XXVI. Ведуны, ведьмы, упыри и оборотни 10 страница

¹ Киевлянин 1865, 52, 71; Н. Р. Ск., V, 30, b, d; Тамбов. Г. В. 1857, 4.

² Н. Р. Ск., I, 14; VII, 9; VIII, 6 и стр. 402-3; Могилев. Г. В. 1851, 19.

³ Часопись чешск. муз., 1840, III, ст. Вагилевича, 236.

⁴ Срп. рjечник, 79; см. также Путешествие в Черногорию А. Попова, 221; Иличь, 294; Вест. Евр. 1829, XXIV, 254—5. Перевод: Когда начнет на селе умирать много людей, то станут говорить, будто на кладбище есть вукодлак, и приймутся гадать, кто это повампирился? Для этого берут вороного жереб­ца без отметин, ведут на кладбище и переводят через те могилы, в которых можно опасаться присутст­вия вукодлака. Говорят, что такой жеребец не захочет и не посмеет переступить через вукодлака. Когда убедятся в вампирстве покойника и вздумают выкопать его, то все поселяне собираются вместе, раз­рывают могилу, и если найдут в ней неистлевший труп — прободают его глоговым колом (глог — weissdorn, crataegus Linn., боярышник), а потом бросают в огонь и предают сожжению.

⁵ Срп. pjeчник, 251; Вест. Евр. 1823, XXIII—IV, 200. Перевод: Когда умрет человек, о котором ду­мают, что он — ведогоня, то забивают ему под ногти глоговые иглы и подрезывают ножом жилы под коленками, чтобы он не мог выходить из гроба, как вампир.

⁶ Ж. М. Н. П. 1846, XII, 207.

⁷ Пантеон 1855, V, 48.

лучше будет от собак отбиваться!» После того он был предан сожжению и, сгорая, ревел как бык или осел. В 1345 году скончалась женщина, ославленная промеж че­хов ведьмою и была погребена на перекрестке; выходя из могилы, она оборачива­лась зверем и пожирала попадавшиеся ей жертвы. Дубовый кол, которым ее прон­зили, она извлекла вон и стала еще больше умерщвлять народу, чем прежде. Напу­ганные жители сожгли ее труп, а оставшийся пепел зарыли в могилу; замечатель­но, что на месте, где совершилась эта посмертная казнь, несколько дней сряду кру­жился сильный вихрь. В 1567 году в Trutnau (в Богемии) отрубили вампиру голо­ву. Несколько позже (в 1572 г. ), когда появилась в Польше чума, обвинение в этом бедствии пало на умершую бабу, которую народ признавал за ведьму. В могиле она покоилась совершенно голая, потому что пожрала все свои одежды; решено было отрубить ей голову могильным заступом и потом снова закопать в землю; когда это сделали — чума тотчас же прекратила свой губительный набег. Венды считают необходимым ударять вампира заступом по затылку и уверяют, будто при этом ударе он визжит, как поросенок. В 1672 году, недалеко от Лайбаха, умер человек по прозванью Giure Grando; по смерти своей он показывался ночью, стучался в двери домов и целые семьи увлекал за собою на тот свет. Староста Miho Radetich приказал разрыть его могилу; колдун (strigon) лежал нетленный, с багровым, усмехающимся лицом и открытою пастью. Ударили его в живот терновым колом (hagedorn) — он выдернул кол обратно; отрубили ему голову киркою — он вскрикнул, словно живой, а могильная яма наполнилась свежею кровью. По мнению кашубов, чуму и другие повальные болезни производят «вещие»; первый, кто падает жертвою холеры, вслед за которым начинают умирать и другие, признается вампиром. Разрывая могилу «вещего», кашубы отсекают ему голову железным заступом и промеж ею и тулови­щем насыпают несколько земли или кладут отрубленную голову к ногам мертвеца; иногда же влагают ему в рот камень, набивают ему глотку землею, поворачивают труп лицом книзу, бросают в гроб что-нибудь сплетенное или связанное (напр., чу­лок), обсыпают могилу маком и думают, что пока мертвец не распутает всех петель и не сочтет всех маковых зёрен, до тех пор он не может удалиться с кладбища. В южной России есть поверье, что путь, которым приходит мертвец к живым людям, должно посыпать маком: тогда он не прежде может повторить свое посещение, как подобравши все до единого разбросанные зёрна (сравни примечание на стр. 164). Волохи вбивают в сердце упыря деревянный кол, вгоняют ему в череп гвоздь, кла­дут возле него лозу шиповника, иглы которого, цепляясь за саван, должны задер­жать мертвеца в могиле, или, наконец, сожигают его. В Силезии в 1592 году раз­неслась молва об одном умершем сапожнике, что он является по ночам и давит сонных людей — с такою силою, что оставляет на их теле синие пятна; мертвеца вынули из могилы, отсекли ему голову, туловище сожгли, а голову зарыли на по­зорном месте. В Гессене еще в недавнее время, как только наставала моровая язва, крестьяне разрывали могилы, и если находили неистлевшие трупы, то отсекали у них головы. У скандинавов был обычай — тела заподозренных мертвецов сожигать на костре, а пепел бросать в море¹. Все исчисленные нами обряды имеют целию воспрепятствовать вампиру выходить из могилы, высасывать кровь и губить насе­ление. Они направлены: а) против ног, с помощию которых вампир посещает люд­ские жилища; чтобы лишить его возможности двигаться, ему подрезывают подко­ленные жилы и пятки; b) против рук, которыми он схватывает и давит свою жертву:

¹ Zeitsch. für D. Myth., IV, 260—282; Часопись чешск. муз. 1863, 1, 13—15; Громанн, 191; Этн. Сб., V, ст. Гильфердинга, 69—70; Шотт, стр. 297—8.

их связывают лыками; с) против поедучей пасти мертвеца: ему стараются забить глотку, зажать рот камнем или землею; пока он не разжует этого камня, не съест этой земли, до тех пор уста его и зубы не свободны и не в состоянии ни сосать, ни грызть живого человека, d) Мак, как снотворное зелье, должен усыпить могильного обитателя, е) Словацкая сказка повествует о вовкулаке, у которого было девять до­черей; восемь старших он умертвил, а когда погнался за девятою — догадливая девица сбросила с себя платок и сказала: «не догнать тебе, пока не изорвешь этого платка в лоскутья, пока не расщиплешь его на тонкие нити и потом не выпрядешь и не соткёшь снова!» Вовкулак исполнил эту трудную задачу и погнался за девицей; с теми же словами она сбрасывает с себя платье, оплечье, кофту, рубашку и голая спасается от страшной смерти¹. Согласно с старинным уподоблением облаков пря­деву, тканям и одеждам, вампир только тогда и может упиваться кровью (= дожде­вою влагою), когда прядет туманы, ткет облачные покровы или разрывает их в бур­ной грозе. Это мифическое представление, вместе с верою в предохранительную силу наузы (узла, петли), привело к убеждению, что пока вампир или вообще нечи­стый дух не распутает всех узлов и петель — он связан в своих действиях и не мо­жет повредить человеку, f) Вернейшим же средством против блуждающих мертве­цов признается совершенное уничтожение их трупов. По древнему воззрению, ду­ша усопшего только тогда делается вполне свободною, когда оставленное ею тело рассыпается прахом, и, наоборот, пока оно не истлеет, между им и душою не пере­стает существовать таинственная связь. Замечая, что некоторые трупы долгое вре­мя остаются нетленными, что у покойников даже отрастают волоса и ногти, предки наши видели в этом несомненные признаки продолжающейся жизни и верили, что душа не вдруг покидает бренную оболочку, что и по смерти она сохраняет к своему телу прежнюю привязанность, прилетает к нему в могилу, входит в него, как в зна­комое ей обиталище, и таким образом временно оживляет мертвеца и подымает его из гроба. Чтобы порвать эту посмертную связь души с телом, чтобы оконча­тельно удалить ее из здешнего мира, необходимо было предать труп сожжению. Только в пламени погребального костра отрешалась она от всего материального, влекущего долу, очищалась от земного праха и содеянных грехов, сопричиталась к стихийным духам и вместе с ними восходила в светлое царство богов. У всех индо­европейских народов существовало глубоко вкорененное убеждение, что пока над телом усопшего не будет совершен погребальный обряд = пока оно не будет разру­шено огнем, до тех пор душа его не обретает покоя, томится, мучится и, блуждая в сем мире, мстит за себя своим беспечным родичам и землякам неурожаями, голо­дом и болезнями (см. стр. 126). В наше время думают, что такая страдальческая участь по смерти ожидает всех лишенных христианского погребения. В силу этих верований сожжение вампиров первоначально было не столько казнию, направлен­ною против злых демонов, сколько благочестивою заботою об успокоении душ, очищении их огнем и водворении в райских обителях. Вся обрядовая обстановка такого сожжения служит знамением небесной грозы, в бурном полете которой (по мнению наших праотцев) возносились на тот свет легкие тени усопших. Осиновый или дубовый кол, вбиваемый в грудь мертвеца, — символ громовой палицы; в по­гребальном обряде ему соответствует молот Индры или Тора, которым издревле освящали покойника и приуготовленный для него костер. То же значение соединя­лось и с колючей лозою терна, боярышника или шиповника; сербы называют тер-

¹ Zeitsch. für D. M., IV, 224—8.

новый куст: вукодржица (держащий волка = вовкулака)¹. Острый гвоздь и могиль­ный заступ суть позднейшие замены этих древнейших символов. Огонь, на кото­ром сожигают вампиров, стараются добывать из дерева посредством трения, так как именно этот огонь и признавался равносильным «живому» пламени грозы²; в других же местностях их сожигают на терновом костре. Пепел, остающийся после сожжения вампира, бросают в воду, самый труп его окачивают вскипяченным ви­ном или обливают сквозь решето водою, что символически означает омовение усопшего в дождевом ливне, погружение его души в небесный поток, переплывая который можно достигнуть царства блаженных (вино = метафора дождя; о мифиче­ском значении решета или сита см. I, 290). В народной памяти уцелели суеверные представления, что пронзённый колом и пожигаемый пламенем вампир ревет, как раненый зверь (= завыванье грозовой бури) и истекает кровью (= дождем); из его тела выползают гады (= змеи-молнии), а вокруг пылающего костра подымаются вихри.

Как производители неурожаев, голода и повальных болезней, упыри и ведьмы отождествлялись с поедучею Смертию и наравне с этою злобною богинею и други­ми демоническими существами (великанами, змеями и чертями) являются в на­родных сказаниях пожирающими человеческое мясо. Когда человек умирает, душа его увлекается в сообщество загробных духов, а тело делается снедью червей, тлеет и разрушается; отсюда родилось убеждение, что духи эти, призывая к себе смерт­ных (= отымая у них жизнь), питаются их мясом. Manducus — оборотень, чудови­ще с большою пастью, Я. Гримм производит от mandere, manducare — есть, жевать; a masca (= larva, привидение, оборотень, личина), итал. maschera, сближает с слова­ми macher, mascher и masticare (значение то же, что и глагола «mandere»). Ведьмам нередко давались названия larve, maske, и начиная с индусов, у всех племен арий­ского происхождения они представляются жадными на человеческое мясо³.

На Украйне уверяют, будто упыри гоняются по ночам за путниками с громким возгласом: «ой, мяса хочу, ой, мяса хочу!»'' По свидетельству народных преданий, колдуны являются по смерти в ночное время, бродят по деревне, морят и поедают живых людей⁵. В одной сказке⁶ повествуется о мертвеце, который пришел на свадь­бу, умертвил жениха и невесту, пожрал все приготовленные яства, вместе с посу­дою, ложками и ножами; а затем закричал: «есть хочу! голоден!» и бросился было на солдата, но тот отделался от него, благодаря осиновому полену и раздавшемуся крику петуха. Выше (стр. 136—8) мы привели любопытное предание о человеке, ищущем бессмертия; оно известно в двух вариантах, и та роль, которую в одном ва­рианте исполняет смерть, в другом приписывается ведьме: эта последняя пожирает людей и точит на них свои страшные зубы. И славяне, и немцы наделяют ведьм ог­ромными зубами⁷. По народным рассказам, когда умирает ведьма или «заклятая» царевна (= та, которою овладел нечистый дух), тело усопшей заключают в гроб,

¹ Književnik, год 3, III—IV, 450; Срп. pjeчник, 79.

² Часопись чешск. муз. 1840, III, ст. Вагилевича, 236—7. Так как вампиры умерщвляют людей чрез высасывание из них крови, то, наоборот умерщвленные вампирами тотчас же оживают, как скоро бу­дет возвращена им высосанная кровь (Н. Р. Ск., V, 30, d); кто заболевает вследствие укушения мертве­ца, тому советуют давать хлеб или питье с примесью крови, добытой из вампира, или тою же кровью предлагают ему натирать недужное тело. — Zeitsch. für D. M., IV, 261; Пузин., 128.

³ D. Myth., 1036.

⁴ Lud Ukrain., II, 56-57.

⁵ H. P. Ск., VI, 65, a, e, 66; сб. Валявца, 237-9; Slov. pohad., 29.

⁶ Н. Р. Ск., V, 30, e.

⁷ D. Myth., 247.

окованный железными обручами, выносят в церковь и заставляют кого-нибудь «отчитывать» ее¹; ночью, ровно в двенадцать часов, вдруг подымается сильный вихрь, железные обручи лопаются с оглушительным треском, гробовая крышка спадает долой — и вслед за тем ведьма или заклятая царевна встает из гроба, летит по воздуху, бросается на испуганного чтеца и пожирает его — так, что к утру оста­ются от него одни голые кости². Только тот может избегнуть опасности, кто очер­тится круговою чертою и станет держать перед собой молот, это священное орудие бога-громовника. Рассказывают еще, что некогда, в старые годы, умер отчаянный безбожник; тело его вынесли в церковь и приказали дьячку читать над ним псал­тырь. Этот догадался захватить с собой петуха. В полночь, когда мертвец встал из гроба, разинул пасть и устремился на свою жертву, дьячок стиснул петуха; петух издал обычный крик — и в ту же минуту мертвец повалился навзничь оцепенелым и неподвижным трупом (Харьков. губ. ). Как глубоко запала в наших предков суе­верная боязнь мертвецов, лучше всего свидетельствует любопытное послание царя Алексея Михайловича к знаменитому Никону о кончине патриарха Иосифа³. Вве­черу, пишет царь, пошел я в соборную церковь проститься с покойником, «а над ним один священник говорит псалтырь, и тот... во всю голову кричит, а двери все отворил; и я почал ему говорить: для чего ты не по подобию говоришь? «Прости де, государь, страх нашел великой, а во утробе де, государь, у него святителя безмерно шумело... Часы де в отдачу вдруг взнесло живот у него государя (усопшего патриар­ха) и лицо в туж пору почало пухнуть: то-то де меня и страх взял! я де чаял — ожил, для того де я и двери отворил, хотел бежать». И меня прости, владыко святый! от его речей страх такой нашел, едва с ног не свалился; за се и при мне грыжа-то ходит прытко добре в животе, как есть у живого, да и мне прииде помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас де тебя вскоча удавит... да поостоялся, так мне полегчело от страху».

Так как души представлялись малютками = эльфами, марами, то отсюда роди­лось поверье, что упыри и ведьмы крадут и поедают младенцев, т. е. по первона­чальному смыслу: исторгают у людей души, уничтожают их жизненные силы. Стриги и ламии классических народов и немецкие hexen, являясь в дома, похища­ют из колыбелей младенцев, терзают их и жарят на огне; на своих нечестивых сбо­рищах ведьмы убивают детей, добытую из них кровь смешивают с мукою и пеп­лом, а жир употребляют на изготовление волшебной мази⁴. Памятники XV—XVII столетий сохранили нам свидетельства о тех несчастных жертвах народного суеве­рия, которых обвиняли, будто они превращаются в волков, пьют младенческую кровь, пожирают детей, и вследствие этих обвинений подвергали суду и предавали сожжению. По словам барона Гакстгаузена⁵, в Армении рассказывают, что когда волчий оборотень приблизится к людскому жилищу — окна и двери сами собой от­воряются, вовкулак входит внутрь дома, бросается на детей и утоляет свой голод их кровью и мясом. В некоторых местностях России поселяне убеждены, что вещицы выкрадывают из утробы спящей матери ребенка, разводят на шестке огонь, жарят и съедают его, а взамен похищенного дитяти кладут ей в утробу голик, головню или

¹ Отчитыванье, т. е. чтение вслух священного писания над «заклятыми» и усопшими, считается вернейшим средством для избавления их от демонской власти.

² Н. Р. Ск., VII, 35, 36, b, с; Н. Р. Лег., стр. 143-5; Пермск. Сб., II, 173-4; Худяк., 11; Штир, 10; Вольф, 258—262 («Die Leichenfresserin»).

³ Ак. Арх. Эксп., IV, 57.

⁴ D. Myth., 1012, 1018, 1027, 1035.

⁵ Закавказ. край, II, 61.

краюшку хлеба: поверье, напоминающее вышеприведенные рассказы о похищении ведьмою сердца, на место которого она влагает обрубок дерева или связку соломы. Поэтому беременные женщины, в отсутствие мужей своих, не иначе ложатся спать, как надевая на себя что-нибудь из мужниной одежды или по крайней мере опоясы­ваясь мужниным поясом; эта одежда служит знамением, что они продолжают со­стоять под покровом (= защитою) главы семейства, а пояс преграждает (= завязы­вает) к ним доступ злой чародейке¹. В народных сказках ведьмы уносят тайком или заманивают к себе маленьких детей, жарят их в печи и, пресытившись этою яствою, катаются по земле и причитывают: «покачуся, повалюся, Ивашкина мяса на­евшись!»² Белорусы уверяют, что Смерть передает усопших бабе-яге, вместе с кото­рою разъезжает она по белому свету, и что баба-яга и подвластные ей ведьмы пита­ются душами покойников и от того делаются столь же легкими, как самые души³: предание в высшей степени знаменательное! Рассказывают также, что баба-яга кра­дет детей, подымает их на воздух и бросает оттуда мертвыми на кровлю дома⁴. У валахов, когда в семье народится младенец, один из присутствующих при этом пе­рекидывает через себя камень; а прочие восклицают: «вот тебе, стрига, в глотку!»⁵ Во Франции существует поверье, что в глухую полночь ведьмы собираются возле источников и занимаются стиркою, но вместо белья — моют, крутят и бьют валь­ками младенческие трупы (сравни выше стр. 183)⁶.

Бабе-яге принадлежит весьма важная и многознаменательная роль в народном эпосе и преданиях славянского племени. В разных отделах настоящего сочинения мы не раз останавливались на этих преданиях и, объясняя их первоначальный смысл, указывали на сродство бабы-яги с вещими облачными женами. Она живет у дремучего леса в избушке на курьих ножках, которая поворачивается к лесу за­дом, а к пришельцу передом; летает по воздуху и ездит на шабаши ведьм в желез­ной ступе, погоняя толкачом или клюкою и заметая след помелом. Белорусы ут­верждают, что баба-яга ездит по поднебесью в огненной ступе и погоняет огненною метлою, что во время ее поезда воют ветры, стонет земля, трещат и гнутся вековые деревья. Как эта ступа, так и подвижная избушка (= домашний очаг) — метафоры грозовой тучи, а толкач или клюка = Перунова палица (I, 148; II, 269—270). Сверх того, баба-яга обладает волшебными, огнедышащими конями, сапогами-скорохо­дами, ковром-самолетом, гуслями-самогудами и мечом-самосеком⁷, т. е. в ее вла­сти состоят и быстролётные облака, и бурные напевы грозы, и разящая молния, Преследуя сказочных героев, убегающих от ее злобы и мщения, она гонится за ни­ми черною тучею⁸. У чехов и доныне дождевые облака называются бабами (см. вы­ше стр. 63). Что же касается слова яга (eгa, пол. jędza, jędza, jędži-baba, словац. jenži, jenzi, ježi-baba, чеш. jezinka, галиц. язя), то оно соответствует снкр.-му ahi — змей

¹ Этн. Сб., VI, 147-8; Совр. 1856, XII, 196; Lud Polski Golębiowskiego, 155.

² В образе эльфа (как указано выше) представление души сочеталось с представлением грозового гения, и потому сказка о ведьме и хитром мальчике, которого она хочет пожрать, живописует: во-1-х, черную тучу, поглощающую молнии (Поэт. Воз., II, 244), и во-2-х, Смерть (Моровую деву), похити­тельницу душ человеческих.

³ Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 19—20, 110.

⁴ Гануш: Дед и Баба, 61.

⁵ Шотт, 297. По греческому сказанию, новорожденный Зевс обязан своим спасением камню, ко­торый дали проглотить Кроносу.

⁶ Совр: 1852, 1, ст. Жорж-Занда, 78.

⁷ Терещ., VII, 162; Иллюстр. 1845, 298; Ч. О. И. и Д., год 3, III, ст. Макаров., 106; Пов. и пред., 185; Абев., 24—5; Рус. Предания, I, 60-63; II, 17-25; Н. Р. Ск., I, 3, а; IV, 44; VII, 30; VIII, 8; Глинск., II, 23.

⁸Škultety a Dobšinsky: Slov povesti, I, 45; Ч. О. И. и Д. 1865, IV, 270.

(корень ah и с носовым пазвуком a n h — II, 260—261¹. Там, где в славянских сказ­ках действующим лицом является баба-яга, параллельные места новогреческих и албанских сказок выставляют ламию и дракониду²: лат. lamia — колдунья, ведьма, и болг. ламья, ламя — баснословная змея. Скажем более: у самых славян баба-яга и мифическая змеиха выступают в преданиях как личности тождественные; что в од­ном варианте приписывается змее, то нередко в другом исполняется ягою, и наобо­рот; на Украине поедучую ведьму обыкновенно называют змеею³. Замечательно, что те же эпические выражения, какими обрисовывается избушка бабы-яги, прила­гаются и к змеиному дворцу. Словацкая сказка изображает сыновей ежи-бабы лю­тыми змеями⁴. Очевидно, что под этим именем, смысл которого давным-давно ут­рачен народною памятью, предки наши разумели мать змея-Вритры, демона, по­хищающего дожди и солнечный свет (сравни II, 271; III, 11). Подобно змею, баба-яга любит сосать белые груди красавиц, т. е. извлекать молоко (= дождь) из грудей облачных нимф; подобно змею, она ревниво сторожит источники живой воды и за­ботливо прячет в своих кладовых медь, серебро и золото, т. е. сокровища солнечных лучей⁵. Так, по свидетельству одной сказки, жили-были два богатыря, взяли к себе названую сестру, и повадилась к ней ходить и сосать груди баба-яга⁶. Богатыри за­приметили, что сестра их стала хиреть и сохнуть; подстерегли ягу, изловили и за­ставили указать себе источник с живою водою. Приводит их яга в лесную трущобу, указывает на колодец и говорит: «вот целющая и живущая вода!» Тогда богатырь, по имени Катома, сломил с дерева зеленую ветку и бросил в колодец; не успела вет­ка до воды долететь, как вся огнем вспыхнула. Разгневались добрые молодцы, взду­мали за такой обман бросить бабу-ягу в огненный колодец (= метафора грозовой тучи); но она упросила-умолила пощадить ее и привела к другому колодцу. Катома отломил от дерева сухой прутик и только что кинул в воду — как он тотчас же пус­тил ростки, зазеленел и расцвел⁷. Словаки верят, что баба-яга может по собственно­му произволу насылать ненастье и ясную погоду⁸. 'Так как наводимый тучами мрак уподоблялся ночи, а следующее за грозой прояснение солнца напоминало утрен­ний рассвет, то русская сказка⁹ отдает во власть яги трёх таинственных всадни­ков — белого, красного и черного, олицетворяющих собою день, солнце и ночь. На­конец, подобно змею, баба-яга пожирает человеческое мясо. Вокруг избы, в кото­рой живет она, тянется забор из человеческих костей или высокий тын с воткнуты­ми на нем черепами; из тех же костей устроены и ворота: вереями служат ноги, за­совом — рука, а замком — челюсть с острыми зубами¹⁰. Баба-яга и ведьмы чуют присутствие скрытого человека и при всякой встрече с странствующими героями

¹ Звук h, сохраненный в русском, в других славянских наречиях смягчается в жд = зд (пол. dz), ж и з. Чешск. jedu-baba, по мнению г. Лавровского (Ч. О. И. и Д. 1866, II, 24—25), образовалось позднее из «яждати, ездити, едА». Согласно с сварливым, неугомонным характером бабы-яги, областные рус. ягать, яжить стали употребляться в значении: кричать, шуметь («что ты яжишь, как яга-баба?»), яган — буян, грубиян. — Обл. Сл., 273; Доп. обл. сл., 313.

² Ган., I, стр. 40; II, 178—182, и Н. Р. Ск., VII, 30.

³ Худяк., 46; Н. Р. Ск., I—II, стр. 36; VI, стр. 283.

⁴ Slov. pohad., 338 и дал.

⁵ Гануш: Дед и Баба, 63.

⁶ По другому варианту, это делает змей.

⁷ Н. Р. Ск., V, 35; VIII, 23; Lud Ukrain., I., 325. Наравне с драконами (I, 298—9) ведуны и ведьмы тотчас же разрывают наложенные на них оковы и пропадают из темницы, как скоро добудут воды и утолят свою жажду.

⁸ Пов. и пред., 124—5; Nar. zpiewanky Колляра, I, 420—1.

⁹ Н. Р. Ск., IV, 44.

¹⁰ Ibidem; Маяк, XV, смесь, 21—22.

восклицают: «фу-фу! доселева русского духа видом не видано, слыхом не слыхано, а ныне русской дух в очью проявляется!» или: «что это русским духом пахнет!» Те же слова произносят при встрече с людьми и все другие мифические лица, которым приписывается пожирание человеческого мяса: Чудо Морское, Вихрь, драконы, ве­ликаны, черти. В немецких сказках означенные восклицания заменяются выраже­нием: «у-у-у! я чую — здесь пахнет человеческим мясом!» Наряду с ведьмами, ба­ба-яга ворует детей, жарит и поедает их; наряду с ведьмами, она питается душами усопших¹. Как олицетворение черной тучи, как существо, равносильное змею, про­изводителю засух, бесплодия и морового поветрия, баба-яга в среде вещих облач­ных жен является с значением третьей парки и роднится с богинею смерти (см. выше стр. 177, и во II томе на стр. 392—3—предания, сближающие бабу-ягу с ли­товской лаумой)2. Народная фантазия представляет ее злою, безобразною, с длин­ным носом, растрепанными волосами, огромного роста старухою. Именем «яги» — точно так же, как именем «ведьмы» — поселяне называют в брань старых, сварли­вых и некрасивых женщин. \Следуя эпическому описанию сказок, баба-яга, костя­ная нога, голова пестом, лежит в своей избушке из угла в угол, нос в потолок врос, груди через грядку повисли. Замечательно, что лихо (Недоля, злая парка) олицет­воряется в наших сказанияхоабой-великанкою, жадно пожирающей людей; по вы­ражению южнорусского варианта: Лихо покоится на ложе из человеческих костей, голова его лежит на покути, а ноги упираются в печку (II, 352—3). Бабу-ягу назы­вают на Руси: а) ярою, бурою, дикою³, что указывает на связь ее с бурными, грозо­выми тучами и с неистовой породою великанов (I, 314; II, 312), и b) железною. Малороссияне, не позволяя детям щипать гороха, говорят: «нейди в горох, бо там зализна баба сидить!» Тою же угрозою останавливают они ребятишек, чтобы не бе­гали в леса и сады⁴. В Пошехонском уезде крестьяне с целию удержать детей от сво­евольного беганья по огородам и нивам запугивают их полевым дедом или бабой-ягою, костяной ногою, с большими грудями и сопливым носом. В других славян­ских землях уверяют детей, что в колосистом хлебе сидит babajędza, žitnamatka, sserpashija, ловит шалунов и давит их своими железными грудями. По мнению че­хов, житная баба является на полях и нивах по преимуществу в то время, когда хлеб начинает цвести и наливаться. Сербы пугают шаловливых девочек и мальчиков гвоздензубою — бабою с железными зубами⁵. Те же самые поверья и эпитеты не­мцы соединяют с Бертою = Гольдою. Светлая богиня рая, кроткая владычица эль­фов (блаженных душ), она, в силу присвоенных ей обязанностей неумолимой Смерти, получает демонический характер и преобразуется в дикую или железную Берту (wilde Bertha, Eisenbertha), отличительными признаками которой считаются: страшное лицо, всклоченные волоса, длинный нос, веник в руках и коровья шкура, наброшенная вместо верхней одежды. Гольда (Hulda, Huldra) представляется то мо­лодою красавицей, то сгорбленной, длинноносою и косматою старухою, с болыпи-

¹ Н. Р. Ск., 1, 3, 4, 13; Пов. и пред., 181; сказ. Грим., I, стр. 180; Norweg. Volksmärch., I, 5, 24, 27; II, 6. У финнов бабе-яге соответствует Сiёэтер = пожируха (Зап. Ак. Н. 1862, 1, ст. Шифнера, 136); в чуваш­ской сказке старая ведьма как только вошла в избу, так и закричала: «что это человеческим духом пах­нет?» — Матушка, — возразила ей дочь, — да разве ты не каждый день употребляешь в пищу человече­ское мясо; так какому же запаху быть в нашей избушке! (Чуваш. разговоры и сказки, 36—37. )

² Желая навести дождь, яга выставляет на двор мертвую голову (= Морану = черную тучу — сравни II, 157).

³ Украински приказки, 70, 285: «чорт ярой баби!» «чорт бурой (или дикой) баби!». — Н. Р. Ск., II (изд. 3), 34, b: яга-бура.

⁴ Номис, 274.

⁵ Гануш, 160; Срп. pjeчник 84; Громанн, 15.

ми зубами¹. У кого вихрятся волоса, о том принято выражаться: «er ist mit der Holle gefahren!» Стращая капризных детей, говорят: «schweig! die eiserne Bertha (или: Perchr mit der eisernen nas) kommt». В Альтмарке и Бранденбурге плачущего ребенка заставляют умолкать следующими словами: «halts maul! sonst kommt roggenmöhme (kornweib)² mit schwarzen langen (или: mit eisernen) zitzen und schleppt dich hinweg!» Эта roggenmohme представляется женщиной огромного роста; ее считают матерью блуждающих по нивам волчьих оборотней (roggenwolfen). Чтобы дети не трогали снопов, их пугают вовкулаком: «der verwolf sitzt im korn!» «der wolf ist im korne; wenn er euch frisst, müssen eure seelen von baum zu baum fliegen, bis das korn eingefahren ist». Kornmutter имеет огненные пальцы и с горячими железными сосками груди, кото­рые заставляет сосать заблудившихся детей; груди ее так длинны, что она может закидывать их за плечи. Когда ветер волнует ниву — это она гоняется за малютка­ми и пойманных толчет в железной маслобойне или, подобно Берте (I, 85), отни­мает у них зрение. Во время жатвы немцы, славяне и литовцы последний связан­ный сноп посвящают «житной бабе»; его наряжают в женское платье, украшают цветами и зеленью и торжественно, с песнями, несут в деревню; сноп этот называ­ют бабою, kornpuppe, grosze mutter, die alte³. Таким образом, народные поверья сближают бабу-ягу с царицею эльфов; истребляя род людской, она забирает к себе прекрасных малюток, т. е. эльфоподобные души, и вместе с ними скрывается в ко­лосистых нивах; сравни с вышеприведенными сказаниями о мавках, русалках и полудницах (стр. 70—71, 123). Острые железные зубы бабы-яги (первоначально: метафора разящих молний) отождествляют ее с поедучею Смертию; длинные же­лезные груди, которыми она удушает детей, указывают на ее сродство с дивоженами; у последних груди так велики, что они употребляют их вместо вальков (II, 176). Эти груди = дождевые облака, а смертельные удары, наносимые ими, знаменуют гром. 'Замечательно, что бабе-яге приписывается обладание волшебным прутом⁴, которым стоит только махнуть, как тотчас же все живое превращается в камень: это — тот молниеносный жезл, прикосновением которого Гермес (= проводник усопших в загробное царство) погружал людей в непробудный, вечный сон. Длин­ный сопливый нос бабы-яги — черта, не лишенная значения и столь же древняя, как и спутанные, растрепанные ее косы. Напомним, что, по свидетельству сказок, прекрасный герой (= бог светлого неба) на семь зимних месяцев делается неопрят­ным замарашкою (Неумойкою): во все это время он не чешется, не стрижется, не моется и не сморкается, т. е. покрывается облаками и туманами, которые исстари уподоблялись косматым волосам, и не проливает дождей (II, 388). Г. Потебня сло­во сопля производит от глагола сыпать, который в малорусском наречии употреб­ляется в смысле: лить; старослав. сАчити, с кнжти, пол. sączyć — испускать жид­кость («источник иссяк») и малорос. сякать, высякаться — сморкать, высморкать­ся. По другому преданию, сказочный герой превращается в сопливого козла; но вот наступает пора освобождения: он берется за гусли и начинает (грозовую) песню; наносимые ему удары (= удары грома) прекращают силу чародейного заклятия, козлиная шкура спадает и предается сожжению⁵. Белорусы рассказывают, что во время жатвы ходит по нивам Белун, заставляет встречных утирать себе нос и за эту

Поиск по сайту: