Пространство свободной совести

Понятие совести занимает в философской культуре XVIII в. неменее заметное место, чем понятие разума. Особенно ясно это видно у Руссо, трактовавшего совесть как орган абсолютной индивидуальной достоверности, врожденной нравственности и дорассудочной разумности человека¹².

В своих психологических рассуждениях Кант, несомненно, стоит на почве этого этического понимания. Вместе с тем в качестве этика он наследует другой влиятельной традиции, которую можно назвать традицией протестантского религиозного юридизма. Кантовское понимание совести постоянно корреспондирует с понятием "свободы совести", как оно со времени молодого Лютера употреблялось защитниками веротерпимости. Совесть в рамках этой традиции понималась прежде всего как инстанция персональной искренней веры, может быть, и ложной, и ограниченной, но вместе с тем такой, что ее нельзя изменить никаким принуждением. Тот, кто пытается сделать это, просто насаждает лицемерие и фальшь. Всякое обращение с совестью должно начинаться поэтому с признания достоинства искренности, которым она обладает. Только при этом условии совесть делается восприимчивой к рациональным и моральным аргументам и, более того, сама обнаруживает, что уже содержит в себе начало разумности и нравственности.

Наиболее продуманное выражение эти установки получили в концепциях так называемой "естественной религии" (П. Бейль, Чербери, Дж. Толанд, Д. Юм и др.), суть которой, вкратце говоря, сводилась к следующему:

1) Для людей естественно признавать что-либо святым, а потому верить в Бога. Циничное неверие противоестественно и должно быть запрещено.

2) Все религии содержат одни и те же простейшие нравственные заповеди (не убий, не лги, не кради и т.д.) и видят в Боге их подателя и защитника. Человеческое сообщество — в лице государства — обязано признать это основное содержание религиозного сознания ("естественную", или "существенную" религию) и легализовать любые вероисповедания, в которых оно присутствует. "Сатанинские секты", отрицающие само понятие морального Бога, должны быть запрещены. Но все "спекулятивные истины", исповедуемые приверженцами моральных религий, какими бы странными они ни казались со стороны (например, догмат воплощения и пресуществления, или обряд обрезания, или обычай паломничества), должны быть безусловным образом разрешены. Каждый почитает Бога тем способом, который ему представляется достойным. Таково право совести (первое в истории Нового времени "право человека").

3) Все, чего еще можно потребовать от приверженца "спекулятивных истин", так это самой совестливости, т.е. искренности, нелицемерности в отправлении соответствующего культа. Но требование это уже не имеет принудительно-обязующей силы: неподлинность богопочитания может караться только неодобрением и позором, а не юридически.

Теория "естественной религии" была далеко не идеальным решением вопроса о свободе совести. Но она, несомненно, представляла важную веху и в истории веротерпимости, и в истории этической культуры. Кант пошел по пути дальнейшей реализации именно этических ее возможностей.

Давайте посмотрим, что такое процедура универсализации максим под углом зрения модели "естественной религии".

1) Утверждение безусловных требований (нравственных святынь) и отрицание цинично утилитарного образа мысли — основная интенция всей этики категорического императива.

2) Кант расчленяет поле морального сознания в общем и целом совершенно так же, как П. Бейль и его последователи расчленяли сознание религиозное. Категорические запреты занимают в нравственном мире то же место, какое "существенная религия" занимала в мире рационально осмысляемой веры. Да и способ их предписывания тот же самый. Отказа от лжи и насилия (как и отказа от участия в "сатанинских сектах") необходимо требовать непримиримо, даже не советуясь с совестью и не останавливаясь перед применением карательных санкций.

3) Что же касается обязанностей "несовершенных", удостоверяемых по "слабой" версии универсализации, то они имеют свой аналог в исповедании "спекулятивных истин". Кант предоставляет эти обязанности совести конкретного нравственного субъекта и требует лишь, чтобы последний был на деле совестлив, т.е. нелицемерен, нелжив, непримирим к "противоречию в воле".

Это особенно хорошо видно в случае с "несовершенной" обязанностью, обсуждаемой в четвертом кантовском примере.

Вопрос о способе предписывания доброжелательности Кант разбирает неоднократно. Можно даже сказать, что это одна из его навязчивых тем. Мы уже сталкивались с ней, когда рассматривали понимание сострадания и справедливости в лекциях 1780-1782 гг., а также при выяснении истоков кантовского морального императи-визма. И повсюду мы могли слышать один и тот же мотив: общество может лишь желать, чтобы его члены были добрыми, отзывчивыми, сострадательными, но никак не требовать с них подобных качеств¹³. Самое страшное, что может случиться, — это если доброжелательность начнут насаждать теми же способами, какими отвращают от злобности, лжи, произвола и насилия. Толковать доброту как качество, которого каждый может потребовать с каждого, все с одного и государство со всех, значит низводить ее до уровня социальной условности. Попытка же культивировать ее под страхом наказания, ввергла бы людей в состояние, которое Кант в статье "О неудаче всех философских попыток теодицеи" (1791) обозначает удивительно точным, почти невероятным для языка XVIII столетия, выражением: "симуляция убеждений"¹⁴. А что может противостоять этой вынужденной фальши? Свободное действие без "противоречия в воле".

Любовь, сострадание, дружелюбие имеют ценность лишь тогда, когда они неподдельны и уместны. Но для этого требуется искреннее влечение и даже "дар сердца".

Не лгать человек должен при любых обстоятельствах (независимо от обстоятельств), а вот благодетельствовать, не считаясь с обстоятельствами, — опасно, а иногда и безнравственно. Тут невозможно ни общее правило, ни инструкции для "особых случаев": тут необходим талант распознавания неповторимых жизненных ситуаций. Кант хорошо понимает данное обстоятельство, многократно разъясненное затем классической литературой.

Вспомните курьезы, которые постигают Кити Щербацкую во время ее пребывания на водах. Подчиняясь моральной моде, Кити отдается делам милосердия и ... сеет несчастья. Лишь совестливость (чувство стыда за то, что посвятила себя добрым занятиям, к которым, однако, не имела ни призвания, ни способностей) прерывает эту невеселую комедию. Дела милосердия удаются Вареньке, как бы от рождения одаренной благоразумием и тактом. Зато вот "любовь к любимому" и устройство брака ей никак не удается. В исполнении расхожей моральной премудрости "женщина должна обзавестись семьей" Варенька так же бесталанна, как и Кити в отправлении заповеди "благодетельствуй ближним своим".

Основать всеобщие моральные требования на нравственном чувстве Кант никогда не пытался. И в то же время, может быть, никто другой в XVIII в. не понимал столь отчетливо, что именно нравственное чувство в соединении с совестью является наилучшим экспертом по части "моральных прецедентов", вопросов "конкретного случая". Тут с ним не могут соперничать никакие разумные предписания, равно как и авторитарные рекомендации от одной совести к другой. Резонирование по мотивам "совершенной внутренней достоверности" Кант осуждал так же решительно, как и публичное принуждение к доброте. Плебейская декламация: "А совесть у тебя есть?!" — чужда всему строю его морального учения. Кант (это решительно отличает его от Руссо) понимает, что в девяти случаях из десяти человек, к которому она обращена, мог бы ответить: "Совесть у меня есть, но она у меня иная"¹⁵. Попытки "читать в сердцах" и требовать доброты от другого человека по своей сердечной мерке осуждаются Кантом совершенно так же, как теоретики "естественной религии" осуждали обоюдный моральный фанатизм враждующих вероисповеданий.

Все только что сказанное о максиме доброжелательства можно отнести и к максиме реализации своих дарований (третий пример).

Кант был очень далек от ригористического артистизма постромантиков, — от мысли о том, что осуществление своего "гения" или "можествования" есть универсальная, безусловная и приоритетная обязанность, которую надо исполнять при любых обстоятельствах и любой ценой. Задача реализации своих дарований может сталкиваться со множеством других настоятельных жизненных задач. И совести человека надо предоставить решение вопроса об их предпочтении. Позитивной нравственной рекомендации тут не сформулируешь; можно дать лишь негативное общее правило: самоосуществления нельзя добиваться ценой обмана, предательства, насилия и вероломства.

Последняя формулировка обнажает любопытное обстоятельство: "несовершенные" обязанности, которые обсуждаются в двух примерах Канта, не просто рядоположенны, — они как бы постоянно отсылают друг к другу.

Доброта сомнительна без дара к добру, а дарование недостойно реализации, если оно недобро (мы едва ли станем упрекать человека, в котором погиб талант к воровству или мистификаторству). Это важно принять во внимание, потому что под формой двух "несовершенных" обязанностей Кант на самом деле рассматривает две стороны идеала, который можно определить как идеал осуществленного благопризвания, или (в религиозном языке) божьего дара.

Но примечательно, что в раннепротестантской литературе это и есть основная забота совести. Смысловое единство уроков, которые она нам предъявляет то как лентяям, то как болтунам, то как лжецам, то как злодеям, заключается в том, что во всех этих случаях мы губим дарованное нам доброе и продуктивное начало и становимся преступно несовершенными в сопоставлении с тем, что предчувствовали в себе. Однако переживать и понимать меру этого преступления может лишь каждый отдельный человек в глубине сердца.

Что касается общества, то оно, по строгому счету, не вправе нас обязывать (будь то в "совершенном" или в "несовершенном" смысле) ни к тому, чтобы мы были добры, ни к тому, чтобы мы самоосуществились. Оно может лишь одобрять доброту и реализованную талантливость, да восхищаться их необъяснимым внутренним единством. На это, мне кажется, и намекает Кант, когда употребляет неуклюжее, внутренне противоречивое понятие "долга, исполнение которого вменяется в заслугу".

Вот теперь, подводя итог всему выше сказанному, я позволю себе сформулировать моральную апелляцию, которую подразумевает "первая формула" категорического императива, взятая в целом, т.е. в единстве "сильной" и "слабой" версии универсализации максим. Она может звучать так: "Не прибегай к обману и не чини насилие никогда и ни при каких условиях, — даже под давлением общества, даже если твоя совесть не отвращает тебя от этого. Но во всем прочем ты волен поступать как тебе угодно, если только твое воление не противоречит суждению твоей совести".

В предыдущих разделах я уделил немало внимания ригоризму как сразу приметному пафосу кантовской этики и попытался показать, сколь тесно он связан с патетикой справедливости и гражданской независимости. Теперь пришло время акцентировать еще одно важное обстоятельство. Этика Канта, по строгому счету, "двупафосна": она крайне притязательна, сурова и ригористична в отношении первичных обязанностей человека и гражданина (основных условий сохранения сколько-нибудь нормального человеческого общежития) и вместе с тем терпима — по мерке нравоучительного XVIII столетия небывало терпима — в толковании требований, предъявляемых человеку в видах его совершенствования, облагораживания, продвижения "от хорошего к лучшему". В трактовке запретов Кант — преемник аподиктического конституционалистского духа, свойственного теориям общественного договора; в трактовке благих советов — этический наследник выдающихся "апостолов веротерпимости". Как и эти последние, Кант предельно осторожен в рецептировании конкретных личных решений в конкретных условиях. Вопреки своему программному замыслу всеобъемлющего "морального канона" он окольно (благодаря введению в схему универсализирующей проверки ранее не предусматривавшегося понятия "противоречия в воле") приходит к наброску "морального органона", где за строгим обоснованием запретов ("негативным каноном") следует ориентирующая рациональная схема, которая отсылает к понятиям подлинности, самоидентификации, идеала и ценности. Практически же (в плане широкого нормологического толкования) Кант предоставляет простор для понимания "несовершенных" обязанностей как таких нормативных задач, решение которых должно быть целиком предоставлено самому выбирающему субъекту, причем не только в смысле его личной ответственности, но и в смысле его собственного представления об ответственности.

Поиск по сайту: