Вы никогда не представляли своего сына солдатом? Не было ли у Вас во время войны такого ощущения, что и по нему когда-нибудь может прийти похоронная?

Симоновская церковь в Юрьевце стояла посреди выжженного на солнце пологого холма, окруженная древними липами и бере­зами. Я помню, как давно, еще до войны, ломали ее купола. Мы с сестрой стояли в редкой толпе женщин, которые с затаенным страхом глядели вверх. Нас сопровождала наша бонна мадам Эжени, толстая, неуклю­жая лионка со злыми глазами навыкате и короткой шеей. В руках она держала фунтик, свернутый из бумаги, в котором шевелились коричневые блестящие муравьи. Нам было обещано, что в случае непослу­шания содержимое бумажного фунтика будет вытряхнуто нам за шиворот.

По крыше церкви, крикливо перегова­риваясь, деловито поднималось несколько мужиков. Один из них волочил за собой длинный канат. Добравшись до конька кры­ши, они окружили один из куполов и стали набрасывать канат на его узорный кирпич­ный барабан. Я подошел ближе и встал за корявым березовым стволом. В промежуток между людьми, стоящими вокруг, я на мгно­вение увидел встревоженное лицо бонны.

«...сделай прежде всего дым артиллерий­ских орудий, смешанный в воздухе с пылью,

поднятой движением лошадей сражающихся. Эту смесь ты должен делать так: пыль, будучи вещью землистой и тяжелой, хоть и поднимается легко вследствие своей тон­кости и мешается с воздухом, тем не менее охотно возвращается вниз; особенно высоко поднимается более легкая часть, так как она будет менее видна и будет казаться почти того же цвета, что и воздух. Дым, смеши­вающийся с пыльным воздухом, поднимаясь на определенную высоту, будет казаться темным облаком, и наверху дым будет виден более отчетливо, чем пыль...»

Я услышал, как где-то рядом заплакала женщина. Я оглянулся, но так и не нашел плачущую среди толпы. Голос ее совпал с криком старика в зеленом френче, который, суетливо размахивая руками, шел вдоль церковной стены и отдавал приказания.

Рабочие, стоявшие внизу, поймали бро­шенные с крыши концы каната и привязали их к основанию березы, у которой я стоял. Подбежавший старик оттолкнул меня в сто­рону. Между канатами просунули вагу и ста­ли крутить ее наподобие пропеллера до упора.

«...с той стороны, откуда падает свет, эта смесь воздуха, дыма и пыли будет казаться гораздо более светлой, чем с противополож­ной стороны. И чем глубже будут сражаю­щиеся в этой мути, тем менее будет их видно, и тем меньше будет разница между их светами и тенями.

Фигуры же, находящиеся между тобою и светом, ежели они далеки, будут казаться темными на светлом фоне, и ноги тем меньше будут видны, чем ближе они к земле, так как пыль здесь толще и плотнее...»

Вдруг, словно взвившаяся змея, канат стремительно свинтился вторым узлом. Эта вдвойне скрученная спираль стала медленно и напряженно удлиняться, и в этот момент я на секунду поднял голову и увидел высокий белый купол и над ним крест еще неподвиж­ный. Над церковной колокольней со звонкой колготней носились встревоженные галки.

Один из мужиков у березы крикнул что-то и всем телом упал на упругий канат. Его примеру последовали другие. Они набро­сились на звенящий канат и начали в такт раскачиваться на нем до тех пор, пока осно­вание купола не стало поддаваться. Кладка начала крошиться, из нее вываливались кирпичи, и крест стал медленно крениться в сторону.

«...воздух должен быть полон стрел в раз­личных положениях — какая поднимается, какая опускается, иная должна идти по горизонтальной линии; пути ружейников должны сопровождаться некоторым коли­чеством дыма по следам их полета. У перед­них фигур сделай запыленными волосы, и брови, и другие места, способные удер­живать пыль. Сделай победителей бегущими, так чтобы волосы у них и одежда развивались по ветру. А брови были насупленными.

И если ты делаешь кого-нибудь упавшими, то сделай след ранения на пыли, ставшей кровавой грязью; и вокруг, на сравнительно сырой земле, покажи следы ног. людей и ло­шадей, здесь проходивших...»

И вот, сначала все сооружение рухнуло вниз на железную крышу, потом с оглуши­тельным грохотом на землю посыпались обломки кирпича, подымая клубы дыма, и, не успев закрыть глаза, я, ослепленный, уже почти ничего не видел, а только, кашляя, задыхаясь, вытирал ладонью слезы. Снова что-то обрушилось и, ломая длинные, до са­мой земли ветви берез, со скрежетом уда­рилось о землю, подняв известковую пыль, которую порывистый волжский ветер стре­мительным облаком уносил между верхуш­ками деревьев.

«...пусть какая-нибудь лошадь тащит своего мертвого господина, и. позади нее остаются в пыли и крови следы волочащегося тела. Делай победителей и побежденных бледны­ми, с бровями, поднятыми в местах их схождения, и кожу над ними — испещренной горестными складками... Других сделай ты кричащими, с разинутым ртом, и бегущими. Сделай многочисленные виды оружия между ногами сражающихся...

Сделай мертвецов, одних, наполовину прикрытых пылью, других — целиком; пыль, которая, перемешиваясь с пролитой кровью, превращается в красную грязь, и кровь своего цвета, извилисто бегущую по пыли от тела; других — умирающими, со скрежетом зу­бов, закатывающими глаза, сжимающими ку­лаки на груди, с искривленными ногами...»

Меня отвели в прохладную тень, на проти­воположную сторону собора. Я лежал с закрытыми глазами на траве и слышал, как мадам Эжени кричала кому-то сквозь грохот разрушаемого здания:

— Простунья, пожалюста! Простунья!

Ее никто не понимал, и она продолжала настаивать, требовать от кого-то, кого я не мог видеть, чтобы принесли простыню, потому что она не могла допустить, чтобы я лежал на голой земле. Потом меня уложили на какой-то брезент, принесли кружку с водой, и мадам Эжени, приоткрыв неловкими пальцами мои веки, стала лить мне в глаз воду. Я вырвался.

— Сет ассе! Уи, мон шери? Сет ассе!* — сказала она.

По другую сторону церкви раздавались злые крикливые голоса, все так же глухо падали камни, что-то гремело и сыпалось с нарастающим шумом.

«...ты можешь показать лошадь, легко бе­гущую с растрепанной по ветру гривой меж­ду врагами, причиняя ногами большой урон. Ты покажешь изувеченного, упавшего на зем­лю, прикрывающегося своим щитом, и врага, нагнувшегося, силящегося его убить. Можно показать много людей, грудой упавших на мертвую лошадь. Ты увидишь, как некоторые победители оставляют сражение и выходят из толпы, прочищая обеими руками глаза и щеки, покрытые грязью, образовавшейся от слез из глаз по причине пыли...»

Я слышал также со стороны дороги мы­чание приближающегося стада, которое гна­ли на полдни, и пистолетные выстрелы длинных пастушеских кнутов с волосяным концом.

А бонна все лила и лила мне в глаз воду.

Наконец, она убрала руку и тихо сказала, улыбнувшись куда-то в сторону.

— Карл Иванович. Карл... Иванович... Нельзя не читать это... «И я биль золда, и я носиль амуниций...» Она нахмурилась и повторила совсем тихо: — «И я биль золда...»

А потом, уже совсем успокоившись, я снова стоял на безопасном расстоянии от падающих сверху кирпичей и обломков кладки и видел, как однорогая корова нашей соседки, напуганная грохотом, множеством народа и ломающимися деревьями, неожи­данно кинулась в самую гущу происходящего, и оборвавшийся березовый сук с шумом упал на нее сверху, и она рухнула как убитая, на землю и затихла, даже не пытаясь встать, Купола лежали у подножий исковерканных берез, лопнувшие, раздавленные, с засижен­ными птицами, погнутыми крестами и запу­тавшимися в них ветками с глянцевитыми листьями, дрожащими в ярком июльском солнце. Вокруг церкви стояли бабы, мелко I крестились и вытирали слезы.

«...ты покажешь также начальника, ска­чущего с поднятым жезлом к вспомогатель­ным отрядам, чтобы показать им то место, где они необходимы. И также реку, и как в ней бегут лошади, взбивая взбаламученную воду пенистыми волнами, и как мутная вода разбрызгивается по воздуху между ногами и телами лошадей. И не следует делать ни одного ровного места, разве только следы ног, наполненные кровью...»

Леонардо да Винчи.

Суждения об искусстве.

Корова лежала около груды битого кирпи­ча и перебирала ногами. Подбежал раздра­женный, в запыленном френче старик, распоряжающийся разрушением, и прежде всего убрал ветку, накрывшую корове голову. Затем присел на корточки, умело и неспеша коснулся пальцами ее вымени, вздохнул и начал привычно и по-мужски сильно доить ее. Тугие струи молока с шипеньем ударялись в землю.

Кончив доить, старик с трудом разогнулся и отошел в сторону, стряхивая молоко со своего защитного френча. Корова тяжело и неловко поднялась, постояла немного, опустив голову, и, пошатываясь, побрела вниз по склону.

Я смотрел ей вслед, и в ушах моих, как эхо, звучали слова, только произносимые почему-то мужским голосом: «И я был золдат... И я был золдат...»

Поиск по сайту: