Критерии профессионализма

Рост профессионализма политологов отмечен в разных областях. Возможно, одним из наиболее ярких проявлений этого процесса является то, что все большее число исследователей разных специальностей используют сходную методику и технику и опираются на одни и те же фундаментальные теоретические работы. Это обеспечивается как в процессе обучения (по типу, скажем, мичиганской или эссекской летних школ), так и в дальнейшем во время самостоятельной преподавательской или исследовательской деятельности. Глубина и детали этих общих посылок слегка варьируются в зависимости от страны и конкретного предмета изучения того или иного ученого[21]. Тем не менее, подавляющее большинство современных политологов не отшатнутся от математических уравнений и почти все они знакомы — хотя бы поверхностно — с одинаковым набором научных трудов, признанных классическими в данной области знаний.

А. Классические труды

Специалисты в области политической науки, как практически во всех других социальных и естественных науках, все чаще публикуют результаты исследований в форме статей. Однако результаты наиболее важных исследований продолжают появляться и в книжной форме, а некоторые статьи, напечатанные в академических журналах, никогда не превращаются в моно графии, и многие серьезные научные дискуссии также остаются лишь на журнальных страницах[22]. Общим достоянием политической науки, lingua franca, нашей области знаний и исходным пунктом для ее продвижения вперед, являются следующие фундаментальные труды: «Гражданская культура» Г. Алмонда и С. Вербы; «Американский избиратель» Э. Кемпбелла, П. Конверса, У. Миллера и Д. Стоукса; «Кто правит?» Р. Даля; «Класс и классовый конф-ликт в индустриальном обществе» Р. Дарендорфа; «Нервы правительства» К. Дойча; «Экономическая теория демократии» Э. Даунса; «Системный анализ политической жизни» Д. Истона; «Политический порядок в меняющих-ся обществах» С. Хантингтона; «Ответственный электорат» В. Ки; «Политическая идеология» Р. Лейна; «Разум демократии» Ч. Линдблома; «Политический человек» С. Липсета; «Социальные корни диктатуры и демократии»

Б. Мура; «Президентская власть» Р. Нойштадта и «Логика коллективного действия» М. Олсона (список литературы в конце наст. гл.)[23].

Одним из характерных проявлений нового профессионализма в политической науке является феномен «мгновенной классики»[24]. Так стали называть книги, которые почти сразу же после выхода в свет попадают в разряд канонических трудов, о которых говорят все и везде. Знать их содержание хотя бы понаслышке, считается хорошим тоном. Надолго ли такого рода произведения «мгновенной классики» останутся в числе основополагающих трудов в области политической науки, естественно, покажет только время. При анализе использованной в каждой главе настоящей книги литературы в глаза бросается кратковременность обращения среди специалистов отдельной субдисциплины большей части современных работ. Более трех четвертей публикаций, на которые ссылаются наши авторы, были изданы в последние двадцать лет, после выхода в свет в 1975 г. книги Ф. Гринстайна и Н. Полсби, а более 30% всех упомянутых работ появились за последние пять лет[25]. Скептики могли бы сказать, что такого рода подсчеты не более чем чистой воды чудачество. Люди, настроенные более доброжелательно, сделали бы вывод о том, что такое положение вещей явственно отражает процесс накопления новых знаний на основе прежних достижений и характеризует поступательное развитие любой научной дисциплины. Вместе с тем, каковы бы ни были причины отмеченного явления, очевидно, что некоторые работы, в свое время привлекшие пристальное внимание ученых, позднее утратили свою былую актуальность[26].

Чтобы составить общее представление о значительных успехах политической науки за прошедшие четверть века, лучше всего просто перечислить наиболее крупные работы, существенно стимулировавшие развитие научной мысли в этой области знаний. Их список был бы достаточно длинным и неизбежно неполным и спорным в нижней его части. Так же, как и по социальным наукам в целом, господствующее положение в нем заняли бы англоязычные авторы, в основном ориентирующиеся на реалии Соединенных Штатов. Однако с какими бы мерками мы ни подходили к этим основополагающим трудам, в список современных классических работ по политической науке следует включить книги Г. Эллисона «Суть решения», Р. Аксельрода «Эволюция сотрудничества», С. Барнза, М. Каазе и др. «Политическое действие», М.Фио-

рины «Ретроспективный анализ голосования на американских общенациональных выборах», Р. Инглхарта «Молчаливая революция», Дж. Марча и Й. Ольсена «Второе открытие институтов», Элинор Остром «Руководство общинами», Теды Скокпол «Государства и социальные революции», С. Вербы и Н. Ная «Политическое участие в Америке».

В числе книг, широко обсуждавшихся за последние два или три года, которые вполне можно включить в этот список, хотелось бы отметить работы Кинга, Кеохейна и Вербы «Планирование социального исследования» и Р. Пат-нэма «Работающая демократия» (King et al., 1994; Putnam, 1993).

Б. Насущные проблемы

Выше мы определили политику как ограниченное применение социальной власти. Там же было отмечено, что новшество, на которое может претендовать это определение, состоит в акценте на слове ограниченное, которое и является ключом к пониманию политики. Такой подход не является нашей исключительной заслугой. Политика как ограничение и политика ограничения так или иначе была основополагающей темой политической науки на протяжении последней четверти века[27].

Как уже отмечалось, настоящая книга указывает на вновь усилившееся признание важности институциональных факторов в политической жизни. С подъемом «нового институционализма» пришло обновленное понимание истории, случайности, правил и политических режимов в качестве ограничителей политики. И раньше, естественно, некоторые представители этой отрасли знания разделяли общепринятую точку зрения о том, что «с историей надо считаться». Для тех, кто в свое время оспаривал тезис С. Липсета и С. Роккана (Lipset, Rokkan, 1967) о «замороженных расхождениях», сомневался относительно трактовок коммунизма, фашизма и парламентской демократии, данных Б. Муром (Moore, 1966) или отвергал теорию «критической перестройки» У. Бернема (Burnham, 1970), мысль о том, что коалиционные структуры, складывавшиеся в решающие моменты истории, определяли судьбы политического развития на многие годы вперед, ничего нового в себе не содержит. Но в настоящее время институциональный подход доминирует в политической науке в целом и в ее отдельных субдисциплинах. Наиболее характерными примерами этого являются две современные работы по политической истории: Теды Скокпол «Защита солдат и их матерей: политические истоки социальной политики в Соединенных Штатах» и К. Оррена «Запоздалый феодализм: труд, закон и либеральное развитие в Соединенных Штатах» (Skocpol, 1992; Orren, 1991).

Историческое наследие, таким образом, представляет собой одно из ограничений, на которое указывает нам новый институционализм. Другое коренится в самой природе социальных правил и политических режимов, их практики и возможностей. В такого рода многослойной, «матрешечной» модели общественной жизни ближе всего к поверхности оказываются обычные махинации. Если взять самый простой правовой пример, то в этом случае нормы обычного права выводятся из более высоких принципов конституционного характера. Более того, в последнее время мнения специалистов сошлись на

том, что разрабатывающие конституционные положения законодатели далеко не всегда свободны в своих решениях: даже «высшие» законы основываются на неких еще более высоких принципах, правилах и процедурах, происхождение которых далеко не всегда имеет юридическую основу. Это справедливо и для всех остальных типов практической деятельности, процедур, правил и режимов, которые в совокупности охватывают все стороны общественной жизни. От таких высших внеюридических принципов не свободен никто: все от них зависят, все ими определяется, они проникают повсюду и буквально пронизывают остальные типы аналогичных процедур, практической деятельности, правил и режимов. Всегда есть некая высшая инстанция — каждый комплекс такого рода отношений занимает свое определенное место в восходящей иерархии еще более фундаментальных, еще более авторитетных правил и режимов, практической деятельности и процедур (North, 1990; Tsebelis, 1990; Easton, 1990; гл. 5, 28 наст. изд.; ср.: Braybrooke, Lindlbom, 1963).

Понятно, что за всеми этими укоренившимися правилами и режимами, практической деятельностью и процедурами кроются обычные социально-экономические ограничения. Возможно, самые глубинные аспекты социальной организации настолько прочны лишь потому, что социологически понятны и наглядно продуктивны; поэтому, в конечном счете, исходный источник их мощи может рассматриваться в качестве ограничителя при использовании социальной власти. Но в большинстве случаев эти наиболее глубоко укоренившиеся аспекты социального порядка проявляются незаметно, оказывая влияние на жизнь людей ненавязчиво и не вызывая никаких вопросов. В силу этого высший источник их силы в качестве ограничителя практически никогда не бывает явно выраженным (Granovetter, 1985).

В другие времена применение социальной власти определялось и ограничивалось социально-экономическими силами, действующими на поверхности социальной жизни. Эта старая тема, к которой постоянно возвращались со момента появления в 1852 г. работы К. Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», а в 1913 г. — К. Бирда «Экономическая интерпретация конституции Соединенных Штатов», может показаться достаточно затасканной. Тем не менее, она продолжает привлекать внимание современных исследователей с позиций формализации и дальнейшего развития, что нашло отражение, в частности, в таких классических трудах, как «Политика и рынки» Линдблома и «Политический контроль над экономикой» Тафта (Lindblom, 1977; Tafte, 1978). Удивительно, но если судить по некоторым недавним публикациям, в частности, по книге «Бумажные камни» А. Пше-ворского и Дж. Спрага (Przeworski, Sprague, 1986), посвященной проблеме социально-экономической логики, ограничивающей перспективы электорального социализма, и по книге «Торговля и коалиция» Р. Роговского (Rogowski, 1989); где структура внутриполитических коалиций рассматривается с позиций внешнеторговых интересов, то эту тему еще долго нельзя будет считать исчерпанной.

Кроме того, применение социальной власти ограничивается еще одним способом, на который лишь недавно обратили внимание специалисты, работающие в ряде направлений политической науки. На нее влияют ограничения когнитивного свойства, связанные с ограниченными возможностями опыта чистого (а точнее практического) разума. Политические социологи и психологи уже давно обратили внимание на иррациональные и нерациональные ас-

пекты политической жизни. В частности, это относится к работам по социализации и идеологии как части массового сознания (Jennings, Niemi, 1981; Converse, 1964). Однако даже сторонники модели рационального выбора теперь по достоинству оценивают аналитические возможности, открывающиеся благодаря ослаблению притязаний на всю полноту информации и абсолютную рациональность (Simon, 1954; Simon, 1958; Bell et. at., 1988; Popkin, 1991; гл. 9, 30 наст. изд.). Если политэкономы пытаются свести проблему к недостатку информации, то их коллеги, представляющие другие отрасли политической науки, говорят о неких психологических факторах. Однако, с точки зрения развития дисциплины, такого рода различия в подходе к проблеме не так важны, как общее признание самой проблемы. Политологи практически всех направлений вновь признают основополагающую роль человеческих убеждений и факторов, которые их определяют.

То, что люди считают истинным и важным, то, во что они верят как в доброе и ценное, не только служит им ориентиром при совершении тех или иных действий, но одновременно ограничивает их социальную активность (гл. 29 наст. изд.). В свою очередь, их убеждения основаны на учениях былых времен и опыте предшествующих поколений. Эти учения и опыт являются теми ограничениями, в рамках которых формируются убеждения и ценности людей и осуществляется их политический выбор (Neustadt, May 1968; Edelman, 1988). Манипуляция этими ограничениями, как и манипуляция людьми, живущими в условиях этих ограничений, представляет собой действие политического характера, заслуживающее и все в большей степени получающее столь же пристальное внимание аналитиков. В числе наиболее серьезных исследований последнего времени на эту тему следует отметить работы Г. Эллисона, о «концептуальных картах», Дж. Марча об «искажениях моделей», Р. Аксельрода о теории схем, Р. Джарвиса о значении восприятий в международных отношениях (Allison, 1971; March, 1972; Axelrod, 1976; Jervis, 1976), а также многочисленные труды по политической коммуникации (Nimmo, Sanders, 1981; Swanson, Nimmo, 1990; Graber, 1993).

Другой темой современной политической науки, затронутой в этой книге, является растущее понимание того, что идеи имеют определенные последствия. Этот вопрос время от времени возникает в ходе обсуждений государственной политики. Рассмотрение старых проблем в новом ракурсе, определение новых подходов к ним и новых способов решений — все это в контексте их социального содержания составляет суть политической активности (Olsen, 1972; гл. 24, 26 наст. изд.). Такой же подход вполне применим и в кросснациональном контексте: распространение идей демократизации наряду с частными идеями о демократизации тех или иных типов режима, несомненно, было главной составляющей наиболее драматических политических событий во всем мире (гл. 14 наст. изд.). Идеализм, достигающий почти гегельянской масштаба, вновь набирает силу и в сфере международных отношений (гл. 16, 17, 18 наст. изд.). В рамках понимания «политики как ограниченного применения социальной власти» проводимые маневры меняют или трансформируют существующие ограничения. Это сглаживает определенные противоречия, делая их не столь явными, как другие проявления власти, но суть их от этого не меняется.

Наконец, из практики политической науки исчезает различение фактов и их интерпретации, что было особенно характерно для позитивистской фазы

поведенческой революции. Существуют другие внетеоретические причины, метающие проведению подобных различений. И в том случае, если таковое не проводится, возникают этические причины, по которым принимают либо примат ценностей, либо позиции политической науки (Goodin, 1980; 1982). Именно поэтому впоследствии пришлось признать тот факт, что политические агенты одновременно выступают и как носители моральных ценностей (Taylor, 1967; 1985). Восприняв некие ценности, они действуют на их основе, причем иногда, возможно, под влиянием университетских политических философов они меняют свою исходную позицию и делают лучший выбор.

Чтобы понять поведение людей, меняющих свою ценностную ориентацию, следует включить в наш анализ как их наличные, так и возможные ценности. Так, Дж. Скотт в работе «Моральная экономика крестьянства» объясняет ставившие в тупик политиков крестьянские восстания в Юго-Восточной Азии как реакцию простых людей на проведение политического курса, который не соответствовал их представлениям о справедливости (Scott, 1976). Б. Мур в работе «Несправедливость» 1978 г. попытался обобщить это положение. Процесс демократизации в Южной Европе, Латинской Америке, а затем и в Восточной Европе точно так же можно рассматривать как политический процесс, на который повлияли как представления о желаемом, так и представления о возможном (гл. 13, 14 наст. изд.). Попытка оторвать факты от их оценки при изучении динамики политических процессов представляется полнейшим безрассудством.

Вместе с тем нельзя не отметить, что политологи постоянно стремятся применять комплексные исследовательские подходы к системно связанным структурам, процессам и результатам. Для этого им необходима такая теоретическая база, которая позволила бы охватить и интегрировать все уровни анализа. В этом, возможно, и заключается сила концепций рационального выбора и нового институционализма, которые дают возможность такой интеграции. Этим объясняется их доминирующее положение во всех разделах настоящей книги (ч. IV наст. изд.). В то же время комплексные исследовательские подходы предполагают нормативную оценку структур, процессов и результатов, для чего привлекается нормативная политическая философия и ее методы, тем самым преодолевается проклятье философии, унаследованное от ученых предшествующего поколения. В частности, этим объясняется популярность работ Дж. Роулза о справедливости (Rawls, 1971; 1993), на которые ссылаются столь же часто, как и на труды таких нормативистов, как Б. Бэрри и Р. Даль. Этих троих теоретиков по праву можно причислить к наиболее выдающимся интеграторам политической науки как научной дисциплины (прилож. 1В, 1Г и 1E к наст. гл.).

В. Новые течения

Благодаря активной деятельности ученых феминистского, деконструкти-вистского и в целом постмодернистского направлений, мы научились внимательно относиться к «умолчаниям», т.е. к тем проблемам, которые остаются за бортом обсуждений и о которых не принято говорить. Давая обзор дисциплины в целом и пытаясь осмыслить то, чего в ней нет, но должно быть, мы сталкиваемся с непростой задачей.

Нет ничего удивительного в том, что по мере развития науки отдельные ее отрасли переживают периоды взлетов и падений. В последнее время проблемам

публичного права и особенно социального управления в общем контексте политической науки уделяется существенно меньше внимания, чем ранее (Wildavsky, 1964; 1979; Wilson, 1973), хотя есть определенные признаки изменения положения в исследованиях по этой тематике (гл. 6, 7, 27 наст. изд.). Некоторые субдисциплины, некогда бурно развивавшиеся, представлены в данной книге достаточно скромно, что соответствует, по мнению ее авторов, тому месту, которое в последнее время они занимают в рамках политической науки в целом. Специалисты по социальной политике ныне публикуют меньше материалов по вопросам городского управления (Banfleld, Wilson, 1963; Banfield, 1970; Katznelson, 1981); международники не так активно, как в недавнем прошлом, рассуждают о стратегических исследованиях (Schelling, 1960; Freedman, 1981); при анализе институтов значительно реже, чем прежде, пишут о проблеме представительства (Eulau, Wahlke, 1978; Fenno, 1978); исследователи поведения меньше интересуются политическим влиянием (Banfield, 1961), политической коммуникацией и в целом политическим участием (гл. 9, 13, 30, 34 наст. изд.). Помимо этого следует отметить, что англоязычная политическая наука всегда уделяла слишком мало внимания марксистским теориям и работам на иностранных языках, правда, в последнее время в этом плане наблюдаются определенные изменения (гл. 14, 15, 22, 29 наст. изд.).

В сегодняшней политической науке, в отличие от того, что имело место четверть века назад, более громко заявляют о себе постмодернизм и феминизм. При этом в литературе не только есть множество оригинальных работ, посвященных участию женщин в политике (Nelson, Chowdhury, 1994), но голоса самих женщин все более отчетливо слышны теперь в исследованиях по политической теории (Pateman, 1988; Shanley, Pateman, 1991; гл. 20 наст. изд.), международным отношениям и социальной политике (гл. 18, 24 наст. изд.).

Присутствие постмодернизма ощущается не настолько сильно частично из-за того, что его основные концепции относятся к высоким уровням теоретической абстракции (White, 1991). Тем не менее политические теоретики несомненно проявляют значительный интерес к этому направлению (гл. 20, 22 наст, изд.). Более того, постмодернистские теории оказались глубоким источником вдохновения при изучении так называемых новых политических движений (гл. 10, 13, 20 наст. изд.) и распада старого мирового порядка (гл. 18 наст, изд.). В тех случаях, когда отчетливые в прошлом политические структуры исчезли (или распались на многочисленные бессвязные элементы), постструктурный теоретический арсенал вполне может предложить объяснение того, что и почему происходило.

Независимо от того, можно ли считать современную политическую науку постмодернистской, в значительной степени на ней определенно лежит печать постпозитивизма: она, безусловно, извлекла уроки из герменевтической критики. Субъективные аспекты политической жизни, внутренний мир политических акторов, значения, убеждения, намерения и ценности — все эти факторы в настоящее время занимают центральное место во всех разновидностях политического анализа (Edelman, 1964; 1988; Scott, 1976; Riker, 1986; Popkin, 1991; Kaase et al., 1995). Эти достижения в значительной степени отражены во многих разделах книги «Политическая наука: новые направления^»[28].

В более широком смысле можно сказать, что политическая методология, по-видимому, вступает в некую фазу постмодернистского развития. Наверное,

среди методологов немного найдется таких энтузиастов, как Алкер (гл. 35 наст. изд.), чтобы осмыслить этот процесс. Некоторые, правда, настаивают на необходимости объяснения с точки зрения контекстов и пат-зависимости (гл. 32, 33 наст. изд.). Однако такого рода задачи в определенном смысле представляют собой отказ от общей методологии в пользу частной, от универсализма в пользу ситуативизма в объяснении тех или иных политических явлений. В этом смысле последние предложения политической методологии могут рассматриваться как своего рода «постмодернистский поворот».

Действительно, рассматривая историю дисциплины в целом как некий «текст», постмодернистская техника могла бы помочь увидеть многие возможные варианты нашего коллективного прошлого, равно как и многие возможные пути, открытые для развития политической науки в будущем (Dryzek, Farr, Leonard, 1995). Те же, кого привлекает перспектива линейного прогресса «большой науки», могут быть разочарованы возможностью совершенно иных вариантов траектории ее будущего развития[29]. Однако в главе Догана (гл. 3 наст. изд.) о прогрессе дисциплины такое увеличение «новых направлений» деятельности ученых всячески приветствуется, поскольку они создают плодотворные возможности для развития междисциплинарных исследований.

Поиск по сайту: