Видение старца Антония

Вступление.

Мне не хотелось ехать на эту встречу. Вообще, отношение к данной категории православного населения было, мягко говоря, неоднозначным. Да и судите сами, что это значит, старец, старица, когда речь идет о людях, живущих вне стен монастырских, в миру?! Очень и очень часто, за столь дорогими православному сердцу поня­тиями, скрывалось дремучее невежество, ханжество и стремление к получению хлеба насущного без пролития пота трудового. Старец! Кто он, монах ли, послушник ли, что за этим кроется?! Сколько дремучих бредней я слышал от своих прихожан, распространителями которых были какие-то бродячие «старцы».

Но, так или иначе, а люди едут к ним. Даже будучи священниками или иеромонахами, они не имеют офи­циальных приходов, их приход – вся Святая Русь.

Но это я говорю сейчас, в тот момент, для меня они были воплощением своеобразного юродствующего сектантства, некоей дикой и темной природы, той природы, что преподала страшный пример расколь­ничьих самосожжений, увлечения буквой и отвержения духа.

И так, мы едем к старцу Антонию. Кто он – схимонах, иеросхимонах, послушник, инок, архиерей или священник – ничего этого мы доподлино не знаем. Около полугода назад стали раздаваться вопросы по поводу некоего старца, которому было видение о конце света. Вначале я отшучивался, и вообще старался приписать все неверию людей в официальное, стремлению найти истину где-то вне стен иерархических. Даже проповедь сказал на эту тему. Но вопросы не утихали, их количество даже увели­чивалось. Не обращать на них внимания было бы уже делом неразумным, тем паче, что вопросы-то глупыми и не назовешь! Более того, будучи большим почитателем Святителя Игнатия (Брянчанинова), я многократно находил созвучие слов старца с тем, что утверждал жизнью и словом на основе Священного Писания и Святоотеческого Предания Великий Богослов и Свя­титель XIX века епископ Кавказский Игнатий! А тут прихожане – батюшка, вам стоит съездить к старцу!

На одной из архиерейских епархиальных служб, при большом стечении духовенства, я услышал разговор о некоем Антонии, еще царском протоиерее, много претерпевшем при советской власти, были и Соловки, и Колыма и пр. и пр. По освобождении своем, на службу принят не был, как неблагонадежный. Дети от отца отказались и тогда Антоний, Священник Бога Живаго, идет на работу кочегаром в небольшом городке. Люди очень любили «своего попа»! Нет, в городке был храм, были настоятели – то лучше, то хуже, но их, как водится, регулярно меняли, иногда, люди и имени-то запомнить не могли! Богу ведомо и архиерею. Но был Антоний-кочегар! Ночами появлялись посетители возле его печей и просили крестить, святить, отпевать, помолиться, вообщем, обо всем том, в чем нуждается душа право­славная! Я не выдержал и спросил: «Так это тот старец, что поселился в нашем городе?» «А ты что, у него еще не был?! – услышал в ответ удивленный возглас знакомого священника, – Мы завтра едем, хочешь, – поехали с нами». И я согласился.

Теперь вот мы следуем на окраину большого города, в частный сектор, в дом женщины, приютившей столь знаменитого старца. А знаменит он был не столько своей необычной судьбой, сколько видением последних лет существования мира и пророчествами о том, как и кто, может спастись. При общем интересе к этому вопросу, понятно, что безвестность Антонию не грозила! Так, во всяком случае, я думал перед встречей.

Первая встреча.

Передняя машина остановилась, – мы приехали. Небольшой аккуратный дом, возле калитки нас встречает женщина приветливой улыбкой - мои спутники ей, видимо, хорошо знакомы, тут же начинаются расспросы о здоровье матушек, детворы и т.п. На удивление, женщина одета в довольно светлое платье, платок на голове вообще белый и повязан как у стряпух, по­слобожански – назад. Я ожидал черных платьев, платков, нарочито угрюмых кликушеских лиц (почему-то именно это считается истинным православным обликом), а увидел нормальных людей с улыбкой на устах. Из дома вышло еще несколько женщин, среди них были и прихожанки нашего храма. Хорошо зная мое отношение к, скажем так мягко, неформальному православию, они засмущались, засуетились, как это в народе говорят, готовы были сквозь землю провалиться! По всей вероятности, выражение моего лица лишь усугубляло их опасения возможной епитимьи, – я был напряжен, зол на себя за согласие на эту поездку, чувствовал страшную неловкость перед прихожанами – говорил, говорил и на тебе, оказываюсь во дворе старца!

Надо сказать, очень кстати обстановку разрядил ехавший с нами пожилой священник, митрофорный протоиерей с непререкаемым авторитетом, вообще, удивительной порядочности человек. Легкая шутка, чуть насмешливая улыбка и вот дверь комнаты старца. Я захожу и... замираю. Это состояние невозможно передать словами, это переживание какого-то детского восторга и трепета одновременно. На металлической кровати полулежал столетний старец. Он был очень высокого роста, что-то, вероятно, под метр девяносто, имел необычайно правильные славянские черты лица. Огро­мная борода и длинные, слегка вьющиеся волосы на голове, были белыми. Нет, это не была цыганская седина, эта белизна была как бы олицетворением сущности этого человека. Весь облик его, облик монаха, аскета первых времен христианства, поражал величием и одухотво­ренностью, молитвенностью. И только глаза были несколько иными, – они излучали какую-то необыкно­венную свежесть и доброту. На устах играла легкая улыбка, добрая, ласковая, я бы сказал, согревающая. «Заходите, отцы святые, заходите!» «Да уж, думаю, святые! Тут грехов, хоть каждый день на исповедь!» Не успела у меня мелькнуть эта мысль, а старчик-то и отвечает, как бы продолжая свою первую фразу: «Да, грехов у всех хватает, но святость священника особого рода, это не святость подвижника, Божьей милостью и помощью обретенная, зависящая от отсутствия согре­шений. Изначальная святость священника – дарованная, не стираемая! Иной и умудрится подрасплескать, а Господь восполнит, – плох, да свой!»

Окружающие не поняли, естественно, что они слышали ответ на мою мысль, а я взял себе это на заметку – нужно быть осторожнее! Все по очереди облобызались со старцем и, по его приглашению, присели на стулья, стоявшие у кровати. «Тут вот были только что ораторы, – старец кивнул головой на стулья, и усмехнулся, – доказывали абсурдность Страшного суда, конца света, рая и ада, дескать, придумали все темные рыбари! Может, и слышали истину, да уразуметь не смогли, – высшее образование отсутствовало! Мы вот, светлые головушки, существование Бога не отвергаем, но не как личности, а всеобщего космического разума. И цитатки у них подобраны, под очередную душепагубную теорию. А я лежу и думаю, – улыбка исчезла с губ от. Антония, – это бы их рвение да на учебу, а не учительство! Закончили они и ждут, что скажу. А что сказать, сказать-то и нечего – глупость одна! На глупость и отвечу глупостью! А беса вы видели, говорю?! Ну, они обиженно в ответ: «Мы с вами серьезно, а вы шуточками!» А я им в ответ, что, дескать, вы и Евангелие дерзаете цитировать, да и со святыми отцами, с творениями их знакомы, а разумения нет! Вы пришли найти подтверждение вашим суемуд­рениям и, прежде всего, мысли о ненужности Церкви, о Ее не необходимости в деле спасения, увы, я Вам не помощник! Да, сидел. Да, не был принят в клир несколь­ких епархий. Но разве это может быть поводом для хулы на Церковь с Ее догматами?! Вы Евангелие пытаетесь обратить против Церкви, а кто дал-то Его вам, как не Апостольская Кафолическая Церковь! А за беса я вам не шутки ради, это не шутки - его видеть, перечитайте преп. Серафима Саровского или Свт. Игнатия Брянчанинова!

Молчат, а что им сказать, сказать-то нечего – увидеть, значит узнать, а узнать – это уже не вера, а знание! А разговор о вере. О вере, вроде бы, как и легче говорить – вера, попробуй, узнай где правда, я верю в то, а он – в иное! На первый взгляд – все логично! Увы, только на первый!»

Старец замолчал. Мои спутники, чувствуя усталость от. Антония, стали подниматься со своих мест и прощаться. Я последовал их примеру, хотя из этого дома, казалось, и не выходил бы, такое спокойствие и умиро­творение были в душе. Мы раскланялись, и вот, уже у дверей, я услышал голос Старца: «Отец Александр, а мы с Вами-то, уже и знакомы!» Что-то дернулось у меня в груди, да, действительно, было нечто знакомое в разговоре от. Антония, но что?! «А помните, Верхне­донское, а, отец Александр?!»

Я вспомнил. Это были страшные страницы моей жизни, страшнее и придумать нельзя. Настигло горе, хотя, если быть точнее, признаки горя, не хочу возвращаться даже так в то время, но две ночи мы с матушкой не спали. Воскресный день, я служить не могу. Прихожане все знают нашу трагедию, сошлись в храме и читают акафисты. Дело было где-то в 9-10 утра, ко мне подходит молодой парень и говорит: «Батюшка и матушки велели передать Вам, от. Александр, чтобы Вы не переживали, не предпринимали ни каких действий, но молились! Все уже разрешилось, все хорошо!» Честно, я от его слов, оторопел – какие батюшка и матушки?! Жил в поселке мой предше­ственник по настоятельству, выходец из Львовской области, запрещенный в священнослужении, но к таким делам он уж меньше всего! К нему приезжали за запчастями для иномарок, для перепродаж каких-то, но подобное!!! А тут – батюшка и матушки!

Паренька я знал не плохо, частенько он просился на клиросе что-то читать, старался, очень хорошая дикция, но службы посещал как-то не регулярно. В ответ на увещевания, Виктор, а так его звали, не оправдываясь, отводил взгляд и старался перевести разговор на другую тему. Не очень все это было понятно. Поэтому, когда он попросил характеристику и благословение для поступле­ния в семинарию, то я ему отказал. И вот опять нечто неудобовоспринимаемое! «Кто, кто, Витя?!», «Отец Александр, ну, Вы же знаете, что в поселке живут монашки еще царского пострига? Так вот, когда я не на службе – это я у них, у матушек. А сейчас у них гостит от. Антоний. Все молились и вот, велели Вам передать!»

Поселок был своеобразный, кого тут только небыло. Не буду говорить про сектантов, «истов» – баптистов, иеговистов и иже с ними души губят, тут были орга­низации и по страшнее. Очень сильная и большая секта «сатанистов». Вообще в Верхнедонском было очень много бесноватых. Древняя легенда гласила, что в этом месте было капище идольское, и такое капище, что к нему съезжались как древние народы, так и ногайцы, татары со всех сторон. Греки построили храм в честь Димитрия Солунского-мироточивого где-то в первой половине "пятнадцатого века (сохранилась икона от освящения храма – дата 1514 год). Но черные дела в поселке не прекращались. Дивным образом Господь хранил Свой дом, ни снаряды его не брали, ни сатанисты-большевики не могли взорвать по той или иной причине.

О существовании на приходе старушек-монахинь я узнал едва ли не в день первого Всенощного бдения. Матушки поселились здесь давно, с тех пор, как где-то в конце 50-х были взорваны храмы во всех окресных поселках. Говорили, что самые старые из них уже и не поднимаются. Уход же лежит на более молодых, живших при матушках.

Как-то приходские проблемы отвлекли от этого вопроса, да и внимания особого всему не придал, но вот однажды, после Литургии, мне староста и говорит: «Батюшка, матушки на службе были, свечи покупали, ставили и заказали Литургии и о здравии, и об упоко­ении!» И говорит все это с таким восторгом и радостью. Я не понял. А он отвечает: «Батюшка, матушек здесь в поселке все очень уважают. Когда назначают нового священника – они приходят или присылают кого-то из своих, дабы посмотреть, как служба правится. Если правильно, то они ходят, если нет, – и свечи не купят! И на них смотрят все местные жители!»

Великим Постом они приходили и принимали Святые Тайны. Еще раз я с ними столкнулся, а, точнее, услышал о них, когда была назначена Архиерейская служба по поводу мироточения иконы в храме. Машина Святителя приехала, а Его – нет! Келейник молчит, протодиакон загадочно улыбается, а водитель признался – Владыка у матушек, у них сейчас от. Антоний. Удивлению моему предел трудно было определить! Но опять суета все затмила, и я даже не поинтересовался, кто же этот батюшка. И, как показало дальнейшее, напрасно.

«Витя, – спрашиваю, – ну, ладно, матушки, а батюшка так кто?!» «Как кто – от. Антоний! Он у них постоянно бывает, Литургии служит, исповедует, причащает, наставляет всех нас, кто же еще! Он о Вас тоже молился, всю ночь, сказал, чтоб Вы успокоились, уже все хорошо!»

Я этого «хорошо» в тот момент не видел! Но вошел в храм,- сотни людей молились, читался акафист. Как-то само собой стал на колени, взял в руки «Акафистник» и... со слезами стал служить молебен. О том, что все уже действительно хорошо, я узнал только вечером. И вот тогда возник действительно серьезный интерес к этому старцу – от. Антонию.

Я его увидел. Была какая-то праздничная служба Великого Поста. Начинаю каждение после Проскомидии, и тут подскакивает старший пономарь, и едва не кричит: «Батюшка, от. Антоний, в храме!» Выхожу на каждение, и сразу взгляд останавливается на величавом старце, в подряснике и теплой, несколько старинного покроя, рясе. После каждения, на часах, выхожу и приглашаю свя­щенника сослужить. Он вежливо отказывается, сослав­шись на то, что будет служить в другом храме. И все. На малом входе его уже в храме не было. Потом был перевод, новый приход и все растаяло в суете дней текущих. Сейчас опять слышу знакомый голос.

«Помню, от. Антоний, вспомнил!» «Ну, так, прово­жатых Вам не надо, я мню, отче. Наведывайтесь, если между трудами праведными время будет! Я, правда, слышал, уж так Вы нас, старцев не любите, и все-то мы дремучие, и все-то мы невежды, да и крест Христов нести не хотим, восхищаем чужое стадо, вообщем, все беды от нас, а, святой отец?!» «Листочков двух одинаковых не найти, что уж говорить о людях, от. Антоний». «Вот, вот, я тоже о том же. Так утром завтра я Вас жду!»

Мои спутники уже давно вышли и были удивлены тем, что я замешкался. А я ждал утра. Еще и еще раз прочитывал строки Св. Игнатия (Брянчанинова), жизнь Оптинских старцев, соизмеряя все с происходящим, ища ему должное объяснение.

Земные пути.

Утром я опять в машине и опять уже знакомый путь к старцу. Та же женщина у входа, только теперь ко мне обращены ее приветствия да во взгляде есть некоторая таинственность – взгляд человека, который знает несколько больше, чем должен и чем знают окружающие. «Молитвами...» «Аминь» – слышится из-за двери, – «Да он вас давно ждет, – уже шепчет женщина, – идите скорее, батюшка!» Я вхожу и теперь спокойнее осматриваю келью старца. Увы, чего-то необычного не нахожу: иконы на беленых стенах, в рушниках; в святом углу два ящичка – один больше, другой маленький. В доме священника, или, правильнее в данном случае сказать, в доме его пре­бывания, подобное вопросов не должно вызывать – крестильный и евхаристический набор, вероятно, с Антиминсом.

Поясню, для людей не знающих, о чем идет речь. Антиминс – это шелковый плат с вытканным или нарисованным, как правило, изображением Христа в гробу и подшитыми к нему мощами мученика, малой частью их, естественно. Так вот, только на Антиминсе совершается Божественная Литургия, точнее, та важ­нейшая часть Ее, во время которой происходит пресу­ществление Святых Даров – превращение хлеба и вина в Тело и Кровь Господни. Обычно Антиминс благо­словляется Архиереем для службы в конкретном храме, но в моменты нестабильности в обществе – будь-то война, революции, опасность раскола или чуждого религиозного засилья, как, скажем, было при введении на Украине униатства, архиереи наиболее стойким в вере священ­никам, благословляли Антиминсы специально для службы «аще где прилучится». Много Антиминсов оказалось на руках у духовенства при закрытии и уничтожении храмов большевиками. Одним словом, редко у кого из священства того периода не было своего Антиминса, поэтому, наличие его у от. Антония не вызывало сомнения.

«Что, отче, Святости взгляд притягивают, правда?» Поздоровавшись священническим приветствием и целованием, я, по приглашению старца, присел на стул возле его кровати. Разговор как-то не клеился. От. Анто­ний, в белом стареньком подряснике также полулежал, только выражение лица былое иное, чем вчера – глубокая задумчивость, даже некая поволока печали на челе.

«Батюшка, может я не вовремя?» – спрашиваю старца. «Да, нет, что ты, что ты, я ведь сам звал. Просто вот задумался о днях минувших, грех-то пути Господни взыскивать, ан нет, все возвращаюсь туда, в прошлое, все пытаюсь понять как, что и зачем».

«Вы, говорят, еще царский потомственный протоиерей?»

«Да что ты, Бог с тобой! Если бы нам всем в то время подобное понимание веры и места Православия в жизни России, так, глядишь, и революции бы не было. Нет, я из служивой семьи, отец инженер на немецком заводе. В то время, это было положение! Свой дом, выезд, в доме –полная чаша, прислуга, конюхи и все, что требовалось. Семья православная, но дух времени безбожия и увлечения Европой, не мог не отравить духовную атмосферу. Мама, урожденная дворянка, родилась и выросла в деревне, в имении деда, была более набожна. Хотя, скорее, эта набожность была больше сродни обрядности. Но, правда, с нищеприимством старой эпохи. На кухне у нас всегда кто-то кормился - то калека сирый, то солдат-инвалид... Отец смотрел на все это спокойно, как на милую странность супруги, но участия не принимал.

Образование я получить толком-то и не успел, – слушал лекции в университете. К сожалению, и не только лекции. Каких только партий не было на курсе, сейчас и не вспомнить! Но суть-то у них была одна – развалить, а потом строить. Чем-то страшным веяло от всех этих учений, адским духом человеконенавистничества. А люди шли и слушали, и слушались! Это как человек заглядывает в пропасть – одно неловкое движение и все, смерть, а его тянет заглянуть еще и еще раз! Не хотели расслышать голос праведников, но шли за негодяями. И пришли.

Вначале война, казалось, люди образумьтесь, вот она, кара Божия. Нет, не вняли, и пошли революции. Я, к этому времени, изменил образ своего мировоззрения, оставил светскую науку и поступил в семинарию. Страшно было за стенами Троицы, но как покойно и трепетно совершались службы в храмах Лавры! В свободное время я сидел в академической библиотеке и читал, читал, читал... Все пытался понять происходящее и предугадать будущее. Дерзновение молодости, упование на разум! Благо, схимников старцев хватало, успели подготовить к жизни: уже не так чтение притягивало, как молитва и молитвенное общение. Споры же и дискуссии, всегда весьма доказательные для всех участвующих сторон, вообще воспринимались пустой тратой времени.

Страшное, но и интересное времечко было, – мученичество очищало Церковь. Если приходила новость, то всегда плохая, а чаще, очень плохая, еще чаще – ужасная! Погибли родители, и решение было принято – монашество, жизнь в миру была для меня просто невыносима. И вот постриг и две хиротонии. Почти сразу с возложением креста на перси, принял крест и на рамена – арест, лагерь, ссылка... Потом, опять арест и лагерь, вообщем, все как у людей, не стоит об этом много говорить».

«От. Антоний, а как была воспринята духовенством декларация 27 года?» – перебиваю я старца.

«А как она могла быть воспринята? Архиереями – по-разному, я так слышал, сам с ними мало общался. Духовенством низшим – спокойно, достаточно спокойно. А что там было такого, чего бы не было в истории Русской Православной Церкви?! Резало слух слово «советская родина», или как-то чуть иначе, суть одна. Да ведь тогда слова «Россия», «русский» были сплошной белогвар­дейщиной! Сами виноваты, нет у врага возможности заставить человека согрешить, понудить силой, нет. Он лишь предлагает грех, а ты уж волен выбирать. Это частное согрешение, но из личных грехов вырастает и грех народа. Что, одни жиды оскверняли храмы и входили в союз безбожников?! Нет, конечно. Но это отдельный разговор. Да, так на чем мы остановились, от. Александр?»

«Арест, лагерь, ссылка...» – напоминаю тихонько. И от. Антоний продолжил свой неторопливый рассказ.

«Выпустили меня после войны, – ходить не мог, так болезнь извела, а срок кончился. Подучил меня один солдатик к нему на родину отправиться, да к кому обратиться сказал. Люди сердечные, верующие, они меня за лето и отходили. В соседнем поселке работу нашли, –кочегаром устроился. К местному архиерею я не обращался, побоялся, наслышан был от людей всякого.

Думаю, зима пройдет, отопление кончится, тогда буду что-то искать. Мне отцы дали адрес одного архие­пископа, за него говорили, что он брал сидевших, – уполномоченного успокаивая взяткой да обильным застольем.

А служить хочется! Тут как-то перед Рождеством, недели, эдак, за две-три, не помню, прошла ли уже Варвара, стучат ко мне ночью. Время лихое было, голодное, холодное, а у меня – уголь, что второй хлеб! Да ладно, думаю, открою. Зашел молодой парень, лет тридцати и стоит, мнется, не может начать. Уже я не выдержал, говорю: «Пришел, так речь держи, что, дескать, мнешься, я не кусаюсь!» А он мне как сказал, с чем пришел, так тут уж мой черед был сомлеть, – и ноги подкосились. А рассказал он вот что. У его матери, очень верующей женщины, в безбожные окаянные тридцатые постоянно останавливались бродячие безприходные священники, и монахи, и мирские, говорят, даже епископ какой-то был. Так вот, они останавливались, служили, причащали, крестили, делали все то, в чем была потребность у людей. Особенно часто появлялся старый иеромонах и людям он очень нравился за простоту, мягкий характер, безотказность в просьбах. Однажды появился монах под утро, со своим обычным чемоданом, в котором хранил все для службы и узелком в руках. Он отдал матери моего визитера чемодан, да велел спрятать – самого его уже искали арестовать. Последнее распо­ряжение было таково: «Не вернусь я, отдашь тому священнику, который вернется в эти края после лагерей!» И исчез.

Женщина ревностно исполнила поручение – чемодан не нашли даже немцы. И вот теперь она старая и больная, услышав, что в кочегарке якобы работает поп, отправила сына все выяснить. Дальше можно бы и не рассказывать – и так все понятно. Я не бежал, я птицей летел не чувствуя ни одышки, ни ревматических суставов, только быстрее! Вот он – заветный дом, лай неведомо как уцелевшей худой собачонки, скрип двери и мы в доме. На кровати лежит старушка, на лавке сидят пожилые женщины возле стола. На столе коптит каганец и лежит даже не чемодан, как сейчас мы понимаем, а добротнейший деревянный сундучок оббитый кожей. Его небольшие размеры заставили меня вздрогнуть, – неужели нет облачений?! А, может, евхаристического набора нет?

Я так разволновался, что забыл поздороваться с людьми да пожелать мира этому дому! «Здравствуйте, батюшка, благословите!» – возле меня стоял мужчина средних лет, кряжистый такой, и явно фронтовик. «Бог благословит». «Я старший сын, Василий. Вот, отче, ключи – все ваше, разбирайтесь. Только одна просьба, это маму по-соборовать и отпеть, – плоха больно» «Все, что надо, – пожалуйста! Только я вскрою его у себя в кочегарке, хорошо?!» – у меня дрожал голос, руки нервно гладили заветный сундучок. Василий улыбнулся: «Я же сказал – он Ваш, от. Антоний. Юрко, – он кивнул на младшего брата, – вам его сейчас отнесет».

У меня в кочегарке был один табурет и скамеечка. Вот теперь я застелил табурет чистой рубахой, пода­ренной мне кем-то, положил на него сундучок, а сам, сидя на скамеечке, рассматривал свое сокровище. Коричневая толстая кожа была с тиснением, можно сказать, узорами на церковную тематику: крест в обрамлении виноградных гроздьев и листьев, в углах – купола храмов. Но вот ключ в замке, пытаюсь провернуть, – не тут-то было, ключ на месте. Что-то тут не то, состояние сундучка не позволяет думать, что замок испорчен ржавчиной. Еще раз внимательно рассматриваю сундук и нахожу скрытое отверстие, вставляю туда ключ обратной стороной, поворот и слышится легкий щелчок! После этого, и второй замок открылся. Открываю крышку, да это же просто чудо! Изнутри крышка раскладывается и прев­ращается в маленький иконостас. Внутри уложены белые ризы. Под ними деревянная переборка, в которой, в углублениях, пристегнуты служебное Евангелие, требник и служебник. С трепетом вытаскиваю ризы и отстегиваю Евангелие – да, под ним, как и положено, в илитоне, лежит Антиминс! Есть возможность службы, радость то какая!

Вытаскиваю эту среднюю переборку. Под ней, в углублениях все – и Евхаристическая посуда, и кре­стильный набор, и, даже Дароносительница. Сама же переборка – это маленький столик, переносной престол. Ножки к нему тут же положены. Радости моей нет границ, но вот служить-то, где?! У меня и дома нет, да, собственно, не то, что дома – вообще жилья. Кочегарка, тут и работаю, и живу. Звали люди к себе жить, да чего их стеснять, домишки да землянки после немца-то убогие, а тут я и помолюсь, и попою. Да и опасный я жилец, того и гляди, опять взять могут. Но как же теперь-то быть.

С этой мыслью я и уснул у печей возле своего сокровища. Но если уж Господь мне дал все для службы, то вскоре я получил и место для нее – маленький домишко на самой окраине поселка, подаренный верующей старушкой. Стал служить, отправлять требы. Специально не просил ни кого о сохранении тайны, не ограничивал число приходящих на службу, но тайна сия строго хранилась. Крестил и отпевал – ночью или рано утром, едва солнышко поднимется. Денег я не брал, на что они мне, что-то получал за работу в кочегарке, одежду приносили старенькую люди, а еда – много ли монаху надо? Жив, – и слава Богу.

Так незаметно прошла зима и с ней моя работа в кочегарке. Летом было хуже – отправляли на подъем сельского хозяйства. Мне тоже выписали повестку. Скорбел сильно – столько праздников, а я и служить не смогу. Выручили бабушки, прихожанки. Они пошли к врачу, внучку которой я крестил, и объяснили, что поселок останется без священника, если Антония отправят на работы. Да и о болезнях моих рассказали, как выхаживали всем миром. Дали мне освобождение, опять был приставлен к кочегарке – ездил на Донбасс уголь по нарядам выбивать, проверял систему и пр.

Так прошло несколько лет. Меня не отпускало желание съездить в Москву, в Троицу. Дело в том, что, едва приняв постриг и сан, глядя на аресты и ссылки, я начал к этому всему готовиться. Подготовка эта состояла в том, что все необходимое мне – книги, ризы, ладан, и т.п. я начал разносить по квартирам знакомых верующих с просьбой спрятать до лучших времен. И вот теперь, глядя на то, как сохранили служебный чемодан мои посельчане, меня обуяла мысль попытаться собрать скрытое. Прежде всего, – книги по духовному деланию, ведь ушел я в лагеря молодым монахом, монахом только по постригу, а не по деланию. Конечно, что-то осталось в памяти от назидания троицких схимников, что-то подсказали священники, сидевшие со мной, но я остро чувствовал необходимость литературы и, прежде всего – Добротолюбия. Эта мысль и заставляла меня отправиться в Сергиев Посад.

Отпусков как таковых тогда и не было, все так, полулегально. Вот и мне удалось выпросить у начальства какую-то филькину грамоту на поездку в Москву. Надо сказать, что на первом этапе затея моя показалась безнадежной – тот умер, тот погиб, в квартире иного – чужие люди, хозяин, видимо, сидит. Столько лет прошло, война, чистки...

Смирившись уже с неудачей, купил я пирожок, стою, жую, и вдруг слышу: «От. Антоний, вы ли это?!» Поворачиваюсь – Господи, да не наваждение ли?! Передо мной солидный мужчина, в дорогом костюме, костюме столичного начальства, в шляпе, с кожаным портфелем в руках, кажется, абсолютно все чуждое мне, бывшему лагернику. Но нет, это он, бывший мой сокурсник по семинарии, помогавший, в частности, прятать по квартирам верующих мое нехитрое имущество. Он был младше возрастом, изрядно младше, и не успел принять постриг и сан. «Ваня!» – у меня брызнули слезы. Мы обнялись и так и стояли, невозможно было слово сказать от комка в горле. Вероятно, вид обнимающегося солидного человека с едва ли не нищим, показался странным постовому милиционеру. Он подошел, спросил у Ивана, все ли нормально, а у меня потребовал документы и долго их проверял. Впрочем, может и не долго, но так хотелось уединиться с однокашником, что минуты казались часами. Наконец, страж порядка достаточно неохотно мне их вернул и нехотя козырнул, дескать, – свободен. Мы отошли с Иваном в сторону северной стены, там меньше прохожих, и я услышал историю его жизни.

Иван был свидетелем постепенных арестов как студентов семинарии и академии, так и преподавателей. Слухи об ужасах содержания в лагерях и ссылках, а, вначале, это были больше ссылки, превосходили все допустимые и воспринимаемые разумом жестокости. В это действительно трудно было верить, но не верить было невозможно. Арестован епископ Илларион Троицкий, закрыты Московские Духовные Школы, Ивана забирают в ряды РККА. Служба в Туркестане, очищенная био­графия, благо, в ней не стояло, что он семинарист, а –студент. Это была меньшая провинность перед властью.

Иван идет на рабфак, в институт, и, к началу войны, делает хорошую карьеру. Способствовало ей то, что все выдающиеся головы, так или иначе, быстро перебирались из кабинетов и цехов в «шарашки» – тюремные научные заведения, это в лучшем случае. В худшем – промлаг, обеспечение страны деревом, углем, железом...

Этим обстоятельством широко пользовались моло­дые сотрудники – анонимка, и начальника уже нет! Не знаю, писал ли подобные опусы бывший семинарист Иоанн, но карьеру сделал и сделал серьезную по бронированным сталям. Ему бы тоже сидеть, но – война, а она, как известно, все списывала. КБ на Урале, бессонные ночи 41-го, награды 43-го, одним словом –успех. В 44-м приглашают возглавить институт в Москве, орденоносец, академик, квартира в центре, внутри кольца. Для квартиры и хозяйка нашлась, – узаконивается связь с бывшей подчиненной, станочницей КБ на Урале. Правда, подчиненная в одно мгновение становится начальником, даже служебная машина большей частью в ее ведении. Молодая жена не знает о религиозном прошлом мужа, для нее он рабоче-крестьянского происхождения, атеист. В партию Иван вступил еще в Туркестане. Все хорошо, а снится Троица! Да и страшит ответ перед Богом за детей, а их двое погодок, мальчик и девочка. Периодически Иван Михайлович сбегает от жены и детей, одетый в наиболее скромный свой наряд и едет по святым местам, да и просто посещает сельские храмы. «Хоть душу вычистить», – как выразился он.

Домой он меня не пригласил – нельзя, его институт закрытый, дом под присмотром, но то, что он мне сообщил, было просто елеем на душу. Оказывается Иван, мой друг Ваня, сохранил большую часть спрятанного в революцию имущества.

А дело было так, едва Ваня демобилизовался из Туркестана и получил направление на рабфак в Москву, он немедленно нашел и собрал все мое имущество. Собственно, это не было все, многие люди к тому времени были арестованы, а имущество конфисковано, но большая часть всего – уцелела. Понятно, что хранить это у себя, в общежитии, Иван не мог – опасно. Но в Подмосковье поселилась его родная тетя, монашка из разогнанного большевиками монастыря, вот ей-то он и отвез мое сокровище. О тете не знал ни кто, – она была родней по матери, т.е. другой фамилии, и Ваня, и тетя абсолютно хранили тайну родства. К ней мы и направили свои стопы.

Пару часов езды электричками: у Ивана был свой безопасный план езды с пересадками, и мы у цеди. На стук в калитку, к нам выходит старушка в черном, сухонькая, маленькая с таким благостным выражением лица, что хоть икону пиши! На улице, она не высказала ни каких признаков радости от встречи с племянником, но в доме расплакалась навзрыд. «Ванечка, что ж так долго не приезжал?!» – все причитала она. «Тетя Вера, ну ты же знаешь, чего мне стоит из дома вырваться, а не то, что из Москвы! Людмила хоть и знает, что развод для меня это конец карьеры, а ревнует к каждому столбу! Третью секретаршу меняю из-за нее, хоть волком вой. Это вот отправил на моря, в Сочи, восстановили там пару санаториев, ну, и приехал» – Иван поглядывает с оправданием и на меня. Тетя Вера опустила глаза, тихонько вытирая их краем платочка, и замолчала, засуетившись возле стола.

Я стал рассматривать дом хозяйки. Удивительная простота и достоинство, ничего лишнего, но то, что есть, действительно необходимо. Домишко маленький, зал и кухонька с русской печью, которая и служила монахине кроватью. Возле печи пару махоньких, закопченных старинных икон, даже лики на них трудно разобрать.

Возле икон теплится лампада. Ухваты висят на крючьях, вбитых в стену. На полице несколько чугунков и пара тарелок. В зале большой святой угол с красивейшей, огромной лампадой, вероятно, храмовой – так она велика. На нескольких полках – стопка льняного белья. Стульев нет, стол и две лавки возле него простые, рубленные, выскобленные до белизны.

«Тетя Вера, – начал Иван, – ты не суетись, мы с от. Антонием, не на долго, сама знаешь за чем приехали. Кстати, познакомьтесь – это иеромонах Антоний, ну, а это моя тетя Вера, монахиня Сенклетикия!» Матушка взяла благословение. «Ваня мне много рассказывал о вас, батюшка, слава Богу, – живы. Я уж и не верила, что дождусь хозяина вещей, боялась, что будет с ними после моей смерти. Ан, нет, Господь устроил! Ну, тогда давайте доставать».

Мое сокровище было спрятано под печью, несколько больших деревянных чемоданов с оббитыми железом углами. В одном лежали ризы и монашеское облачение, несколько комплектов воздухов и покровцов. Когда открыли этот чемодан, – по комнате распространился едкий запах нафталина. Хозяйка засмущалась: «Вы уж не обессудьте, батюшка, это я от моли поклала, а оно эка как провонялось!» А у меня катились слезы, я вспоминал, как темными ночами мы, прячась, носили все это по домам. Мое монашеское облачение! Сколько радости было, когда я забрал его от Лаврских портных, а одел-то пару раз!

Ваня явно занервничал из-за задержки. Поняв это, я перешел к следующему сокровищу. Боже Ты мой, а это откуда?! В чемодане лежало с десяток Антиминсов, у меня же был только один! «Это я собрал, – тихо сказал Ваня, – что на рынке в войну, что из Туркестана привез. Там солдаты сапоги Антиминсами натирали, для блеска. Не мог смотреть на кощунство. Сам не стал священником, думаю, хоть так послужу».

Кроме Антиминсов, в чемодане были служебные книги, крестильный ящик, серебряный Евхаристический набор, ладан, флакон Мирра, которое от времени невероятно загустело, и что-то еще.

В третьем ящике были книги, много книг. Я брал их и, как бы встречался со старыми друзьями, наставниками. Книги были явно не все. «Да, – как бы поняв мою мысль, сказал Иван, – много книг пропало. Не совсем удачно и доверителей нашли, – в голод двадцатых распродали, а некоторых хозяев арестовали с конфискацией имущества. Может, и оставались запрятанными по домам, но не будешь же новых хозяев просить искать, – за Библию садят, – антисоветчиной считается!» «Да что ты, Ваня, дорогой, это же подвиг просто – сохранить такое среди всего бывшего за эти годы ужаса! Спасибо, родной, спасибо!» – слезы застилали мне глаза, я едва выговорил слова благодарности.

Но это было пол дела, найти-то нашел, а провести как?! Пассажирских поездов практически нет, да и риск огромный – что милиция, а что – босяки. Опять помог Иван. Чемоданы были опечатаны и опломбированы как груз его института. Меня он переодел в «столичное», со своего плеча, выписал документы на сопровождение груза и посадил в пассажирский поезд, в мягкий вагон. Уже в поезде, в кармане подаренного пиджака, я нашел деньги и конверт с длинным письмом от друга...

Да, вот так я съездил в Москву. А дома меня ждали. Это такое необходимое чувство для человека, – что его ждут. Когда я уезжал, то не думал об этом. Но когда первый попавшийся мне человек так щедро одарил меня приветствием с теплой радостной улыбкой, стало понятно – я тут нужен, меня тут ждут.

Это сейчас не возникает вопросов, как довести вещи домой, а тогда ведь и лошадей-то по-хорошему не было. Меня довезли и кто – участковый милиционер на стареньком, трофейном БМВ! И не только довез, но и чемоданы помог внести домой. А потом были посетители, по поводу и без, приходили люди, приходили и прихо­дили. Я не мог дождаться того времени, когда останусь один со своим сокровищем, со своим прошлым, но они шли. Нет, они, конечно же, не могли и догадаться, кто меня встречал в Москве, и что я приехал с деньгами, которые этим труженикам, как говорится, и не снились. Они шли с едой – яйцо, хлебушек, мука, пойманная детьми рыбка. Я поставил самовар, подарок монахини Сенкли­тикии, и мы пили чай, настоящий! Пусть, и реденький, и до вечера много-много раз перезаваренный, но настоящий чай!

Но вот настал вечер, мои дорогие прихожане разошлись и я один. Прежде всего, – книги, что тут осталось у меня, и времени не было особо разобрать. Главное, что увидел, так это Добротолюбие на месте. Златоуст, Ефрем Сирин, Григорий Палама, Патерики, часть книг было на греческом языке, некоторые - даже на латыни. Подзабыто все изрядно, но, думаю, разберемся. Несколько книг я увидел не своих, чужих. По всей вероятности, тетка Ивана была хранительницей не только моего сокровища. Подписи: иеромонах Нифонт, схи­игумен Павел, послушник Даниил, где вы, отцы все­честные?! И я почувствовал огромную ответственность перед Богом и святыми новомучениками российскими за то, что жив. Перед Церковью, наконец.

Последнее, меня очень мучило, как быть со службой? Об этом спрашивала в Москве и монахиня Сенклитикия, служу ли я, как она выразилась, у «сергианцев». В той обстановке было не до богословских диспутов, да и вообще я до них неохоч еще с революции 14 года –надиспутировали 17-й! Но вот отсутствие законного, так сказать, служения, меня безпокоило. Кроме того, возвращение ко мне всего служебного и духовного я, во многом, воспринял как призыв к службе и не только, тайной, подпольной. Хотя, к этому времени, у нас в поселке и сложился отличный приход, приход старого понимания, не как доход на храме, а как общность людей любящих друг друга о Господе. Несколько смущало количество Антиминсов на руках, при подсчете, их оказалось около полутора десятков. Что это, просто доверие на сохранение святыни, мощей, наконец, или что-то другое? И, не мало сумняшеся, я стал искать прило­жение своим силам в Русской Православной Церкви Московского Патриархата.

Весьма быстро и, на удивление, без особых труд­ностей, я был принят в клир одной из епархий.

«Отец Антоний, – перебиваю я рассказ старца вопросом, – а какже говорят, что вас сразу не приняли, что дети отказались и прочее?».

«Да нет же, я же говорил тебе, что монах я от семинарской скамьи. Это другая история. У меня долгое время обретался некий отец Алексий. Вот он был и потомственным царским протоиереем, и детей имел, которые от него отказались. Больше всего обидел сын – фронтовик-генерал, Герой Союза, перед батькой дверь захлопнул. И на архиерея он попал так, что пока тот не почил, так от. Алексий и прихода получить ни где не смог.

Нет, со мной было все проще. Правда, перед этим, мне отказали пару-тройку раз, но без злобы, без продолжения.

Владыка, довольно молодой, но сидел. С властями так это, и не накоротке, но и не воевал. Во всяком случае, принимать ему не особо запрещали, да и рукополагал частенько. Дело в том, что хоть храмы-то и не открывали особо, но духовенство старое вымирало, все ведь прошли тюрьмы и ссылки. А если в храме не служится, то его быстренько закрывали, тут уж не церемонились.

Меня, как полагалось, вызвали к уполномоченному, заполнил я все бумажки, кажется уже все. Но упол­номоченный не отпускает, затеял разговор о лояльности к советской власти. Я объясняю, что политикой даже церковной не интересуюсь, а не то, что светской. Власти, как гражданин и христианин, подчиняюсь. Проти­возаконного не сотворял, и впредь не собираюсь, не из страха, но по совести. Он, эдак пафосно, поощряет мои убеждения, а сам бумажечку сует, подпиши мол. А бумажечка-то на «стукачество»! Я извинился и отказался, мягко мотивируя лагерным отвращением к сексотству. Уполномоченный спокойно и без эмоций забрал подписку и сказал: «Ну, и дурак, батенька! А мы тебя в город хотели поставить, теперь пойдешь на деревню. И за то благодари, что не на стройки народного хозяйства. Донбасс вон рядом и шахт там хватает, так, что в другой раз лучше заранее меняй привычки. Иди, устраивайся».

Владыка по поводу моего визита к уполномоченному ничего не сказал, но видно было, что отношение ко мне стало более доверительным. Хотя, необходимость обустроить меня в деревне, явно его не устраивала: все ж таки уже за полсотни, монах, нет семьи, да и образование – не сегодняшнее, когда больше проходят историю коммунистической партии, чем историю Апостольской церкви. Все это, видимо, позволило Владыки выстроить некоторые планы в отношении меня, но разговор с уполномоченным многое разрушил. Тем не менее, через пару недель, я принимал приход.

Оказалось, однако, что не так волнительно было принимать, как оставлять свой. Что там говорить, в поселок я пришел больным, еле передвигавшим ноги инвалидом-лагерником. Подняли, одели, обули, дали работу и сохранили от зоркого ока НКВД. Здесь произошло все самое приятное в моей жизни после освобождения. И вот – проводы. Люди не воспринимали это как предательство, но элемент измены во всем этом был. Что сделаешь?! Прошли, канули в лету времена избрания священника на приход в Слобожанщине, тем паче, в православном мире. Я просил своих благодетелей-прихожан об одном – не вычеркивать мое имя навсегда, ведь и домик свой я не продавал, но оставлял на их попечение.

Приходская жизнь, я то и не знал ее совсем, все ее прелести и ее трудности. Кто-то доволен, кто-то обижен, тот вообще считает невозможным во время построения коммунизма служение попа-кровопийцы! На сколько было тепло Антонию-кочегару, на столько холодно стало иеромонаху Антонию, настоятелю храма. Впрочем, вскоре – игумену, а там и архимандриту.

Последнее повышение меня испугало. Во-первых, это было связано с переходом на городской приход, а разговор с уполномоченным я не забыл; во-вторых, меня пугали изменения в церковной жизни того периода. Я успокаивал себя, что это старческое брюзжание, что нет повода для волнения и вообще, каких-либо опасений, но что-то настораживало.

Прошло несколько относительно спокойных лет. Я старался постичь науку духовного делания, прихожан же пытался научить отличать белое от черного, спасительное от погибельного. В первые годы после войны это было проще: и народ, наученный войной, добрее, и запросы у людей естественней – крыша над головой да кусок хлеба. А счастьем было то, что ты живой. Потом будет сложнее: скажется и разрушительное воздействие кинематографа, да, и пропаганды тоже. Мы ведь вынуждены были на амвонах молчать, где ни где проповедовал батюшка. Много люди будут смеяться и мало думать.

Но я не об этом сейчас. Игумен, затем – архиман­дрит, кажется, все шло как нельзя лучше. Но что-то не давало душе спокойствия. Я стал чаще уезжать к себе в поселок для келейной службы, домашний храм я теперь уже имел благословением архиерея. Служил и служил, моля Господа открыть неправду мою, ибо почему иному потерял я мир душевный. И вот однажды за утренней, а служил я ее примерно в три утра, во время молитвы, в которой еще раз обратился с вопросом о тревожащем меня, я, даже не то, чтобы услышал, но ощутил голос: «А ты кто, Антоний?!» «Как – кто, Господи, архимандрит». «Нет, ты монах!» И в этом был ответ. Да, монах!

На утро я был в епархиальном управлении и подал прошение за штат. Долго меня уговаривал архиерей не делать этого, пришлось согласиться остаться до прихода священника в епархию, благо в то время многие возвращались из лагерей, приходили и выпускники семинарии, так что задержка не была длительной.

Старчество.

В лагерях я встречался со старцами, владеющими искусством умной молитвы. Был такой отец, что во время его молитвы снег таял! Но многое ли почерпнешь в лагере, где нет ни сил, ни время, так, азы. Да, изучил всю духовную литературу, имевшуюся у меня, но все одно, хотелось соприкоснуться со всем непосредственно. И вот теперь я отправился в путь, на поиски науки духовного делания.

Стучите и отверзится, почти десять лет я прожил у некоего старца, хранителя великой премудрости спасения, что несла людям Оптина, лишь изредка отлучаясь в свой поселок для служб. Перед кончиной, благословил он меня идти тем же путем. Вот и хромаю, грешный, по мере сил.

Видение старца Антония.

Где-то в начале семидесятых, во время служения Божественной Литургии, я сподобился первого видения. А дело было так. В то время началось повальное увлечение людей Западом и, соответственно, стирались черты, присущие славянам – неприхотливость, хлебо­сольство, нестяжательство. Стяжательство, как раз, становится во главу угла нового взгляда на мир, деньги и вещи ставятся выше нравственности, духовности. И что самое страшное случилось, так это то, что образ жизни людей, называющих себя православными, очень часто, строго соблюдающими обрядность церковную, стано­вится такой же, как и у окружающих язычников! Такая же нескромность в быту, такое же стремление к карьере, к высокому положению в обществе. Для детей из верующих семей уже ведь не вызывает душевных мук вступление в пионеры, комсомол, партию. И оправдание ведь под Рукой: «А как без этого, не в пустыне же живем, среди людей. Ну, грех, так начни разбираться – все грех, поедем покаемся». Такое легковесное отношение вызывало большие опасения за саму возможность спасения. Я перечитывал Евангелие, о последних временах особо. Апокалипсис, не давал покоя вопрос о пустыни, в которую люди должны бежать.

И вот вижу я огромное количество идущих людей, едущих людей. Некоторые, кажется, и не едут, одни – пиршествуют, другие – блудят, третьи – ближним пакости строят, но все равно, как рекой их увлекает вперед. Все они очень разные, тут и миряне, и духовенство, и военные, и политики, все, все. Большая часть людей просто рвутся вперед, а некоторые идут спокойно. На пути у них пропасть страшная, пропасть в ад. Казалось бы, все должны в нее провалиться, но нет. Большая часть людей, так и есть, летит вниз, мне видно, как тянет их туда, кого машины, кого застолья, кого деньги, кого наряды дорогие. А некоторые спокойно переходят через эту пропасть, даже сказать, над ней. Кое-кто не прова­ливается, но опускается в пропасть, – светящиеся мужи помогают перебраться, поддерживают. Проваливаются не только богачи, но и люди явно не располагающие большими средствами. Но у всех у них один кумир – похоть мира.

Страшно было. Из пропасти доносился не то, что стон, – вой попавших туда, и вонь. Это не просто запах, нет. Как благоуханию нет описания, благоуханию не от цветов, или травы, а благоуханию благодати, тому, что даруется Господом от мощей, чудотворных икон или еще как. Адская вонь – не просто дурной запах, как запах серы, это ощущение ужаса и безвозвратности, одним словом – ад.

Вот тебе и пустыня. И там отшельников соблазнял человекоубийца, стараясь возбудить страсть наживы, похоть, уныние. Многие падали, многие. В то же время, сколько князей и сильных мира сего спаслось, и не просто спаслось, но прославлено Церковью во святых – они имели все, но сердце их принадлежало не тлению мира, а горнему.

Но наше время – тем и страшно, что искушения подстерегают человека везде, каждый шаг, и чаще всего, такие, что и разгадать их трудно. Сколько людей ко мне приходит, кажется, всех волнует один вопрос – как спастись, как поступить в той или иной ситуации. Но разве можно на каждый поступок, не то, что в течение дня, а даже месяца, взять благословение?! Значит нужно представлять пути соблазна, основные направления его. А они неизменны от сотворения мира, ибо дьявол не творец. Другое дело, что за многие тысячелетия он набрался опыта, и теперь его предложения человечеству сойти к нему во ад стали более изощренными, по сути, весь современный мир – это сплошное его предложение. Предложение, потому, что заставить он не может, не в его силах, но упаковать грех в соблазнительную для человека обвертку, тут да, это пожалуйте, всегда слуги тьмы готовы со своим: «Чего изволите?».

Еще одна особенность сегоденья, это скорый приход антихриста. Многие духовные люди говорят, что он уже родился. Об этом трудно судить, враг лукав, лукав он даже и с теми, кто ему служит. Из них многие считали себя антихристами, они являлись такими по сути своего мировоззрения и поступков, но не являлись тем, о котором говорит Церковь. Может, и родился, может, – нет, вопрос не в этом. Когда Святителя Игнатия (Брянчанинова) спрашивали о приходе антихриста, то он отвечал, что точной даты нет, приход антихриста определят люди своей злобой. Так вот сейчас время окончательной подготовки к его приходу. Здесь и концентрация мировой власти, он ведь будет правителем не одной страны, а мира, и необходимое «озверение» человечества. Но даже этого маловато для того, чтобы все человечество поставить на колени, необходимо создать такую систему жизни, малейшее нарушение которой влекло бы за собой катастрофические для людей последствия – голод, холод, разруха. И система эта создается. Как все будет происходить, я увидел позже, через несколько лет.

Поиск по сайту: