КАК Я ОДНАЖДЫ РАСКРЫЛ СЕКРЕТЫ СЕКРЕТНЫХ СЛУЖБ

Как‑то прекрасным воскресным утром я решился наконец позвонить в ведомство по охране конституции. В тот день в 8 часов утра, когда я, изрядно уставший, возвращался с гастролей, меня в каких‑нибудь ста метрах от дома в очередной раз без всякого повода подвергли полицейскому контролю якобы на предмет установления личности. Затем, когда я добрался домой и стал просматривать почту за предыдущий день, то обнаружил на конвертах знакомые следы, которые за все эти годы уже научился распознавать. Все это меня обозлило.

Я отыскал в телефонной книге нужный номер и набрал его.

– Земельное ведомство по охране конституции,‑

Раздалось в трубке.

– Доброе утро, – сказал я, – моя фамилия Киттнер. Не могли бы вы соединить меня с сотрудником, ответственным за слежку, которая за мной ведется.

– Пожалуйста, подождите минутку, – ответили мне без колебаний. – Соединяю.

Щелчка я не услышал: естественно, они располагали новейшей техникой. Ну вот, наконец‑то мы и встретились – мой государственный опекун и я.

– Краузе [30].

Вряд ли это была его настоящая фамилия, а жаль.

– Господин Краузе, говорит ваш подопечный Киттнер…

В ответ я услышал добродушный смех – господин на другом конце провода, видимо, был не лишен чувства юмора, он явно понял меня.

– …Как вам наверняка известно, я только что вернулся из турне. Сейчас мы собираемся лечь спать. Я хотел бы только справиться: ваши сотрудники дежурят и по воскресеньям или же мы можем оставить окна открытыми?

– Ну, тут мне трудно вам что‑нибудь посоветовать, но вы ведь человек сообразительный… Погодите, что‑то я хотел вам сказать? Да, ваш суп из перца, которым вы потчуете посетителей ТАБа, просто отменный.

Это меня порадовало, ибо я могу спорить о качестве моих программ, но не супов!

– Вы были у нас в театре как служебное или как частное лицо?

– Главное, что вы меня не опознали, иначе взяли бы в оборот. Я ведь читал вашу книгу…

В самом деле, в 1967 году в Вуппертале мне удалось во время представления выставить на всеобщее обозрение комиссара политической полиции, которому я задал тот же вопрос. Я уже рассказывал об этом в главе «Как я втравил в игру шпика и что из этого вышло». Книга была издана в ФРГ в 1984 году, за три месяца до того, как состоялся телефонный разговор с господином «Краузе». Быстро же он читает «обязательную литературу». Да еще успевает ходить в кабаре. Выходит, я был не так уж далек от истины, когда в один из вечеров после сценки, в которой речь шла о ведомстве по охране конституции, бросил реплику: «Интересно, что сейчас чувствует настоящий агент, который торчит зале? Может, он встанет и сам расскажет нам?» То, что у зрителей в такие моменты мурашки бегут коже, – понятно. В моем письменном столе лежат три копии обвинений, предъявленных молодым учителям комиссией по выявлению неблагонадежных. Им, в частности, ставится в вину посещение концертов Киттнера. Это обстоятельство и послужило основанием применить к ним запрет на профессии.

Баллада о секретных службах ФРГ

Первый случай произошел на гастролях в Западном Берлине. При всей его чудовищной нелепости эпизод не лишен элементов гротеска. В действительности обвиняемому Детлефу О. не удалось тогда даже протиснуться в переполненный зал, чтобы послушать мои столь опасные речи. Вместо этого, как позднее писал мне сам Детлеф, он провел вечер – а это был один из самых жарких дней лета 1973 года – за стойкой бара, решив залить огорчение пивом. Тем не менее спустя три года(!) западно‑берлинские власти все же поставили ему в вину участие в моем вечере.

Два других случая – типично баварского происхождения. В Вюрцбурге (это случилось 21 июня 1979 года) один ретивый местный агент исхитрился обнаружить среди 600 студентов, собравшихся на мое представление в университете, учителя и учительницу. Это оказались брат и сестра Тео и Биргит Г. Некоторое время спустя оба поплатились за посещение моего кабаре: им были предъявлены аналогичные обвинения.

К сведению моих поклонников и для их утешения могу добавить, что эти три случая – пока единственные, ставшие известными с 1960 года. Если учесть, что за это время на представлениях Киттнера побывало, по меньшей мере три миллиона человек, то очевидно, что вероятность подвергнуться запрету на профессии пока еще невелика – 1:1 000 000. Куда больше шансов оказаться безработным в ФРГ (как и в Западном Берлине. – Ред.) по другим причинам‑ 10:100. Так что, поклонники Киттнера находятся в относительно неплохом положении. В Вюрцбурге, похоже, попался какой‑то особо ретивый шпик.

Принимая во внимание столь скудные результаты, которых удалось добиться политической полиции, приобретение билетов на мои концерты для ее агентов представляется мне разбазариванием казенных денег, если не хуже – скрытым финансированием моего кабаре. Во всяком случае, история, которую я хочу рассказать, позволяет предположить, что кому‑то из рационально мыслящих деятелей ведомства по охране конституции могла прийти в голову мысль: а не дешевле ли было бы в перспективе не приобретать входные билеты, а купить сам театр на корню?

Это случилось в один из холодных зимних вечеров 1978 года. Не успел я, усталый после представления, сойти со сцены, как ко мне подошли два незнакомых господина и начали втягивать меня в какой‑то странный разговор. В самих по себе дискуссиях, происходящих в ТАБе по окончании спектакля, нет ничего необычного, но именно на этих двоих я обратил внимание еще раньше. Скажу больше: я почему‑то сразу решил, что это агенты в штатском. Оговорюсь: я ни в коем случае не хочу приписывать себе способность немедленно распознавать филеров, хотя чаще всего от личностей этого сорта исходят какие‑то особые флюиды, позволяющие безошибочно почувствовать, что к сатире их влечет интерес служебного, а не личного свойства.

Больше всего их выдает интонация: голос слегка вибрирует, в нем слышится что‑то предостерегающее. Когда жертву заманивают в западню, в голосе загонщика появляется напряжение, в нем чувствуется охотничий азарт. К тому же, если этим ловцам чужих мыслей и удается не выдать себя внешне, им очень трудно отрешиться от прочно усвоенной казенной лексики. Например, они не говорят, как все нормальные люди, «я пошел туда‑то», а «я направился туда‑то». Они не «ходят», а «передвигаются», не «участвуют», а «принимают участие», не «уходят», а «удаляются». К тому же большинство этих службистов, ломающих комедию, слишком невежественны и часто выпадают из роли. Потеха, да и только, когда какого‑нибудь «студента медицины» удается поймать на том, что он не имеет ни малейшего понятия, что такое, к примеру, гематома. Занятно также заставить запутаться в терминологии какого‑нибудь ярого «марксиста», которому на службе наспех вдолбили в голову набор слов из лексикона левых. Когда такой актер на государственной службе долго и напряженно изучает развешанные на стене плакаты, в то время как в пяти метрах от него идет горячая дискуссия, мы почти уверены, что экзамен по проверке слуха он выдержал с отличием. Известно, что самым трудным в технике конспиративного передвижения является умение незаметно исчезнуть. Смешно наблюдать порой, как это делается.

Что касается одежды, то я теперь после некоторой тренировки могу довольно точно отличать представителей политической полиции от агентов ведомства по охране конституции.

Мою сегодняшнюю парочку я с уверенностью отнес ко второй категории. Поначалу я отметил, что они, явившись на вечер с билетами, купленными в разных кассах предварительной продажи, на мой обычный вопрос, не желают ли господа приобрести программку, обменялись быстрыми, но весьма выразительными взглядами, после чего купили одну на двоих. И потом весь вечер подчеркнуто не обращали друг на друга никакого внимания.

В антракте я снова увидел их. Когда я случайно заглянул в мужской туалет, чтобы проверить щиток аварийного освещения, оба господина, стоявшие возле умывальника, мгновенно разошлись в разные стороны. Первую пришедшую в голову мысль, что у одиноких мужчин могли быть и другие причины устраивать рандеву в туалете, я тут же отбросил: в этом случае им не нужно было притворяться, что они незнакомы, – законы в ФРГ на этот счет давно уже не так строги.

После представления (к этому времени почти вся остальная публика разошлась по домам) оба упорно продолжали сидеть с бокалами пива, причем за разными столиками. Было совершенно ясно: они ждут, когда я останусь с ними в театре один на один. Я рассказал моему другу Фердлю о своих подозрениях, и он тут же согласился незаметно спрятаться где‑нибудь в зрительном зале, чтобы в случае необходимости оказать мне поддержку или выступить в роли свидетеля.

И вот не успели уйти последние зрители, как оба сортирных заговорщика враз, как по команде, поднялись с мест, подошли и обратились ко мне, теперь уже вместе, не скрываясь:

– Прекрасный у вас театр, господин Киттнер. Нет, правда, вам можно только позавидовать. Но, как мы слышали, у вас финансовые затруднения?

– Это верно. Хотя билеты и хорошо раскупаются, мы из долгов не вылезаем. Театр себя почти никогда не окупает, это известно. Но другие получают субсидии, а мы нет…

В то время мне часто приходилось говорить на эту тему.

– Да, да, ваши трудности нам известны. А у вас, что же, нет ни одного мецената? Каких‑нибудь частных лиц, которые помогают, дают деньги?

Есть, конечно, но они помогают больше идеями или как рабочая сила.

Ясно, они хотят выведать, кто входит в круг друзей ТАБа выявить тех, кто «скрывается за кулисами».

– Но вам же нужны деньги, – продолжали шпики участливо. – Вам нужен кто‑то, кто в состоянии выложить наличные. А вы согласились бы иметь какого‑нибудь покровителя? Я имею в виду такого, который действительно может помочь?

У меня мелькнуло подозрение, но я его тут же отогнал: настолько глупыми не могли быть даже эти типы.

– Конечно, – ответил я, – если бы такой меценат не стал покушаться на мою независимость, вмешиваться в содержание программ, тогда – пожалуйста, пусть вносит свои пожертвования.

– А деньги от государства вы приняли бы?

– Ясное дело. Именно за дотации мы сейчас и бьемся с земельным правительством. В газетах полно сообщений об этом.

И я начал долго и подробно объяснять, почему дотации для театров, по моему мнению, не должны рассматриваться как некое вознаграждение за примерное политическое поведение. Ничего, пускай послушают, может, что и поймут.

– В таком случае вам, вероятно, безразлично, из какого кармана брать деньги?

– Ну разумеется. – Мое подозрение снова усилилось. Неужели они действительно настолько наивны? Хотя, впрочем, может и так. И тут они заговорили открытым текстом:

– Значит, тогда, рассуждая теоретически, вы приняли бы пожертвования и от ведомства по охране конституции?

Ушам своим не веришь: официальное предложение. Нет, полуофициальное. Вышвырнуть бы их за дверь! Но хотелось разузнать побольше подробностей, и я продолжил диалог.

– Пожертвования от ведомства по охране конституции? Нет, это совершенно исключено. Да и чем я мог бы быть ему полезным? Я же никаких секретов не знаю.

– Что вы, что вы, господин Киттнер, – успокоил меня говоривший, – мы рассуждаем чисто теоретически. Предположим, им от вас вообще ничего не нужно. Они просто поддерживают вас деньгами и не требуют взамен никаких услуг, тогда как? Они ведь совсем не такие, какими их обычно изображают, там ведь тоже сидят люди. И поверьте мне, они вовсе не против политической сатиры. Только так и должно быть в условиях нашей демократии. Ведь согласитесь: то, что делаете вы в своем кабаре, – тоже невозможно без изучения людей.

До сих пор удивляюсь, как мне удалось сохранить выдержку, когда эти субчики пытались сделать из меня большего дурака, чем они сами.

– А вы что же, из ведомства по охране конституции?

– Мы оба сугубо частные лица.

Это было последним доказательством. Я еще ни разу не встречал человека, который бы сам себя именовал «частным лицом»: какую‑нибудь профессию имеет каждый. Эта парочка тоже. И теперь было совершенно ясно, какую.

– В таком случае скажу вам совершенно откровенно: с ведомством по охране конституции я принципиально не вступаю ни в какие сделки. Я кабаретист, а не филер.

И кроме того, если бы я взял от них хотя бы одну марку, то сразу дал бы им возможность шантажировать меня. Я так рассердился, что в голову не пришло ничего другого, кроме цитаты из собственной программы: «Вероятно, только юморист мог додуматься назвать именно эту контору ведомством по охране конституции».

Но провокаторы не дали себя спровоцировать. Вероятно, они были не такими уж глупцами, но нахалами и циниками – наверняка. Почему бы в самом деле не сделать заход? Попытка не пытка – вероятно, так рассуждали они, все на свете имеет свою цену. Выдержка, во всяком случае, им не изменила.

– Итак, вы ни под каким видом не хотели бы получать оттуда финансовую поддержку, например в виде пожертвований? Даже не хотите обсудить такую возможность?

– Нет.

После этого господа отбросили всякое притворство.

В одной из сценок

Даже не пытаясь продолжить разговор на эту тему и не давая себе труда завершить беседу несколькими ничего не значащими фразами, они дружно повернулись и, бросив на прощание «всего доброго», ушли. На этот раз вместе. Это не было обычной заключительной дискуссией, какие случаются в ТАБе. И разговор был не тот, и закончился он не так. Это лишний раз подтверждает, что мои догадки были верны.

Главная трудность для гражданина, желающего дать отпор поползновениям секретных служб, заключается в одном: как доказать, что его действительно преследуют эти мрачные силы. Все, что он может, – это рассказать о странных, с его точки зрения, явлениях, то есть он может в лучшем случае опираться на косвенные улики. Тайные службы предпочитают действовать тайно – об этом свидетельствует само их название. И ложь они за грех не считают. И крайне редко раскрывают свои карты.

Но я должен был заставить их это сделать. Однако поначалу меня все‑таки терзали сомнения: не начинается ли у меня, чего доброго, мания преследования?

Вот взять хотя бы такой пример. Мы с Кристель Давно уже, на протяжении многих лет замечали: каждый раз, когда к нам приезжает кто‑нибудь из друзей или коллег из ГДР, в нашей квартире раздается телефонный звонок аккурат в тот самый момент, когда гость еще не переступил порог нашего дома. Причем звонят по аппарату, номер которого не значится ни в одной телефонной книге. Во всех без исключения случаях, когда мы снимаем трубку, там либо молчат, либо просят извинения – ошиблись, мол, номером. Только один‑единственный раз состоялся короткий, но веселый разговор:

– Слушаю вас, – отвечая по этому аппарату, я никогда не называю своего имени. Пускай это невежливо, но телефон должен оставаться анонимным.

– Кто у телефона? – услышал я чей‑то голос.

– Простите, но этот номер принадлежит частному лицу, и мы не хотели бы предавать его гласности. С кем вы хотите поговорить?

– Это не господин Бризе?

Одного господина Бризе я знал. Так звали депутата ХДС, одно высказывание которого, сделанное им как раз в эти дни в ландтаге, что Киттнер, мол, хочет «ниспровергнуть государство и его органы», сделало его посмешищем всего Ганновера. Об этом человеке буквально так и говорили, что он «зациклился на Киттнере». «Знал бы об этом Бризе!» – это выражение стало у нас дома ходячим. Звонивший был определенно не лишен чувства юмора, если спросил именно меня: «Это не господин Бризе?» Быстрота реакции необходима в моей профессии. «Нет, совсем наоборот».

Неизвестный громко расхохотался и повесил трубку. Если бы он не знал, что говорит с Киттнером, он не смог бы оценить моей иронии. А вдруг все‑таки я чересчур подозрителен? Это могло ведь быть и простым совпадением.

Но телефонный террор, сопровождавший упомянутые визиты, становился все более невыносимым. И всякий раз, когда после очередного «ошибочного» соединения звонил я сам, ровно через пять секунд после окончания разговора кто‑то «отпасовывал» в мою сторону – следовал новый «ошибочный» звонок. Все это продолжалось регулярно, без перерыва и могло длиться часами. У почты не было никаких объяснений по поводу столь необычного эффекта пинг‑понга. Эксперты по подслушиванию разговоров – вот кто наверняка знал природу этого феномена. Мы же, со своей стороны, в конце концов, нашли самый простой выход из положения: стали попросту выдергивать вилку из розетки. Однако, один вопрос продолжал оставаться открытым: почему первый телефонный звонок всегда раздали точно в тот момент, когда гость из ГДР стоял на пороге дома, – не раньше и не позже? Это означало (если предположить, что за нами ведут слежку): нас взяли под визуальное наблюдение. Один знающий человек, к которому я обратился, дал совет: «Посмотрите внимательно, нет ли напротив вас дома с окнами без занавесок.

Был. Мы давно уже обратили внимание на дом на противоположной стороне улицы, который в течение многих лет выглядел совершенно необитаемым. Окна, впрочем, всегда были вымыты до блеска, но свет в них никогда не горел. На дверной табличке – самая распространенная фамилия. В адресно‑телефонную книгу жильцы занесены не были.

А может быть, мы все‑таки чересчур подозрительны? Вдруг владелец квартиры находится в постоянных разъездах? В конце концов мы ведь и сами внесли в телефонную книгу не все наши номера. И то, что мы однажды совершенно случайно, когда солнечные лучи особенно ярко били в окна дома напротив, увидели в совершенно пустой комнате два фотоштатива и одинокую вешалку, тоже ни о чем таком не говорило. Там ведь мог работать какой‑нибудь фотолюбитель.

Заниматься расследованиями мы не пожелали, опасаясь прослыть среди соседей паникерами и любителями подглядывать в замочную скважину. К тому же позднее проблема урегулировалась сама собой. И вот каким образом.

Незадолго до того, как наш театр в 1986 году переехал на другой конец города, в квартире напротив, судя по всему, сменились жильцы. Во всяком случае, этого момента на окнах там появились занавески. И после многолетнего перерыва по вечерам в квартире стал снова загораться свет. А у нас с тех пор пропало искушение, встречая гостей у порога, широким драматическим жестом показывать им на мертвые окна на противоположной стороне. А это мы, охваченные манией преследования, проделывали в последнее время Почти ежедневно. Сегодня мне немного неприятно вспоминать подобную пантомиму, и остается только надеяться, что мы в самом деле не выжили таким образом из дома настоящего фотографа‑любителя… Правда, после этого (по‑видимому, чистейшее совпадение) прекратились и странные телефонные звонки. К счастью для нас, иначе мы с Кристель, при нашей повышенной впечатлительности, неизвестно, до чего могли бы додуматься. А поразмыслить было над чем.

Незадолго до этого пресса сообщила об одном инциденте. Наше бдительное ведомство по охране конституции организовало в Бремене пункт слежки за квартирой, которую на паях снимало несколько человек, образовавших товарищество квартиросъемщиков. Наблюдение велось из дома напротив. Люди, попавшие «под колпак», очень быстро обнаружили осиное гнездо.: И вот в один прекрасный день без всякого предупреждения жильцы, пылая гневом, ворвались в конспиративную квартиру, вышвырнули на мостовую все находившееся там фотооборудование, включая штативы. А обнаруженные секретные бумаги – записные книжки, списки агентуры с подпольными кличками, конспиративные записи и отчеты о наблюдениях – предали гласности. Бременскому ведомству по охране конституции наверняка потребуются годы, чтобы прийти в себя от такого удара.

Эта история, конечно же, произвела на нас впечатление. И вскоре в Ганновере стали поговаривать, что мы с Кристель якобы неоднократно выражали намерение в случае (разумеется, только в этом случае) если напротив нас кто‑то свил себе такое же гнездо, то…

По счастью, вскоре выяснилось, что опасения были напрасными: не успели в кругах левых поползли эти дикие слухи, вопрос с квартирой напротив, как уже упоминалось, решился сам собой.

Однако, если все это не было плодом нашей воспаленной фантазии и пункт наблюдения действительно существовал, то наших пантомим, разыгрываемых перед дверями дома, да распущенных по городу угроз совершить налет на квартиру оказалось вполне достаточно, чтобы секретная служба по вполне понятным причинам сочла за благо поспешно и без лишнего шума свернуть свой опорный пункт…

Еще одна история также связана с «манией преследования». Два телефонных звонка весной 1986 года имели для нас неприятные последствия.

Один из звонивших был молодой коллега, параллельно занимавшийся военными проблемами.

– Дитрих, – сказал он, – у меня есть для тебя потрясающий материал, касающийся бундесвера. Когда я смогу передать его тебе?

Какого рода был материал, он, несмотря на все мои расспросы, сказать не захотел.

– В понедельник вечером тебя устроит? – спросил я.

Его устраивало. Мы договорились встретиться в 18 часов. Разговор этот произошел в пятницу во второй половине дня. Когда я в понедельник перед началом работы, как обычно, прослушивал пленку телефонного ответчика, выяснилось, что среди прочих звонков был один из ГДР (что было ясно из уведомления междугородной станции). Само сообщение оказалось лаконичным: «Дорогой Дитрих, твой материал мы должны получить не позднее среды следующей недели, тогда все будет в порядке».

С этого момента наш телефон словно взбесился. Оба аппарата, принадлежавшие театру, как по команде, вышли из строя. Ни до нас нельзя было дозвониться, ни мы сами ни с кем не могли соединиться. А если временами это все же удавалось, то не с теми, чей номер мы набирали. Или же мы вклинивались в чужие разговоры, и люди – в зависимости от темперамента – удивлялись, беспокоились или бранили нас. В те дни я мог бы завязать таким оригинальным способом кучу новых знакомств…

Вскоре в этот хаос оказались вовлеченными и наши соседи. Люди, звонившие нам, попадали к ним, и наоборот Мы превратились в своего рода телефонных сиамских близнецов. С внешним миром связи практически было никакой. Сюжет, достойный Кафки. Многочисленные аварийные команды западногерманской почты, оснащенные самой разнообразной техникой, в течение редели ничего не могли сделать.

Отсутствие телефонной связи стало настоящим бедствием для театра, его посетителей и наших друзей, приятели и знакомые предполагали в злобе, что все – дело рук какой‑нибудь секретной службы. Ничего удивительного, неодобрительно добавлял кто‑нибудь из них. Когда начинаются такие странные звонки… Некоторые из друзей озабоченно посматривали на меня: «Скажи‑ка, за всем этим делом с материалами не кроется ничего серьезного? Или все‑таки?…» Тогда я спешил подробно рассказать им всю подоплеку истории. В ответ собеседники, к моему удовлетворению с облегчением говорили: «Ах, вот оно что…»

А с материалами дело оказалось более чем банальным. Я рассказываю это в первую очередь для того, чтобы упомянутый в начале главы господин Краузе при обязательном прочтении новой книги Киттнера не переживал бы сильнее, чем ему положено по его службе. Хотя он, вероятно, и без меня все знает…

Итак, что касается первого звонка. «Материалами о бундесвере» оказались правила поведения для господ‑офицеров – потрясающе смешное произведение, достойное эпохи кайзера Вильгельма. Я наслаждался им; целый вечер и при случае намерен повеселить публику этими блестящими образчиками юмора, хотя и непреднамеренного. Этот документ (ни в коем случае не секретный) содержал правила гарнизонного политеса – сплошной набор глупостей.

По поводу второго звонка: как и многие мои коллег и по искусству, я время от времени гастролирую за границей, в том числе бываю и в ГДР. Выступать там доставляет мне удовольствие. Но так как большая часть гонорара выплачивается мне в марках ГДР, которые я, согласно общеизвестным валютным предписаниям, не имею права вывозить из страны, я трачу их на месте. Некоторые коллеги покупают мейсенский фарфор, я же предпочитаю приобретать вещи, которые могут пригодиться нашему театру. Само собой разумеется (к сведению господина Краузе), я строго придерживаюсь установленных правил: вовремя подаю документы для получения соответствующих разрешений на вывоз приобретенного мной и т. д.

В этот раз, весной 1986 года, я обратился с просьбой к типографии ГДР отпечатать мне красивый четырехцветный проспект для кабаре, разумеется, за соответствующую оплату – из тех денег, которые я честно заработал в этой стране. Заказ был принят. Единственным вопросом, остававшимся открытым, был срок его выполнения: я должен был прислать эскизы (тот самый «материал»!). Именно о нем и шла речь, когда мне звонили из ГДР.

Ну, вот все и прояснилось: оба «странных звонка», разумеется, никак не были связаны друг с другом. Всем все ясно? Абсолютно всё.

Еще одно перевоплощение

Если же согласиться с мнением моих рассерженных друзей, считающих, что в описанной выше катастрофе с телефонной связью были замешаны секретные службы, то тогда из всего этого можно сделать три логических вывода.

Во‑первых, мой телефон вопреки всем законам и действующему праву регулярно прослушивается.

Во‑вторых, организация, осуществляющая прослушивание, работает из рук вон плохо.

В‑третьих, в описанной истории серьезную роль действительно сыграла мания преследования. Только страдаю ей не я.

Еще раньше я располагал неопровержимым письменным доказательством того, что западногерманские секретные службы в течение многих лет вели за мной интенсивную слежку и наблюдение.

В середине 70‑х годов в мои руки попало досье на меня, изготовленное в недрах политической полиции и ведомства по охране конституции: сплошные измышления и передержки. В документах упоминались Различные события, но понять по ним, в каких масштабах и каким способом ведется слежка, было невозможно.

В конце 1982 года я заканчивал черновой вариант рукописи своей книги. То, что в ней я собирался воздать должное государственным филерам и каким именно образом, к этому моменту уже не было тайной: в ходе работы над текстом вариант рукописи читали в левых кругах, а позднее я разослал по почте в различные издательства десятки экземпляров.

И вот в один из дней (мы с Кристель только что вернулись с длительных гастролей) мне вдруг бросилась в глаза странная бумага, лежавшая на столе, заваленном черновиками писем, заметками, официальной корреспонденцией и страницами рукописи. На первый взгляд казалось, что речь идет о документе, вышедшем из компьютера: сначала шла масса сокращений, которые с ходу расшифровать было невозможно, за ними следовали моя фамилия, имя, место и дата рождения, сведения о профессии («деятель искусства»). После этого снова шли многочисленные буквенные и цифровые комбинации, сопровождаемые отдельными словами.

Когда, проглядев страницу, я обнаружил на ней адреса, по которым мы проживали последние 20 лет, а также название моделей когда‑то принадлежавших нам автомобилей и их номерные знаки, а в другом месте было слово «сберкасса» и номер моего счета, то поначалу решил, что это извещение из налогового управления,

У нас, как и в семьях многих других деятелей искусства, финансовыми вопросами занимается та половина, которая напрямую не связана с творческим процессом. Однако Кристель решительно отказалась взять у меня загадочную бумагу: «Что еще за макулатура? Это не счет на уплату налогов, и вообще к моей бухгалтерии она явно никакого отношения не имеет»

Нас разбирало любопытство, и мы подвергли листок тщательному изучению. Первое, что вызвало удивление, были номера наших телефонов: один из них был десятилетней давности – еще до переезда в новую квартиру. Были перечислены все адреса, по которым мы когда‑то проживали в течение последних двух десятилетий, некоторые из них повторялись, причем время проживания по этим адресам указывалось произвольно, оно не совпадало с действительными датами наших переездов. Следовательно, исключалось предположение, что перед нами была обычная регистрационная выписка, – хотя бы потому, что со множества автомобилей, которые мы угробили во время бессчетных поездок на гастроли, был произвольно выбран только один номерной знак.

Вскоре нам в душу закралось подозрение. Как мы ни пытались комбинировать данные, не находилось ни одной известной нам организации – будь то почта, банк или дорожные власти, – которая могла бы иметь законное право заложить на нас в компьютер все эти сведения Это могла быть только полиция или одна из секретных служб.

Нам, конечно, потребовалась не одна неделя кропотливой работы, сравнительного анализа данных, прежде чем мы пришли к этому логическому заключению. Профессиональными специалистами по расшифровке кодов мы не были. Скажу больше, в этой области мы оба были людьми темными. Просто в нас закралось неясное подозрение, что какая‑то неведомая нам служба неизвестно для каких целей явно накапливает материал на граждан, причем наверняка не на благо, а совсем наоборот: в ущерб тем, кто попадает в компьютер.

И еще одно нам вскоре стало ясно: если первоначальные подозрения подтвердятся, то это значит, что к нам попал политически взрывоопасный материал. Я никогда не получал на руки уведомления, как того требует закон, что мои телефонные разговоры и переписка были взяты под контроль на «легальном» основании.

Единственно разумным объяснением, почему на меня собирают данные (адреса, автомобильные номера, телефоны и т. п.), было только одно: за мной, гражданином, ничем не запятнавшим себя в глазах закона, в нарушение основных положений конституции ведется нелегальная слежка.

Да, этот материал был настоящим политическим динамитом! И это заставило нас призадуматься. Не было никаких сомнений в том, что организация, которая так попирает право и закон, не остановится ни перед чем, чтобы предотвратить неприятные для нее разоблачения. Поэтому мы решили спрятать оригинал документа в надежном месте и предприняли другие меры личной безопасности. С такими вещами, как известно, шутить не стоит. Мы, до этого привыкшие работать всегда открыто, внезапно почувствовали себя как бы на нелегальном положении. Нам вдруг стало, например, казаться, что в случае необходимости лучше звонить из какого‑нибудь автомата, чем по домашнему телефону. Это ощущение было крайне неприятным.

Был еще один момент, который нас беспокоил: как такой документ очутился у нас на столе? Но как бы тщательно ни проигрывали мы все возможные варианты, в конце концов каждый раз приходили к одному и тому же выводу: скорее всего какой‑то неизвестный доброжелатель во время нашего отсутствия проник в закрытый дом и положил его на стол.

Я, кстати, припомнил, что, когда мы вернулись из поездки, моя фотографическая память мгновенно зафиксировала, что в квартире было что‑то не так, как перед отъездом: некоторые вещи лежали по‑другому, и ни Кристель, ни я не могли сперва этого объяснить. И еще кое‑что: электронные часы на нашем радиоприемнике мигали нулями, показывая, что в квартире отключался свет. Аналогичные часы на видеомагнитофоне, подключенном к тому же самому переходнику, продолжали показывать время. Когда позднее министр внутренних дел Нижней Саксонии официально заявил, что Киттнер‑де незаконным способом (естественно, не по своей вине, тут же поспешно добавил он) стал обладателем сомнительных компьютерных данных, то он попал в точку. А может, он просто знал обо всем?

А вот мы не знали главного: кто был этот доброжелатель, оставивший взрывоопасную информацию? Какую цель он преследовал? Было это провокацией или: предостережением? Может быть, ловушкой, подстроенной из чувства мелкой мести? Секретные службы, как известно, излишней разборчивостью в средствах не страдают. Может, мы были игрушкой, используемой в чьих‑то целях? Или это действовал кто‑то желавший нам добра? Какой‑нибудь тайный почитатель, убежденный демократ, друг и помощник, пожелавший остаться неизвестным? Или кто‑то захотевший порвать со своим окружением? Столько вопросов, на которые у нас не было ответа.

Две буквы, которые нас сразу же насторожили, мы расшифровали быстро – «ПН», это скорее всего означает «перзональнуммер» – личный номер, под которым я значусь: 14 572 473. Во всяком случае, это не номер моего удостоверения личности – я его сличил.

«ГЛ» бесспорно означает «гебуртсланд» (страна, где родился). А появился я на свет в 1935 году на территории тогдашней Силезии, в то время входившей состав бесславно скончавшегося «великогерманского рейха». Из‑за этого у меня часто возникают трудности, когда приходится точно называть место своего рождения. В те времена эта территория еще не принадлежала народной Польше. Считать местом моего рождения «германский» или «великогерманский рейх» я, по понятным причинам, не хочу, хотя многие, слишком многие из нас все еще рассматривают это название как юридически верное. Компьютер, в котором заложено сомнительное досье, выдал: «ГЛ: ПБО».

«ПБО» расшифровывается очень просто: «польниш безецте остгебите», то есть «восточные территории, оккупированные Польшей». И это через 12 лет после заключения ФРГ договоров с Варшавой и Москвой! Одна только такая формулировка (она ни в коем случае не была опечаткой а, как еще выяснится, официально принятой) заслуживает общественного скандала. Стоит ли удивляться, что мы удвоили наши усилия по расшифровке этой распечатки из компьютера, столь мистическим образом оказавшейся у нас.

Дело продвигалось мучительно медленно. Найти специалистов, имевших необходимую подготовку, для нас, дилетантов в области тайной политики, было непросто. К тому же в таком деле требовались люди особого сорта – обладающие достаточным мужеством, чтобы сделать ответственное заявление на столь взрывоопасную тему. Потребовались месяцы для того, чтобы, получив консультацию в разных местах, постепенно ликвидировать пробелы в наших знаниях.

Все эксперты сходились в одном: документ вышел из недр компьютерной системы НАДИС – современного хранилища данных всех секретных служб ФРГ.

Знакомый эксперт, бесспорно один из самых опытных и знающих представителей своей профессии, пошел ещё дальше. Он подготовил свой анализ с условием, что всё будет держаться в глубочайшей тайне, и такая предосторожность была оправданной. Вот его резюме: исходите из того, что ваш телефон постоянно или периодически прослушивается. Поэтому не ведите по нему никаких доверительных разговоров, а постоянно пользуйтесь телефоном‑автоматом. После того как вы изучите копию моего заключения, пожалуйста, сожгите ее. И вообще не оставляйте, где попало ничего важного… Обо всем этом – никому ни слова. Моего имени не упоминайте! Вы же видите, что все наши свободы постепенно сведены к одному: нас еще не лишили права управлять автомобилем».

Сказано было достаточно ясно. И подтверждено доказательствами, которые он мне представил. Не было никаких серьезных оснований не верить его предостережениям. Это был человек, неоднократно доказавший, что он знал, о чем говорил.

Кроме того, из различных источников я получил «переводы» отдельных сокращений. «3 А I», к примеру, означало название одного из отделов ведомства по охране конституции, который меня «вел»: третий отдел («левый радикализм»), обработка данных на меня велась в I реферате. «СТ» означало «штатсшуц», то есть «политическая полиция». «085», к примеру, было кодом и регистрационным номером, эти цифры одновременно означали «старые левые»… У нас не оставалось большей никаких сомнений в подлинности документа.

Теперь все это следовало довести до сведения широкой общественности. Факт слежки был налицо – скандал чистой воды. Дальнейшие подробности относительно инкриминируемых мне «проступков» невозможно было узнать, не переворошив гору актов, скопившихся в недрах секретных ведомств. А без этого нельзя было выйти за рамки общей классификации («085» – «старые левые» или «081» – «придерживается коммунистических убеждений»).

Так как за мной не водилось никаких уголовных правонарушений, то, обнародовав этот документ, даже толком не зная, что за ним конкретно кроется, я ничем не рисковал. Пускай ищейки, охотники за чужими убеждениями представят свой «компрометирующий» материал!

В книгу эта история все равно уже не попадала – поздно. Хотя печатники до последней минуты держали место для оперативной вставки. Но пресс‑конференция в связи с выходом книги, объявленная на 12 сентября 1984 года, была для этого подходящим поводом.

И вот около 60 журналистов, представлявших газеты и радио, собрались в ТАБе. Они полагали, что их пригласили для ого, чтобы присутствовать при выходе в свет нового литературного произведения. Поэтому, когда на экране (для большей наглядности) был продемонстрирован диапозитив – в зале на минуту воцарилась тишина.

Киттнер выступает на фестивале политической песни в ГДР

На следующий день в прессе и по радио разразилась буря. Сообщения о пресс‑конференции и комментарии к ним прошли по всей стране. Громче всех прозвучало выступление газеты «Ганноверше нойе прессе»: «Кто гарантирует защиту от защитников? Во всяком случае, не конституция».

Представители земельного правительства и ведомства по охране конституции, не оправившиеся от первого шока, да еще взятые в оборот журналистами, подтвердили подлинность документа. Более того: «Закладывать в компьютеры данные о состоянии банковского счета по меньшей мере неправомерно», – заявил представитель министерства внутренних дел в интервью мюнхенской газете «Абендцайтунг». Еще бы: банковский счет – святая святых капитализма.

Действуя по принципу «нападение – лучшая защита», власти сделали первую попытку затушевать скандал, распространить дезинформацию. Документ, дескать, содержит сведения, датированные 1970–1978 годами, сегодня за Киттнером больше не следят, заявил представитель власти. Но из документа было ясно видно, что последние данные, заложенные в компьютер (распечатка была затребована 23 сентября 1982 года), датированы мартом того же года.

Какой‑то чин из ведомства по охране конституции пытался внушить корреспонденту «Абендцайтунг»: сокращение «ТФ» означает, мол, «розыски террористов». Намерение навести тень на ясный день очевидно: террористов у нас не любят…

Одна только неувязочка вышла: сокращение «ТФ» на самом деле означает «телефон», так же как «КТ» – «текущий счет», «КФ» – «транспортное средство», «АД» – «адрес» и «СФ» – «банковский сейф», которого у меня, к слову, никогда не было, но соответствующая графа тем не менее для порядка была заложена в компьютер. Позднее, при тщательном уточнении деталей, министр внутренних дел официально отмел какие‑либо подозрения в моей возможной причастности к «терроризму».

Мы с Кристель получили множество посланий с выражением солидарности. Около 100 членов союза писателей направили протест премьер‑министру земли по поводу слежки, устроенной за их коллегой Киттнером. Объединение юристов‑демократов в своем послании протеста, адресованном министру внутренних дел, обвинило власти в явном нарушении правовых норм. Но не все реагировали так. Некоторые наши знакомые из чувства страха порвали с нами отношения. И по телефону нам теперь стали звонить не так часто, как раньше: ведь всем было абсолютно ясно, что, разговаривая с Киттнером, рискуешь. Не только разговор подслушают, но и еще (не дай бог!) заведут на тебя досье.

Клаус Тебарт, уполномоченный земли Нижняя Саксония по контролю за сбором данных о населении [31], к которому я обратился за помощью и разъяснениями как к специалисту, мало чем мог помочь. В своем письме он сообщил, что ведомство по охране конституции не разрешило ему передавать какую‑либо информацию о сведениях, заложенных на меня в компьютер.

Процитирую в этой связи газету «Дойчес альгемайнес зонтагсблат»: «Случайность или нет? Вскоре после всего происшедшего Тебарт, ранее сам занимавший пост руководителя отдела кадров в министерстве внутренних дел Нижней Саксонии… отказывается проверять данные на лиц, заложенные в компьютерную систему НАДИС. Беспрецедентный факт в истории ФРГ. Причина: по мнению министерства внутренних дел, уполномоченный имеет право знакомиться только с общими сведениями, мало о чем говорящими, а не с содержанием самих досье».

Не контроль за сбором данных и защита граждан от возможных в связи с этим злоупотреблений, а фиговый листок! По‑иному и нельзя расценивать некоторую нотку безнадежности, прозвучавшую в письме самого Тебарта, которое он направил мне в ответ на призыв о помощи: «Как я уже… сообщал Вам, служба безопасности… имеет право отказывать в выдаче сведений. Этих правил должен придерживаться и уполномоченный по контролю. Знаю, что это не удовлетворяет граждан, обращающихся с запросами, однако я, как и всякий другой, должен подчиняться законам… Одновременно прошу понять, что законодательные предписания не позволяют мне удовлетворить Ваше стремление выяснить, каким путем добывается информация».

Несмотря на такую сдержанную позицию контрольных инстанций, стратеги из секретных служб испытывают к ним чувства, далекие от симпатий. Может, именно здесь и зарыта собака? Не было ли мистическое появление секретного документа у меня на столе одним из эпизодов позиционной войны, ведущейся между жадными до сбора информации службами и нелюбимыми ими контролерами? Несколько позже в одной из вечерних передач радиостанции «НДР» говорилось следующее: «Каким образом у Дитриха Киттнера оказались данные, заложенные в компьютер ведомством по охране конституции? Исходя из буквенных и цифровых комбинаций, представители ведомства по охране конституции и уполномоченные по контролю пришли к единодушному выводу, что федеральные контролеры во время проведения инспекции в штаб‑квартире секретных служб в сентябре 1982 года запросили данные и на кабаретиста, заложенные в компьютер. Поводом для запроса послужило обращение Киттнера, направленное им летом 1982 года тогдашнему федеральному уполномоченному по контролю Буллу, с просьбой проверить, какие сведения на него лежат в ведомстве по охране конституции».

Я и в самом деле, работая над книгой «Когда‑то был человеком…», обращался к Буллу с просьбой проверить, что на меня содержится в досье как на «врага государства». К моему разочарованию, он сообщил мне в письме от 8 сентября 1982 года (запомним эту дату), что не уполномочен вести такого рода расследование. Но послушаем дальше, что говорит «НДР».

«…Тем не менее ведомство по охране конституции подозревает, что кто‑то из сотрудников – уполномоченных федеральных контрольных органов – в нарушение правил о неразглашении тайны подбросил документ Киттнеру. Нынешний федеральный уполномоченный по контролю доктор Райнхольд Бауман отдал распоряжение тщательно расследовать это весьма для него «неприятное и удручающее происшествие», однако никакой утечки информации обнаружено не было. Лица, попавшие под подозрение, в сердцах заявили, что скорее всего сами же секретные службы и подбросили документ, решив сыграть злую шутку над контролерами. В пользу такой версии свидетельствует и то, каким образом по словам Киттнера, к нему попал документ… Иными словами, в игре замешана какая‑то крупная неизвестная величина».

Все верно. От уполномоченного Булла я, во всяком случае, никаких документов не получал. Об этом со всей убедительностью свидетельствует его «ответ с отказом на мою просьбу о проверке, датированный 8 сентября. Запрос же, согласно распечатке, был сделан лишь 23 сентября ровно в 13 часов 07 минут и 57 секунд.

Других связей с контролерами в Бонне у меня, к сожалению, нет. И что самое главное: тому, кто подбросил документ, да и мне самому не составило бы труда уничтожить соответствующие цифровые комбинации и указание времени, чтобы замести следы и подстраховаться от возможного преследования. Но если предположить (а это более чем вероятно с учетом известных фактов), что какая‑нибудь секретная служба ознакомилась с моей перепиской с федеральным контрольным органом, то тогда, напротив, становится ясно, чьи уши торчат за всей этой историей.

Против подобного предположения свидетельствует только один факт: после кампании, развязанной прессой, сотрудников ведомства по охране конституции земли Нижняя Саксония поразил вирус взаимного недоверия. Там все ищут, где произошла утечка информации. Причем кампания порой принимает трагикомические формы. Персоналу отныне разрешено общаться друг с другом только через слегка приоткрытые двери, а при взаимном обращении прибегать к вымышленным именам и кличкам. Не могу скрыть некоторого злорадства, когда ищейки сами живут в атмосфере страха перед слежкой.

Президент земельного ведомства по охране конституции хотя и безоговорочно признал в радиоинтервью тот факт, что за мной велась слежка, однако предпочел сохранить в тайне, каким образом добывались сведения и какого сорта.

«Потому что, – заявил он дословно, – если мы перейдем к деталям, расскажем, какими документами мы располагаем на господина Киттнера, то раскроем весь объем собранной информации и, тем самым, дадим возможность сделать выводы в данном случае, а также в иных, сходных с ним, каким способом добываются сведения и в каких масштабах. Тогда лица, о которых идет речь, могут легко помешать дальнейшему сбору информации о них».

Но я‑то уже хорошо представлял себе, как в действительности добывают сведения, о чем уже рассказал.; Однако, теперь я понял еще кое‑что важное: ведомство по охране конституции заинтересовано не только в сборе фактов, но и, в первую очередь, в том, чтобы запугивать людей. Только после того, как последовало специальное разъяснение господина президента, я мог на себе почувствовать: это вовсе не одно и то же, когда ты только смутно предполагаешь и подозреваешь, что за тобой ведется слежка, или когда ты это точно знаешь. Тебе как бы говорят: «Да, мы это делаем, и не вздумай сопротивляться!» Во всем этом есть что‑то от изнасилования. И они знают об этом. Психологический террор – вот средство, к которому испокон веков прибегают секретные службы.

При этом в моем случае ведомство по охране конституции пыталось еще разыгрывать великодушие: все‑таки оно намекнуло мне, хотя и в завуалированной форме, какого рода сведения собирались. Все дело, оказывается, в моей близости к коммунистам, а власти в подобных случаях должны якобы реагировать заблаговременно, пока человек не попал еще «в сферу притяжения коммунизма», как мне позднее объяснили.

Открыть мне глаза, дескать, было необходимо в моих же собственных интересах. Потому что «в противном случае» я, вероятно, жил бы в постоянном страхе, думая, что причиной слежки может быть что‑то другое (например, подозрение в шпионской деятельности или в поддержке какой‑нибудь террористической группировки). Было ли это заявление действительно свидетельством их великодушия или новой попыткой запугать меня? Погрозили дубиной: смотри, мы ведь можем все повернуть по‑другому?…

Но, в любом случае, я пока что остаюсь единственным гражданином ФРГ, которому сыщики сказали в лицо: да, мы следим за тобой. Это обязывает. Поэтому я, не сходя с места, объявил на пресс‑конференции под аплодисменты газетчиков, что обращусь в суд.

Я надеялся вынудить суд принять наконец хоть какое‑то решение.

Вообще‑то в ФРГ и раньше бывали процессы в связи со слежкой и копанием в чужом белье. Но в большинстве случаев усилия пострадавших оказывались напрасными, потому что у них не было необходимых доказательств. Теперь впервые доказательства были налицо. Я попросил моего друга Вернера Холтфорта направить заявление в суд. Будучи адвокатом, депутатом ландтага и председателем «Республиканского союза адвокатов», он уже не раз выигрывал процессы, на которых отстаивал конституционные права граждан. А именно о правах и шла сейчас речь. А в этой области доктор Вернер Холтфорт был специалистом.

Разбирательство в административном суде было назначено на 16 февраля 1987 года. Но этот день был у меня как раз давно зарезервирован для двух выступлений на фестивале политической песни, проводившемся в Берлине (ГДР). А на сцене нашего театра соответственно должна была выступить Гизела Май. Вот только попросить ее выступить за меня еще и в суде я не мог, хотя в этом случае процесс, без сомнения, стал бы одним из самых знаменитых в истории юриспруденции.

Судьи отнеслись с пониманием к моим затруднениям и отложили начало разбирательства на несколько дней. Обвиняемая же сторона, узнав о причине отсрочки («обязательное присутствие истца в Восточном Берлине по служебным надобностям»), наверняка ввела на меня новые данные в компьютерную систему НАДИС. Возможно, она даже записала на служебном видеомагнитофоне мое выступление по телевидению ГДР.

На суде меня ждала первая неожиданность в лице некоего доктора Р. Гроса (СвДП), представлявшего интересы противной стороны. Я уже упоминал о нем в некоторых моих историях. Когда‑то он был министром внутренних дел земли Нижняя Саксония. Многое из того, что осело в электронных хранилищах компьютеров системы НАДИС, происходило как раз в те времена, когда Грос восседал в министерском кресле. Так что противная сторона выбрала подходящего представителя.

Правда, в правовых вопросах доктор Грос был явно не силен. Даже мне, обладавшему отрывочными знаниями из области юриспруденции, и то было видно, что Грос порой беспомощно балансировал на скользком льду, именуемом процессуальным правом. А у судей в эти минуты лица буквально каменели. Правда, и мои попытки выразить возмущение и передать эмоции «пострадавшего» казались мне самому (а уж тем более специалистам) чуточку неуместными. Но ведь я‑то не был профессионалом и мог позволить себе роскошь вызывать снисходительные усмешки со стороны юристов.

А вообще‑то меня интересовали чисто практические вопросы: что лежит в досье на меня и с какой целью его вообще заводили? Мне было важно иметь возможность свободно болтать по телефону, свободно высказывать свои мнения без оглядки на тайных соглядатаев, могущих вложить в мои слова не тот смысл.

Была и вторая неожиданность – и опять‑таки все балансировало на грани законности. Как выяснилось, министерство внутренних дел составило на меня еще одно досье, которое и передало суду – с обязательством хранить его содержание в тайне. Об основном правовом принципе, согласно которому любые документы, любые факты, фигурирующие на процессе, должны предоставляться обеим сторонам, составители досье даже и не подумали.

Судья устранил эту несправедливость, пообещав, с одной стороны, что не примет во внимание материалы, содержащиеся в закрытом досье, а с другой – прежде чем огласить это решение, передал папку Холтфорту, чтобы тот ознакомился с материалами во время короткого перерыва между заседаниями.

Во время беглого, длившегося не более 10 минут перелистывания документов удалось установить, что это были подборки моих высказываний и выступлений. С их помощью преследовалась цель доказать мою близость к Германской коммунистической партии. Наибольшее впечатление производило, пожалуй, приветственное послание в адрес Нюрнбергского съезда ГКП, в котором я благодарил за приглашение, сожалел, что на этот раз не смогу приехать, и выражал убеждение, что коммунистам «принадлежит решающая роль в борьбе за мир и дело рабочих».

Третьим сюрпризом (литературного характера) была речь адвоката Гроса. В ней он раз и навсегда рассеял опасения нации по поводу того, будто секретные службы ФРГ подслушивают телефонные разговоры, занимаются перлюстрацией почты и суют свой нос в банковские счета граждан. Ничего подобного, дескать, быть не может: это ведь запрещено! Невольный смех публики, заполнившей почти весь зал, выражал, без сомнения, радость народных масс в связи с такими райскими условиями жизни. После этого экс‑министр внутренних дел начал обосновывать, почему ведомство по охране конституции вынуждено вести за мной слежку: держать в поле зрения опасное коммунистическое окружение – к этому его, дескать, вынуждает закон. И есть еще одна причина – это высказывание Димитрова, заявившего: писатель, выступающий за Советский Союз, важнее тысячи членов коммунистической партии. Вот так‑то. Вот почему за мной и надо следить.

И даже если подобное сравнение кому‑то может показаться спорным, лично меня это высказывание Димитрова нисколько не смущает. Скорее наоборот, если принять во внимание те усилия, которые предпринимает СССР в деле поддержания мира и разоружения. Гросу следовало бы еще только добавить, откуда он позаимствовал эту цитату. Поиски привели к единственному источнику – одиозному правоконсервативному журналу «Дойчланд‑магазин». Из этого ультраправого издания сторонников «холодной войны» почерпнули эту цитату едва ли более умеренные составители справочника из ведомства по охране конституции, а оттуда в свою очередь по служебным каналам она перекочевала к либеральному экс‑министру.

Жаль только, что именно ею он аргументировал необходимость закладывать на меня данные в компьютерный котел. Во всяком случае, суд отнесся к этому без всякого понимания и в тот же день огласил приговор, обязав ведомство по охране конституции стереть все данные, заложенные на меня в машину.

Ничего большего мы и не требовали, поскольку с формально‑юридической точки зрения ничего другого нельзя было бы добиться. По нашему дополнительному заявлению – сообщить, какого рода данные заложены в компьютер, – не было принято вообще никакого решения, поскольку, согласно убийственной логике юристов, если информация все равно будет стерта, зачем тогда знакомиться с ней?

Потерпела бы фиаско и попытка добиться в судебном порядке, чтобы секретной службе вообще было запрещено шпионить за мной. Совать свой нос и копаться в личной жизни людей с использованием «разведывательных средств» – это ведь и есть та «задача», которую «закон» ставит перед фирмой «Сыск и К⁰». Чтобы добиться своего, нужно было бы предоставить убедительные доказательства, что у меня вообще нет никаких политических убеждений и, стало быть, у ведомства нет никаких оснований для слежки.

Старая юридическая дилемма: судья в лучшем случае может только интерпретировать параграфы, даже если они будут самыми несправедливыми. Существовал бы, к примеру, закон, принятый с благословения (политического) конституционного суда, по которому всем, кто разъезжает на велосипедах красного цвета, грозит тюремное заключение на срок не менее 10 лет. Судам, хотя они и осознавали бы всю вопиющую несправедливость закона, в принципе не оставалось бы никакого другого выхода, кроме как упечь нарушителя за решетку на 10 лет.

Законы – это показатель того, в каком состоянии находится право. И они ни в коем случае не издаются на вечные времена. Их делают политики, представляющие интересы различных групп населения. Если социальная борьба трудящихся станет обременять концерны, они тут же поручат своим управляющим принять какой‑нибудь закон, парализующий возможности профсоюзов устраивать забастовки. Это и будет называться господствующим правом в прямом смысле этого слова.

С подлыми законами надлежит бороться в первую очередь политическими средствами. Юридический путь не является, к сожалению, универсальным средством против негодной политики. Идя этим путем, можно в лучшем случае несколько уменьшить существующую несправедливость, но чаще наоборот – лишь усилить ее. По‑настоящему эффективен этот метод только в том случае, когда власть имущие игнорируют собственные законы.

Так было и в моем случае. Ведомство по охране конституции могло продолжать собирать данные, вынюхивать, шпионить, как то предписывает ему закон. Оно имеет право накопить на меня кучу материалов. Оно не имеет права делать только одно (и этим мы воспользовались, подавая заявление в суд): закладывать на меня данные в компьютер. И то лишь благодаря пробелу в существующем законодательстве.

Создатели законов попросту забыли выдать разрешение ведомству по охране конституции на автоматизированное кодирование данных. Подобная оплошность со стороны политиков ему даром в суде не прошла. Но и эти свои полномочия оно со временем получит. Издавать законы о чрезвычайных полномочиях стало в стране традицией. С 1933 года.

И тем не менее приговор суда означал для нас победу. Нам по крайней мере удалось нанести тактическое поражение превосходящему противнику, продемонстрировать, что демократы не должны сдавать свои позиции без борьбы. Само по себе осознание этого могло вселить в нас мужество. Кроме того, процесс вызвал большой интерес у широкой общественности, привлек ее внимание к практикующейся у нас в стране слежке, породил всеобщее возмущение.

Соответствующими были и заголовки западногерманских газет: «Гражданин, которого подслушивали, защищается», «Успех Киттнера», «Победа над ведомством по охране конституции». Сообщения были опубликованы в 80 газетах, некоторые из материалов занимали до 6 колонок. И до самых окраин донеслась весть о том, какой подкоп под демократию ведется в стране. Во всяком случае, глазам общественности предстала картина, резко отличавшаяся от той, которую хотело бы изобразить правительство.

Эти настроения передались и в ландтаг, где Вернер Холтфорт, вернувшись из зала суда, развязал – теперь уже в качестве депутата – дискуссию о деятельности ведомства по охране конституции. Министр внутренних дел Хассельман не сомневался ни секунды: приговор, дескать, неправильный, и баста.

Поскольку я сам в ландтаге не был (а происшедшее выглядит просто невероятным), то процитирую лучше выдержку из солидной буржуазной газеты "Дойчес альгемайнес зонтагсблат»:

«Министр от ХДС откровенно разъяснил, что конкретно имеют право делать его служащие: им разрешено применять для сбора информации разведывательные средства, если эти действия продиктованы соображениями высших государственных интересов. И в этом случае, отрубил министр, они имеют право преступать законы. После этих слов в протоколе появляется примечание: аплодисменты одного из депутатов ХДС».

Вряд ли хлопал в ладоши премьер‑министр земли доктор Эрнст Альбрехт, хотя он был первым, на кого можно было подумать. Ведь он сам недавно был вынужден публично признаться в том, что лично поощрял ведомство по охране конституции на организацию нашумевшего взрыва бомбы в тюрьме города Целле. Покушение в то время приписывали «террористам», и таким образом был дан сигнал к очередному взрыву истерии. Остается надеяться, что органы власти, которые попирают закон, считая, что им все дозволено, даже взрывать бомбы, подчинятся приговору суда и сотрут заложенные на меня данные. В своем же собственном компьютере.

Аналогичное пожелание высказал и союз писателей. На его собрании все единодушно приветствовали решение суда о незаконном сборе данных и закладке их в компьютер. Было направлено также коллективное письмо в адрес Альбрехта. При этом коллеги особое внимание уделили высказыванию Димитрова, которое приводил в своей речи на суде «великий инквизитор» [32]: «Так как мы выступаем за разоружение и к тому же приветствуем инициативы Советского Союза в этой области, то мы осознаем, что тем самым подвергаем себя опасности преследования со стороны государства в виде слежки, которую ведут секретные службы, собирая на нас досье. Поэтому мы были бы признательны, если бы вы подтвердили, что земельное правительство будет уважать решение суда как по делу нашего коллеги Киттнера, так и в отношении других писателей».

Подмостками для артиста нередко служит и улица

Но адресат смотрел на это дело по‑другому и вступил в борьбу за право своих служащих игнорировать законы: земельное правительство подало апелляцию. Небольшая выдержка из нее настолько наглядно иллюстрирует, какого рода свободы существуют в ФРГ, что я не могу в очередной – и последний – раз не процитировать представителя интересов секретных служб: «Для ведомства по охране конституции представляют интерес лишь сведения социальной значимости. Никто не изучает личные мнения; выявляют и дают оценку лишь (! – Д. К.) политическим взглядам, затрагивающим государство и его строй. Поэтому не может быть и речи о регистрации или каталогизации всех сведений, касающихся личности отдельного гражданина».

Это успокаивает. Я имею право, к примеру, без опаски высказывать свое мнение о футболе – оно их не интересует. Лучше всего было бы, если бы я ни о чем, кроме футбола, не думал – тогда я не попал бы в компьютер… Но если я, например, считаю, что сборища эсэсовцев должны быть запрещены, то – бай! – меня тут же зарегистрируют. Как потенциальную угрозу свободному демократическому строю. Это ясно Их же интересуют мои политические убеждения: за кого я, например, голосую – это должно быть занесено в картотеку! Не общие сведения – кое на что я имею право.

А если бы я никогда не интересовался футболом, а только большой политикой и голова моя была бы забита только политикой? В таком случае на меня заложили бы в компьютер все сведения. Правда, тут я был бы сам во всем виноват: почему не обсуждаю другие вопросы – ну, хотя бы как ухаживать за пуделем? А так я должен быть доволен уже тем, что они накапливают обо мне не все сведения. (Хотя, возможно, что мои разговоры о пуделях они бы опять приняли за конспирацию и на всякий случай заложили бы в компьютер: кто знает, что за этим кроется?)

Но так как за длительный период наблюдения они уже поняли, что в моих письмах все равно не будет ни слова о футболе и что я не болтаю часами по телефону о пуделях, они сочли, что им совершенно необходимы полномочия перлюстрировать мою корреспонденцию или подслушивать телефонные разговоры, исходя из высших государственных интересов. Иначе они не смогут регистрировать или заносить в картотеку (или как это у них еще называется) мои политические убеждения.

Вот именно: как это все называется? Судьи десятой палаты административного суда Ганновера записали в своем приговоре: «Не могло бы больше претендовать на право свободного выбора информации такое общество, в котором граждане лишены возможности узнавать, кто, когда, при каких обстоятельствах и какие сведения на них собирает…»

Однако министр внутренних дел успокоительно заявил, что весь этот шум не стоит и выеденного яйца: на основании одного лишь документа, выданного компьютерной системой НАДИС, никто не был бы в состоянии что‑либо узнать обо мне. Из бумаги, дескать, известно лишь то, какая секретная служба ведет досье на Киттнера. Великолепно. Стало быть, гарантией сохранения тайны является степень профессиональной тупости сотрудников ведомства по охране конституции. А как по‑другому можно расценить это заявление? Допустим, какой‑нибудь недоумок из секретной службы под номером 000 сделает на меня запрос по компьютеру системы НАДИС, получит все данные, а в них в разделе «деликт» («проступок». – Прим. перев.) 12 раз проскочит код «085», что означает «старые левые». И что же, после всего этого он не будет знать, что я за птица?

Действительно ли они настолько тупы, что в 1972 году не заметили нашего переезда на Бишофсхолердамм? Или же они, согласно документу, извлеченному из НАДИС, после этого сознательно следили только за гаражом, который я сохранял за собой на старом месте те два года? В нем я держал машину‑развалюху в качестве дешевого источника запчастей для нового автомобиля. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно…

Радиостанция «НДР» также дала этому делу меткую опенку: «С одной стороны, вызывает сомнение, раздражение, если не возмущение тот факт, как секретная агентура противозаконно вторгалась в личную жизнь и деятельность кабаретиста Дитриха Киттнера. С другой стороны, как мне кажется, успокаивает то, что у нее явно нет других, более неотложных дел. В данном случае нас не должно огорчать, что деньги налогоплательщиков выбрасываются на ветер».

К этому добавить нечего. Или как это

Поиск по сайту: