Воспоминания прихожанки Натальи К

Я была из семьи неверующей. Мама страдала целым «букетом» суеверий: от черной кошки, перебегающей дорогу, до досконального изучения всяких гороскопов. Учеба в пединституте, работа завучем по внеклассной работе не добавили, конечно же, ни веры, ни ощущения присутствия в жизни всесильного промысла Творца.

В семье также мало что ладилось. Мне хотелось мужа умного, образованного, рассудительного, такого мужчину, чтоб за его спиной было хорошо и покойно. Увы, супруг совсем не отвечал этим требованиям – тракторист в колхозе, не способный даже за себя постоять, а не то, что интересы семьи защитить. К тому же муж стал очень часто прикладываться к рюмочке...

В это время в моей жизни появился мужчина, как мне тогда показалось, способный разрешить все нако­пившиеся проблемы. Он был значительно моложе, преподаватель, подававший большие надежды на блестящую карьеру. Кандидатская у него была практи­чески написанной, защита – гарантированной.

Первое время, проведенное с ним, было каким-то чудесным сном. Но потом пришло понимание, что после самого прекрасного сна наступает пробуждение. И вот оно было далеко не таким приятным, как сонные грезы. Пришло тяжелое понимание того, что есть какие-то вещи непреходящие, вечные. Есть поступки, такие заманчивые и приятные на первый взгляд, совершение которых влечет за собой лишь страшное угрызение совести, гнетущую тяжесть, ощущение гадливости к себе, в общем, чувство душевной грязи.

В нашем поселке жило несколько женщин, говорили, что это старые монашки. По работе, в качестве атеистической пропаганды, мне пришлось как-то к ним прийти перед Пасхой. Не могу сказать, что оказанный прием был особенно радушным, как говорят, с распро­стертыми объятьями, но и откровенно холодным его назвать было нельзя. Поразило другое – удивительная атмосфера спокойствия, царившая в доме. Конечно, меня постарались вежливо и быстренько выпроводить: ни моя работа, ни репутация, заработанная за последнее время, совсем не соответствовали настрою жильцов этой тихой обители. Однако я в те минуты нашла для себя что-то такое, чего не видела в окружающем мире.

Через некоторое время к нам домой зашла пожилая женщина, как говорили в поселке – верующая, одинокая, постоянная певица в церковном хоре. Начала она издалека, но весь смысл ее слов сводился к одному – надо менять жизнь. Очень спокойно и ненавязчиво тетя Варя предложила мне организовать встречу со старцем. Для меня все это было таким чужим и далеким – старцы, матушки, то, что тетя Варя оказалась не Варварой, а монахиней Евдокией. Но терять было уже нечего – семья разваливалась, рождение третьего ребенка желаемого мира в семью не принесло, с работой не ладилось... и я согласилась.

В один из весенних дней только я пришла из магазина, как за мной зашла монахиня Евдокия и сказала, что у матушек гостит старец Антоний, о котором мне приходилось уже слышать. Я быстро собралась, и вскоре мы были у знакомого уже дома. На этот раз встретили меня приветливее, не как чужого человека. Сухонькая старушка провела в чистую горницу, в святом углу – «божница» с огромной иконой святой Троицы. На столике стояла фарфоровая лампада и лежало большущее Евангелие в каком-то деревянном переплете, убранным то ли бронзой, то ли золотом. Рядом находилась стопка старинных книг, только переплет был проще – из кожи. Под Евангелием и книгами были постелены красивые вышитые рушники.

Старец был в действительности старцем – на вид не менее девяноста лет, очень высокого роста. Борода и волосы на голове были полностью белыми. Он перебирал четки, губы едва заметно шевелились. Весь облик его источал какую-то утерянную сейчас патриархальность.

Отец Антоний не торопился начать со мной разговор, в комнате повисло неловкое и неопределенное молчание. Наконец старец открыл глаза и с легкой иронией заговорил: «Ну что, успокоилась? А то тут тебе магазин, а тут – церковь. Не суетись, чадо, не суетись».

После этого пошел спокойный разговор. Надо сказать, что я боялась выпытывания подробностей совершенных ошибок, зная понаслышке, что подобное иногда бывает при исповеди. Батюшка ни чего не расспрашивал, больше того, когда я попыталась начать подробно рассказывать о грехах, он остановил меня той же фразой: «Не суетись? Всему свой час, а каждому овощу свое время».

Разговор получился долгим. Старец мне показал дверь в иной мир, а затем и открыл ее. Все в его словах на первый взгляд было просто и понятно, очень доказа­тельно, только воспринималось как изображение в зеркале с перевернутым видом. Хотя, конечно же, именно его мир и был настоящим, истинным. Там были правед­ные жены, отважные защитники отечества, монахи, отказавшиеся от всего, что представляется ценным для живущих в Зазеркалье.

«Дочь моя, – неторопливо говорил отец Антоний, – скажи, разве видела ты счастливым человека на утро после сотворенного греха? Посмотри на тех, кто не отверг по примеру Христа все предложения диавольские. Они боятся смерти, но разве кто-то из земных смог избежать ее?! Наши православные цари-батюшки из рода Рома­новых не ели пищи-то из приготовленного для них, а раздавали людям. Владимир святой Креститель, правед­ный убиенный Андрей Боголюбский богатели не собственной мошной, но о Господе. И они, и все другие правители Святой Руси видели достаток не в золоте, но в счастье братьев во Христе, народа православного. Святая Евфросиния после смерти праведного мужа своего воина великого Димитрия до смерти вериги не снимала.

Ты вот говоришь, что муж не такой. Не буду тебе говорить слова Апостола, тебе это ни чего не скажет, но что ты сделала для того, чтобы он не так поступал, как сейчас? И вообще, почему ты считаешь, что супруг более не прав, чем сама ты? Ведь не сразу он начал выпивать, не сразу стал искать для общения сомнительные компа­нии, вместо того, чтобы находиться в семье. Ты ведь первая оставила вниманием семью, отвергла запо­веданное попечение о ней. Он простой шофер? А что означает, дорогая, это твое слово – простой?! Мню, что разумеют простым человека без набора неких суемуд­рений и с полным отсутствием лукавства. Так что тут плохого-то? Вот ты школьный преподаватель, как люди вашего сословия любят о себе говорить – учитель. А скажи, душа моя, как говорят, положив руку на сердце, детские деньги приходилось воровать?»

«Да вы что, батюшка... хотя... – я смутилась, - конечно, как посмотреть на это».

«А так и посмотри, – старец улыбнулся, – как оно есть!»

«Я ведь завуч по внеклассной работе, массовик-затейник, как говорят. Конечно, на день учителя, к дням рождения директора, завучей... ну, при приезде комиссий всяких, приходится собирать деньги с детей то на отопление, то на мячи в спортзал».

«А муж твой, простой человек, воровал когда-нибудь детские копейки? – отец Антоний как-то особенно заглянул мне в глаза. – Вот так-то чадо. Есть старая притча, она за путников, ехавших на лошадях, но я переложу ее в сегодняшнюю жизнь. Едут два брата на двух старых машинах, и у каждого она ломается. Один ругает машину и стоит на обочине, а другой приводит ее в порядок и отправляется дальше. Кто из них прав и кто в большей выгоде?

Ум человеческий должен быть направлен не к тому, чтобы достичь высот карьерных, всегда связанных с нечестием и грехом, но к тому, чтобы отсечь имеющиеся в душе свойства бесов, отвергшигся Бога».

«Батюшка, – недоуменно спросила я, – а как же самореализация, развитие личности, творческий подъем?! Что-то я не пойму!».

«Творческий подъем, говоришь, самореализация?! – старец мягко усмехнулся, – А ты когда-нибудь вдумы­валась в смысл этих слов? Что это означает? А я тебя так спрошу, душа моя, что труднее – победить человека в борьбе за мираж мирского счастья, или овладеть своими собственными чувствами в стяжании блаженства небесного?»

«Отец Антоний, но ведь и революционеры, скажем, были весьма неприхотливы в жизни, того же Дзержин­ского можно считать просто аскетом!»

«Ну, во-первых, аскетами они не были, ибо отнюдь не отрекались от своих слабостей, не боролись с пороками, а наоборот, возводили их в ранг божества. Во-вторых, разве можно говорить о каком-то духовном росте во зле? Художники-католики начали писать иконы, заменяя лик Божьей Матери, прости Господи, лицами своих наложниц. Изображение Пресвятой Троицы, лики Апостолов и святых подменять списками со своих натурщиков. А чем это закончилось? Полным без­стыдством и копированием языческой разнузданности, чадо. Разница между прошлым и настоящим лишь в том, что в древности все творилось по большей части открыто, сейчас же зло рядится в тогу добра, пытается даже само Евангелие использовать на потребу низменным своим запросам.

А Дзержинский твой... – старец замолчал и пере­крестился, – Пребывал старец один у нас, старый схимник, молитвенник, смиренный праведник. Толком не знали и выходцем из какого монастыря он был. Говорили, что подвизался схимник на Афоне, потом же, исполняя послушание, обретался где-то в северной пустыни. Четки истирались у него куда как быстрее, чем у нас грешных. Молчальник дивный, редко когда от него и слово услышишь. К обычным работам его не принуждали, больше на вспомогательных – подай, принеси. И вот однажды падает он на колени и начинает горько плакать и молиться. Ни кто и не понял, что произошло – старца не трогали, а он истово так поклоны бьет да молится со слезами. Когда малость пришли все в себя, то спросили его, что же произошло. Рассказал он, что видел смерть и мучения этого исчадия ада, Дзержинского. Мучения присяжного палача были так велики, что не могли не вызвать у старца ужаса от возможного наказания за собственные прегрешения, переживаний за участь еще живущих на земле. Нам же он тихо шептал: «Не грешите, братия, не грешите! Как там страшно без Бога!».

Чадо, зло разрушительно по самой своей природе, потому как несет в себе только противление созиданию. Либо ты строишь, либо – разрушаешь, нельзя строить разрушая, или разрушать строя. Нет, и не может быть счастливых грешников, упоение грехом лишь создает призрак счастья. Это как мираж воды в пустыне. Стоит увлечься дивным видом несуществующего оазиса, пуститься на поиски его, и тяготы трудного, но пере­носимого пути в песках обратятся смертью.

Только совершать плохое проще, чем подавлять в себе все низменное. Заниматься истинным творчеством – стяжанием богоподобия – ой, как трудно. Сколько лет понадобилось великому Печерскому подвижнику, святому Иоанну Многострадальному, дабы явить миру пример истинного созидания – образ очищения челове­ческой природы от грязи бесовской?! Все это, конечно же, много труднее, чем идти на поводу своих похотей, но и результат совсем другой».

Так в разговоре старец незаметно перешел к примерам из жизни праведных жен, святых мужей. Часто мне приходилось переспрашивать, просить подробнее рассказать. Отец Антоний отвечал на просьбы, говорил очень спокойно, и в этом был залог какой-то особой убедительности. Но эта же убедительность вызывала у меня внутренний протест – я делаю плохо, а как это кто-то может поступать в таких же условиях хорошо. Что же, я не такая какая-то никчема вместе со всеми, кто живет также? С другой стороны, и подробности, рассказываемые батюшкой, и особенное состояние детского успокоения в душе не давали повода для сомнений в его словах.

«Отец Антоний, – в одну из пауз в разговоре спросила я, – простите, но как это может быть, чтобы человек, совершавший низменные поступки, в один миг изменился? Простите, но в это трудно поверить. Что грешники из другого теста слеплены? Они что, обречены идти в ад, а другим, с печатью избранности, готово место в раю? Почему одни каются, а другие нет? Я очень сомневаюсь, что сейчас есть люди, которые поступают так, как святые, о которых вы мне рассказываете. Прийти на исповедь в храм после совершения греха – да, многие так делают. Но в то, что можно в наше время стать Марией Еги­петской – не верю».

Старец улыбнулся: «Ну, я тебя и не заставляю верить! Душа твоя была весьма тщательно засеяна плевелами, и они пока заглушили всходы доброго зерна. Но не ты ли сама являешь пример обращения грешника?! Только пойми, все доброе спрятано, а с приближением кончины мира потаенно особо. Да и чтобы разглядеть, нужно желать этого, быть подготовленным, иначе нельзя было бы удильщику поймать рыбу, а охотнику подстрелить дичь. Многие ли знают об этой общине матушек? Монахини просто живут по вере ими исповедуемой, не тревожа окружающих, не навязывая ничего, но и не поступаясь. Ближние их не видят, а дальние послужить у них за счастье почитают!».

Так тек неторопливый разговор. Отец Антоний ни в чем не убеждал, ни упрекал, он только рассказывал. Но словами своими старец как будто выпалывал ростки заблуждений в душе, призывал к жизни желание добра. Удивительно, но этот человек, казалось бы, и жизни не знавший, так все расставлял по своим местам, что уже и сомнений не возникало в истинности его наставлений и необходимости руководствоваться только ними в своих поступках.

Чем больше я его слушала, тем страшнее становилось за возможные последствия сделанных глупостей, понятнее все происходящее со мной.

«Батюшка, – обратилась я к старцу, – у меня очень дети болеют! Старший еще и хулиганить начал».

«А вот ты скажи мне, если корень дерева будет зачервоточен, смогут ли ветви остаться здоровыми? Удастся ли собрать добрые плоды с больного дерева?

Лечить надо корень, пока не поздно, а то можно дождаться слов проклятия, обращенных Спасителем к безплодной смоковнице!».

Кончилось тем, что я расплакалась и уже буквально на коленях просила у отца Антония исповеди. Старец встал и изменение, произошедшее в нем, просто поразило меня – передо мной стоял монах из какого-то далекого прошлого, из тех времен первозданной праведности, о которых батюшка же и рассказывал.

Я много плакала и еще больше говорила покрытая большущей тяжелой епитрахилью. Тяжело и горько было возвращаться к прошедшим заблуждениям. Но батюшка очень мягко успокаивал, наставлял не касаться ненужных подробностей, убеждал в абсолютном милосердии Господнем. Призывал верить словам Спасителя, что Добрый Пастырь и одной взысканной заблудшей овце рад будет. Только покаяние должно состоять не в простом перечислении грехов, но в изменении всей жизни, духовном перерождении.

Кончилась исповедь, прочитаны последние мо­литвы... Какое-то время еще я не могла прийти в себя, а когда отошла и посмотрела на старца, то увидела не древнего монаха, а доброго умудренного годами человека. От усталости он едва стоял на ногах, обутых в деревенские шитые валянки-бурки.

Было благословение кусочком просфоры с глотком святой воды, которую уже по просьбе отца Антония принесла одна из матушек. Вышла я от старца другим человеком – ярче светило солнце, красивее пели птицы, цветы поражали своими красками. Желание же было одно – не совершать Дел, за которые будет стыдно у батюшки на исповеди.

Больше в своем поселке я старца не видела: говорили, что он слаб здоровьем. Да и матушки из общинки, которых я стала посещать – умирали. Но через время пришла весть о новом месте пребывания отца Антония, о том, что всех приезжающих он непременно принимает. Конечно же, тут же были собраны деньги, и я отправилась в дорогу.

Во время встречи старец больше всего говорил о днях грядущих, предупреждал о том, что всех нас ждет в ближайшее будущее. Увещевал уже сейчас начать отказываться от «благ» цивилизации – телевизора, других бытовых приборов. Необходимости приучать себя к жизни вне существующих правил, которые, по-сути, ведут к подчинению силам зла.

Тихо и спокойно лилась его речь, слова и выражения были удивительно точны и ясны: все разложено по полочкам, только бери и выполняй. Но выполнение-то и было самым трудным. Как отказаться от принятого образа жизни, как обойтись без телевизора, ковров, радио?!

«Отец Антоний, – не выдерживаю я, – но если без полного изменения образа жизни, просто не особо привязываться ко всему окружающему нас миру вещей, можно спастись?».

«Можно, но трудно, – отвечает старец, – очень трудно. Это можно сравнить с несением воды в решете: можно, но весьма затруднительно.

Есть такая притча: двум монахам дали в качестве послушания носить песок на постройку монастыря в корзинах с дырявым дном. Один так и носил, а другой – выстлал дно пальмовыми листьями, укрепил корзину. Да, было затрачено время, можно сказать, что и послушание исполнено не совсем так, как говорилось – но он-то в итоге добился большего, корзина его всегда была полна! Конечно, такое количество песка и нести было тяжелее, но приносил он больше, а значит, и больше могли зиждители построить.

Так и сейчас, конечно, можно не оставляя мирского образа жизни уповать на спасение. Только что ты вместишь в корзину с дырявым дном? Куда как покойнее укрепить ее отказом от правил мира сего и устлать пальмовыми ветвями добрых дел. Тогда и Творцу всяческих на суд ты сможешь принести не жалкую горсть остатков добротолюбия, но полную емкость собранного за жизнь свою сокровища душевного. А так - можно, конечно».

«Отец Антоний, – говорю опять я, – но если все откажутся исполнять общественные работы, поручения, что же будет с миром? Кто-то ведь должен плавить сталь, добывать уголь, служить в армии, наконец?».

«В армии служить должен не кто-то, а каждый, в ком нуждается держава. Искони мы, православные, блюли свою возможность быть Святой Русью. Не падала матушка наша ни перед кем, даже перед диким татарином. Завоеванными были, но не падшими! Не путай Божий дар с яичницей, душа моя. Литвины, чухонцы, поляки – все испытали на себе падение, все прошли страшный путь вероотступничества, но не народ Святой Руси. А уголь, и, как ты там говоришь, сталь, разве это так необходимо?! Нас втянули в круговорот бесовской западной «цивилизации», отсюда и необходимость в угле, стали, нефти и прочем всем. Скажи, сколько килограммов железа вы используете у себя дома, хотя бы, примерно?».

«Ну, я затрудняюсь сказать, батюшка», – озадаченная неожиданным вопросом отвечаю старцу.

«Пускай, сто килограммов. Умножь на число жителей, добавь нужды армии, общественных дорог. А куда все остальное девается? Идет же оно на подготовку прихода антихриста, вот куда! Значит и не нужно оно, все это производство для матушки нашей Святой Руси не полезно. Паче скажу, уходят люди с земли на заводы, приучаются жить смертью в городах, разлучаясь с данной Богом природой. Собираются вместе, чтобы стать более доступными для антихриста и приспешников его, сами себя делают желанной целью адских искушений.

Мы вот говорили с тобой за армию. Да, служить должен каждый, в ком есть нужда. Но зачем нужна армия, которая не защищает интересы Руси?! Нет, ты не спорь, как святой Александр, Невский Победоносец, относился к своим воинам? А вон матушки ходят, кормят служивых чем Бог послал – голодные наши солдатики. И это только начало. Грозный для недругов царь Казань-то взял, но еще до него она была крещена, диким татарам уже было привито православие. Потемкин князь взял Крым, не разворачивая полков в боевые порядки – прежде опасные татарские и ногайские дикари без православных рабов оказались жалкими и немощными. Была армия, были интересы державы, было восстановление справедливости

– море-то отнюдь не Черное, а Русское! Так-то оно получается. А ноне без шага вперед – два назад совер­шается. Болит душа за Русь-матушку, которой управляют инородцы с нашими фамилиями, а цель у них только одна – обворовать и унизить святость. Но Бог поругаем не бывает».

Я слушала и смотрела на старца. Его речь и весь облик дышали чистотой и первозданной мудростью. Не смотря на необычный для большинства подход к жизни, к вопросам морали и нравственности, спорить с ним желания не было. Вдобавок сразу бросалось в глаза, что старец значительно ослаб здоровьем: говорил он уже очень тихо, часто останавливался по ходу повествования и отдыхал. Хотя поток посетителей к нему и не умень­шился, время приема матушки сокращали, прося не обременять старца. Сам отец Антоний уже не ездил ни куда, постоянно пребывая в частном доме на окраине большого промышленного города. Даже свой домик с храмом, как говорили матушки, не посещал: годы давали себя знать.

Большую часть приехавших верующих, конечно же, интересовало все связанное с концом света. Старец терпеливо объяснял. А люди ехали и ехали.

Это была последняя встреча с отцом Антонием – через некоторое время пришло известие об его кончине.

Поиск по сайту: