Первые теоретические построения в области этнографии. Взгляды Бэра и Надеждина

Новый этап в развитии русской этнографической науки, наметившийся с середины 40-х годов XIX в., ознаменовался не только началом более планомерного и методического собирания материала, но и повышением теоретического уровня этнографии. В 40-е годы впервые были сформулированы принципы и задачи этнографии, как особой науки. Можно поэтому считать с известным правом, что именно в 40-e годы этнография окончательно выделяется в России в самостоятельную науку.

Вскоре же начало все более резко намечаться и по теоретической линии размежевание двух основных направлений в русской этнографии — либерально-буржуазного и демократического. Первое выступило на сцену раньше, и его голос звучал громче. Средоточием этого направления было известное уже нам отделение этнографии Русского географического общества, а главными выразителями его — К. М. Бэр, Н. И. Надеждин и К. Д. Кавелин, игравшие тогда руководящую роль в отделении этнографии. Демократическое направление, продолжавшее линию Белинского, выступило наиболее ярко несколько позже — в 50—60-х годах.

Академик К. М. Бэр — крупный ученый, зоолог, антрополог, географ, первый председатель отделения этнографии РГО — на одном из первых же его заседаний (март 1846 г.) выступил с докладом «Об этнографических исследованиях вообще и в России в особенности». В этом докладе, уже одно заглавие которого звучит очень показательно, Бэр развил ряд важных мыслей, свидетельствующих о глубоком понимании им задач этнографической науки.

По мнению Бэра, сравнительная этнография дополняет историческую науку, в особенности там, где чувствуется недостаток прямых исторических свидетельств. При этом этнографические исследования являются очень важными и неотложными, ибо «запасы для работ этнографических уменьшаются с каждым днем вследствие распространяющегося просвещения, которое сглаживает различия племен.

Сам Бэр был не чужд этнографической полевой работе: в том же докладе он упоминает о своих собственных наблюдениях над бытом промыслового населения Новой Земли, куда он совершил в 1837 г. поездку.

Еще более ясное и широкое понимание задач этнографии как науки высказал Н.И.Надеждин (1804-1856). Деятельность Надеждина хорошо известна в истории русской литературы. Он читал лекции в Московском университете (1831—1835); был редактором прогрессивного журнала «Телескоп» (1831—1836), и за опубликование в этом журнале вольнодумных «Философических писем» Чаадаева был сослан на Север, в Усть-Сысольск (1836). Во время своего пребывания в ссылке он много писал, в том числе и по этнографии. Им написана статья «Народная поэзия у зырян» (напечатана в журнале «Утренняя заря», 1839 г.), много статей для «Энциклопедического лексикона» (в том числе историко-этнографические статьи «Великая Россия», «Венеды», «Венды», «Винды», «Весь», «Вогуличи»). Отбыв ссылку, Надеждин поселился временно в Одессе, участвовал в работе Одесского общества истории и древностей. По поручению этого Общества совершил в 1840— 1841 гг. поездку по южнославянским землям, но отчет его об этой поездке содержит лишь общие риторические рассуждения. С 1842 г. Надеждин служил в Министерстве внутренних дел и редактировал «Журнал Министерства внутренних дел». По командировке министерства он ездил, между прочим, к зарубежным старообрядцам-липованам, эмигрировавшим в Австрию и Дунайские княжества (1845—1846). Пыпин впоследствии писал об этой поездке, что Надеждин, обследуя зарубежных старообрядцев, выступал не столько в роли «любознательного ученого этнографа, любящего народ исследователя», сколько в мало привлекательной роли «лазутчика» Действительно, цель поездки была скорее полицейская, чем научная. Это было как раз время жестоких административных преследований старообрядцев, и Надеждину довелось принять в этом деле весьма не почетное участие. В своей книге-докладе «О заграничных раскольниках» (1846) Надеждин не скрывает своей крайней вражды к расколу и его деятелям, в которых он видит «изменников», а в их деятельности — одно «бесчиние», в зарубежных же старообрядческих поселениях — «притоны всякого рода дикой сволочи». Однако, описывая быт посещенных им зарубежных старообрядцев линован (в Буковине, Молдавии, Валахии), Надеждин вынужден был, в силу простой научной добросовестности, нарисовать этот быт совсем иными красками. Оказалось, что это мирные трудолюбивые люди, свято хранящие русские национальные традиции. Липоване в Буковине «до сих пор остаются неизменно такими, какими пришли сюда: совершенными русскими, со всеми особенностями прародительской великороссийской национальности. Весь домашний быт их есть быт наших околомосковных поселян: та же русская изба с углами и крышей под князек, с русской печью, даже с русскими ухватами, кочергою и помелом... Коротко сказать: встречаясь ли с ними, а тем паче заехавши в их слободы, не веришь, что находишься в Немецком государстве, видишь себя как будто перенесенным в сердце России». «Таким образом, народность русская, со всеми мельчайшими подробностями и оттенками, как будто окаменела в них и пребывает в такой целости и чистоте, какую в настоящее время не везде сыщешь и в самой России».

В целом вклад Надеждина в конкретно-этнографическое изучение народов был невелик. Но зато его вклад в теоретическое обоснование этнографической науки был весьма значительным. Именно Надеждин первым сумел обосновать право этнографии на роль самостоятельной науки и место ее в системе человеческого знания.

Еще в 1837 г. Надеждин напечатал в журнале «Библиотека для чтения» (т. XX, отд. III) значительную по глубине и содержательности статью: «Об исторической истине и достоверности», где, быть может, впервые в мировой литературе определено значение этнографических изучений для исторического познания. В этой статье Надеждин указывает прежде всего на недостаточность той «критики свидетельств» (т. е. источников), иначе говоря «формальной критики», которой историческая наука обычно ограничивается в стремлении познать истину: нужна еще «критика собственно фактов», «критика реальная», которая одна только может установить подлинную историческую истину. Но в чем же заключаются принципы этой «реальной критики»? Они, по мнению Надеждина, сводятся к четырем «главным началам и основаниям».

Первое из них — «согласие с общими законами человеческой природы», которая в основе своей везде и всегда одна и та же. Второе — соответствие «народному характеру», т. е. тому своеобразию быта каждого данного народа, которое складывается в силу географических условий и «генеалогических условий происхождения каждого народа»; следовательно, необходимо считаться с «этнографическим разделением людей на народы». Третье основание — соответствие эпохе, т. е. признание «влияния времени или последовательного развития жизни в каждом народе», а каждый народ проходит, по мнению Надеждина, стадии развития от «патриархального» детства, через «героическую юность» и «возраст мужества эпохи цивилизации», до «эпохи дряхлости». «Наконец, и этнографическая основа и хронологическое развитие жизни в каждом народе подлежат еще могущественному влиянию внешнего сообщения с другими народами»; поэтому необходимо учитывать «заимствования» народом «чуждого элемента», которые могут совершенно преобразить облик народа (как, например, в России со времени Петра I). «Эти сторонние влияния, эта внешняя накипь, всасываемая и усвояемая народами, составляет четвертое и последнее начало для судопроизводства реальной исторической критики».

В другой статье, помещенной в той же книжке «Библиотеки для чтения»,— «Об исторических трудах в России»—Надеждин называет «географию и этнографию» «двумя первыми основаниями истории» 143.

Н. И. Надеждин, как мы уже знаем, принял деятельное участие в новооткрытом Русском географическом обществе и уже с 1848 г. возглавил его отделение этнографии. В одном из первых заседаний Общества, в начале 1846 г., он выступил с докладом, «Об этнографическом изучении народности русской», где попытался теоретически обосновать задачи этнографии как самостоятельной науки. Прежде всего, по мнению Надеждина, необходимо выделить в числе тех сведений, которые касаются быта и культуры русского народа, с одной стороны, наносные, заимствованные, а с другой — самобытные черты. Задача этнографической критики состоит в том, чтобы выделить то, что свойственно русскому народу — «первобытной, основной, чистой, беспримесной русской натуре», а то, что является продуктом влияния других народов («чуди, немцев, византийцев, варягов»), нужно отбросить.

Этот принцип выделения элементов, заимствованных из разных культур, явился для того времени новым словом в развитии этнографической науки. Сегодня ткакя постановка вопроса несколько наивна, ибо нельзя сказать, что одни черты свойственны данному народу как таковому, а остальные являются привеском к ним. Но все же мысль Надеждина — это проблеск исторического подхода к изучению народа и культуры.

У Надеждина мы находим также первую попытку философского определения сущности этнографии как науки; это определение, несколько туманное, составлено в духе гегельянской философии. По его словам, «народности — это естественные разряды в человечестве»; они-то и составляют содержание этнографии. «Ее (этнографии) задача — приурочивать «людское» к «народному» и чрез то обозначать в нем „общечеловеческое"».

Взгляды Кавелина

Не менее интересны и теоретические взгляды другого видного деятеля Русского географического общества, сотоварища Надеждина — К.Д.Кавелина. Имя Кавелина хорошо известно как историка; хорошо известен Кавелин также как общественный деятель и публицист.

В качестве этнографа Кавелин известен очень мало, однако он играл крупную роль в развитии этой науки в те годы. Он был одним из активных руководителей отделения этнографии Русского географического общества, редактировал «Этнографические сборники» и принимал ближайшее участие в обработке этнографического материала. Он задавал и теоретический тон работе отделения. Для истории этнографической науки важна точка зрения Кавелина на патриархально-родовое происхождение Русского государства. В русской историографии эта теория разделялась также С. М. Соловьевым. Известно, что в мировой этнографической науке патриархально-родовая концепция господствовала вплоть до открытий Бахофена и Моргана.

Для нас очень существенны взгляды Кавелина по вопросу о том, что мы сейчас называем пережитками. Обычно «теорию пережитков» приписывают английскому этнографу Тэйлору, но мало кому известно, что еще лет за 20 до Тэйлора почти те же взгляды развивал Кавелин. Он изложил их в большой статье «Быт русского народа» (1848).

«Наши простонародные обряды, приметы и обычаи,— писал Кавелин в этой статье,— в том виде, как мы их теперь знаем, очевидно, сложились из разнородных элементов и в продолжение многих веков... Развалины эпох, отделенных веками, памятники понятий и верований самых разнообразных и противоположных друг другу, в них (обычаях и обрядах) как будто набросаны в одну груду в величайшем беспорядке». Поэтому задачей науки Кавелин считает «разобрать их по эпохам, к которым они относятся, по элементам, под влиянием которых они образовались. По примеру геологии, критика должна найти ключ к этим ископаемым исчезнувшего исторического мира».

Не употребляя слова «пережитки», Кавелин говорит именно о них; он говорит об обычаях, сохранившихся в народе и представляющих остатки каких-то, очевидно, важных исторических явлений, утративших позже свой смысл; для понимания, этих сохранившихся до настоящего времени отдельных обычаев необходимо восстановить первоначальный их смысл. Однако, в отличие от Тэйлора, Кавелин не признавал важности сравнительного метода в этом анализе. С другой стороны, Кавелин решительно возражал против того, чтобы объяснять заимствованием сходство русских обычаев или верований с параллельными явлениями у евреев, греков, индусов или других народов. По его мнению, объяснять русские обычаи надо, исходя из истории самого русского народа. Сходное — вовсе не значит заимствованное. Эти мысли Кавелина и сейчас сохраняют интерес.

Взгляды Надеждина и Кавелина представляют собой необычные попытки теоретических построений в этнографической науке около середины XIX в. Но эти взгляды составляли при всей их теоретической значительности лишь индивидуальные воззрения отдельных мыслителей. Последователей у них не нашлось. Либерально-буржуазная этнография в целом пошла в эти годы по другому пути: в ней получило господство в 50—60-е годы так называемое «мифологическое» направление, которое преобладало в те годы и в Западной Европе.

Мифологическая школа

Мифологическое направление (главными теоретиками его были в Германии Якоб Гримм, Адальберт Кун, в Англии — Макс Мюллер) имело в России своих представителей в лице А.Н.Афанасьева, Ф.И.Буслаева, А.А.Потебни и О.Ф.Миллера, работы которых относятся к 50—60-м годам. Связанное с романтической историографией, мифологическое направление и на Западе, и в России складывалось и развивалось на основе изучения фольклоpa и мифологии, но оно оказало влияние и на собственно этнографию. Выше уже говорилось о преобладании в этнографии в ту эпоху интереса именно к народному творчеству. С этим было отчасти связано господство в этнографии той школы, которая была построена на изучении фольклорного материала.

Мифологическая школа рассматривала народные верования, предания, поэзию, даже обряды и обычаи, как разрозненные остатки какого-то древнего полузабытого мировоззрения, которое будто бы господствовало у предков индоевропейских пародов. Это мировоззрение было якобы целиком натурмифологическим, и основано оно было на наблюдении небесных явлений и их олицетворении. Древние «индоевропейцы» поклонялись небесным богам, олицетворениям солнца, неба, грозы и пр. Впоследствии же, с упадком этой древней возвышенной религиозно-мифологической системы, образы прежних богов превратились в человеческие фигуры, в сказочных героев, в песенные мотивы.

Таким образом, основная мысль «мифологической теории» заключается в идее о том, что духовная культура современных народных масс есть итог не развития, а, напротив, упадка, деградации, разложения некогда будто бы господствовавшего возвышенного мировоззрения. Следовательно, духовная жизнь народов шла, с точки зрения этой школы, как бы по нисходящей, а не по восходящей линии. Иначе говоря, основная идея мифологической школы — идея деградации. В этом заключалась реакционная сторона взглядов и русских и зарубежных сторонников мифологической школы, которая в целом представляла собой — ив Германии и в России — противоречивое сочетание консервативно-реакционных и прогрессивно-демократических идей. Предмет исследования был для приверженцев мифологической школы скорее объектом любования: они преклонялись перед остатками старины.

В духе своей основной идеи «мифологи» и в России и на Западе подвергали довольно искусственным толкованиям разные обычаи, те или иные явления народной жизни. Наиболее ярким примером в этом отношении служит книга Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» (1865—1869). В ней видно, до каких курьезов доходили толкования последовательных представителей этой школы. Не только образы мифологических героев и сказочные персонажи считаются олицетворением божеств грома, облаков, солнца и т. д., но и самым простым, элементарным народным обрядам и обычаям дается такое же искусственное, мифологическое толкование. Например, в русском свадебном обряде употребляется плетка в руках дружки или свата. Откуда она явилась? Можно по-разному понимать это, но с точки зрения Афанасьева это не что иное, как символ молнии, ибо молния считается небесным бичом. В погребальном обряде при оплакивании женщины обычно распускают волосы. Почему? С точки зрения Афанасьева эти распущенные волосы суть символ дождевых туч. Известный магический обряд опахивания, по мнению Афанасьева, есть обрядовое подражание тому плугу, под видом которого человек представлял себе небесную грозу. Общеизвестен обычай святочного ряжения, когда люди надевают маски и изображают зверей: оказывается, эти люди изображают не обычных зверей, а мифологических небесных зверей, т. е. тучи и облака. Даже простой весенний выгон скота на пастбище на Егорьев день с употреблением освященной вербы толкуется так: «Обряд этот имеет символическое значение: он указывает на стада дожденосных коров, которых в весеннюю пору выгоняет Перун на небесные луга ударами молнии...».

Нечего уж и говорить, что всем поверьям, сказочным образам дается такое же толкование: поверья о кладах — «обломки древних мифических сказаний о небесных светилах, скрываемых нечистою силою в темных пещерах облаков и туманов»; Соловей-разбойник — демон грозовой тучи, жар-птица — воплощение бога грозы, ступа и пест бабы-яги — грозовое облако и молния, и т. д. и т. п.

К этому направлению примыкал и виднейший фольклорист и филолог Александр Афанасьевич Потебня, хотя до таких крайностей он не доходил. К этнографии имеет близкое отношение его статья «О мифологическом значении некоторых обрядов и поверий»(1865). Здесь тоже проводится последовательно натур-мифологическое толкование этнографического материала, иногда столь же произвольно, как и у Афанасьева. Например, обычай покрывания невесты или устилания пола соломой объясняется как обрядовое подражание покрыванию земли снегом, обсыпание новобрачных кашей — символ дождя и воды и т. п.

Несмотря на свои ошибки и односторонность взглядов, мифологическая школа сыграла и положительную роль в развитии нашей науки. Она содействовала повышению интереса к памятникам народного творчества. Она широко раздвинула горизонты исследования, особенно в сравнительном изучении славянского фольклора.

Поиск по сайту: