податных классов», структуру «тяглого населения» Московского государства и механизм взаимодействия государства и населения в области податной системы;

-раскладку податей и систему мероприятий центральной власти и местных органов управления («народные переписи» и «мирская раскладка») для реализации программы налогообложения;

-взимание податей, осуществлявшееся местными органами управления и самоуправления, систему доставки податных сумм в центральные учреждения;

-особенности отправления некоторых податных обязанностей (в том числе: личных, ямской, ратной повинностей, денежных сборов за «городовое и острожное дело», ряд натуральных сборов);

-распределение поступлений по центральным учреждениям, рассмотренного с учетом принципов (вотчинного и территориально-сословного) сложившейся распределительной системы, а также тенденций некоторого ее реформирования и систематизации податных поступлений по центральным учреждениям.

В Заключении диссертации[875] Лаппо-Данилевский определил значение организации прямого обложения. Он еще раз подчеркнул связь задач налогообложения с «укреплением военной мощи государства», что, по его мнению, было начато еще Иваном Грозным. В XVII в. эта финансово-политическая линия правительства была возрождена с избранием на престол Михаила Романова. Устройство войска и добывание средств для его содержания (а не «благосостояние народного хозяйства»), по Лаппо-Данилевскому, стали главными задачами внутренней политики Московского государства XVII в. Данная ситуация вызвала к жизни особую ­– «репартиционную» – систему налогов. Смысл этой системы историк связывал с самодержавной формой правления и определял как выражение принципа «равномерного» (уравнительного) обложения: «Правительство равномерно окладывало всякого налогоспособного плательщика и не держалось полной пропорциональности обложения». В этом политическом маневре он усматривал реализацию дальнейших устремлений власти к централизации, поскольку государство, делая попытки создания «общего финансового центра», при помощи «репартиционной» системы «уравнивало обязанности различных областей к государству, стягивало распределение этих обязанностей в один главный центр». Особо Лаппо-Данилевский подчеркивал, «жизненное значение» податной системы для «воспитания» в московском обществе государственного начала, поскольку она формировала новое общественное сознание, а именно: убеждение, что государственное хозяйство должно быть основано не на случайных средствах, а на народном труде. В этом он видел «залог одного из государственных устоев великорусской национальности».

Труд А.С. Лаппо-Данилевского поражает и современного читателя масштабами представленного научного материала и скрупулезным анализом источников. В историографии XIX века историк выступил одним из первых исследователей, подвергнувшим изучению писцовое делопроизводство. Изучая раскладку податей (II гл.), он, одновременно, реконструировал и документальный комплекс, раскрыв основные элементы, как самой процедуры «народной переписи», так и возникавшие в практике переписных кампаний, разновидности писцовых материалов. Одной из своих задач Лаппо-Данилевский поставил установление степени достоверности писцовых книг, выявив в ходе исследования несоблюдение писцами правил составления документов, ошибки и злоупотребления писцов, а также «недобросовестное отношение населения к писцовому делу». Принципиальное значение имели его наблюдения относительно способов измерения податных объектов и технологий налогообложения. В центре его внимания – соха, как единица податного обложения. Наблюдая за эволюцией сошного письма, историк пришел к выводу о наметившейся во второй половине XVII в. тенденции замены сохи, как способу обложения налогом земли, на «живущую четверть», что могло означать переход к подворному принципу прямого обложения. Именно на этом этапе научного творчества Лаппо-Данилевский прошел важнейший этап конкретной практики выявления, отбора и критического анализа источников, получив богатейший источниковедческий и, одновременно, теоретический опыт.

По мнению О.М. Медушевской этот опыт, как и замысел диссертации, а также ее построение, имели «новаторский характер». Известный историк и теоретик исторического знания склонна была рассматривать значение магистерской диссертации А.С. Лаппо-Данилевского в контексте предложенного им, по ее определению, структуралистского подхода. Она пришла к заключению, что историк выработал альтернативную традиционной историографии того времени логику исследования. Называя ее «логикой горизонтального изучения», О.М. Медушевская с позиций теории когнитивной истории подчеркнула, что историк, изучая организацию налогообложения в Московском государстве, представил «не историю вопроса во времени, но то, что особенно трудно дается традиционному мышлению, – способ функционирования живой системы в условиях ее действия»[876]. Этим самым О.М. Медушевская показывает и доказывает, что для А.С. Лаппо-Данилевского корпус источников в диссертационном исследовании выступает как самодостаточная ценность, их совокупность воспринимается молодым ученым как социокультурное и, одновременно, историко-информационное явление в виде «живой системы». Таким образом, О.М. Медушевская уверена, что уже в магистерской диссертации А.С. Лаппо-Данилевский ориентировался на методологический поиск, выходящий за пределы научных построений в стиле позитивизма.

В общей концептуальной версии Лаппо-Данилевского, кроме, отмечаемой многими историографами, приверженности в этот период идеям и принципам государственной школы, весьма заметно стремление молодого историка обратить пристальное внимание на объект налогообложения, то есть, на тяглое население, которое можно воспринимать в качестве категории «народ». В отличие от классических версий русской истории, представленных «государственниками», Лаппо-Данилевский сделал заметный акцент в область «народной истории». При этом «тяглое население» крестьянской и посадской общин (I гл.) раскрыто в труде историка не только в богатой палитре сословно-социальных характеристик, но и предстает активной силой, заинтересованной в своей хозяйственной состоятельности и воздействовавшей на процедуры налогообложения. Не стоит ли за этим известное влияние «социологического» взгляда на историю (или совпадение с ним), что может роднить историка с формирующейся в то время московской школой Ключевского? [877]

Вероятно, не случайно пристальное внимание к диссертации А.С. Лаппо-Данилевского проявил П.Н. Милюков: их интересы пересекались не только по линии изучения податной системы, но и посредством исследования социальной среды, являвшейся объектом налогообложения. Кроме того, как отметил Е.А. Ростовцев, Лаппо-Данилевский выстраивает свой анализ через отношения конкретных плательщиков и фискальных органов, в результате чего изучение системы налогообложения позволило ему раскрыть частную сферу хозяйственной деятельности, «цели и жизненные установки средневекового человека»[878]. В этом подходе уже некоторым образом проявляется выражение «идеографического» метода, теоретическое обоснование которого историк даст в «Методологии истории».

Отдельные черты диссертации Лаппо-Данилевского – влияние идей государственной школы, внедрение социального аспекта, идущего от позитивистской социологии – могут рассматриваться показателями сохранявшегося влияния на него прежних методологических систем. В то же время, отмеченные тенденции идеографического подхода, особенности структурирования и анализа материала, его «шифрованное» предисловие, намечают движение мысли историка за их пределы и рисуют картину противоречивых чувств и настроений А.С. Лаппо-Данилевского в поисках иной научной парадигмы исторического построения.

В своей большой речи[879] на диссертационном диспуте историк сделал выразительный акцент в область теоретико-методологических рассуждений, что было не характерно для большинства выступлений соискателей на защитах диссертаций того времени. Процитируем только начало его доклада на диспуте, придавшее методологический характер всему его тексту. «Всякая сознательная, теоретическая деятельность должна быть вызвана известными причинами и определенным методом стремиться к строго намеченной цели; лишь при таких условиях она достигает более или менее устойчивых результатов, которые получают право гражданства в науке. Поэтому каждое научное сочинение можно рассматривать с двух точек зрения: методологической и феноменологической (курсив – А.С. Лаппо-Данилевского)»[880].

Диссертация Лаппо-Данилевского писалась и защищалась в период активных контактов и переписки по различным вопросам научной жизни, которые велись между москвичом П.Н. Милюковым и петербуржцем С.Ф. Платоновым. Милюков, в частности, писал Платонову: «Книга Данилевского мне очень понравилась…, тема и материал выбраны очень удачно…, он совладал с темой и дал много нового и важного (особенно относительно раскладки и взимания)…». Он же сообщал, что ведет с автором книги письменную полемику по поводу «живущей четверти». В одном из писем, написанных уже после защиты Лаппо-Данилевского, он выражал возмущение «ужасной заметкой» (рецензией неизвестного автора в «Вестнике Европы»), подвергнувшей сомнению серьезное значение наблюдений Лаппо-Данилевского, добавляя: «Мне очень жаль и обидно за автора»[881].

Оппонентами историка являлись Н.И. Кареев и С.Ф. Платонов. Следует заметить, что незадолго до защиты между тем и другим произошел конфликт по поводу выбора председателя создаваемого в Петербургском университете Исторического общества. Это объясняет нюансы критического отношения Платонова к своему коллеге по университету. В частности, в письмах Милюкову он раскрыл некоторые детали межличностных отношений участников диссертационного диспута и свое мнение о характере состоявшейся защиты[882]. Несколько иронично обрисовывая позицию Кареева накануне диспута: историк «для приличия» отказывался от оппонирования, хотя выступить ему «очень хотелось», он полагал, что Лаппо-Данилевский его «легко посадит на мель». После состоявшейся защиты Платонов сообщал, стараясь быть более объективным: «Диспут Лаппо-Данилевского начался поздно, тянулся долго. Кареев возражал ему совсем прилично. Свое возражение я считаю совершенно неудавшимся благодаря усталости и случайному раздражению, которое было вызвано председателем Ламанским…». Платонов отметил также похвалу диссертации «финансистом Лебедевым», но посчитал сам диспут «скучным и монотонным», хотя одновременно подчеркнул, что «Саша Лаппо защищался остроумно», и его «книга мне очень нравится». В то же время Платонов не преминул заметить, что речь диссертанта была не совсем удачна: слишком затянута за счет изложения «предисловия», а в тексте книги-диссертации «много такого, что граничит с крайней молодостью, с очень юным бессилием в языке отразить все оттенки мысли». Он считал также, что, если бы диссертант умел «справляться с формой» можно было бы существенно сократить объем исследования.

Характерно, что С.Ф. Платонов, положительно оценив диссертацию, сделал замечание относительно ее «теоретических странностей» и о приверженности автора к «взгляду Канта»[883]. В одном из писем к М.А. Дьяконову Платонов, сравнив две диссертации – Лаппо-Данилевского и Милюкова, признавался, что отдает предпочтение работе московского историка: «в ней больше здравого смысла и меньше «логических фигур»; притом она открывает горизонты менее известные, и раз автор с ними справляется, ему больше чести».[884] Приведенные акценты свидетельствуют о вполне наметившемся к началу 1890-х гг. процессе расхождения научных путей эмпирика Платонова и теоретика Лаппо-Данилевского. Отмеченный выше контекст ремарки Лаппо-Данилевского относительно реакции окружения Платонова на отзыв Ключевского, еще более подтверждает эту ситуацию.

Защита диссертации Лаппо-Данилевским вызвала широкий интерес научного сообщества, что выразилось в появлении большого комплекса отзывов и рецензий на нее[885]. Наиболее крупной явилась рецензия П.Н. Милюкова, изданная под названием «Спорные вопросы финансовой истории Московского государства» (СПб, 1892). Она стала основой присуждения автору диссертации Уваровской премии. Не вдаваясь в детали этого большого труда-рецензии, заметим, что автор и его заочный оппонент являлись на тот момент наиболее сведущими исследователями в области финансовой и хозяйственной жизни России XVII и XVIII веков. Милюков, к этому времени подготовивший свою магистерскую диссертацию, детальнейшим образом разобрал труд Лаппо-Данилевского и высказал ряд серьезных и интересных замечаний (в том числе сомнение в правомерности считать XVII-ый, а не XVIII век «типом» русского исторического развития). Но все же он высоко оценил исследование петербургского коллеги, назвав его «замечательным явлением в русской исторической литературе последнего времени» и отметив солидную источниковую базу, а также основательную эрудицию автора, продемонстрировавшего «знакомство» с современной финансовой теорией и важнейшими сочинениями по финансовой истории разных стран.

Докторские диссертации в научном творчестве историков

Работа над докторскими диссертациями С.Ф. Платонова и А.С. Лаппо-Данилевского складывалась по-разному. Платонов в ходе и в целях карьерного роста целеустремленно и успешно двигался от магистерской диссертации к созданию докторской диссертации, зарекомендовав себя, по словам Н.Л. Рубинштейна, «историком одной темы». Его докторская диссертация, как уже отмечалось, формировалась в направлении от источниковедческого изучения истории Смутного времени к ее концептуальному освещению. Творческая траектория жизни Лаппо-Данилевского выглядела иначе: задуманный им проект монографического исследования-диссертации по истории общественной мысли России XVIII века, как существенного аспекта истории русской культуры, не был им завершен на момент скоропостижной кончины.

Обратимся к докторской диссертации С.Ф. Платонова, ставшей основным сочинением, «визитной карточкой» историка, а также – к неосуществленному замыслу докторской диссертации А.С. Лаппо-Данилевского, контуры которого возможно очертить, опираясь на ряд его публикаций. Здесь же подчеркнем, его «визитной карточкой» является известная «Методология истории».

«Очерки по истории Смуты» С.Ф. Платонова

Получение профессуры и исполнение обязанностей главы кафедры (с 1890 г.) обязывало С.Ф. Платонова форсировать работу над докторской диссертацией, которую он после защиты магистерской диссертации предполагал завершить в быстрые сроки. Но большая его загруженность учебной работой, делами по линии различных научных учреждений замедляли творческий процесс. Ему пришлось в 1895 г. отказаться от редактирования Журнала министерства народного просвещения, и уже в следующем году стал формироваться текст будущей диссертации. Несколько отрывков из нее были им опубликованы в 1897-98 гг. в ЖМНП. Защита состоялась в 1899 г. Вследствие отсутствия в Петербургском университете на тот момент доктора по русской истории, защита была организована в Киевском университете. В качестве оппонентов выступили профессора этого университета – В.С. Иконников и П.В. Голубовский. Неофициальным оппонентом стал З.Н. Завитневич. Всеми экспертами был отмечен высокий уровень диссертации, что подтверждали и дальнейшие историографические оценки этого исследования.

Остановимся на краткой характеристике «Очерков по истории Смуты». Сам С.Ф. Платонов в «Автобиографической записке», излагая в стиле автореферата основное содержание своего труда[886], искренне признавался, что «работал над своею книгою с большим увлечением». Поясняя свой замысел, он обращал особое внимание на «пояснительное заглавие» диссертации – «Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время». Подзаголовок диссертации дал основание многим историографам причислять С.Ф. Платонова к последователям В.О. Ключевского в отношении ее социального ракурса. Автор диссертации и сам прямо акцентировал внимание на доминировании в его «Очерках» описаний «деятельности руководивших общественною жизнью кругов» и «массовых движений»[887]. Вместе с тем, целый ряд аспектов российской истории XVI-начала XVII в. (например, смысл опричнины, итоги Смуты и др.) Платонов интерпретировал иначе, чем московский историк[888].

Несомненным достоинством «Очерков» стало содержание I части исследования, которая раскрывала ситуацию в стране во второй половине XVI века и картину предпосылок и причин Смуты. Впервые было дано детальное описание различных районов Московского государства с характеристикой их «местных» особенностей – географических, экономических и социальных. Характеризуя предпосылки Смуты, Платонов рассмотрел социально-политические обстоятельства и процессы в экономическом развитии России эпохи правления Ивана Грозного, вызвавшие резкое возрастание численности служилого сословия, что повлекло цепочку разного рода последствий. Раздача представителям этого сословия черносошных и дворцовых земель стала основой экономической зависимости крестьян соответствующих категорий, ухудшения их положения, массового бегства и появления к началу XVII в. кабальной службы. Политика опричнины, рассмотренная Платоновым, в отличие от Ключевского, как обдуманная система мероприятий, уничтожила верхние аристократические слои социальной структуры – бояр-княжат. Династический кризис, дополнивший общую картину трансформаций в русском государстве, усугубил разрушительные тенденции, став дополнительным источником недовольства широких слоев и общего социально-политического кризиса в стране.

Историк сделал вывод, что к началу XVII в. «высший служилый класс» «переживал тяжелый нравственный и моральный кризис», различные категории мелких служилых людей, «сидевших на обезлюдевших поместьях и вотчинах, были прямо в ужасном положении. На них всей тяжестью лежала война ливонская и охрана границ от Литвы и татар». Тяглое население, особенно южных и центральных районов страны «также терпело от войны, от физических бедствий и от особенностей правления Грозного». Специальное описание было дано казачеству, как своеобразного национального явления, возникшего на почве стремления непривилегированных слоев к независимости от тягла и принудительной службы. С.Ф. Платонов отмечал, что юг и центр Московского государства были охвачены «глубоким недовольством» фактически всех социальных слоев: «…все было потрясено внутренним кризисом и военными неудачами Грозного, все потеряло устойчивость и бродило пока скрытым, внутренним брожением…»[889].

Исследование самой истории Смуты сопровождалось стремлением историка установить периоды ее развития, соотношение и роль различных социально-политических сил в каждом из них. Полагая, что истоки Смуты связаны с династическим кризисом, возникшим после смерти Ивана Грозного, он в истории Смуты выделил, прежде всего, первый период, как время борьбы за престол между различными претендентами. Победителем из него вышел Василий Шуйский. Борьба с Дмитрием-самозванцем и его убийство завершили этот период династической борьбы.

Самым драматическим становится второй период (1606-1610) – представший в исследовании Платонова как выражение социального кризиса. Историк впервые детально характеризует характер народных движений, в частности, восстание И. Болотникова, изучает политическую коллизию существования двух правительств – В. Шуйского и второго Лжедмитрия, интервенцию поляков и шведов, и останавливается на ситуации возможности потери Московским государством политической самостоятельности. Историк констатировал полный распад старого порядка при одновременном социальном дисбалансе: «Ни один общественный класс не обладал пока ни достаточно сильной внутренней организацией, ни достаточно ясным классовым сознанием»[890].

Период социального кризиса сменяется временем консолидации национальных сил (1611-1613). Третий период, несмотря на социальные и сословные противоречия участников борьбы (имея в виду казачество, С.Ф. Платонов говорил и о «классовой вражде») предстает как апогей в истории Смуты, изменивший внутриполитическую расстановку социальных сил и решивший основные задачи исторического момента.

Новаторски выглядели в диссертации С.Ф. Платонова его основные итоговые положения о результатах Смуты. Иной, в сравнении с предыдущим периодом XVI – начала XVII в., определяется им расстановка социально-политических сил. Прежние «верхи» (боярство) и «низы» (крестьянство и казачество) оказались в проигрыше, выиграли – средние слои: «служивые» и «торговые люди». Дворянство становится социальной и экономической опорой самодержавия. Ссылаясь на нормы Соборного Уложения, Платонов констатировал главное следствие Смуты, а именно: смену правящего класса в стране – «старой знати – средними классами»[891].

Результаты Смуты трактуются Платоновым как «Московское очищение», и, таким образом, рассматриваются в качестве исторического рубежа: ее исход привел страну к новой социально-политической ситуации. В «Автобиографической записке» он подчеркивал, что эпоха Смуты породила «новый порядок, обусловивший собою весь ход дальнейшей жизни государства и направление самого Петра с его реформою»[892]. Избрание Михаила Романова являлось не просто восстановлением монархии средневекового типа, но становилось выражением формирования новой «государственной власти», ставшей основой «восстановления национального государства». Социальные силы, поддержавшие новую династию, сложились, по Платонову, из «общественных элементов, которые представляли собою консервативное ядро московского общества». Главным национальным героем в его версии выступает Кузьма Минин: именно он «подбирал в свой союз» служилых людей, «не увлеченных в «измену» и «воровство», а также «тяглых «мужиков» северных городских и уездных миров, не расшатанных кризисом XVI века». Эти социальные слои Платонов и определяет как «ядро», «общественная середина», ставших и базой ополчения 1612 г., и основой «общеземского правительства», и опорой новой власти[893].

Подводя итоги своей профессиональной карьеры, С.Ф. Платонов мог с удовлетворением констатировать «успех» своей книги, что потребовало ее неоднократного переиздания[894], он же подчеркивал, что «Очерки», принесшие ему докторскую степень, открыли новый период в его жизни и профессиональной деятельности[895]. Докторская диссертация С.Ф. Платонова высоко оценивается и в современной историографии. С.О. Шмидт полагает, что она «и по сей день остается первоосновой знаний о России второй половины XVI- начала XVII в.». Он особо подчеркивает, что этот труд историка положил начало «плодоносной линии развития нашей науки (и, в частности, практики подготовки диссертаций), когда исследование собственно историческое совмещается с источниковедческим (а то и археографическим)… »[896].

Судьба докторской диссертации А.С. Лаппо-Данилевского

Процесс творческой жизни А.С. Лаппо-Данилевского в отличие от С.Ф. Платонова имел более сложные очертания. Зрелый период его деятельности был связан с изменением в сторону усложнения и увеличения масштабов всего персонального научного пространства историка. В сфере его конкретно-исторических интересов произошел переход к проблемам истории XVIII века. Параллельно он был погружен в разработку теоретико-методологических аспектов исторического познания, связан с реализацией целого ряда археографических проектов, разработкой проблем источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин.

Еще в 1880-е гг. у Лаппо-Данилевского зародился интерес к истории России XVIII века. Его ранняя статья «Русская промышленная политика в XVIII веке» (ЖМНП,1886 г.) получила продолжение в серии научных публикаций, осуществленных на рубеже XIX-XX веков. Историк обратился к изучению различных аспектов экономической жизни и социальной истории XVIII столетия, внутриполитических преобразований и законодательной деятельности Екатерины II. Наконец, в поле его зрения оказались процессы формирования и развития идей, связанных с системой представлений современников о государственном устройстве страны и др.[897]

Нарастание интереса к XVIII столетию хорошо демонстрируется темами курсов лекций, которые он разрабатывал сразу после защиты магистерской диссертации. В 1891/92 гг. Лаппо-Данилевский читает «Историю сословий в России XVIII в.», в 1893-/94 гг. – «Историю России в XVIII в.», в 1897/98, 1898/99 гг. – «Историю русского общества в XVIII в.»[898]. Тематика и последовательность появления курсов лекций может рассматриваться как выражение движения мысли ученого, который умел превращать работу с учебной аудиторией в лабораторию творческой деятельности.

Как свидетельствовал А.Е. Пресняков[899], сосредоточение внимания А.С. Лаппо-Данилевского на XVIII столетии было связано с изменением его представлений о месте XVII и XVIII вв. в российской истории. Постепенно он выработал убеждение в том, что XVII век – это для России только переходная эпоха, а XVIII век предстает как время созревания и расцвета типичных национальных черт русской государственности, формирования русского общества и общественного сознания.

История торговли, промышленности, аграрной сферы и политики, активно его интересовавшие с 90-х гг. XIX в., являлись для Лаппо-Данилевского той научной эмпирикой, которая позволяла подн

Поиск по сайту: