Теория и эксперимент (А. Тэшфел)

Другим вызовом атеоретизму американской традиции являют­ся идеи английского исследователя А. Тэшфела. Будучи, как и С. Московичи, одним из идеологов и разработчиков программы «европейского подхода» в социальной психологии XX в., А. Тэш­фел сосредотачивает свое внимание как на критике существующе­го положения дел в этой области знания, так и на предложении конструктивной перспективы. Эти две части работы А. Тэшфела требуют своего раздельного рассмотрения.

Первая часть представлена в программной статье «Экспери­менты в вакууме», опубликованной в уже упоминавшемся томе «Контекст социальной психологии»[20]. Здесь также проводится мысль о необходимости «спасения» социальной психологии на путях ее большего включения в анализ социальных проблем. Хотя содержа­ние статьи больше касается проблем методологии, чем собственно теории, она также представляет большой интерес как симптом «европейской» критики. Основной пафос работы — защита соци­ально-психологического эксперимента от его неправильного тол­кования, осуществляемая с серьезными ссылками на работы Мак-Гвайра. Именно МакГвайру принадлежит критика социально-пси­хологического эксперимента за то, что он оказался практически сведенным к манипулятивному исследованию в лаборатории, в то время как целесообразнее использовать этимологически более кор­ректное значение слово «экспериментальный» — «проверяющий», «пробующий» и т.д.

Тэшфел соглашается с этим доводом, но констатирует, что, к сожалению, в большинстве современных социально-психологичес­ких исследований эксперимент остается именно «манипулятивным исследованием в лаборатории». Этот методологический крен свя­зан с общим пониманием предмета социальной психологии, с теоретическими исходными принципами, принимаемыми иссле­дователями. С точки зрения Тэшфела, большинство теорий в соци­альной психологии — это теории об индивидуальном, или меж­личностном, поведении. Все примеры сводятся к тому, что соци­альное поведение есть адаптация общих механизмов поведения к условиям, порожденным тем фактом, что оно совершается в ок­ружении других людей. Поэтому, несмотря на четкие формулиров­ки в учебниках, указывающие на то, что социальная психология является наукой о социальном поведении, что поведение детерми­нировано социальными факторами и «зависит» от социального контекста [Тэшфел, 1984, с. 230], на практике ввиду некорректно­го понимания самих социальных факторов и самой сути детерми­нации социальная психология рассматривает социальное поведе­ние в пресоциальной, или даже асоциальной, перспективе.

Тэшфел отмечает чрезвычайно важную характеристику боль­шинства существующих социально-психологических теорий, а именно тот факт, что в них переход от индивидуального поведе­ния к социальному совершается без учета качественной специфи­ки группы. Это порождает такую простую схему: сначала рассмат­риваются отношения индивида с индивидом в диаде, затем отно­шение индивида с небольшим числом индивидов, наконец, незаметно осуществляется переход к взаимоотношениям между группами. «Существующее положение исходит из того, что инди­вид — единица анализа. Он реагирует на других, другие реагируют на него, и ничего нового не происходит», — справедливо конста­тирует Тэшфел. При таком подходе напрашивается аналогия с иг­рой в пинг-понг, где мячики-индивиды, конечно, сталкиваются друг с другом, но при этом не претерпевают никаких изменений ни под влиянием друг друга, ни под влиянием стола... Основной причиной такой принципиальной методологической слабости ис­следований является убеждение в том, что «несоциальные законы поведения индивида служат генотипической основой социальной психологии» [там же, с. 241]. По мысли Тэшфела, эксперименты лишь отражают существующие теоретические предпосылки. Цели, которые ставятся перед экспериментами, весьма ограничены: про­верить гипотезы, сформулированные на основе несоциальных те­орий, собрать данные, заботливо очищенные от социального кон­текста, так, чтобы они были релевантны гипотезам. Отсюда и не­удовлетворенность, которая часто рождается несмотря на весьма квалифицированно проведенное исследование. Ограниченность его результатов, по существу, задана молчаливо принимаемой схемой: начинаем с предположений, полученных в повседневной жизни, применяем могучую экспериментальную и статистическую техни­ку, наконец, получаем, что «то, что мы полагали верным, верно». Если посмотреть на перечень примеров и иллюстраций, при­веденных Тэшфелом, то становится ясным, что этот суровый при­говор современной социальной психологии тоже достаточно не­двусмысленно адресован американской традиции. Но многие из этих аргументов, как мы видели, не так уж чужды и отдельным американским авторам. Поэтому тенденция здесь схвачена верно, но вряд ли водораздел проходит по линии «американская тради­ция» — «европейская традиция». Подобно тому как в американс­кой социальной психологии можно услышать немало голосов про­тив существующей традиции, среди европейских коллег можно встретить немало ее последователей. Но если отвлечься от этого географического аспекта анализа, с критикой, высказанной Тэш­фелом по существу дела, очевидно, вполне можно согласиться. Основной вывод, который делает Тэшфел, заключается не в том, что эксперимент не является адекватным методом в социальной психологии. Напротив, он (эксперимент) выполняет роль «соло­минки», за которую цепляется утопающий. Проблема состоит в том, что проведение социально-психологического эксперимента недопустимо в социальном вакууме, причиной чего является не­удовлетворительное качество соответствующих теорий.Поэтому, приступая к изложению своей позитивной програм­мы, Тэшфел сосредотачивает свое внимание на более общих про­блемах развития социальной психологии, главной из которых, по его мнению, должна стать проблема «социальных изменений», причем ее специфический аспект — отношение между Человеком и Социальным Изменением. Нетрудно видеть, что здесь вновь со­держится апелляция к социологии. Проблема социальных измене­ний — одна из центральных проблем социологии XX в.: ее иногда называют показателем новой парадигмы в социологии [Штомпка, 1996]. В то время как 50—60-е годы прошли в американской социологии под знаком «парадигмы системы», «равновесия», «гомеостазиса», позже на роль новой парадигмы наряду с «парадиг­мой конфликта» активно выдвигается «парадигма социального из­менения».

Тэшфел предлагает свое понимание «изменения», более ши­рокое, чем то, которое принято в социологии. Для него «измене­ние» — фундаментальная характеристика социального окружения, даваемая не только в терминах преобразования технологических, социальных, политических структур, но и включающая в себя онтогенетический феномен: старение человека изменяет его реак­цию на социальное окружение и вынуждает действовать иначе, т.е., иными словами, «изменение» индивида влечет за собой «из­менение» социального окружения, и наоборот: «Изменяя себя, индивид изменяет социальную среду; изменяя ее, он изменяется сам» [там же, с. 243]. Подчеркивая такой универсальный характер изменения, Тэшфел связывает его с проблемой выбора человеком определенной линии поведения. Эта способность выбирать новую линию поведения является настолько важной характеристикой социального поведения, что ее никак нельзя сбрасывать со счета в социально-психологических исследованиях. Предсказать социаль­ное поведение можно в условиях стабильности, но в условиях из­менения сделать это невозможно.

Вместе с тем современная социальная психология занимается предсказаниями, построенными на «ожиданиях», «оценках», за­бывая о том, что в ситуации изменения индивид оказывается пе­ред совершенно новым выбором и все прежние «ожидания», «оцен­ки» в этот момент рушатся. Именно поэтому предсказания, осно­ванные на общепринятой экспериментальной практике и не выходящие за рамки существующих теорий, ничего не стоят: «нельзя адекватно предсказывать поведение в мифическом неизменяющемся мире». Поэтому до тех пор, пока социальная психоло­гия не обратится к своему собственному предмету — психологичес­ким аспектам социальных изменений, она не сможет преодолеть присущих ей ограниченностей. Хотя Тэшфел и подчеркивает, что он не знает решений этой проблемы, программа социальной психоло­гии обрисовывается им достаточно точно: она должна заниматься взаимодействием социальных изменений и выбора, т.е. исследовать, какие аспекты социальных изменений раскрываются в восприятии индивида как альтернативы его поведения, какова связь между ког­нитивными и мотивационными процессами, чем в конечном счете детерминированы выборы тех или иных способов поведения.

Нужно отдать должное этой точке зрения: в ней содержится опасение возникновения различного рода редукционизма в соци­альной психологии. Идея Тэшфела заключается в том, чтобы со­циальная психология сумела избежать всех трех форм редукцио­низма (биологического, психологического и социологического), чтобы она «обрела себя», т.е. нашла свой собственный угол зрения на социальное поведение. Для Тэшфела этот угол зрения — иссле­дование психических процессов, сопровождающих, определяющих и определяемых социальными изменениями. Как видно, здесь нет призыва к «социологизации» социальной психологии. Однако та же самая идея у других авторов очень часто превращается в разно­видность самого настоящего социологического редукционизма; это происходит в том случае, когда проблема «социального измене­ния» прямо предлагается социальной психологии в качестве ос­новного и единственного предмета исследования. Упускается тот важный момент, который подчеркнут у самого Тэшфела: соци­альная психология не должна заменять социологию в исследова­нии социальных изменений, она должна анализировать психоло­гические аспекты социальных изменений, отражение этих изме­нений в сознании индивидов, изменение их поведения на основе социальных изменений и т.д. В противном случае может возник­нуть опасность интерпретации социальных изменений только в контексте психологии и социологический редукционизм психоло­гического знания обернется психологическим редукционизмом социологического знания. В анализируемой работе акценты рас­ставлены достаточно точно, но известная переоценка значения того факта, что обращение социальной психологии к социологической проблематике само по себе излечит ее от всех болезней, все же просматривается и здесь.Кроме того, встает вопрос: так ли бесспорна сама социологи­ческая идея, которая заложена в концепции социальных измене­ний? Может быть, есть смысл обратиться к истории социологии и посмотреть, в каком контексте она была разработана там, чтобы определить ее пригодность служить компасом для социальной пси­хологии? Выдвинутая в социологии в начале XX в. идея социальных изменений встала в оппозицию к теории прогресса. Термин «соци­альное изменение» был первоначально предложен как более «уме­ренный» и «нейтральный» вместо более радикального термина «прогресс». Социальная природа изменения оказалась по существу проигнорирована, как только эта идея начала разрабатываться в эмпирических исследованиях: социальное изменение растворилось в изменениях технологических, культурных, организационных. Введение в обиход термина снимало вопрос о направленности со­циальных преобразований, об их характере, что особенно суще­ственно при рассмотрении проблемы на макросоциальном уров­не, на уровне глобальных общественных изменений, связанных с радикальной перестройкой политических и экономических отно­шений. Постепенно термин «социальное изменение» оказался на­полненным чисто психологическим содержанием, когда предме­том анализа оказались так называемые микроизменения, т.е. изме­нения в поведении отдельных индивидов. Однако все это продолжало в целом оставаться в рамках теории социальных изменений, что вольно или невольно означало психологизацию общественных от­ношений. Поэтому если теперь предлагать социальной психоло­гии, хотя и «с обратной стороны», включиться в разработку таким образом понятой проблемы социальных изменений, то вряд ли будет удовлетворено требование, заявленное в декларациях, — повернуться лицом к реальным проблемам общества.

Вопрос дальнейшего развития социальной психологии заклю­чается не в том, опираться ли ей на психологию или на социоло­гию (очевидно, она неизбежно будет существовать как погранич­ная дисциплина), а в том, на какую систему психологических и социологических взглядов ей следует ориентироваться. Сама по себе апелляция к социальным проблемам еще ничего не дает для отве­та на этот вопрос. Пример с идеей «социальных изменений» чрез­вычайно показателен: если сама социология при решении какого-то вопроса сползает на позиции психологии, то сколько ни цеп­ляться за спасительное слово «социальный», никаких серьезных перспектив для социальной психологии на этом пути найти не удается. Другой разговор, если социальной психологии удастся вычленить в современных социологических подходах те идеи, ко­торые действительно плодотворны. (Кстати, социологические ис­следования последнего двадцатилетия дают такой материал [см.: Штомпка, 1996].)

В связи с предложенным пониманием основной проблемы со­циальной психологии Тэшфел разрабатывает две новые социаль­но-психологические теории, которые подобно теории социальных изменений С. Московичи являются знаковыми для «европейского» подхода: теорию межгрупповых отношений и теорию социальной идентичности. И в том, и в другом случае анализ этих теорий — специальная задача, которая выполнена в многочисленных рабо­тах[21]. Здесь же важно подчеркнуть, что и в данном случае делается серьезная попытка в противовес многочисленным американским примерам предложить социально-психологическую теорию, каче­ственно иного типа, в значительной степени более социально ори­ентированную.

2.3. Теория и философия
(другие «европейские» авторы)

Анализ состояния социальной психологии, построенный по американскому образцу, неизбежно приводит европейских иссле­дователей и к постановке вопроса относительно социальной роли этой дисциплины. Социальная роль любой науки может быть ис­следована разными способами. Один из них — прямой анализ су­щества социальных проблем, к которым адресуется научное ис­следование, выяснение позиции ученого относительно этих про­блем, попытки выявления общей направленности практических рекомендаций и т.д. Другой путь — опосредованный — выяснение прежде всего некоторых философских оснований науки, стремле­ние вскрыть за ними, через анализ исходных принципов, общую социальную ориентацию исследований.

В первом случае вопрос переносится в область дискуссии о воз­можностях прикладного знания в социальной психологии. Как от­мечалось при общей характеристике состояния социальной психо­логии в начале века, ее «американский» вариант давал специфическую трактовку роли и характера прикладных исследований, а именно их нацеленность на решение локальных, «технологичес­ких» задач и потому не нуждающихся ни в каком теоретическом обосновании. Участие в дискуссии европейских социальных пси­хологов привносит в нее новые акценты.

С этой точки зрения интересен подход английского ученого Р. Айзера и, в частности, его статья «За более прикладную соци­альную психологию и критический прагматизм» [Айзер, 1984].

Во втором случае при обсуждении вопроса о социальной роли социальной психологии неизбежно проявление усиленного вни­мания к проблемам общей, философской, методологии науки, поскольку именно в ней может быть также прослежена социальная ориентация исследований. Теории анализируются в этом случае не с точки зрения их логической релевантности или совершенства их структуры, а в контексте исходных философских принципов. Та­кой анализ практически не представлен в американской социаль­ной психологии, где общая позитивистская ориентация всей сис­темы социального знания настолько сильна, что по существу ис­ключает такого рода постановку проблемы. Вместе с тем в «европейской критике» этому вопросу уделяется достаточно боль­шое внимание.

Серьезную заявку на исследование эпистемологических про­блем социальной психологии в их связи с проблемой социальной ориентации науки можно найти в работах шведского социального психолога И. Израэля. Будучи одним из редакторов фундаменталь­ной работы, изданной ЕАЭСП, Израэль поместил в ней свою ста­тью, специально посвященную этим вопросам [Israel, 1972]. Изра­эль называет три типа основных положений, которые неизбежно присутствуют в любой социальной науке: 1) понимание природы человека (включая понимание природы знания); 2) понимание природы общества; 3) понимание природы отношений между че­ловеком и обществом. В конечном счете все эти три типа положе­ний включены в эпистемологию, которая, по Израэлю, и решает две главные проблемы: а) анализ условий, при которых возникает знание; б) анализ отношений между познающим субъектом и объектом [Israel, 1972, р. 126].

По мнению автора, различные школы отличаются друг от дру­га тем, на какой из этих двух аспектов делается ударение: так, всякий эмпиризм (а в известной мере с ним отождествляется по­зитивизм) делает акцент на первом аспекте, в то время как соб­ственно эпистемология (здесь термин употребляется не для обозначения раздела науки, а для обозначения тенденции, течения) — на втором аспекте. Но весь смысл рассуждений сводится к тому, что позитивизм и эпистемология различаются отнюдь не только в методологии, за этим различием стоит и различие в социальной ориентации науки. Следствием позитивистского подхода, считает Израэль, является «нейтральная» позиция ученого, причем «ней­тральность» хотя и провозглашается как принцип, в действитель­ности за ней скрыта консервативная социальная позиция. Напро­тив, эпистемология как определенный методологический прин­цип влечет за собой позицию рациональной критики Человека или Общества. Конструктивность эпистемологического подхода автор иллюстрирует позицией Маркса, в частности его идеей практики, представленной в «Тезисах о Фейербахе» [op. cit., p. 128].

Таким образом, любая социальная позиция социальной науки обусловлена тем Образом Человека и Образом Общества, которые приняты благодаря господству определенных принципов методо­логии. В современных социальных, в том числе социально-психо­логических, теориях Израэль усматривает наличие трех позиций по вопросу об отношении субъекта и объекта (или по вопросу о понимании природы человека): человек как объект, человек как объект и как субъект (Маркс), человек как субъект. В зависимости от того, какой из этих «образов» принимается, решается вопрос и о роли социальных наук в обществе. Если, как это свойственно бихевиористской традиции, значимыми объявляются только ре­акции на внешние стимулы и человек предстает как объект, соци­альная наука неизбежно приобретает лишь инструментальный ха­рактер, ей предписывается задача обеспечить наиболее эффектив­ную систему манипуляций поведением человека, разработать основы менеджеризма.

С другой стороны, в современных социальных науках сложи­лась противоположная тенденция — рассматривать поведение че­ловека лишь с точки зрения его ориентации на этические нормы, подчеркивая тем самым его «субъективность», и это ведет к иному пониманию роли социальных наук: рождаются различные вариан­ты «антропологических», «гуманистических» концепций социаль­ного знания. Сам Израэль выступает категорически против меха­нических моделей Человека и Общества, предлагаемых бихевио­ристской психологией, опирающейся на позитивизм. Принимая идею о том, что социальная наука должна ориентироваться на эти­ку, Израэль обозначает свою позитивную программу как програм­му построения критической социальной науки, т.е. науки, отрицающей консервативную догматическую позицию, порожденную по­зитивизмом, и провозглашающей рациональную критику совре­менного человека и современного общества [op. cit., p. 207]. И хотя эта позитивная программа остается лишь намеченной, но не раз­работанной, критический анализ существующих концепций в со­циальной психологии США дан достаточно определенно именно с точки зрения предложенной платформы. Она включает в себя, в частности, такое рассмотрение теорий когнитивного соответствия, когда подчеркиваются не только их отдельные просчеты, внутрен­ние противоречия, но и дается оценка их социальной направлен­ности как теорий, опирающихся на консервативные идеи, прини­мающие неизменным Образ Общества. Легко увидеть в этих рас­суждениях близость к концепции А.Тэшфела, настаивающего на необходимости учитывать в социально-психологических теориях и экспериментах фактор социальных изменений.

С этими идеями Израэля тесно переплетаются рассуждения норвежского социального психолога Р. Ромметвейта. Хотя он и на­зывает свою позицию позицией «эмпирически ориентированного психолога, протестующего против философских поучений» [Rommetveit, 1972, р. 212], этот протест касается только специфи­ческого, сложившегося в истории науки разделения труда между позицией философии науки и исследователями в конкретных об­ластях знания. По мнению Ромметвейта, слишком долго отноше­ния между специалистом в области философии науки и социальным исследователем были отношениями господина и слуги... [op. cit., р. 217]. Между тем проблема методологической рефлексии науки, в частности проблема отношения к позитивизму, должна разраба­тываться самими представителями конкретных наук, т.е. не фило­софами, а исследователями. Позиция исследователя приводит Ром­метвейта к критической оценке обеих ветвей современной соци­альной науки на Западе, обрисованных Израэлем: и позитивистски ориентированного экспериментаторства, и «гуманистически» ори­ентированной герменевтики, предлагаемой, например, предста­вителем Франкфуртской школы Ю. Хабермасом.

Если бихевиоризм, а вместе с ним позитивизм как определен­ная философская позиция обозначают рассмотрение человека лишь в качестве объекта, то в «гуманистической» крайности человек, выступающий исключительно как субъект, остается всего лишь «пленником знания». По мнению Ромметвейта, большинство пуб­ликуемых исследований по социальной психологии оказывается все же в плену бихевиористской или позитивистской традиции,

ибо все здесь «сформулировано в терминах, одинаково применимых и к человеку, и к крысам в скиннеровском ящике» [op. cit., p. 225]. Но и герменевтическая линия, продолжающая линию Понимания (Verstehen) в психологии, не лучше, когда строит свой эмпиричес­кий базис лишь на «собственной рефлексии, интроспекции и из­бранных анекдотах» [ibidem]. Таким образом, еще более определен­но, чем Израэль, Ромметвейт отвергает обе крайности, характери­зующие современные стратегии социальной психологии на Западе.

Продуктивная новая ориентация в социальной психологии и новая парадигма, по Ромметвейту, связаны с разработкой про­блем социальной коммуникации. Модель человеческой коммуника­ции предполагает локализацию времени, пространства и направ­ления, для чего необходимо построить грамматику коммуникации на основе развития идеи Витгенштейна о языке как игре. Хотя сам по себе призыв к исследованию проблемы значений и психолинг­вистики представляет, несомненно, интерес, смысл новой пара­дигмы, противостоящей как позитивизму, так и гуманистической герменевтике, остается не вполне ясен. Апелляция к практике, которая высказывалась в связи с критикой «гуманистического» образа человека как «пленника знания», оказалась сведенной лишь к практике коммуникации. Реальная общественно-историческая практика, на базе которой только и можно понять человека одно­временно и как субъект, и как объект, оказывается вновь за бор­том анализа. Эта проблема, естественно, не может быть решена при помощи обращения к идеям Витгенштейна. Что же касается критической направленности позиции Ромметвейта в адрес суще­ствующей социальной психологии, то очевидно, что линии кри­тики прослеживаются здесь по тем же направлениям, что и у дру­гих европейских коллег американских социальных психологов.

Чтобы эта картина была полной, необходимо упомянуть и та­кой источник «европейской» критики, как позиция авторов, выс­тупающих от имени марксизма. Эта позиция заявлена, например, в коллективной работе, вышедшей в Англии под редакцией Н. Армистеда, «Реконструкция социальной психологии» [Armistead, 1974], которая как бы продолжает дискуссию о критическом со­стоянии современной социальной психологии на Западе и демон­стрирует вместе с тем подход исследователей, «в разной степени испытывающих влияние марксизма» [op. cit., p. 25]. Соглашаясь с тем, что есть две модели социальной психологии — психологичес­кая и социологическая, Армистед вносит свой вклад в характери­стику слабостей каждой из них.В психологической традиции, с его точки зрения, всегда про­сматривается задача обнаружения некоторых «общих законов со­циального поведения», действующих безотносительно к социаль­ной ситуации, культуре, эпохе. При таком подходе исключаются вопросы о содержании социально-психологических феноменов: каковы аттитюды, по отношению к чему существует конгруэнт­ность, чего добивается группа и т.д. «Если сочетать стремление к общим законам, — пишет Армистед, — с концепцией «социаль­ного» как взаимодействия организмов и с экспериментальным лабораторным методом, получается социальная психология, ко­торая систематически игнорирует тот социальный контекст, в ко­тором осуществляется поведение. В этом состоит основная причи­на, почему психологическая социальная психология зашла в ту­пик» [op. cit., p. 15]. Что касается социологической модели, к которой автор относится с большим сочувствием, то и она обладает рядом недостатков, которые, впрочем, являются общими у нее и у пси­хологической социальной психологии. Суммируя эти недостатки, можно свести их к следующему: позитивизм, отрицание идеоло­гии и ценностей, понимание «социального» вне исторического контекста (хотя последнее в социологической модели представле­но слабее).

Армистед делает довольно категоричный вывод о том, что со­циальная психология нуждается в понимании идеологических про­блем, причем это касается академических теорий в такой же сте­пени, как и практических приложений. Именно с точки зрения перспективы понимания идеологии Армистед полагает, что со­циальная психология должна обратиться к марксизму, хотя, по его мнению, «марксизм никогда не уделял должного внимания социальной психологии, рассматривая эти проблемы как вторич­ные по отношению к макропроблемам социальной структуры» [op. cit., p. 25]. Некоторые из этих утверждений являются спорны­ми. Марксизм в действительности всегда уделял большое внима­ние социальной психологии, прежде всего в плане выработки ис­ходных методологических принципов анализа социально-психо­логических феноменов, а также в плане выявления специфики социально-психологических характеристик больших социальных групп, роли социально-психологического аспекта в массовых дви­жениях и т.д. Целый ряд работ Маркса, а также таких выдающихся марксистских теоретиков, как Плеханов, Лабриола, Грамши, могут служить доказательством этого тезиса [Андреева, 1999]. С другой стороны, мысль Армистеда о том, что критический анализ совре­менного состояния социальной психологии на Западе не может быть полным без включения в него элементов идеологической оценки социально-психологического знания, является весьма при­мечательной.

Еще более конкретный вид эта идея приобретает в работе Г. Реслер и П. Уолтона «Насколько социально это?», помещенной в том же сборнике. По мнению авторов, главный недостаток существу­ющей традиции асоциальной психологии — ее неумение понять собственную связь с природой того общества, в котором соци­альная психология развивается. Безотносительно к тому, какой теоретический подход взять — будет ли это подход Айзенка или этнометодология Гарфинкеля, — их общая слабость заключается «в их неспособности теоретически конфронтировать с теми огра­ничениями, в которых находится наука в обществе, разделенном классовыми интересами» [op. cit., p. 289]. Поскольку форма и тип общества задают формы и типы «психологии», не может суще­ствовать некоей социальной психологии «вообще», она может быть всегда лишь социальной психологией определенного общества. И если речь идет о капиталистическом обществе, то социальная психология, игнорирующая факт отношений именно капиталис­тического общества, не может считаться социальной в подлин­ном смысле этого слова [ibidem].

В работах и других социальных психологов, подчеркивающих ра­дикализм своих позиций и заявляющих об их близости марксизму, справедливо отмечается, что идеологическая функция социальной психологии проявляется особенно отчетливо тогда, когда возни­кает вопрос о связи социально-психологической теории с практи­кой. С точки зрения П. Сэджвика, например, недостаточно опери­ровать понятием парадигмы, так как оно фиксирует лишь измене­ния теоретических позиций психологов, в то время как наиболее существенным моментом является именно направленность иссле­дований, что Сэджвик обозначает понятием «перспектива»: «имен­но эта «перспектива» отвечает на вопрос: "Кому служит наука?"» [op. cit., p. 32]. Как видно, некоторые из этих идей близки к тому, что высказано и Айзером, хотя он и не апеллирует к марксизму.

Приведенные примеры показывают, что наиболее радикаль­ное крыло критиков существующего положения в социальной пси­хологии значительно раздвигает рамки критического анализа. В ка­честве важнейших условий обновления социальной психологииназываются не только поиски новых философских оснований, но и необходимость включения социальной психологии в более широкий «социальный контекст». По вопросу же о том, каковы должны быть эти новые философские и социальные основы социальной психоло­гии, однозначного ответа среди западных исследователей нет.

Поиск по сайту: