Тема. Этология человека: основные направления исследований этологии человека

Проблема социального и биологического в поведении человека

Студенты

• Запальнова Анна
• Тюрина Екатерина

Рекомендации:

Особе внимание стоит обратить на культурно-историческую теорию Л.С.Выготского, отражающую важность социального, а не биологического в поведении человека.

Связь этологии с другими науками: психология развития, социальная психология, социобиология, эволюционное учение и др. Основная парадигма этологии. Границы применения принципов этологии к анализу поведения человека.

Три этапа развития этологических идей: классическая этология (1930–1950 гг.), современная этология (1960–1970 гг.) и социобиология (с 1980-х годов).

Развитие этологии человека по идеям Н. Б. Джонса: 1 – в исследованиях детского поведения; 2 – в выяснении возможной роли естественного отбора как фактора становления и эволюции культуры и 3– в раскрытии адаптивной сущности общества и культуры.

Основные направления исследований этологии человека: а) анализ экспрессивного поведения, б) поведение ребенка, в) коммуникация, г) социальное поведение и социальная организация, д) реконструкция эволюции поведения на ранних этапах антропогенеза.

При изучении данной темы необходимо понимать взаимосвязь этологии с зоопсихологией и сравнительной психологией. Иметь представление о классической этологии.

Этология человека зародилась как перенос знаний о поведении животных на человека. Следует учитывать ограничения переноса результатов исследований с одного вида животных на другой.

Самосознание у животных

На протяжении почти 75 лет нашего столетия прочно господствовало представление бихевиористов о том, что субъективные психические переживания животных не могут быть предметом научных исследований. В течение этого времени такие ученые, как Толмен (Tolman, 1932), оспаривали эту точку зрения, но они практически никак не влияли на господствующее мировоззрение (см. обзор Griffin, 1976). Позиция бихевиористов с логической точки зрения кажется неприступной, однако ее можно обойти различными путями. Один из аргументов заключается в том, что, хотя мы и не можем доказать, что животные обладают субъективными переживаниями, вполне возможно, что на самом деле так оно и есть. А если бы это было так, то что тогда изменилось бы? Другой подход базируется на утверждении, что с эволюционной точки зрения представляется маловероятным, чтобы между человеком и животными в этом отношении был существенный разрыв.

Гриффин (Griffin, 1976), который одним из первых начал планомерную атаку на позиции бихевиоризма, использовал оба этих аргумента. По его мнению, изучение коммуникации животных с наибольшей вероятностью должно принести нам доказательства того, что «они обладают психическими переживаниями и сознательно общаются друг с другом». Однако при исследовании языковых способностей животных в последние годы это давнее обещание оказалось невыполненным. До сих пор вызывает спор поведение шимпанзе, которых обучили некоторым особенностям языка человека, и существует сомнение в том, что когда-либо эти эксперименты позволят нам многое узнать о субъективных переживаниях этих животных (Terrace, 1979; Ristau, Robbins, 1982). Были предприняты самые различные попытки исследовать субъективный мир животных другими способами, к описанию которых мы и переходим.

Осознают ли животные себя в том смысле, что имеют ли они представления о позах, которые принимают, и о действиях, которые совершают? Конечно, поступающая от суставов и мышц сенсорная информация направляется к мозгу, и поэтому животное, по-видимому, должно быть осведомлено о своем поведении. В экспериментах, направленных на выяснение этого вопроса, крыс обучали нажимать на один из четырех рычагов в зависимости от того, какой из четырех активностей было занято животное, когда раздавался звук зуммера (Beninger et al., 1974). Например, если этот сигнал заставал крысу в тот момент, когда она чистила шерсть (was grooming), она должна была нажимать на «груминговый» рычаг, чтобы получить пищевое подкрепление. Крысы научились нажимать на различные рычаги в зависимости от того, занимались ли они чисткой шерсти, ходили, поднимались на задние лапки или находились в покое вюмент, когда слышался звук зуммера. Результаты подобных экспериментов (Morgan, Nicholas, 1979) показали, что крысы способны строить свое инструментальное поведение на основе информации об их собственном поведении и сигналов, поступающих из внешней среды. В каком-то смысле крысы должны знать о своих действиях, но это совсем не означает, что они их осознают. Они могут осознавать свои действия точно так же, как и внешние сигналы.

Многие животные реагируют на зеркало так, как-будто они видят других особей своего вида. Однако некоторые данные свидетельствуют о том, что шимпанзе и орангутаны могут узнавать себя в зеркале.

Молодые шимпанзе, рожденные на воле, пользовались зеркалом, чтобы чистить те части своего тела, которые другим путем увидеть невозможно. Гэллап (Galiup, 1977; 1979) наносил небольшие пятнышки красной краски на бровь и противоположное ухо нескольким шимпанзе, когда они находились под легкой анестезией. По утверждению экспериментатора, шимпанзе, выйдя из наркотического состояния, прикасались к этим частям своего тела не чаще, чем обычно. Тогда он дал обезьянам зеркало. Шимпанзе начали разглядывать свои отражения в зеркале и постоянно трогать окрашенные брови и уши.

Сознание и ощущение страдания

Проблема сознания животных таит в себе много трудностей. Спектр научных представлений по этому поводу очень широк. Одни ученые уверены в том, что сознания у животных нет, а другие утверждают, что у большинства животных сознание есть. Существуют исследователи, считающие, что сознание не может быть предметом научного изучения, и исследователи, считающие эту тему не заслуживающей внимания. Ситуация осложняется еще и тем, что очень трудно прийти к приемлемому определению сознания.

Гриффин (Griffin, 1976) определяет сознание как способность организма создавать психические образы и использовать их для управления своим поведением. Это очень напоминает определение, которое предлагает Оксфордский толковый английский словарь. Быть в сознании - это значит «знать, что ты сейчас делаешь или собираешься делать, имея перед собой цель и намерение своих действий» (см. Griffin, 1982). Согласно Гриффину (Griffin, 1976), «намерение включает в себя психические образы будущих событий, причем намеревающийся представляет себя одним из участников этих событий и производит выбор того образа, который он попытается реализовать». Хотя Гриффин и другие исследователи (например, Thorре, 1974) рассматривали намерение и сознание как неотъемлемую часть одного и того же явления, эта точка зрения не является общепринятой. В гл. 26 было показано, что преднамеренное поведение не всегда требует сознания.

Как мы уже видели раньше, многие исследователи полагают, что сознание нельзя сводить только к знанию своих чувственных восприятии. Например, Хамфри (Humphrey, 1978) понимал сознание как самознание (self-knowledge), которое используется организмом, чтобы предсказать поведение других индивидуумов, а Хаббард (Hubbard, 1975) полагал, что оно подразумевает осознание себя как чего-то отличного от других. Такое знание может быть использовано как основа коммуникации, но это не означает, что сознание непременно включает в себя язык. Мы можем согласиться с Пассингэмом (Passingham, 1982), что «говорящий язык революционизировал мысль. Использование языка для мышления создало условия для того, чтобы интеллект мог достичь гораздо более высокого уровня. Животные думают, но люди способны думать абсолютно по-другому, используя совершенно другой код». Несомненно, что вторжение языка изменило сам способ, каким мы осмысливаем самих себя. Нам трудно представить себе сознание без языка. Однако это не дает нам права считать, что животные, которые не имеют языка или обладают очень примитивным языком, не имеют сознания. Мы уже видели раньше, что у животных, которые не имеют языка, эквивалентного человеческому, можно обнаружить признаки самоосознания. Поэтому мы не должны приравнивать язык к сознанию.

Могут ли животные испытывать осознанное страдание? Если стоять на позиции здравого смысла, то мы склонны предположить, что могут. Когда мы находимся в бессознательном состоянии, мы не страдаем от боли или душевных мук, поскольку какие-то области нашего мозга оказываются инактивированными. Мы не знаем, однако, отвечают ли эти области только за сознание или же за сознание плюс еще какие-то аспекты работы мозга. Таким образом, хотя в бессознательном состоянии мы не испытываем боли, мы не можем на основе этого сделать вывод о том, что сознание и страдание идут рука об руку. Вполне может быть, что все то, что лишает нас сознания, одновременно прекращает ощущение боли, но одно и другое не имеют причинной связи.

У нас нет никакой концепции в отношении того, что может включать в себя совокупность сознательного опыта животного, если таковой существует. Поэтому мы не можем сделать никакого заключения о том, существует ли какая-либо связь между сознанием животных и их чувством страдания. В своем неведении мы, должно быть, очень неправы, когда, думая о животных, полагаем, что ощущение страдания может быть лишь у тех из них, которые обладают интеллектом, языком и у которых обнаруживаются признаки осознанных переживаний.

Есть свои недостатки и свои достоинства в том, что мы используем самих себя в качестве моделей, на которых пытаемся изучить возможности ощущений у животных (Dawkins, 1980). Слишком слаба научная основа для проведения аналогии между психическими переживаниями человека и животных. Было бы некорректно с научной точки зрения приходить к какому-то заключению о психических переживаниях животных на основе таких данных. Вместе с тем мы сами делаем заключения о психических переживаниях других людей только на основе аналогии с нашими собственными переживаниями. Когда мы видим, как другой человек страдает или кричит от боли, мы не пренебрегаем этим, хотя и не можем доказать идентичность его психических переживаний с нашими. Мы «истолковываем сомнения в пользу обвиняемого» и приходим к нему на помощь. Быть может, в отношении представителей других биологических видов мы тоже должны истолковывать наши сомнения в их пользу?

1.1 Общая характеристика интеллектуального поведения животных

Существует два типа поведения животных: первый - тип сенсорной психики или инстинктивного поведения, второй - типом перцептивной психики или индивидуально - изменчивого поведения.

Для первых этапов развития поведения - этапов сенсорной психики и инстинктивного поведения - характерен тот факт, что животные приспосабливаются к окружающим условиям среды, проявляя известные врожденные программы поведения в ответ на отдельные сенсорные стимулы. Одно какое - нибудь воспринимаемое свойство, например, блеск воды у комара, вибрация у паука вызывают сразу же целую сложную врожденную, закрепленную в видовом опыте программу поведения. Эта программа поведения может быть очень сложной и малоподвижной, она приспособлена к мало меняющим условиям. По этому типу построено поведения низших позвоночных и насекомых.

Второй тип поведения формируется с изменением условий существования и с развитием коры головного мозга. Он проявляется особенно отчетливо у высших позвоночных, и в частности у млекопитающих. Для этого типа поведения характерен тот факт, что животное начинает воспринимать комплексные раздражители, идущие из среды, отражать целые ситуации, регулировать свое поведение посредством субъективных образов объективного мира и приспосабливаться к меняющимся условиям. У животного на этом этапе развития комплексный раздражитель уже не просто реализует врожденные репертуары инстинктивного поведения, а вызывает акты, приспособленные к предметному миру. Поэтому ведущим на этом этапе начинает становиться индивидуальное поведение; оно проявляется в отсроченных реакциях, о которых речь шла выше, в образовании условно - рефлекторных актов, в тех навыках, которые, видно формируются на основании анализа среды, совершаемого животными.

Высшие представители животного мира (из живущих на суше -- человекообразные обезьяны, из морских животных -- дельфины) выполняют сложные действия, которые можно назвать интеллектуальным поведением. Оно обусловлено более высокой формой психической деятельности, осуществляемой в таких жизненных условиях, когда врожденные инстинкты и выработанные навыки оказываются недостаточными.

Вот примеры некоторых опытов над животными.

Около клетки с обезьяной лежит банан -- ее любимое лакомство. Животное пытается достать его, но это не удается. Обезьяна замечает лежащую недалеко палку, берет ее и с помощью палки пододвигает банан ближе и достает его. В другом опыте палка, взятая обезьяной, оказалась коротка. Рядом лежали другие палки. Обезьяна начала манипулировать (производить разные движения) с ними. Палки были бамбуковые, полые внутри. Случайно обезьяна вставила одну из них в другую. Получилась длинная палка, которой обезьяна и подтолкнула к себе плод.

К потолку клетки подвесили банан. Обезьяна, подпрыгивая, пыталась достать его, но это оказалось невозможным. Оглядевшись кругом, она увидела ящик, подтащила его и с него дотянулась до банана. В другой раз плод подвесили так, что и с ящика обезьяна не могла его достать. Рядом находились другие ящики. Обезьяна догадалась поставить их друг на друга и, встав на верхний ящик, достала банан.

Какими бы умными ни казались эти животные, нетрудно убедиться в большой ограниченности их мышления. Наблюдались такие случаи. На плоту помещали лакомство, но огонь мешал обезьяне взять любимый плод. Она видела, как люди тушили огонь водой, которую наливали из бачка. На соседнем плоту обезьяна увидела этот сосуд. Чтобы перебраться туда, она составила из бамбуковых палок длинные шесты и перешла на плот, налила воды в кружку и, вернувшись назад, залила огонь. Почему же обезьяна не воспользовалась водой, которая была рядом? Дело в том, что обезьяна не умеет обобщать: всякая вода гасит огонь, обезьяна же видела только, как его гасят водой из бачка.

Все это говорят о том, что, пытаясь решить интеллектуальную задачу, обезьяна не видит всех условий, необходимых для решения, а замечает только некоторые из них. В этом одна из причин ограниченности мышления высших животных.

В то время как человек обычно решает задачу, логически рассуждая, делая необходимые выводы, животные находят правильное решение случайно, часто действуя методом проб и ошибок.

1.2 Предпосылки интеллектуального поведения животных

Предпосылкой для инстинктивного поведения является отражение отдельных свойств внешней среды, которое действует на механизм, пускающий в ход врожденный инстинктивный акт.

Предпосылкой для сложных форм индивидуально - изменчивого поведения является перцепция, то есть отражение целых комплексных форм сложных ситуаций среды. На основе этого образа отражаемой действительности возникают индивидуально - изменчивые формы поведения.

Интеллектуальное поведение не только теснейшим образом связано с разными формами инстинктивного поведения и научения, но и само складывается (на врождённой основе) из индивидуально-изменчивых компонентов поведения. Оно является высшим итогом и проявлением индивидуального накопления опыта, особой категорией научения с присущими ей качественными особенностями. Интеллектуальное поведение даёт наибольший приспособительный эффект при резких, быстро протекающих изменениях в среде обитания.

1. Предпосылкой и основой развития интеллекта животных является манипулирование, особенно с биологически «нейтральными» предметами. В ходе манипулирования, особенно при выполнении сложных и деструктивных манипуляций, происходит тренировка сенсорных и эффекторных систем, обобщается опыт деятельности животного, формируются обобщённые знания о предметных компонентах окружающей среды. Этот обобщённый двигательно-сенсорный опыт составляет основу интеллекта высших позвоночных, особенно обезьян.

Для интеллектуального поведения первостепенное значение имеют зрительные восприятия и особенно зрительные обобщения, сочетающиеся с кожно-мышечной чувствительностью передних конечностей.

2. Другим элементом интеллектуального поведения являются сложные многофазные навыки и инструментальные действия. Эти элементы относятся к двигательной сфере. Они позволяют животному решать сложные задачи, требующие определённой последовательности действий. Решение многофазовых инструментальных задач легче всего даётся человекообразным обезьянам, остальные высшие млекопитающие (крысы, еноты, низшие обезьяны и так далее) легче справляются с локомоторными задачами. Это отражает разный характер исследовательской деятельности у животных разного уровня развития психики. У большинства млекопитающих преобладает познавание пространственных отношений среды с помощью локомоторных действий. У обезьян, особенно человекообразных, по мере развития манипулирования, локомоторное познавание пространственных отношений теряет свою доминирующую роль. Однако только человек может полностью освободиться от направляющего воздействия пространственных отношений, если этого требует познание временно-причинных связей.

3. Важной предпосылкой интеллектуального поведения является и способность к широкому переносу навыков в новые ситуации. Эта способность проявляется у разных животных в разной степени, но наибольшее развитие она получила у высших позвоночных. Например, собака, ранее обученная двум разным навыкам (подтягивать за верёвку кусок мяса и открывать лапой щеколду) в новой ситуации, когда щеколда расположена высоко и открыть её можно только потянув за свисающую верёвку, сразу же решает эту задачу на основании переноса ранее полученного опыта в новые условия. Если видеть сразу результат и не знать о ранее выработанных навыках, то может сложиться впечатление о разумном решении предложенной задачи. Подобные наблюдения могут стать одной из причин антропоморфического объяснения поведения животных, как в естественных условиях обитания, так и в неволе.

Таким образом, важнейшими элементами и предпосылками интеллекта животных являются способности к разнообразному манипулированию, широкому чувственному (зрительному) обобщению, к решению сложных задач и переносу сложных навыков в новые ситуации, к полноценной ориентации и адекватному реагированию в новой обстановке на основе прежнего опыта.

Основу интеллектуального поведения, по-видимому, составляет восприятие сложных отношений между предметами внешнего мира. Это и есть дальнейшее усложнение форм отражения, которое ведет к появлению более интересующих нас форм поведения. Сначала животное отражало отдельные свойства и эти свойства пускали вход заложенные от природы врожденные видовые механизмы. Затем животное начинало воспринимать целые образы предметов действительности и приспосабливаться к ним; возникли индивидуально - изменчивые формы предметного поведения, которые могут быть проиллюстрированы в навыках. Но есть третья, очень существенная форма отражения, которая очень слабо выявлена у низших животных и выявляется все больше и больше у высших животных. Это - отражение не отдельных слов, не отдельных предметов и ситуаций, а сложных отношений между отдельными предметами. Она составляет основу интеллектуального поведения.

В 1980-90-е годы были достигнуты крупные успехи в исследовании дифференцированных систем сигнализации у низших обезьян, прежде всего в сфере предупреждения об опасности и конкуренции за пищу: получены доказательства «знаковости» используемых сигналов, референтности коммуникации и категориальности сообщений о внешнем мире, что позволило называть эту систему сигнализации «языком». Речь здесь в первую очередь о мартышках, обезьянах Нового Света, в меньшей степени о макаках. И естественно, что такой «язык» попытались обнаружить у антропоидов, тем более что так соблазнительно посчитать такие вот системы сигнализации (простенькие, но уже «знаковые»!) предтечей человеческого языка!

Соответственно, системы сигналов-символов (referential signals) стали активно искать в акустической и жестовой коммуникации шимпанзе и бонобо. Однако надежды найти «что-нибудь сходное с верветками» не оправдались ни в отношении звука, ни жеста.

В исследовании функционально референтной коммуникации у шимпанзе K.E.Slocombe и K.Zuberbűhler (2005) признают, что вокализация шимпанзе является исключительно проявлением их эмоционального состояния, а не значимой для особи категоризации мира. Отдельные акустические сигналы не обозначают дифференцированные категории объектов и состояний внешнего мира, - в отличие от систем коммуникации у низших обезьян, детально изученных теми же авторами.

Отсюда заключение, что в плане анализа происхождения языка жестикуляция антропоидов перспективней вокализации и что "протоязык был жестовым".

Общее состояние исследований сигнальных систем у низших и высших приматов, позволяющее противопоставить первые вторым см. в Nonhuman primate communication.

В ситуациях конкуренции за пищу или взаимных угроз у шимпанзе, в «игровых» социальных взаимодействиях у бонобо не было найдено ничего похожего на систему дифференцированных сигналов «типа верветок или мартышек Дианы», обозначающих разные категории опасных ситуаций, различение которых существенно для особей.

Жест в ситуации конкуренции за пищу или за социальный статус – это «обозначение» и «указание», но неспецифическое. Жест здесь – только сигнал внимания, привлекающий животное, заставляющий сосредоточиться на происходящем и действовать вместе. Понимать ситуацию и «достраивать» программы поведения каждый индивид должен сам.

В этом, в частности, интересная статья о различиях в жестовой коммуникации у шимпанзе и детей в период непосредственно предшествующий усвоению языка (6-8 мес.),

и обзорная книга тех же авторов.

Жестикуляция шимпанзе отличается от жестикуляции грудных детей не столько "меньшей знаковостью", сколько ограниченной "социальной сферой употребления" жеста. Их жесты в отличие от детских почти всегда эмоциональны, "выразительные", а не указательные и тем более не "называющие" предметы действия или чувства, они встречаются почти исключительно в диадных взаимодействиях между особями. В групповых взаимодействиях отмечены лишь жесты, связанные с выпрашиванием пищи и приглашением к игре, где достаточно неспецифической мобилизации партнёра.

Жест у антропоидов, в отличие от детей, это не дифференцированная система сигналов. Отдельные единицы, которые и называются "жесты", могут быть выделены здесь лишь условно, а так существует континуум лицевых и ручных движений, выражающих эмоции особи по поводу ситуации, с акцентированием того или иного "момента" континуума, который остальные члены группы понимают сами "в силу ума и сообразительности", а не в силу "значения" данного сигнала. Тут же есть фильмы с жестикуляцией шимпанзе и орангов. Специально отмечу, что речь не идёт об обычной непроизвольной жестикуляции во время речи, но лишь о жестах, имеющих потенциально указательное или назывное значение.

Поэтому увеличение "знаковости" жестов требует расширения социальной сферы и стабилизацией схемы употребления жеста, чтобы у него появилось значение, а связь означаемого и означающего стала устойчивой в том сообществе, в коем употребляется жест.

Всё сказанное о неустойчивости и неспецифичности жеста в полной мере относится к акустическим сигналам антропоидов – крикам, связанным с конкуренцией за пищу, которые являются типичными сигналами ad hoc. Здесь система элементов является дифференцированной лишь с учётом данного сообщества и данной ситуации, в других сообществах и ситуациях разделение звукового ряда на элементы иное, а сигналы имеют «значение» лишь с учёта его «достраивания» особями исходя из концепта ситуации (Slocombe, Zuberbűhler, 2005).

Но существенно, что во всех ситуациях, требующих внимания и согласованного действия животных шимпанзе и бонобо предпочитают жестикулировать, неспецифически мобилизуя партнёра и активируя его внимание вместо того, чтобы прямо принудить. Думаю, это неспецифический зародыш языка – своего рода «эластичный трос», заставляющий индивидов обращать внимание друг на друга, втягивающий в проблемы одного животного всю группировку и активирующий создание концептов ситуаций, которые затем связываются с сигналами ad hoc, - теми же жестами или киками, категориальными только «здесь и сейчас».

А потом по этой неспецифической системе связи и взаимодействия животных в сообществе «прорастает» употребление знаков, когда жестовые сигналы ad hoc структурируются (обретут форму, воспроизводимую в качестве общего «идеального образца» с той же или большей точностью, с какой индивиды делают орудия по образцу) и станут знаками.

Структуризация знаков – становление формы, дифференциация разных знаков друг от друга, появление устойчивой связи означающего и означаемого вместо прежних изменчивых жестов ad hoc, которые скорее пантомима, чем знак, связано с орудийной деятельностью. Смысл последней не столько в приносимой пользе, сколько в умении делать действия по идеальному образцу, подчинять многоступенчатые планы действий определённой идее не только в отношении образа цели, но прежде всего в отношении структуры.

Знак в будущей человеческой речи образуется в результате перенесения этого «внешнего» навыка изготовления орудий по идеальному образцу «внутрь» индивида, антропоиды из изменчивых индивидуальных жестов «делают» знаки, так же как из палок – пробойники и кисточки для ужения термитов. Эти новые психические орудия действуют в обе стороны, так же, как в обе стороны действует мотивационный сигнал благодаря механизму стимуляции подобного подобным.

То есть, в процессе глоттогенеза разрушается семиосфера низших обезьян, сложенная категориальными сигналами. Поскольку последние требуют инстинктивного отреагирования и инстинктивного распознавания, индивидуальное понимание может существовать здесь лишь вне коммуникативной деятельности, то есть «приобретение знаний» о мире возможно лишь лично, без участия общих знаков. А это тормозит развитие собственно человеческого языка, где комбинативная и уровневая система знаков позволяет общими средствами передавать индивидуальные смыслы, чувства и знания, извлечённые индивидами из ситуаций взаимодействия друг с другом или с внешней природой.

Поэтому семиосфера низших обезьян должна быть сведена к «нулевому состоянию» неспецифических и недифференцированных, но зато индивидуальных сигналов ad hoc, с последующей структуризацией знака, семантизацией «значения» исходно пустых сигналов, и развитием процессуальных механизмов в сообществе, позволяющим устойчиво генерировать «нужный знак в нужной ситуации взаимодействия индивидов».

Поиск по сайту: