Влияния экологии, экономики и технологии

Каким же образом социальным группам удается вырабатывать и сохранять характеристики, делающие их отличными друг от друга? Многие социальные мыслители и особенно Карл Маркс, отвечали на этот вопрос в терминах внешних экологических и экономических факторов (LeVine, 1982; В. Whiting & D.W.M. Whiting, 1975). Так, например, утверждают, что общество охотников и собирателей поощряет личную инициативу, но вместе с тем требует от своих членов групповой солидарности и приветствует ее проявление, поскольку эффективное преследование добычи требует подобных качеств. Земледельческие общины не поощряют независимость и агрессивность, делая акцент на послушании и ответственности, поскольку именно это сочетание качеств требуется для планомерного использования ресурсов и последовательных усилий по возделыванию посевов. В отличие от земледельческих, животноводческие общины, жизнеспособность которых зависит от благополучия стада, наоборот, весьма склонны к агрессии, поскольку похищение скота у соседних племен (а также, по возможности, уничтожение их мужчин с целью избежать возмездия) является надежным путем к процветанию, в то время как неспособность или нежелание сражаться представляет собой приманку для более агрессивных конкурентов.

Данный ситуационистский тезис об эволюции культурных обычаев (практик) и ценностей выглядит весьма привлекательно. И некоторые классические корреляционные исследования действительно обнаруживают наличие подобных взаимосвязей между характерными чертами или ценностями людей, с одной стороны, и способами добывания пищи и приобретения богатства — с другой (Barry, Child & Bakon, 1959). Однако в подобных корреляционных исследованиях трудно отделить причины от следствий, т.е. определить, до какой степени принятые в обществе ценности и характерные паттерны социального поведения действительно представляют собой следствия, а не причины (по крайней мере, частичные) сложившихся в нем экономических условий. Ввиду этого социальные исследователи проявляют особый интерес к разного рода «естественным экспериментам», в которых экологические требования и возможности изменяются тем или иным образом под влиянием исторических обстоятельств, позволяя, в свою очередь, наблюдать природу вызванных ими изменений в сфере культурных ценностей, обычаев и социальных институтов.

Далее мы рассмотрим два особенно интригующих подобных эксперимента, имевших место на территории Америки.

Трансформация культуры равнинных индейцев. Знакомство с промышленными товарами и технологиями, привносимыми торговцами, завоевателями, колонизаторами или религиозными миссионерами, в течение долгого времени было источником внешнего влияния, которому были подвержены многие культуры нашей планеты. Одним из таких экспериментов по перениманию технологий, имевшим особенно впечатляющие последствия, стало в начале XVII в. использование лошадей в быту охотников и собирателей американского Запада. На протяжении жизни шести поколений, сменивших друг друга с момента первого контакта индейцев с отбившимися лошадями испанских конкистадоров, на Большой западной равнине Америки сформировалась и процветала развитая культура конных кочевников (Lowie, 1954).

Экономические преимущества использования лошадей состояли в облегчении перевозок (для которых ранее использовались собаки) и охоты на крупных зверей, в особенности на бизонов (которых раньше приходилось преследовать пешком, что было гораздо менее эффективно). Однако влияние лошади на культуру равнины выходило далеко за пределы оптимизации существующих видов деятельности. Обладание лошадями, а также способность добывать их в походах, используя затем для продажи или во время церемоний, стали признаками престижа и власти. Огромный разрыв в благосостоянии и социальном статусе между членами отдельно взятого племени, равно как и между разными племенами, стал важным фактом социальной жизни индейцев. Кроме этого, обладание большими стадами (зачастую до нескольких тысяч голов на одну деревню) требовало частой перемены мест с целью предоставления им новых пастбищ, что в свою очередь стимулировало контакты между племенами, пребывавшими ранее в изоляции. В результате на огромной территории произошло выравнивание культурных характеристик населявших ее племен. По мере того как племена перенимали друг у друга орудия и приемы для более эффективной охоты на бизонов и переработки продуктов этой охоты, они утрачивали черты своей более древней культуры. Сиу, например, перестали пользоваться каноэ, а шауни прекратили возделывать кукурузу. Одновременно с этим у них развился воинственный дух и утвердилась традиция прославления воинской доблести, что делало представителей этих племен все менее похожими на навахо, гопи, ирокезов и других неравнинных индейцев.

Смысл, который надлежит извлечь из этого естественного эксперимента, заключается не просто в том, что новая технология неизбежно трансформирует культуру (Lowie, 1954). Далеко не все индейские племена отреагировали на появление лошадей, став воинственными конными кочевниками. Племена, начавшие использовать лошадей первыми, уже имели к тому времени сложившуюся земледельческую культуру и не претерпели достойных упоминания изменений. Эти земледельцы часто становились жертвами набегов более агрессивных племен, взявших лошадей на вооружение позднее, но сделавших их более органичной частью своей культуры. Тем не менее, данный эксперимент ясно продемонстрировал возможность быстрой трансформации культурных ценностей и обычаев в ответ на изменение внешних возможностей и ограничений. Эта тема будет обсуждаться нами позднее, в той части главы, где мы уделим внимание напряженным системам и культурным изменениям.

Токвиль об эволюции демократии и благосостояния в Америке. Примерно в то же время, когда культура равнинных индейцев испытывала на себе последствия появления лошадей, на востоке Нового Света разворачивался эксперимент совершенно иного рода. Европейские колонисты, отличающиеся друг от друга своими социальными корнями, решали проблемы освоения нетронутых земель, начиная закладывать основы новой общественной и политической системы. В течение долгого времени историки и представители других общественных наук размышляли над природой взаимосвязи между возможностями и требованиями, связанными с освоением новых территорий, и формой правления, возникшей на этих территориях. Они задавались вопросом: почему демократия в Америке утвердилась именно таким образом?

Ответ на этот вопрос дается в учебниках для начальной школы: к началу эпохи государственности жители Нового Света привыкли вести жизнь, свободную от автократического стиля правления, характерного для тогдашней Европы. Сбросив ярмо английской монархии и не имея собственной родовой аристократии, уверенные в себе, свободолюбивые пуритане (фермеры и торговцы) остановились на форме правления, в основе которой лежали гарантия прав личности и народное представительство. И хотя во всей этой истории нет ни слова неправды, она все же неполна. В частности, в ней отсутствует объяснение, почему американская система правления так и не выродилась в анархию или в диктатуру, как это произошло немедленно после того, как в 1649 г. те же самые пуритане под предводительством Оливера Кромвеля, имевшие с американскими колонистами в основном одни и те же социальные корни, захватили власть в Англии.

Ответ, предложенный великим исследователем американского общества XIX в. Алексисом де Токвилем, был решительно ситуационистского толка. Токвиль утверждал, что суровый по природным условиям и примитивный в социальном отношении мир колонистов в сочетании с отсутствием иных, более ранних государственных институтов вынуждал граждан действовать сообща посредством специально созданных ими самими объединений. Привычка образовывать добровольные объединения и преследовать цели, разделяемые их участниками, обучила их, таким образом, навыкам и приемам самоуправления, составляющим саму суть демократии. Токвиль настаивал на неслучайности того, что:

...наиболее демократичной на данный момент в мире страной является та, в которой люди довели искусство совместного следования общим устремлениям до наивысшего совершенства и применили это новое умение к достижению наибольшего числа целей (Tocqueville, 1835/1969, с. 514).

Эта привычка к «совместному следованию» общим целям имела эффекты, направленные как вовнутрь — на членов объединений, так и вовне — на более широкие политические структуры. Внутренние эффекты Токвиль описывает, прибегнув к следующему наблюдению.

Если некоторая точка зрения выражается неким объединением людей, то она должна быть предельно ясно и конкретно очерчена. Она выявляет своих сторонников и вовлекает их в общее дело; эти сторонники узнают друг друга, и рост их числа повышает их энтузиазм. Ассоциация объединяет энергию по-разному мыслящих людей и решительно направляет их к достижению ясно обозначенной цели (Tocqueville, 1835/1969, с. 190).

Процессы объединения людей для достижения множества разнообразных целей с течением времени начинают давать системные последствия весьма общего характера. Более широкое сообщество приспосабливается к тому, чтобы отвечать интересам, выражаемым этими общественными объединениями, а выработанные людьми в результате участия в добровольных ассоциациях навыки оказывают влияние на формы управления страной.

Позднее круг аргументов Токвиля был расширен специалистами по политэкономии, с тем чтобы объяснить также и экономическое развитие Америки. Эсман и Апхофф (Esman & Uphoff, 1984) полагают, что формирование добровольных общественных объединений (они называют его ассоцианизмом) представляет большую важность для психологической и социальной инфраструктуры развивающихся экономик.

Существование надежной сети добровольных организаций критически важно с точки зрения любых серьезных усилий по преодолению массовой нищеты в условиях, которые в обозримом будущем, вероятно, будут преобладать в большинстве развивающихся стран... Признавая необходимость и других компонентов — финансовых вложений в отрасли инфраструктуры, направленной на поддержку экономики государственной политики, современных технологий, а также бюрократических и рыночных институтов, мы тем не менее не можем вообразить себе стратегию развития аграрного сектора, которая совмещала бы рост производительности с широким распределением благ, не отводя при этом важнейшей роли местным организациям, в работе которых непосредственно бы участвовало население (Esman & Uphoff, 1984, с. 40).

Таким образом, и демократические формы правления, и присущее высокоразвитым экономикам богатство были частично атрибутированы привычке людей к работе в рамках добровольных объединений и проистекающего из нее «гражданственного» склада мышления — характеристик, которые, по крайней мере, в случае Америки, обязаны своим появлением грубым структурирующим факторам экологической и экономической необходимости.

Справедливости ради стоит упомянуть, что существует также и иной взгляд на культурное и промышленное развитие Америки, равно как и любой капиталистической демократии, придающий большое значение факторам, по природе своей скорее идеологическим, чем материальным. Но его мы рассмотрим несколько позднее, а прежде обратимся к некоторым нематериальным, хотя и весьма мощным, источникам этнических характеристик.

Поиск по сайту: