Вы никогда не были на ипподроме?

Ипподром ревел...

До финиша оставалось не более тридцати метров, но лошади шли по-прежнему кучно. Жокеи в ярких разноцветных камзолах, приподнявшись на стременах, «раскачивали» лошадей, и, казалось, что еще секунда и кто-нибудь из них с размаху опрокинется вперед. Немолодая женщина рядом со мной крикнула: «Бригадочка!»...

Я оглянулся — моя сестра, которой мину­ту назад все это было неинтересно, от возбуждения вскочила с места. Ее сын — худой, черноглазый мальчик — казался ис­пуганным.

Вот-вот должен был ударить колокол. Я по­вернулся, чтобы узнать, кто же все-таки выиграет скачку, и неожиданно увидел мать. Она искала кого-то в толпе. Ее то и дело тол­кали в тесном проходе, но она не замечала этого и только испуганно отпрянула, когда какой-то парень чуть не сшиб ее с ног, не­ожиданно бросившись в сторону касс. Я не­вольно двинулся ей навстречу, но она уже увидела мою сестру и, решительно отстра­няя людей, направилась в ее сторону. Я так и не увидел, кто выиграл скачку. Лошади, теперь уже сдерживаемые жокеями, пронес­лись дальше, к повороту. Вокруг меня уже не кричали, хотя кто-то ругался, а в воздух полетели пачки тотализаторных билетов.

Мать поднялась до ряда, где сидели сестра и Мишка, но дальше пройти не могла. Четверо полных пожилых армян в длинных пальто, загородив собой проход, горячо обсуждали последний заезд. Мать все раздраженно кри­чала что-то сестре, но ее голоса не было слышно. Сестра растерянно и виновато смот­рела на нее. Наконец мать с трудом протис­нулась к своим. Она положила руку на плечо внука, и я догадался, что мать возмущена его присутствием здесь.

Мужчина, сидевший рядом, подвинулся, уступая ей место, но она не захотела са­диться.

До следующих скачек было еще время, и поэтому многие пошли вниз. На трибуне стало тише, и я со своего места различал отдельные слова из разговора матери с се­строй.

— Не знаю, не знаю... Что ему здесь делать?.. Еще не хватало, чтобы мальчишка...

— Он же все равно ничего не пони­мает... Пусть подышит воздухом...

— ...Не знаю... Ты же хотела его сегодня мыть... Что это, вертеп какой-то... Здесь...

Сестра кивнула в сторону сидевшей непо­далеку женщины в ярком платье с двумя девочками, и я понял, что она сказала:

— Здесь же не один он, вот и другие дети... — Или что-нибудь в этом роде. По­том сестра встала и начала торопливо про­талкиваться к выходу. Мать крикнула ей вслед:

— Только, ну в общем, недолго... А где...

— Да он здесь где-то, придет скоро... Здесь он!

Я понял, что они говорили обо мне. Мать сидела рядом с Мишкой и старалась успо­коиться. Достала папиросу и закурила.

Мишка встал и вдруг потянулся — ему ста­ло скучно.

Мать неторопливо сказала ему что-то, и я увидел, что она застеснялась и даже улыб­нулась, удивляясь раздражению и тому, что она только что говорила дочери, и своему присутствию здесь.

Двум девочкам принесли мороженое, и их отец, подвыпивший мужчина в помятой шля­пе, протянул Мишке шоколадку и сказал:

— А это тебе... Давай!..

В этот момент к ней подошла пожилая женщина с программкой в руках и предложи­ла:

— Не хотите сыграть? «Абрека» с четырь­мя там?..

— Какой «Абрек»... Что вы?.. — мать растерялась.

Женщина, не обидевшись, отошла.

Пачкая губы и подбородок, Мишка ел шо­коладку. Мать посмотрела перед собой и, глубоко затянувшись папиросой, наверное, только сейчас увидела и беговые дорожки внизу, под трибунами, и конкурное. поле, и конюшни по ту сторону ипподрома, и ог­ромную, раскинувшуюся вдали, за полем, па­нораму города. И по выражению ее лица я понял, что ей здесь нравится.

В этот момент перед самой нашей трибу­ной с топотом пронеслось несколько лоша­дей. Мать вздрогнула, но тут же, успо­коившись, повернулась к Мишке и начала что-то говорить ему, чуть улыбаясь. Но ип­подром уже снова шумел тысячами голо­сов, и я не услышал ее голоса.

Я не смотрел на скаковую дорожку, а сидел у перил, подперев подбородок кула­ками. Мать уже никогда не скажет мне слов, которые говорит сейчас внуку.

В это время слева, из-за поворота, на финишную прямую вырвалась лидирующая группа лошадей. Уже почти все вокруг меня кричали — был центральный в этот день при­зовой заезд.

Люди на трибунах бросились к самому барьеру. Опытные наездники, ожесточенно работая стэками, старались прижать своих соперников к бровке. Шла жестокая скако­вая борьба. И жестокость эта передавалась трибунам. Ипподром ревел и тем самым еще больше подстегивал наездников. Я видел, как мать встала и крепко взяла Мишку за руку. Удивительно, но среди рева ипподрома было слышно тяжелое, хрипящее дыхание расплас­танных в воздухе лошадей и короткие, жест­кие, как удар бича, крики жокеев.

Мать уже не смотрела на дорожку, лицо ее было бледно и напряженно. Она отверну­лась от поля и стала искать кого-то глазами.

Вдруг две лошади, на полном скаку, корот­ко ударились друг о друга крупами. Один из жокеев чуть не вылетел из седла и какое-то мгновение висел в воздухе. Другие лошади шарахнулись в сторону, к самым трибунам. Ипподром ахнул...

Я почувствовал чей-то взгляд, оглянулся и увидел глаза матери. Это меня она искала в толпе. Я понял, что она вспомнила здесь, на ипподроме, и почему не может отвести от меня испуганного взгляда...

...Тот осенний день, когда лошадь, чего-то испугавшись, выбросила меня из седла, и я запутался одной ногой в стремени. Я воло­чился по жесткой, промерзшей земле в ред­ком лесу, а лошадь все несла и несла, и я понял, что еще секунда, и она копытом, уже поблескивающим у самых моих глаз, разобьет мне голову...

Каким-то чудом моя нога высвободилась, и я понял, что лежу на земле и не могу вздохнуть. Мать знала об этом, я ей рас­сказал.

Поиск по сайту: