КАК Я ОДНАЖДЫ ОДЕРЖАЛ НЕОЖИДАННУЮ ПОБЕДУ

В мае 1982 года, несмотря на энергичные протесты населения (включая представителей городских властей и земельного парламента), в Ганновере была организована выставка‑продажа электронной военной техники. Город был охвачен волнением.

Все, начиная от простых, скромных обывателей до шокирующих своим видом и поведением панков, были единодушны: «Мы по горло сыты войнами, уберите оружие из этого города!» Размах движения замолчать было невозможно. Даже в полицейском отчете сообщалось, что только в одной самой крупной демонстрации приняли участие 40 тысяч человек. Следовательно, и число присутствующих при этом полицейских исчислялось как минимум пятизначной цифрой. Город и его окрестности напоминали военный лагерь. Во время митинга, возможно с целью отрепетировать все действия на случай введения чрезвычайного положения, в качестве меры устрашения прямо над нашими головами летали шесть или семь полицейских вертолетов. Кто хоть однажды слышал этот действующий на психику рёв, вселяющий ужас и одновременно пробуждающий в людях агрессивные чувства, тот поймет, чего стоило сохранить порядок в многотысячной армии демонстрантов, пришедших выразить свой протест, и не дать спровоцировать людей на эксцессы.

Отряду полицейских в количестве ста человек были даны права взять штурмом коммуникационный центр «Рашплатцпавильон», когда там будет заседать собрание полномочных представителей демонстрантов. Причем боевые действия разрешалось открывать без предупреждения, не дожидаясь какого‑нибудь особого повода Стражи закона и порядка бесчинствовали, буквально как вандалы. Два часа спустя в полицейском донесении, как это обычно бывает в таких случаях, говорилось об «ошибке, происшедшей, к сожалению, по вине какого‑то начальника полицейского отряда, который вообще был не из этого района».

На следующий день полицейские службы дали своим подопечным указание начать с демонстрантами дискуссии, чтобы «разрядить» обстановку. Полиция и в самом деле в своем рвении слишком далеко зашла и навлекла на себя возмущение общественности. Теперь повсеместно можно было наблюдать оживленные диалоги между теми, кто приехал в зеленых полицейских машинах и униформе того же цвета, и представителями противной стороны.

Об одной такой беседе я хочу вкратце рассказать, поскольку в ней был затронут важный вопрос, касающийся пользы, которую приносят демонстрации. «Ты думаешь, нам нравится стоять здесь? – спросил меня молодой полицейский. – Пять дней без перерыва в наряде, спать можно только в выставочном зале, куда набивают до ста человек. Конечно, у нашего брата поднимается злость на вас. Ну зачем, спрашивается, вы затеяли эту демонстрацию? Это же ничего не даст. «Скажи, – возразил я, – как ты думаешь, только честно: следующая выставка оружия тоже будет проходить в Ганновере?» «Ну, это вряд ли – после того цирка, что был здесь. Конечно, нет. Если на дело смотреть так, то вы и вправду своего добились». Его коллеги, стоявшие рядом, задумчиво и согласно кивнули. Красноречивое признание.

Перед митингом протеста (официально заявленном и разрешенном), начало которого было приурочено к торжественному открытию выставки в Штадтхалле, где и собрались его участники, весь жилой район на несколько километров был герметически оцеплен полицией. Не забыты были и уличные заграждения, наличие которых можно было объяснить не только необходимостью обеспечить оборону, но и тем, что Закон об облавах применялся на практике. Здесь можно было вволю поиздеваться над людьми. Допускался не только контроль, но и личный досмотр граждан. Около сотни людей, как мы узнали, были окружены на площади, большинство их арестовано и увезено на машинах. Без каких‑либо объяснений причин. Подразделения полицейских останавливали автобусы и трамваи, заставляли всех выходить, тщательно проверяли документы у пассажиров. Даже, к примеру, моя 75‑летняя мать, человек сугубо мирный, никогда не принимавшая участия ни в каких противозаконных действиях, тоже была подвергнута унизительной процедуре.

Разумеется, на следующий день полиции было чем похвастаться. Особенно много говорилось о конфискованном «оружии». В качестве такового в списке значились канистры с бензином, железные прутья, мотоциклетные цепи и многое другое. Свидетели, правда, сообщали, что в «вещественные доказательства» в основном попали запасные канистры с бензином, домкраты, гаечные ключи и другие инструменты, которые вытащили из машин и объявили конфискованными.

Мотоциклистам в шлемах, ношение которых предписывается законом, не разрешали проезжать, ссылаясь на постановление, запрещающее демонстрантам скрывать или маскировать свое лицо. Если же они появлялись без шлема, их опять‑таки не пропускали, поскольку они нарушали правила дорожного движения. Мы узнали также, что жители домов, выходивших на площадь, где проводился митинг, не имели права покидать жилище. Хотя я мог доказать, что мои родители живут в оцепленном районе, мне только после третьей попытки было разрешено проехать. При этом, разумеется, и переписаны данные моих документов и зафиксирован номер машины.

Митинг, проходивший под открытым небом на территории, огороженной колючей проволокой, носил подчёркнуто мирный характер – несмотря на многочисленные провокации со стороны полицейских. Спустя примерно час, когда уже все закончилось и только человек двадцать‑тридцать, вероятно, особенно возмущенных неуместным «рвением» властей, стояли, разбившись на группы, и никак не могли закончить дебаты, – так вот, спустя час проволочные заграждения – этот «образец демократии» – все еще не были убраны. Все проходы были закрыты и охранялись полицейскими отрядами.

Я намеревался проехать домой кратчайшим путем. И, кроме того, хотелось посмотреть, что будет, если я попробую «прорваться». Я подъехал на машине к заграждению, вышел и подчеркнуто вежливо спросил у полицейского, будет ли – и если «да», то когда – разрешен проезд. «Здесь проезд запрещен», – услышал я. «А как же я в таком случае попаду в "Ганновер‑96"? Туда по‑другому не проедешь». И это действительно было так. Ресторан местного футбольного клуба «Ганновер‑96», работавший как обычное предприятие общественного питания, находился на полдороге к моему дому, и я, разумеется, тут же почувствовал желание воспользоваться этим обстоятельством из тактических соображений.

«Можете выпить пива и в другом месте!»‑ Полицейский весь подобрался и, как мне показалось, крепче сжал свою дубинку. С одной стороны, мне было немного не по себе, но с другой – не хотелось и спускать ему так просто. «Ну, уж это вы должны предоставить решать самому человеку, где ему пить пиво». И добавил подчеркнуто бодрым тоном: «Могу я поговорить с вашим начальником, возможно, он в курсе?» «Его здесь нет, он там, сзади. А ну, давайте проезжайте!» Он чуть‑чуть приоткрыл заграждение и с угрожающим видом шагнул ко мне. Теперь не оставалось ничего другого, как идти напролом: «Тогда позовите его, пожалуйста, я хотел бы поговорить с кем‑нибудь более компетентным».

«Не могу его позвать!» – Полицейский даже побагровел от злости. Дело принимало плохой оборот, поэтому я заговорил с ним почти официальным тоном: «Пожалуйста, пойдите к вашему начальнику, передайте ему привет и спросите, на каком основании я лишен свободы передвижения? – Я выпалил это строго‑поучительным тоном законника. – Демонстрантов, которые могли бы угрожать спокойствию и порядку, уже нет, Закон об облавах на Ганновер не распространяется. А если да, то прошу сообщить, каким судьей, когда и где был объявлен вступившим в силу параграф 131 Уголовно‑процессуального кодекса». Вначале я решил, что полицейский набросится на меня, но он взял себя в руки и поковылял назад. Видимо, мой авторитетный тон сработал. К тому же, возможно, он узнал меня: мое имя и название театра были крупными буквами написаны на машине. А он наверняка слышал, что защищаться я умею (пусть даже потом, публицистическими или в случае необходимости юридическими средствами). Когда тебя немного знают, это хоть и небольшая, но все‑таки защита. Кроме того, у парня хватило выдержки. Так или иначе, но по возвращении моего посланца случилось маленькое чудо. Я еще издалека услышал, как главный, ответственный за ворота, рычал на своих подчиненных: «Открыть! Открыть!» Пока те, скрепя сердце, возились с замками (им все еще не верилось, что дано такое указание), он добавил: «Я говорю это совершенно серьезно!» На нас, стоящих перед заграждением, он даже не смотрел, когда громко, почти истерически заорал на всю площадь: «Пусть проходят! Пусть все проходят! Все!! По мне, так вообще с этого момента пусть каждый проходит, где хочет!» Потом он повернулся к нам своей кожаной официальной спиной и отошел в сторону. Все существо его излучало отчаяние и безнадежность. Люди сначала робко, а потом все веселее стали проходить через заграждение. Я поехал прямой дорогой домой, разумеется, и не думая задерживаться в ресторане клуба. И по сей день я не знаю, какой урок на будущее извлекла полиция из этих событий.

КОРИЧНЕВЫЕ СКАНДАЛЫ

Казалось бы, государственные учреждения Федеративной Республики Германии должны по всей строгости закона преследовать малейшие проявления в стране неофашистской деятельности: ведь неслыханные преступления гитлеровского фашизма еще так свежи в памяти. Тем более, что такая деятельность запрещена конституцией и законодательством страны. Но сколько препятствий приходится преодолевать государству, да еще капиталистическому (правда, провозглашающему себя демократическим и правовым), чтобы проводить в жизнь положения своего Основного закона, может порой подумать какой‑нибудь наивный человек.

В действительности все выглядит иначе. В духе нерушимых традиций образца 1933 года нацистские сборища в ФРГ проходят под охраной полиции. Пожертвования организациям – хранителям нацистских традиций относятся к разряду «общественно полезных» и не облагаются налогом. Коричневые партии получают прямые субсидии из Бонна, то есть из средств налогоплательщиков. И не реже, чем раз в квартал в газетах появляются сообщения о том, как в очередной раз тому или иному нацистскому преступнику вынесен оправдательный приговор.

Например, в газетах писали, что судьи в Гамбурге отказались от преследования одного эсэсовского главаря, который, по его собственному признанию, собственноручно топил еврейских детей. По мнению судей, его действия нельзя было рассматривать как убийство, ибо отсутствовали, дескать, характерные признаки такового. Во‑первых, о коварстве не было и речи, так как матерям, у которых он отнимал детей, было совершенно ясно, что он их тут же убьет. О жестокости, якобы, тоже не может быть и речи, так как он «только» топил свои жертвы. Беспримерный цинизм!

Юристы из Гамбурга упустили из виду еще один признак, по которому действия, совершенные обвиняемым, можно было квалифицировать, как убийство: «произвольное присвоение себе права распоряжаться человеческой жизнью», «низменные побудительные мотивы», а если еще конкретнее: «расовая ненависть». Эти азы правоведения, известные любому студенту юридического факультета, очевидно, не пришли в голову высококвалифицированным судьям из Гамбурга. К таким приговорам у нас уже привыкли, и никакого общественного резонанса гамбургский процесс не вызвал.

Столь вопиющие факты, свидетельствующие о терпимости (да какой там терпимости – поддержке) коричневой нечисти со стороны официальных лиц, нельзя объяснить только атмосферой круговой поруки, которую старые нацисты именуют чувством «товарищества». Федеративная республика охотно предоставляет высшие государственные посты лицам, которые в свое время были никак не наивными юнцами, а активно проводили в жизнь гитлеровскую преступную политику. Причем делали это порой более рьяно, чем того требовала сама нацистская партия.

Основная причина такого положения в том, что фашизм представляет собой всего лишь одну из ступеней империализма в ее самой жестокой, экстремальной форме, традиционный тормозной кран, за который капитал хватается всякий раз, когда ситуация уходит из‑ под контроля. С этой точки зрения можно спокойно говорить о единстве действий всех правых. Ультра своими террористическими акциями дают благословенную возможность другим «более умеренным» правым («Посмотрите, ведь мы же являемся центром!») заниматься наведением «правопорядка», как они это именуют, то есть ликвидировать основные демократические свободы.

Итак, если разного рода черные, серые и коричневые вороны друг другу глаз не выклюют, то гражданам не остается ничего другого, как, опираясь на конституцию, прибегнуть к самозащите.

Во время избирательной кампании 1969 года в Ганновере повсюду можно было видеть предвыборные стенды неонацистской НДП. В плакатах проглядывало что‑то удивительно знакомое: белый круг на красном фоне, и только свастика была заменена тремя буквами НДП. Ничего не поделаешь, им тоже приходится делать поправку на время.

Мы решили подчеркнуть провокационный характер нацистской рекламы: один из наших друзей, работавший в типографии, изготовил наклейки, на которых была изображена запятнанная кровью нацистская свастика, а под ней четкая надпись: «Это не должно повториться!»

Ночью мы вшестером отправились в город и хорошенько поработали клеем и кистью над плакатами НДП. Мы действовали в полном соответствии с духом конституции. Примерно в течение часа все шло как по маслу. А затем на Штайнторплатц нас взяли в клещи коричневые. Слева из резко притормозивших машин выскочили вооруженные дубинками молодчики в количестве, явно превосходящем нас, справа угрожающе и целеустремленно надвигался примерно такой же по численности отряд – крепкие приземистые фигуры. Оказавшись в такой ситуации, мы избрали единственный путь к спасению – обратились в бегство. Мы помчались, что было духу через площадь к воротам типографии, чтобы укрыться под защитой авангарда рабочего класса, а точнее – печатников, которые еще не закончили работу. Фаланга преследователей, сомкнувшая тем временем свои ряды, следовала за нами по пятам.

Когда мы, сильно запыхавшись, очутились во дворе, как раз закончилась смена.

– Эй, что случилось? – преградил нам дорогу один из рабочих. – Что это значит?

Мы показали наклейки:

– За нами гонятся нацисты.

Ответ для нас был, как бальзам на душу.

– Пусть только сунутся.

Рабочие остались во дворе, ребята они были крепкие, как на подбор.

И тут в воротах показались преследователи.

– Ни с места, полиция! – закричал первый. – Никому не уходить со двора. Мы должны проверить ваши документы.

Полиция… Всеобщее недоумение, хотя, одновременно, и некоторое облегчение. Один из печатников запротестовал:

– Оставьте людей в покое. Они ничего плохого не сделали.

– Судья будет решать, сделали или нет.

Поглядите‑ка, и Киттнер здесь! Что, парень, где твоё мужество? – издевательски произнес другой преследователь, хватая меня за руку. В душу ко мне закралось подозрение: на улице этот тип размахивал штакетником. Теперь в руке у него ничего не было.

А вы что, тоже полицейский? – спросил я.

Нет, парни, еще хуже – я из НДП. – Все это прозвучало самоуверенно. – Наконец‑то мы вас сцапали.

Ситуация прояснилась: налицо был фронт единства действий служителей порядка и неонацистов, объединившихся ради «спасения отечества». Старая военная мудрость: маршировать врозь, наносить удар сообща.

Но не успел я вынести эту тему на всеобщее обсуждение, как случилось нечто непредвиденное. Нашего друга Зиги бесцеремонно схватил другой тип, которого Зиги, разумеется, принял за одного из громил из НДП. Зиги был рабочим автозавода «Фольксваген», белокурый, веснушчатый, в очках с толстыми стеклами, взгляд всегда приветливый. Кто знакомился с ним впервые, видел его неизменно вежливую, сдержанную манеру, тот обычно принимал его за какого‑нибудь ученого. У Зиги и в самом деле было необычное увлечение: вместо того чтобы держать, к примеру, голубей, как это делали иные, он посвящал свое свободное время изучению специальной литературы по математике. Когда он однажды, эксперимента ради пришел на лекцию в Технический университет, и там, не будучи знакомым с обычаями студенческой среды, подал реплику с места и с ходу опроверг одного маститого профессора математики (причем сделал это по всем правилам науки), то завоевал у студентов репутацию гениального парня.

Теперь же, когда его грубо схватили во дворе типографии, наш Зиги почувствовал себя оскорбленным.

– Извините, пожалуйста, – сказал он вежливо, – не могли бы вы на минуту отпустить меня?

Ошеломленный столь необычной и не подходящей к ситуации формой обращения, парень ослабел хватку.

Зиги воспользовался передышкой, спокойно положил очки в сторону, прямо на землю, и вновь взялся за ручку ведра с клеем. Грубиян противник тем временем пришел в себя от изумления и вновь попытался крепко схватить его. В ответ Зиги молча надел ему ведро вместе с содержимым на голову.

Спустя полгода, на процессе по обвинению в сопротивлении властям, он мог с полным правом ссылаться на то, что, поскольку в тот вечер представители закона и коричневые смешались в одну кучу, он не в состоянии был отличить облитого клеем полицейского в штатском от неонациста. Что вполне простительно, так как даже наши обученные полицейские в ряде сложных ситуаций нет‑нет, да по ошибке кого‑нибудь убивают.

«Ошибка» Зиги помогла мне незаметно исчезнуть. В начавшейся неразберихе, когда печатники громко хохотали, две пожилые работницы, настоящие крепкие матушки, встали возле меня по бокам, и мы медленно, стараясь не бросаться в глаза, как бы погруженные в беседу, незаметно добрались до бокового выхода. Женщины похлопали меня по спине: «Давай, беги». Что я и сделал.

Позднее, в полицейском участке, обескураженный старший патруля наверняка спрашивал всех: «Куда же девался Киттнер? Он ведь был у нас в руках».

Однако расследование против меня за «деятельность, представляющую угрозу государству», было начато.

Расскажу еще об одном случае столкновения с коричневыми. В 1969 году глава НДП Адольф фон Тадден решил провести предвыборный митинг в городе Хамельне. И, разумеется, в принадлежащем городу здании Везербергландхалле – отцы города, конечно же, не видели причин, почему бы не пойти навстречу этому крысолову. Ясно, что внепарламентская оппозиция должна была лечь на амбразуру, чтобы спасти политическую репутацию Хамельна. Объявление в «Клубе Вольтера» плюс устная пропаганда – этого оказалось вполне достаточно, чтобы ровно в назначенный час здание было блокировано 800 демонстрантами. Хотя многочисленным полицейским и удалось провести через кольцо окружения кое‑кого из сторонников НДП, все равно в конечном итоге коричневому фюреру пришлось выступать перед почти пустым залом, как и должно быть в настоящем правовом государстве.

Оставалось, правда, в тот вечер решить еще одну проблему. Накануне полиция вытащила из машины с громкоговорителем и арестовала нашего друга Фердля Пика, хотя он, будучи официальным кандидатом ГКП на выборах, имел разрешение от властей агитировать таким способом за свою партию. Причиной ареста послужили его многократные призывы дать отпор неонацистам. И вот теперь Фердль, как сообщил нам по секрету один симпатизировавший нам полицейский, сидел в подвальной камере, в четырехстах метрах от полицейского участка. Сам он позднее рассказал нам, что во дворе находились бронированные полицейские машины с включенными моторами, поставленные так, чтобы их выхлопы прямехонько проникали через окно в узкую камеру. Эта пытка не прекращалась, несмотря на его протесты и ссылки на больное сердце.

Нашему товарищу необходима была поддержка. Я переговорил с двадцатью или тридцатью надежными людьми – с каждым по отдельности. И когда минут десять спустя я через мегафон обратился к демонстрантам: «А не пора ли нам всем посмотреть, как дела у нашего Фердля?» – для посвященных это было сигналом. Они немедленно двинулись в путь. Другие тоже быстро сообразили, в чем дело. Буквально в течение нескольких секунд 800 демонстрантов без какой‑либо команды направились к полицейскому участку. Полиция, давно уже привыкшая к тому, что все начинания внепарламентской оппозиции проходят после долгих дебатов, во время которых тщательно взвешиваются все «за» и «против», оказалась застигнутой врасплох. Потребовалось не меньше пяти минут, пока удалось собрать и рассадить по машинам весь личный состав, согнанный для охраны неонацистов. Когда полицейские машины с бешеной скоростью, с «мигалками» и воем сирен мчались к участку, мы уже стояли перед зданием и громко скандировали, требуя освободить Фердля. Начальник участка с тремя подчиненными загораживал входную дверь, показывая всем своим видом, что ляжет костьми, но нас не пропустит. Правда, в глазах у всех четверых была тревога, а руки они держали на кобуре.

Разумеется, мы и не собирались штурмовать участок. Но для противной стороны самого нашего появления, по‑видимому, было достаточно, так как через десять минут мы могли с ликованием заключить нашего Фердля в объятия и успешно завершить акцию. Курт Деммлер, исполнитель песен из ГДР, сочинил позднее балладу об этой истории.

Лично меня ожидало очередное представление. Тогдашний обер‑директор Хамельна Грос от начала до конца следил за нашей демонстрацией и действиями полиции по защите неонацистов, стоя в позе полководца на крыше здания. Когда я позднее снова появился на месте блокады, то увидел этого достойного мужа на площади в окружении дискутирующих граждан.

– Что тут произошло? – с невинным видом поинтересовался я.

– Беспорядки, – пояснил он мне. – Вновь объявился этот бродячий цирк Киттнер – Пик.

– Пик? Киттнер? Кто это такие?

Высокопоставленный господин терпеливо обрисовал мне преступную и антиконституционную деятельность господина Киттнера, не стесняясь в выражениях и не жалея красок. Несколько человек, стоявших вокруг нас, изо всех сил старались не расхохотаться.

Я вежливо поблагодарил его за исчерпывающую информацию и ушел. Отойдя на некоторое расстояние, я услышал, как кто‑то громко сказал: «Господин Грос, да это он сам и был». Раздался громкий смех.

Когда после этого я вторично столкнулся на площади с господином обер‑директором, он залился краской и отвернулся. Позднее этот представитель СвДП стал земельным министром внутренних дел, верховным правителем полиции и ведомства по охране конституции, то есть тех организаций, которые постоянно проявляли по отношению ко мне заботу особого рода. Вот так иногда шутит судьба.

Другой участник событий в Хамельне знал меня гораздо лучше. Когда бы мы, представители внепарламентской оппозиции, ни появлялись на предвыборных митингах коричневого фон Таддена, всегда готовые к антинацистским выступлениям, предводитель НДП: неизменно приветствовал нас с трибуны на манер владельца рыцарского замка: «А вот и Киттнер с его одичавшими обезьянами‑ревунами».

Впервые я встретился с обер‑нацистом в сентябре 1968 года. За четыре или пять дней до этого, когда я совершал гастрольное турне, мне позвонил один товарищ из Ганновера и сообщил о готовящемся там неонацистском сборище. Как раз в это время в Эссене собрались почти все исполнители песен для работы над выпуском совместной пластинки с произведениями, посвященными рабочему классу, – удачное совпадение. Каждый из коллег наговорил на магнитофон обращение к гражданам Ганновера с призывом принять участие в протесте. Столько знаменитостей можно редко собрать вместе, да еще для агитационных целей в связи с относительно мелким мероприятием. Я и сегодня храню эту кассету, как уникальную политическую реликвию. В сопровождении музыки Теодоракиса запись звучала очень даже неплохо. Правда, мне, не профессионалу звукозаписи, пришлось изрядно повозиться. Но без этой кассеты никак было не обойтись, поскольку после возвращения из турне в нашем распоряжении оставалось всего около двух суток – явно недостаточно, чтобы организовать что‑то более внушительное. Листовки втихомолку отпечатал на обрезках бумаги один ученик наборщика, оставшийся в типографии на ночь. Жаль, время было отпускное, и нас, членов «Клуба Вольтера», было в городе не так‑то уж много. Только тщательная подготовка могла компенсировать нехватку людей.

Необходимо было принять в расчет, что наша демонстрация скорее всего будет запрещена. Итак, нам следовало с толком использовать короткое время между подачей заявки на проведение демонстрации и отказом властей. С этой целью мы установили в самых оживленных местах Ганновера «агитационные музыкальные автоматы» – машины с громкоговорителями, через которые и транслировали упомянутую магнитофонную запись. Водитель, находясь метрах в двухстах от машины, наблюдал за происходящим и при этом раздавал листовки. Когда запись подходила к концу, он, если вокруг не было ничего подозрительного, садился в машину и переезжал на другое место. Тем самым мы увеличили охват агитируемых и усложнили задачу полиции, стремившейся помешать нам.

Два дня спустя неонацистская процессия в составе, как всегда, не более 500 человек двигалась по направлению к Нидерзаксенхалле. Причем для ее охраны были выделены полицейские в количестве, превышавшем число охраняемых. Наше выступление по распоряжению властей попросту не состоялось. Но прийти на нацистское собрание поодиночке в качестве «слушателей» – этого уж нам никто запретить не мог. Оно было объявлено «открытым». Правда, антифашистам пришлось со скрежетом зубовным заплатить по две марки за вход.

Мне самому, к сожалению, билета в кассе не выдали: «Вас‑то мы хорошо знаем». Разумеется, кто‑то другой купил мне входной билет. Но и это не помогло. «Ты, красный, сюда все равно не пройдешь – с билетом или без. Будь доволен, что тебе не вломили, как следует». Так пугали меня неонацистские погромщики, про которых ходила особенно дурная слава.

Антифашисты против сборища неонацистов во главе с Тадденом.

В центре – Дитрих Киттнер, имитирующий бесноватого фюрера.

Тогда я вспомнил о лозунге, который полиция охотно использует для саморекламы. «Полиция – твой друг и помощник». Я предъявил старшему наряда мой входной билет и попросил его помочь воспользоваться своим правом присутствовать. «Это открытое мероприятие, на билете не написано, что его нельзя передавать в другие руки. Итак, или вы обеспечите мне проход, или распустите собрание, поскольку оно не носит обещанного открытого характера. Так записано в законе».

Формулировка была чересчур смелой, но она подействовала. Старший наряда – впервые за всю мою жизнь – действительно выделил четырех полицейских, которые проводили меня в зал. Мой восторг по поводу почетной охраны, приличествующей особам, прибывающим с государственными визитами, быстро улетучился, когда я услышал, как один из членов моего эскорта крикнул насупившимся громилам из НДП: «Да вы можете отделать его и там, внутри, если он только раскроет глотку». Но не вышло: нас, противников нацистов, было чересчур много.

Полицейские кордоны, сами того не желая, отделили нас от остальной публики, так что в зале стихийно образовался единый антифашистский блок. Но поначалу мы выглядели не очень внушительно. Скандирование получилось жидким, поскольку всякий раз, как только мы начинали, государственные помощники НДП делали угрожающие жесты, как бы готовясь напасть на нас. И потому Таддену не составляло никакого труда попросту игнорировать нас. В наших рядах нарастало отчаяние. Требовалась искра, чтобы зажечь всех.

И тут мне в голову пришла одна из моих рискованных сценических идей. На столе передо мной стояла пустая кофейная чашка, а на тарелке лежал кусочек сахара. Перочинным ножиком я отрезал с головы клок волос, размочил сахар слюной и с его помощью соорудил себе типично гитлеровские усики. Пробор справа и знакомая всем челка – сходство получилось поразительным до отвращения. Этот грим я освоил у себя в кабаре. Вот только сахар в качестве средства политической борьбы – это было новым в моем репертуаре.

Теперь, встав на стул, я наподобие марионетки сопровождал наиболее существенные высказывания Таддена выбрасыванием вверх правой руки в нацистском приветствии – получалась удачная карикатура на злополучного идола всех коричневых.

Предводитель НДП стал заметно нервничать, сбиваться с мысли, он все чаще хватался за узел галстука и осушал один стакан воды за другим. Но позволить себе на глазах у всех обругать фюрера он не мог. Зато у моих единомышленников это вызвало бурю смеха. А смех оживляет: настроение снова поднялось, скандирование стало звучать громче и решительнее. Вскоре неонацистский агитатор совсем растерялся, он начал спотыкаться, вытирать капли пота со лба и, наконец, окончательно зарапортовался. И только потому, что ему аплодировал его фюрер. Призрак, которого он вызывал к жизни…

Попав в тяжелейшее положение, коричневые вдруг решили показать себя с либеральной стороны. Поскольку их затея сорвалась, они великодушно предложили нам начать дискуссию в надежде усмирить протест, пустить его в нужное русло. «Господин Киттнер может подняться на трибуну и выступить. Ему дается 15 минут. Но без грима».

Может, они испугались, что в противном случае их сторонники, потеряв самообладание, в порыве чувств повскакивают с мест с исступленными криками «Зиг хайль!»?

Я двинулся к сцене. Без грима, так как липкий сахар на верхней губе вызвал уже отвращение, а из‑за постоянно сдвинутых бровей у меня начались судороги лицевой мускулатуры. Быть «фюрером» утомительно.

Но члены НДП внезапно решили не давать мне слова. Только поднявшаяся буря возмущения в зале да демонстративное покачивание головой со стороны старшего полиции вынудили их нехотя предоставить мне микрофон.

Фотография этой сцены – Киттнер возле коричневого Таддена у ораторской трибуны НДП, – несомненно, принадлежит к политическим раритетам. Но никому не советую в будущем использовать ее против меня. Ибо текст выступления самым решительным образом противоречил внешне кажущейся гармонии (к сожалению, на снимке его прочитать нельзя).

Я сумел сказать не больше пяти предложений. Когда я упомянул, что Гитлер вместе со своей НСДАП был преступником, то глубоко уязвил коричневые сердца наследников правых ультра. У меня вырвали микрофон, я же продолжал настаивать на выступлении в пределах отведенного мне времени. Тогда каждая из сторон стала тянуть микрофон к себе – это было похоже на борьбу в кукольном театре. Через минуту к сцене уже спешили громилы из НДП и полицейские, дело дошло до рукоприкладства, поднялся невообразимый шум, сопровождаемый ревом зала.

Через две минуты собрание было закончено, причем без исполнения, как это принято у неонацистов, первых строф национального гимна Германии. В условиях ФРГ это само по себе было маленькой победой.

Коричневые братья с тех пор больше никогда не предлагали мне выступить, хотя я не раз присутствовал па их мероприятиях, и не без пользы для нашего дела.

В 1971 году мы организовали в Ганновере первый Рабочий фестиваль «Красного кружка». При этом мы Давили перед собой двойную задачу. С одной стороны, Фестиваль должен был поддержать чувства солидарности у жителей Ганновера в тот период, когда в действиях «Красного кружка» наступил перерыв. Но прежде всего мы намеревались создать противовес устраиваемому властями в историческом центре празднику, на котором предусматривались выступления отцов города, но куда политической сатире вход был запрещен. Мы хотели противопоставить ему культурную программу рабочего движения.

Это был первый случай, когда левые в ФРГ организовали подобное крупномасштабное культурное мероприятие. Денег на его проведение, естественно, не было, о дотациях нечего было и мечтать. Напротив, городские власти потребовали от нас уплаты крупных налогов. Единственное, в чем у нас не было недостатка, – это творческая фантазия.

«Искусство, окупающее само себя» – в то время эта идея была еще новой. Пресса сгорала от любопытства, удастся ли нам осуществить задуманное и каким образом. После того как общенациональные газеты прислали для освещения фестиваля своих специальных корреспондентов, о нас начали писать и местные ганноверские газеты, хотя поначалу делали это весьма сдержанно, с кисло‑сладкими комментариями.

Программа по тогдашним условиям была впечатляющей: 80 театральных коллективов, рок‑групп и ансамблей песни, не считая сольных номеров, выступали в течение трех дней в традиционном рабочем красном квартале Ганновера – Линдене, где на рынке была устроена импровизированная сцена. Параллельно проходили выступления в театральных залах и в районах новостроек на окраине города – в этих гетто, заселенных преимущественно рабочим людом. Джаз, небольшая выставка по искусству и разъездная капелла дудочников завершали это мероприятие. Позднее мы с гордостью читали в газете о том, что «первый рабочий фестиваль "Красного кружка" представляет собой важнейшее культурное событие года в северной части ФРГ».

Финансировалось все это исключительно за счет средств, получаемых от продажи памятных значков, программ фестиваля, напитков и сосисок – любой товар за марку. И хотя никто из приезжих артистов не уехал домой без гонорара (мы не хотели, чтобы все строилось исключительно на чувстве солидарности, мы собирались разработать модель самофинансирования, наше предприятие хотя и не принесло выручки, но и в убытке мы тоже не остались. Разумеется, все это было бы невозможно без мощной поддержки твердого ядра сторонников «Красного кружка». Мы исходили из того, что, если каждый из ожидавшихся 8 тысяч посетителей купит хотя бы один значок, одну программку, кружку пива или сосиску, мы сумеем оправдать расходы. В действительности к нам прибыло 15 тысяч посетителей.

Кое‑кто приехал издалека. К сожалению, в их числе оказались не только те, кто проявлял интерес к культуре рабочего класса. Свои отряды погромщиков направили и неонацисты. Вырядившись в маскировочные костюмы, тяжелые сапоги, на воротниках – эмблемы СС (у одного на голове была даже настоящая фуражка штурмовика из СА), вооруженные дубинками или ножами, с овчарками на коротком поводке, они слонялись по площадке Линдена, задирали прохожих, горланили нацистские песни, пытались спровоцировать драки.

Наши охранники образовали цепочки и с поражающим самообладанием и дисциплиной удерживали нацистов, повернувшись к ним широкими спинами. Ведь для буржуазных газет самым лучшим подарком была бы возможность выйти наутро с заголовком «Рабочий фестиваль: потасовки между экстремистами».

В отличие от встреч нацистов наше мероприятие «охранял» один‑единственный полицейский. Свою задачу он понимал весьма своеобразно. Когда главарь нацистского сброда (позднее я опознал его на одной из фотографий, опубликованных в журнале «Штерн»: во время праздника солнцестояния он демонстративно тянул руку в нацистском приветствии) на второй день фестиваля особенно грубо приставал к двум молодым девушкам, я потребовал от представителя полиции записать данные этого погромщика. Съемочный коллектив телевидения «НДР» перед этим зафиксировал на пленку происшедшее и теперь, не выключив камеры, присоединился к нашей маленькой группе. Мы стояли кружком: полицейский, телевизионщики, нацистский главарь (его сообщники сгрудились неподалеку), и я.

«Н‑да, – сказал полицейский, пожилой мужчина, – вы, значит, хотите иметь паспортные данные этого господина».

«Да, мы хотим подать заявление о возбуждении уголовного дела».

Полицейский на некоторое время погрузился в раздумье, а потом неожиданно заорал на меня: «Тогда предъявите для начала ваши документы!» Удивленный, я протянул ему свое удостоверение. Он старательно переписал данные в свою книжечку. Закончив, он спросил меня служебным тоном: «Господин Киттнер, вы – ответственный за это мероприятие?» Я подтвердил с чистой совестью.

«Пожалуйста, предъявите разрешение на его проведение». Это было уже чересчур. Он точно знал, что фестиваль разрешен – его и делегировали сюда для охраны. Документы находились дома, на моем письменном столе, о чем я и сообщил полицейскому.

«Тогда нужно подумать, стоит ли вам разрешить продолжать ваши цирковые номера».

Теперь я обозлился: «Еще раз обращаюсь к вам совершенно официально – установите личность этого господина. Он неоднократно наносил посетителям оскорбление действием».

«Нечего вам тут обращаться. Решения здесь принимаю я». – И он углубился в свою записную книжку, продолжая в ней что‑то корябать.

Нацистский вожак обернулся к своей компании: «Ребята! Нам нечего бояться, полиция за нас».

Со стороны стража порядка и закона не последовало никаких возражений.

Обнаглев после этого еще больше, нацист стал открыто угрожать мне: «Ну, Киттнер, красная свинья, погоди, когда‑нибудь ты пойдешь домой поздно вечером. Мы знаем, где ты живешь – на Аллеештрассе. Мы тебя прикончим, как это делали древние германцы. Крышка тебе будет: забьем до смерти».

Возмущенный, я обратился к полицейскому: «Ну, теперь‑то уж, надеюсь, вы запишете его данные. Вы же сами слушали его угрозы, это уже само по себе наказуемо».

Полицейский на секунду оторвался от своей записной книжки: «Я не слышал, чтобы кто‑то кого‑то собирался забить до смерти».

Правильно, я эти слова не произносил, это сделал тот, кого полицейский не желал слышать.

Личные данные нациста переписаны не были. Вместо этого я должен был направить к себе на квартиру посыльного, чтобы тот принес разрешение на проведение фестиваля, которое я там оставил.

Неонацисты продолжали хулиганить. Как я позднее узнал, их предводитель оказался замешанным в нескольких террористических акциях и был за это осужден. Поэтому его угрозу следовало принимать всерьез.

К концу дня я снова увидел его. На окраине города, в новом районе Гарбзен, мы смонтировали одну из наших передвижных сцен. Там каждый раз собиралось не больше сотни зрителей, и потому мы решили, что нам не нужна охрана. Но группа нацистов, которая знала о нашем выступлении из программы, прибыла на место в точно назначенное время. Если не брать в расчет публику, они по численности значительно превосходили нас.

И они неплохо воспользовались этим обстоятельством: приставали и оскорбляли зрителей, выкрикивали нацистские лозунги, повредили кабель. Когда кто‑нибудь из публики или участников представления отваживался протестовать, к нему подлетали с угрозами. Некоторые из зрителей стали расходиться. Другие еще оставались. У всех в глазах были страх и возмущение.

Меня нацисты особенно провоцировали, все время кто‑нибудь из них выкрикивал: «Ну ты, красная свинья!»

Они старались разозлить меня и спровоцировать на ответные действия. Стоило только возразить, и они бы избили меня. Позднее эти молодчики могли бы ссылаться на то, что действовали в порядке «самообороны». Показал же им вчерашний полицейский, что они в известной степени могут рассчитывать на «понимание» со стороны властей.

Наконец один из них сбил у меня фуражку с головы. Не успел я нагнуться за ней, как их вожак отфутболил ее следующему. Тот схватил и швырнул ее дальше, следующий – еще дальше. Хулиганский вариант игры «догони мяч».

Этот тип был хорошо подкован, поскольку воспользовался методом охранников концлагерей – забросить у заключенного его шапку за линию охраны с возгласом: «А ну‑ка, еврей, доставай свою шапку». Если жертва следовала приказу и перешагивала запретную линию, ее пристреливали «при попытке к бегству». Если отказывалась, то результатом были изуверские наказания (чаще всего забивали до смерти). У сегодняшних погромщиков, по счастью, недоставало власти. Но их циничная шутка отчетливо показывала, о чем они мечтают.

Мое выступление все же состоялось. Я поднялся на сцену и, не обращая внимания на шум и гвалт, начал свою программу. Когда грохот достиг своего апогея и перекричать его было невозможно, я запел антифашистскую песню: «Фашисты не пройдут».

И произошло небольшое чудо: стоявшие вокруг зрители подхватили припев. Сначала напряженно, затем все увереннее. И – с неуверенными ухмылками и мерзкими замечаниями – нацисты убрались. Как это делают хулиганствующие подростки, столкнувшиеся с превосходящими силами.

После концерта ко мне подошли двое пожилых мужчин: «Мы всегда считали все эти истории, которые рассказывают о выходках неонацистов, преувеличениями, думали, что это левые пытаются сеять панику. Оказывается, все правда. Мы не должны допустить, чтобы такое еще раз повторилось. Мы вам только хотели это сказать». Оба были рабочими – строителями подземных сооружений.

Два дня спустя мы с Кристель поздно вечером возвращались на машине домой. С нами ехала и одна наша приятельница. В полночь мы должны были отправиться в турне по Швейцарии, а до этого нужно было успеть заехать домой, собраться и выпить по бокалу вина на дорогу.

Когда мы свернули на Аллеештрассе, нам сразу в глаза бросился парень в типичной униформе неонацистов – он стоял напротив нашей квартиры, прислонившись к ограде. В 30 метрах от него на углу улицы можно было различить еще двоих: маскировочные костюмы, поясные ремни, кожаные перчатки, сапоги, альпинистские кепки…

Не успел я притормозить, как с противоположной стороны появился четвертый, тоже одетый в военизированную форму. Ничего хорошего это нам не сулило. Не останавливаясь, я проехал прямо в гараж и запер за собой дверь. Еще на лестнице мы услышали телефонный звонок. Сообщение, сделанное неприятно вибрирующим голосом, было однозначным: «Сегодня пробил твой час, коммунистическая свинья!» Затем в трубке щелкнуло.

Я положил ее и поднял снова, чтобы обзвонить друзей и знакомых, но сигналов не было. Еще одна попытка – то же самое. В какой‑нибудь телефонной кабине сейчас, вероятно, болталась не повешенная на рычаг телефонная трубка. В то время телефон еще можно было блокировать таким способом. Мы оказались в ловушке. На всякий случай я принес из мастерской тяжелую цепь и положил возле дверей.

Вряд ли они, конечно, решатся вламываться в квартиру, но нам еще нужно было, прежде чем ехать на вокзал, спуститься вниз, в гараж, и упаковать реквизит. Снаружи темно. Как тогда сказал тот тип: «Когда‑нибудь, когда ты будешь поздно вечером возвращаться домой, мы прикончим тебя». Им оставалось только ждать.

Из квартиры улица целиком не просматривалась, но из окошка на лестничной клетке можно было отчетливо различить около полудюжины неподвижно застывших фигур. Почти как в плохом детективе.

Позади дома, в саду, на своей террасе, мирно отдыхал наш сосед. Вот он, выход из положения. Мы рассказали ему, в какой ситуации очутились. Спустя десять минут на улице послышалось завывание сирен полицейских машин. Хотя мы и просили передать, чтобы они не поднимали ненужного шума, с тем чтобы не спугнуть раньше времени тех, кто устроил засаду, однако полицейские не захотели отказаться от антуража. Или на то были другие, более важные причины?

Когда вскоре после этого на лестнице раздались тяжелые шаги, мы определили по ним: полиция. Разумеется, нацисты были тоже не глухими и давно уже смылись.

Когда я открыл дверь, старший наряда вежливо приложил руку к козырьку: «Добрый вечер, господин Киттнер. Мы уже слышали, что здесь произошло». После чего посчитал, видимо, необходимым добавить от себя лично: «Да, вот она, наша демократия: приходится защищать даже таких людей, как вы. Нравится тебе это или нет».

Самым убийственным в этой констатации факта было то, что полицейский произнес эти слова без какой‑либо видимой злости или циничной подковырки.

Мы с Кристель сидели в купе ночного скорого Ганновер – Базель, и настроение у нас было паршивое.

В 1979 году в Ганновере вновь усилились бесчинства, совершаемые нацистами. По ночам на зданиях учреждений кто‑то малевал нацистские эмблемы, осквернили еврейское кладбище, а на стенах дома профсоюзов появилась свастика. Если к этому еще добавить разбитые витрины книжного магазина «Виссен унд фортшритт», принадлежащего левым, то становилось ясно: за всем этим стояли новые правые.

Журналисту, опубликовавшему в местной газете «Ганноверше нойе прессе» статью «А где же демократы Ганновера?», в которой он призывал граждан выступить с протестом против отвратительных выходок, начали угрожать по телефону – обещали прикончить.

Но самым возмутительным было то, что неофашистские группы почти каждую субботу в центре старого Ганновера на глазах у общественности разворачивали агитационные стенды, имея на то разрешение властей. Там можно было увидеть брошюры «Ложь об Освенциме», гору антисемитской и антикоммунистической подстрекательской литературы, позорные издания, восхваляющие войну, и памфлеты против иностранных рабочих – то есть все то, что так греет коричневые души. Мрачная группа громил, одетых в мундиры запрещенных нацистских формирований, охраняла это позорище. Стоило кому‑то из прохожих выразить протест или хотя бы обронить критическое замечание, в ход немедленно пускались дубинки.

Полиция вмешалась только однажды – когда антифашисты организовали демонстрацию протеста. Но действовала не против нацистских банд: ведь их стенд был разрешен…

В местных газетах появлялись сообщения о том, что коричневая зараза все больше проникает в школы. Из уст в уста переходили антисемитские анекдоты, а на досках рисовались нацистские символы.

Стало известно об одном директоре школы в ганноверском районе Мюнден, исповедовавшем коричневые убеждения. Он и двое его коллег пичкали учеников нацистской литературой и фальсифицировали историю. Учителя‑подстрекатели хотя и понесли поначалу символическое дисциплинарное наказание, но вскоре вновь заняли прежние должности. После всего случившегося одна учительница – ее муж был еврей – потребовала перевести ее из этого рассадника нацистских идей, поскольку не могла больше выносить тамошнюю душную атмосферу. На освободившееся место захотела поступить другая учительница, активный член профсоюза, к сожалению, земельное правительство не сочло возможным взять на работу претендентку: ее подозревали в левых взглядах. И только много времени спустя, когда скандал вокруг всего этого разросся, земельное правительство спохватилось и перевело директора школы в библиотекари.

Единственный раз в городе Госларе суд приговорил педагога‑неонациста к уплате 1500 марок штрафа. В разделе писем местной газеты другой учитель выразил удовлетворение приговором суда. Это имело для него самые плохие последствия: увольнение со службы, запрет на профессию, так как он‑де нарушил «обязанность государственного служащего воздерживаться от публичных высказываний своего мнения». Осужденный нацистский агитатор, разумеется, сохранил право преподавать дальше.

Подобная откровенная поддержка неонацистов уже сама по себе позволяет сделать недвусмысленные выводы по поводу позиции правительства земли Нижняя Саксония. Еще больший скандал разразился после того, как земельный министр юстиции – факт сам по себе уникальный в истории юстиции Нижней Саксонии – подал федеральному президенту прошение о помиловании одного агента‑двойника, осужденного за участие в деятельности правоэкстремистской террористической группировки.

Перед лицом подобных фактов долг граждан – предпринимать контрмеры, продиктованные чувством ответственности. Вокруг нашего театра вскоре образовалась беспартийная гражданская инициатива. Она называлась: «Ганновер не должен стать коричневым». Воззвание подписали более ста уважаемых жителей города. Характерно, что некоторые депутаты СДПГ в местном парламенте из‑за этого были подвергнуты озлобленным нападкам со стороны земельного правительства.

Мы прилагали усилия, старались оказать общественное давление на власти и вынудить их принять меры против нацистской нечисти. Мы выдвинули требование – дать наконец возможность школьникам узнать правду о преступлениях гитлеровского фашизма. От господина министра я получил вежливый ответ, звучавший примерно так: да, да, он пытается делать то же самое. Однако конкретное предложение – дать возможность ныне живущим жертвам нацистской диктатуры рассказать обо всем школьникам – не было принято. Очевидно, в министерстве побоялись, что просвещение школьников со стороны таких людей заведет молодежь слишком далеко.

Опасность получить ярлык «враг конституции» куда больше грозит в ФРГ бывшим узникам нацистских концлагерей, чем их бывшим охранникам или тем, кто в свое время содействовал созданию фабрик смерти, сам был соучастником преступлений или хотя бы просто попустительствовал этому. Имеются в ФРГ также судебные протоколы и распоряжения, согласно которым преследования, аресты и убийства – по меньшей мере в отношении коммунистов – по сей день считаются справедливыми.

Наша гражданская инициатива подала запрос городским властям, запрашивая разрешение на организацию антифашистского информационного стенда – причем мы сознательно хотели выставить его на том же месте, которое обычно привыкли занимать нацисты. По почте пришел отказ.

Я позвонил в соответствующее ведомство и попросил объяснить причины. «А я и не намерен вам ничего объяснять», – последовал грубый ответ.

– Но ведь неонацистам вы каждую неделю регулярно даете разрешение?

– Да.

– Почему?

– Мы обязаны это делать.

– А как же мы? Почему нам нельзя?

– А вам – тут полиция против.

Ах, вот в чем дело. Что ж, зададим вопрос полиции. Что я и сделал.

– Разумеется, господин Киттнер, мы можем мотивировать наше решение: на то же самое время намечена демонстрация сторонников охраны окружающей среды, которая пройдет через старый центр города. Мы опасаемся, как бы не произошло серьезных столкновений между вами.

Верх наглости! Сторонники охраны окружающей среды и антифашисты никогда не рассматривали друг друга, как враги, наоборот, как единомышленники, и представитель полиции, разумеется, прекрасно об этом знал. Его шитая белыми нитками мотивировка была явно притянута за уши. К тому же я не мог не услышать откровенной издевки в его голосе.

Тем не менее я сделал вид, что принял доводы всерьез, заручился по телефону согласием дружественного нам руководства демонстрацией и вновь позвонил в полицию.

– Могу сообщить вам радостную новость: организаторы демонстрации в поддержку охраны окружающей среды согласны с проведением нашей акции, более того, они ее приветствуют. Если необходимо, я могу в течение двух часов привезти вам их согласие в письменном виде. Таким образом, я думаю, проблема снята?

– Ошибаетесь, господин Киттнер. Разрешение вам мы все равно не дадим.

И даже упоминание о могущем разразиться общественном скандале привело лишь к одной уступке: выставить информационный стенд нам разрешили, но так далеко от центра, что это сводило на нет весь смысл нашей акции. И вообще остается только удивляться, как это представитель полиции не выбрал пригородный лес в качестве подходящего места для антифашистской агитации.

Информационный стенд мы не смогли организовать. Заголовок в субботнем выпуске газеты «Нойе прессе» гласил: «Скандал. Разрешение – неонацистам, от ворот поворот – антифашистам». Комментарии излишни.

Федеративная республика извлекла уроки из опыта Веймарской республики, охотно пишут буржуазные политологи.

Вот только какие?

Поиск по сайту: