Прилежит помышление человеку прилежно на злая от юности его (Быт. 8, 21) - так оценивает Сам Бог общий характер человеческой души в состоянии ее падения. Пожалуй, в наибольшей степени это относится к воле, не к области помыслов или чувств, а к области намерений и желаний. Среди помыслов наших встречаются добрые, а также много и не нравственных: не добрых и не злых. Среди чувств наших также довольно часты светлые проблески на общем греховном фоне. А вот желания наши сами по себе почти всегда эгоистичны и скверны. Все доброе в области наших желаний исходит не от нас самих, а приносится от воспитания или от голоса совести. Сама же по себе воля наша находится в наиболее растленном состоянии по сравнению с сердцем и умом. Наши добрые намерения обычно оскверняются сопутствующими недобрыми побуждениями: тщеславием, ожиданием награды, корысти, славы, желанием кого-то уязвить или посрамить и так далее. Не говорим уже о намерениях недобрых. Чистым и добрым можно признать лишь то наше желание, цель которого была бы исполнить заповедь Божию - и только. За всю жизнь свою много ли припомним мы подобных своих желаний? Хотя бы одно? Итак, воля наша требует наибольшего врачевания, и врачуется она только разумным послушанием о Господе. В аскетических книгах всюду говорится об отсечении своей воли или самоволия. Но дело в том, что преуспевшие в послушании и победившие затем все свои страсти суть люди никоим образом не безвольные. В нашем обыденном понимании это люди сильнейшей воли. Как же разобраться в этом словесном парадоксе? Что понимают святые Отцы под отсечением своей воли? Для ответа вновь вспомним о соотношении между волею и произвлением, о чем говорилось во второй главе. Естественная воля человека похожа на волю животных тем, что представляет собою простое животолюбие. Без такой воли была бы невозможна никакая биологическая жизнь. Правильное соединение органических молекул еще не станет жизнью до тех пор, пока не появится некая идеальная жизненная сила, которая выразится в том, что это собрание молекул захочет жить и соответствующим образом будет взаимодействовать с окружающей средою. Иными словами, пока не появится инстинкт самосохранения и продолжения рода. Для животных этот инстинкт и есть по сути дела их животная воля. По его наличию или отсутствию можно отличать живое от неживого. Но как живое несводимо к мертвому, отличаясь от последнего некоей идеальною сущностью - этим самым инстинктом, - так и человек несводим к биологическому виду, отличаясь от животных еще иною идеальною сущностью - духом своим. В области воли это отличие проявляется в том, что у человека имеется орган связи духа с волею, именуемый произволением, как мы уже говорили. Сказали мы и о том, что произволение - едва ли не самое удивительное, неповторимое и таинственное святилище человека, определяющее его личность, и главное его свойство - свобода. Животолюбие зверей несвободно, также как и естественная воля человека. У человека свободно его произволение: поступать по совести или против нее. В произволение наше даже Бог не вмешивается, но именно по нему Он будет судить каждого. Естественная грехолюбивая воля часто борется с совестью за обладание произволением, но последнее само выбирает между сими противоборствующими, отдавая предпочтение то одной, то другой. Аскетическая задача отсечения своей воли и состоит в том, чтобы произволение стояло всегда на стороне совести, притом обученной к различению добра и зла. А воля естественная при этом встает в свой первозданный чин из падшего состояния: она отказывается от своих извращений - похотей греховных и вредных, а в своем естественном и неистребимом животолюбии уступает первенство доброму произволению. В итоге человек и хочет исполнять волю Божию как свою: хочет произволением, которому подчиняется естественная воля. Итак, воля естественная у человека восстановленного сама по себе не умирает, но лишь очищается и преобразуется именно тем, что отсекаются почти все ее проявления, ибо они у обычного падшего человека греховны. Это и означает отсечение своей воли. Подчинившись произволению, естественное животолюбие перерождается в любовь к жизни истинной - вечной, ради нее оно готово пожертвовать даже временной жизнью тела. Так прекращается постоянный конфликт между требованиями естественной воли и совести, свойственный падшему человеку, и тем самым обретается цельность его естества. Наконец, нельзя забывать, что такая перемена воли совершается постоянным взаимодействием ее с благодатью Божией, без которой такой поворот воли совершенно невозможен. Впрочем, и благодать не действует помимо или вопреки произволению человека. Это очень важное аскетическое наблюдение, выстраданное Церковью на огромном множестве живых примеров в борьбе с ересями, отвергавшими роль произволения человека или роль благодати. Такова воля восстановленного во Христе человека. И если сказанное на святоотеческом языке трудно для понимания, можно те же мысли передать кратко, например словами воинской песни времен Крымской войны 1855 года:
Жизни тот один достоин, Кто на смерть всегда готов.
И далее в другом куплете поется о том, ради чего воин жертвует жизнью:
За Царя и за Россию Мы готовы умирать.
Это не есть фанатизм или отчаяние самоубийцы. Естественная воля к жизни не пропадает, но человек хочет не просто жить, а жить достойно жизни и временной, и вечной. А так достойно живет лишь тот, кто готов к смерти за высокие христианские идеалы. Такое же состояние воли христианина видим мы и в житиях мучеников: не презрение к жизни, как таковой, не убиение собственного животолюбия, но стремление к жизни вечной, сперва верою и произволением, а затем и естественною волею, возвысившейся от временного и земного к вечному и небесному животолюбию. А вот и противоположный пример для уяснения разницы между волею и произволением. Пьяница, дошедший до полного безволия, или отчаявшийся человек, решающийся на самоубийство, - в какой мере они обладают волею и произволением? Ведь они тоже нисколько не дорожат жизнью. Но здесь случай противоположный. Не воля следует за произволением согласно голосу совести, а произволение подчинилось падшей естественной воле в ее скотских, противоестественных похотениях. Получив такую полную власть, эта естественная воля развращается до смертельного предела. Безвольные люди, презирающие свою жизнь, на самом деле стремятся лишь избежать житейских проблем до такой степени, что и жизнью своей играют. Это, конечно, извращение, но извращение не чего-нибудь, а именно естественного животолюбия; это именно его перевертыш, а не какой-то более высокий мотив поведения. Итак, суть нашего падшего греховного состояния в отношении воли заключается в том, что стоит только дать ей простор, как она скоро, убив в душе все, что можно убить, под конец убьет и самое себя, и все закончится вечною смертью в геенне. Отсекший свою грехолюбивую волю сравнивается иногда с дикой яблоней, на которую прививают культурные черенки. Сам дичок не срубается, но все его сучья отрезаются безжалостно. И на оставшийся ствол с сильными соками и корнями прививают добрые, плодоносные ветви. Так и воля христианина не убивается в своем корне, но отсекается практически во всех своих проявлениях, исходящих из падшего естества, а на их место благодатиею Божиею прививаются намерения добрые. Отсекший проявления грехолюбивой воли - человек волевой, то есть с сильным произволением. А живущий по своим похотям (по естественной воле), напротив, безволен, или лучше было бы сказать: без-произволен, то есть со слабым произволением. Когда в детских книжках упоминается о воспитании (самовоспитании) сильной воли, имеется в виду именно подчинение естественной воли произволению. Естественная воля хочет съесть пирожное, а произволение ребенка перечит ей. Станет побеждать произволение - говорят, что у мальчика укрепилась воля. В христианской аскетике разговор о воле и ее отсечении начинается с того момента, когда произволение в общих чертах уже определилось, но еще не закалено, не проверено, и чаще побеждается естественною волею, нежели само побеждает оную. Такой момент есть опять же наше обращение ко Христу, первая самостоятельная, личная решимость стать христианином и быть им, чего бы это ни стоило. Пока произволение еще ни разу не делало такого выбора, все разговоры о воле остаются еще безпредметными. Можно, конечно, если хочется, тренировать свою волю, подчиняя ее произволению, просто ради спорта, не имея в виду ни Христа, ни вечной жизни: "Хочу посидеть в тепле, но заставлю себя нырнуть в прорубь. Для чего? - а просто так, волю закалить". Ясно, что подобный сюжет не для нашей книги. Итак, обратившийся ко Христу, начиная с самого этого момента, должен стать послушником Христовым и ради Его заповедей, всецело принимаемых совестью и в общем уже принятых и произволением, - подчинить им свою волю. Но жизнь полна конкретных дел и ситуаций, между тем как в падшем состоянии у нас не только воля, но и ум, который может вовсе неправильно понимать заповеди Божий применительно к данному случаю. Потому для навыка послушанию евангельскому надобно навыкнуть послушанию живым людям. По милости Божией и Его благому Промыслу человеческое общежитие в целом все еще так устроено, что уже само по себе накладывает на человеческую похоть ряд спасительных ограничений, насильственно контролируемых законом. Иными словами, есть еще беззакония, юридически запрещенные, хотя круг их год от года сужается. Когда он сожмется до какого-то последнего предела, двуногие начнут просто пожирать друг друга, и видимо, это и будет концом Истории. Церковь, начиная с апостолов, хорошо понимала важность подчинения гражданскому порядку, ограничивающему хотя бы явные преступления и злодейства. Начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое (Рим. 13, 4), - учит апостол Павел. О том же говорит и апостол Петр: Будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро" (1 Пет. 2, 13-14). Следует, правда, пояснить, что сказано это еще до начала первых государственных гонений на христиан, которые начал официально только император Нерон, казнивший обоих Апостолов. До того времени христиан гнали в основном иудеи, подстрекавшие к этому иногда язычников клеветою и подкупом. Но сами же иудеи были давшим и общеизвестным врагом Римского царства, от которого Иудея находилась в колониальной зависимости. Когда же само государство начинает гнать веру Христову и предъявлять христианам противные совести требования, то следует вспомнить и другие слова Апостолов: Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам (Деян. 5, 29). Надобно обратить внимание и на многочисленные примеры мучеников, исполнивших эти слова делом, отказавшихся приносить жертвы идолам и отрекаться от Христа, хотя во всем остальном они проявляли должное послушание гражданскому порядку и власти. Итак, первая и самая грубая ступень ограничения самоволия - гражданский закон. Он ограничивает человека лишь в тех действиях, которые наносят ущерб другим лицам или их имуществу, а потому никакая положительная мораль, даже нехристианская, не ограничивается только правовыми нормами, но выдвигает требования более высокие - тем более нравственность христианская. Кроме государственной иерархии и подчиненности, существует и иерархия семейная - такая же богоустановленная, как и принцип государственной власти. Закреплена она и заповедью Божией о послушании детей родителям. Родительская власть над детьми имеет тот же предел, что и государственная над гражданами. Если родители (или власть) отвращают христиан от Бога или принуждают их к явному греху, то в этом слушаться их не должно. В остальном же семейное и государственное послушание обязательно. Естественным ходом жизни получается так, что власть родителей над детьми с возрастом ослабевает сама собою; к моменту совершеннолетия, или начала монашеского пути, или создания выросшими детьми своей семьи она практически прекращается и может оставаться лишь на уровне нравственного влияния. Но ускорять это время своим непослушанием юные никак не должны. Родители не желают своим детям зла и имеют жизненный опыт; уже только поэтому должно их слушаться. Впрочем, это наставление легко принимается и неверующими. А для верующих послушание родителям освящено Самим Богом, примером юности Иисуса Христа (Лк. 2, 51) и множества святых. И если противящийся власти противится Божию установлению, а противящиеся сами навлекут на себя осуждение (Рим. 13, 2), то тем более это относится к противящимся власти родительской. Лживы и разрушительны некоторые учения современных безбожников, будто родители в семье не имеют власти и будто бы семья должна строиться на основе взаимного договора детей с родителями. Это полная чепуха. Родители с детьми не равны, семья не есть кружок по интересам, это целостный организм, установленный Самим Богом. Конечно, под властью семейною (а в хорошем случае - и под государственною) не должно понимать какое-то сплошное насилие или самодурство. Но все-таки это именно власть, авторитет последнего слова, а не парламент равных мнений, в котором нет конца спорам и раздорам. Принимая власть родителей, как таковую, должно уразуметь и рациональные основания этой власти. Вот, к примеру, мнение святителя Феофана по этому поводу в письме к той же благородной девице: "Долг родителей блюсти вас; они и блюдут, я думаю, как зеницу ока. Если это идет в ином наперекор вашим желаниям, надо покоряться. (В данном случае речь идет даже не о предосудительном желании - с. Т.) Несправедливо видеть в них при этом одно желание поставить на своем, а естественнее видеть здесь желание охранить вас и обезопасить от всего... Покорностью вы должны отплачивать за то, что получаете в семье. Пища, одежда, кров - это хоть и не малое, но и не главное. Главное есть обезопасение от неприятностей вовне. Орлиные крылья покрывают вас. Клюв орла и когти его готовы на поражение всякого, кто покусится причинить вам оскорбление или неприятность. Это благо ничем не заменимо. Как только орла, покрывающего вас, не станет, так заклюют вас. Теперь приступа никому нет, а тогда все набросятся... Из-под родительской защиты вам надо перейти тоже опять под защиту или в стенах обители, или в общине сестер милосердия (сказано решившейся сохранять девство, а остальным мы добавим: или замужем - с. Т.) ("Что есть духовная жизнь", LXXVIII). Сказанное применимо не только к девицам, но и к юношам, пока не встанут на ноги, не станут способны сами строить свою семью. И ведь все это сказано в обстановке, где соблазнов мiрских было неизмеримо меньше, чем теперь. И если ты теперь настолько смел, что не боишься людей, уверен, что тебя не "заклюют", (как выразился святитель Феофан) в плане житейском, то и я буду смел настолько, чтобы уверенно предсказать: заклюют твою веру, которая очень сильную трещину даст от самого факта непослушания родителям, пытавшимся ограничивать самовольство и ограждать тебя от соблазнов. Впрочем, ныне и родители не те, что во времена святителя Феофана. Не всегда они родные, не всегда их двое, не всегда они верующие, не всегда ограждают от соблазнов, а иногда и сами подталкивают на них детей своих. Но такие случаи не для общего рассмотрения в книге, а для индивидуальной пастырской практики. Мы же говорим о нормальных семьях, если не с христианской, то хотя бы с житейской точки зрения. К таковым семьям и воспитателям принято относить тех, кто бережет детей и воспитанников не только от грубых пороков и соблазнов, но и от матери всех пороков - праздности. В таких случаях говорят, что в такой семье детьми занимаются. Большая часть всех семейных и школьных послушаний не имеет прямого нравственного характера, то есть не добры и не злы. Но зато они отводят воспитанников от безделия и что-хочу-делания (выражение того же святителя Феофана), которое более всего прочего поражает волю слабостью. Это суть послушания бытовые, учебные и трудовые. Пусть от них ты справедливо видишь мало проку для счастья человечества, но тем не менее должно усердно их исполнять ради пользы для своей воли. В противном случае причинишь вред душе самой своей праздностью. В послушаниях ненравственного характера не только дети должны слушаться родителей, желающих им всякого добра, но и рабы должны повиноваться своим господам, как велит Апостол: Раба, повинуйтеся во всяком строев владыкам, не токмо благим и кротким, но и строптивым (1 Пет. 2, 18). Мы вроде уже не употребляем понятия рабства, к кому же могут относиться эти слова? Они касаются таких наемнических трудовых отношений, когда работодатели преступают условия найма и угрозою безработицы превращают наемничество в безсовестную эксплуатацию и сущее рабство. Впрочем, существуют трудовые отношения и прямо рабские (например, в армии), и этого слова не должно бояться, но следует принимать это рабство спокойно в соответствии с заповедями Апостолов, помня, что оно полезнее в чем-то для души, нежели владычество. Когда же послушание приобретает выраженный нравственный характер, когда велят делать то, что совесть и закон Божий запрещают, и не дают делать того, что Бог повелел, то нужно вспомнить другие слова Апостола: Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков (1 Кор. 7, 23). Смысл этих слов в недопустимости нравственного порабощения себя безбожным людям, их приказам и обычаям, противоречащим христианской совести. Но тот же Апостол тремя строками ранее не велит рабам искать освобождения от рабства физического, трудового. Если так должно воспринимать христианину даже рабство, то тем более послушание семейное. Важно принять узы этого послушания не как нечто внешнее и отягощающее, но как важное и полезное для себя. На примерах гражданского и семейного послушания уже видно, что самое важное в них - добровольность. Слушаться вынуждены и арестанты в каторге, но повинуются они не по совести. А христианам должно повиноваться именно по совести, идти на послушание своим благим произволением, а не просто крепко зажав в кулак свою волю. Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти (не во всем по духу! - с. Т.), не в глазах только служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога (Кол. 3, 22), - вот какого послушания ищет от нас Господь. Если бы послушание требовалось только подневольное, не было бы нужды к нему увещевать; требовалась бы только крепкая дубинка, но не аскетическое наставление. На самом же деле ценно лишь добровольное послушание, как должная жертва Господу, Который Сам и судит о ней через нашу совесть, а потом и непосредственно. С таким только настроем нам нужно подходить к самому глубокому и тонкому виду послушания - духовному. Это послушание - средство сильное и благотворное, если только оно правильно, осторожно и по воле Божией применяется. Но если оно применяется неправильно, то плоды от него будут ничуть не лучше, чем от самовольства. Прежде всего, необходимо провести различие между послушанием инока и мiрянина. Инок приносит обет послушания, добровольно накладывает максимальные ограничения на свою естественную волю. Такой обет исполним, если приносится в соответствующих тому условиях монашеской жизни, которых и близко нет в мipy. Во-первых, послушник не имеет под собою подчиненных лиц, за которых бы он отвечал перед Богом. По крайней мере, весьма длительное время от него самого не требуется кем-либо руководить, ни семьей, ни подчиненными по службе. Во-вторых, он слагает с себя (или с него слагают) бремя принятия важных самостоятельных решений, после того как главное решение своей жизни - о монашестве - он уже принял. В-третьих, наставник для инока предполагается один на все дела, а не так, как в мipy, где начальников бывает много, а в семье еще свое подчинение. В-четвертых, отношения с наставником предполагаются предельно доверительные, с частой, лучше ежедневной, исповедью всех помыслов, к чему практически нет возможности у мiрян. В-пятых, предполагается, что сам наставник опытен и духоносен, и что уж совершенно необходимо - лишен властолюбия. При таких условиях полное послушание наставнику быстро и эффективно, как свидетельствуют и послушники, и наставники, отсекает все порывы самоволия (остригает сучья дикой яблони), что и позволяет победить страсти и привить добродетели. Все эти условия к мiрянам неприменимы, а потому и роль духовника для них поневоле ограничивается. Полное послушание здесь никак не осуществимо, но напротив, приходится приучать пасомого принимать самостоятельные решения, которые потребует от него обстановка в час, когда нет возможности с кем-то посоветоваться. У духовника остается власть запретить грех, но и эта власть не простирается дальше церковных отлучений, между тем как отчаянно грешащие обычно не обращают на них особого внимания. В остальном духовнику остается лишь давать совет, да и то, если его чистосердечно спрашивают. Итак, даже если рабское подчинение в делах нравственно нейтральных основывалось на совести, то тем более послушание духовное. Духовник не может сделать из мiрянина своего послушника по иноческому образцу, но он должен дать ему верные духовные ориентиры. Всякий жизненный поворот мiрянина испытывает его отношения с духовником на доверительность и прочность. Признак доброго духовного руководства будет в том, что голос совести пасомого и его произволение к добру усилится, а требования страстей стихнут. При этом обнаружится, что совесть и духовник велят одно и то же. Если же духовник потребует себе абсолютного подчинения, если он не различает между волею и произволением послушника, если для него есть только воля своя (верная и непререкаемая) и воля послушника (подлежащая отсечению), - то в этом случае не нужно быть прозорливым старцем, чтобы заранее предсказать конфликт между этой духовнической волею и совестью пасомого. Подчеркнем: не волею пасомого, а его совестью. Конфликт же этот может разрешиться двояко: или разрывом, или попранием совести послушника. Такая установка духовника не поможет послушнику отсечь свое самоволие - ведь он именно сам должен его отсекать с помощью духовника - но зато она непременно сместит в его сознании нравственные ориентиры, называя черное белым, а белое черным. Для этой-то цели и придумывается такое извращение послушания, чтобы вместо отсечения греховного самоволия утвердить греховное же обоюдоволие и старца, и послушника. Богу не нужны живые роботы. Ему нужны победившие свою волю своим же благим произволением Но такие роботы нужны в делах греховных, поскольку узаконение греха лучше всего проходит под вывескою святого послушания. Всему этому не стоит удивляться, ибо, как мудро заметил поэт-христианин о подобной ситуации: "Духовное с греховным по жизни рядышком идет". Сколько злодейств и преступлений в истории Церкви совершено "за послушание" лицам, лишь внешне принадлежащим стаду Христову? Не ошибемся, сказав, что абсолютное большинство! Вот, например. Разбойничий собор 449 года, на котором состоялась первая серьезная манифестация монофизитства. Монахи-монофизиты забили насмерть Константинопольского епископа святого Флавиана и его сторонников, многим нанесли раны и увечья. После этого они неоднократно убивали православных, в том числе священников и епископов, чинили страшные насилия и кощунства в православных храмах, глумились над престолами в них, над Святыми Дарами и святым миром. Может ли совесть разрешить это человеку сама собою? Нет, но будучи связана послушанием, понимаемым неверно, - может. Суть монофизитства в его приложении к аскетике и заключается в неразличении между волею и произволением. Для этих еретиков существует лишь замена одной воли на другую. И вот такие плоды этой "аскетики"! Извращенное понятие о послушании оторвало от Церкви не только монофизитов (раскол, "объемом" в половину христианского мipa). Оно же породило ересь папизма, в которой погрязла численно большая часть оставшегося христианства. Только слепое послушание авторитету, который не обостряет, а заменяет совесть и произволение послушника, смогло создать учение о непогрешимости папы в допросах вероучения. Подобное отношение к послушанию применяется и в ряде так называемых тоталитарных сект, где это лжеучение берет себе в помощь технические и химические средства (психотропные препараты), а также средства оккультные (гипноз). В недрах секты быстро воспитываются зомби, послушные биороботы, практически теряющие человеческий облик. Извращение понятия о послушании возможно и в Православной Церкви, хотя и не в такой степени. Еще в прошлом веке святитель Игнатий Брянчанинов говорил, что духоносные наставники - большая редкость даже в его время, а потому в духовном послушании требуется немалая осторожность, чтобы, по выражению святителя Григория Богослова, не принять волка за пастыря. Самым верным оказывается руководство, хотя бы и не духоносное, зато по крайней мере непритязательное, к греху непримиримое, но ориентирующееся на укрепление собственного доброго произволения послушающего. Итак, правильное разумное послушание должно избежать двух крайностей: и безчинного самоволия, и убиения воли вместе с произволением. Как провести эту грань практически, да еще самому пасомому? Этому нет рецепта, кроме самого общего: надеждою на Бога. Господь главный, первый и последний наш Пастырь, Который реально наставляет искренне стремящихся к Нему, допуская им, впрочем, и ошибки, и заблуждения до времени. На Него и должно возложить все упование, дав простор и Ему действовать в нашей судьбе, не отгоняя Его ни своим, ни чьим-то еще греховным самоволием. Высказав эти предупреждения и понимая, кого они уязвят до ожесточения, спокойно и сознательно применим их прежде всего к себе. Не должно видеть в них приказания, но лишь обоснованный совет, требующий внимания, а главное - проверки жизнью. Не следует слушаться его (равно как и любого другого совета в этой книге), если произволение читателя не принимает сказанного. Если есть внутреннее сочувствие и согласие с наставлением, а естественное самоволие ему противится, то это нормально, и такое самоволие следует самому подавить. Если же к сказанному нет никакого сочувствия и соблаговоления, даже в самой глубине, - то нам остается только извиниться.
ГЛАВА 6
ГРЕХОВНЫЕ СТРАСТИ
Обратившись к Богу и наведя порядок с внешними отправлениями души и тела, дух наш получает возможность рассмотреть собственную нашу душу изнутри. Такое рассмотрение производится, во-первых, достаточно спокойно, без постоянного зудящего влечения к делам и мыслям суетным, во-вторых, при свете Слова Божия и учения Церкви, принимаемых уже духом нашим за единственно верную точку зрения. Безпристрастно взглянув на свою душу, мы вынуждены признать в ней полное расстройство и глубокую испорченность. Различные стороны или виды этой испорченности именуются страстями.
