Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Свобода как выгода сверх выгоды



В 1764 г. — за двадцать пять лет до начала Французской революции — Кант написал «Приложение к "Наблюдениям над чувством прекрасного и возвышенного"» (в свет оно вышло лишь в 1809 г., уже после смерти философа). "Приложение..." содержало интереснейший фрагмент "О свободе", который, на мой взгляд, еще не оценен по достоинству ни в советском, ни в зарубежном кантоведении.

Фрагмент "О свободе" — типичный текст, вышедший из-под пера моралиста; вместе с тем это еще и рефлексия антрополога, рефлексия над положением индивида в системе государственного абсолютизма.

Основная тема фрагмента — тема рабства, определяемого как "наивысшее зло в человеческой природе"31. Полная зависимость одного человека от другого (низведение личности до статуса вещи, или "утвари") расценивается Кантом как состояние несравнимо более бедственное, нежели любая степень зависимости от природных сил и стихий. Если природа не вполне предсказуема, то произвол господина вообще не поддается предвидению. Если естественные процессы всего лишь равнодушны по отношению к человеку, то господские действия зачастую диктуются стремлением к расчетливому мучительству32.

Отсюда делается понятным тезис, образующий, на мой взгляд, подспудное основание всей кантовской этики, ее, если так можно выразиться, "дотрансцендентальную аксиому": для человека "нет большего несчастья, чем быть отданным во власть такого же существа, [как он сам]"33.

Изображение рабства в качестве одного из крайних человеческих бедствий — характерная примета всей антифеодальной философско-политической литературы XVII-XVIII столетий. Пожалуй, наиболее энергично оно выполнено Дж. Локком, приравнивавшим порабощение к убийству, а потому считавшим рабское состояние очевидно несовместимым с "общественным договором".

Показательно, далее, что в сочинениях Гоббса и Спинозы, Локка и Юма, Руссо и Гельвеция понятие рабства еще не имеет четко фиксированного историко-экономического содержания. Оно фигурирует здесь в значении политико-юридической категории, подразумевающей всякое состояние личной зависимости, всякое насильственное, деспотическое (сегодня мы сказали бы — внеэкономическое) принуждение. Прогрессивные мыслители XVII-XVIII вв. называют рабами не только "говорящие орудия" античности, но и крепостных, и лакеев, и безропотно-угодливых придворных Это неадекватное употребление не только не отнимает у понятия "рабство" обличительной силы, но и позволяет вводить его в самые широкие контексты социальной критики. Жан де Лабрюйер, один из наиболее влиятельных моралистов эпохи государственного абсолютизма, мог, например, так формулировать свои наблюдения над жизиью французского дворянства: "Люди согласны быть рабами в одном месте, чтобы чувствовать себя господами в другом "34. Или: "Кто пребывает в большем рабстве, нежели усердный царедворец? Разве что еще более усердный царедворец. Раб (в точном, историко-экономическом смысле. — Э.С.) зависит только от своего господина, честолюбец же — от всех, кто способен помочь его возвышению"35.

Кант разделяет это словоупотребление, выработанное эпохой ранних буржуазных революции. То же следует сказать и о его продолжателях Фихте и Гегеле36. Пожалуй, никто в XIX в. не умел убедительнее их раскрывать бедствия рабства в судьбе холопа или крепостного и позор рабства — в способе поведения самого господствующего сословия. Фихте писал: "Всякий, считающий себя господином других, сам раб. Если он и не всегда является таковым, то у него все же рабская душа, и перед первым, показавшимся более сильным, который его поработит, он будет гнусно ползать. Только тот свободен, кто хочет все вокруг себя сделать свободным"37.

Фрагмент "О свободе" — наглядное доказательство того, что практическая философия Канта восходит к основным установкам просветительской антифеодальной идеологии. Но этого мало: фрагмент свидетельствует еще об особого рода радикализации этих установок, которая и превращает Канта в родоначальника немецкой классической теории морали.

Ни философы-новаторы XVII в., ни представители просвещения не шли дальше приравнивания бедствия рабства и бедствия смерти. Кант провозглашает нечто куда более решительное: "когда речь идет о выборе между рабством и жизнью, каждый без колебаний предпочтет опасность для жизни"38.

«Приложение к "Наблюдениям над чувством прекрасного и возвышенного"» — одна из "докритических" кантовских работ39. По своему стилю, словарю, исходным подходам к проблеме человека она еще целиком принадлежит к гедонистической (точнее — утилитарно-гедонистической) просветительской культуре. Вместе с тем в "Приложении..." Кант переступает через основную "парадигму" этой культуры — через убеждение в том, что смерть есть предельно мыслимое бедствие и что для человека непосильно возвыситься над требованием самосохранения.

Родоначальник немецкой классической философии вводит в гедонистическую антропологию парадоксальное представление о "несчастьи сверх несчастий", о бедствии большем, чем смерть. Более того, он настаивает на несомненности такого представления. Соответственно, противоположность рабства — свобода получает у него статус самоочевидного "сверхутилитарного блага". {O CR: Marsel-izKazani.livejournal.com, Marsexxx.com, NeoTolstovcy.narod.ru}

Фрагмент "О свободе" еще не содержит в себе ничего похожего на априоризм и трансцендентализм. Кант просто приписывает "естественному индивиду" острейшую социально-критическую эмоцию эпохи феодального абсолютизма: видит своеобразие человека как природного существа в способности по крайней мере живо представлять себе тяготы и зазорность подневольного существования. Прирожденному витальному страху, который со времен Гоббса играл важнейшую роль в объяснении политического поведения "естественных индивидов", Кант противопоставляет мощную исторически приобретенную установку — отвращение к рабству. Жестко, отставляя в сторону всякое сострадание, Кант декларирует: "...мы (т.е. все люди как существа природы. — Э. С.) презираем каждого, кто сильно зависит от другого... Человек, зависящий от другого, уже не человек; он это звание утратил, он не что иное, как принадлежность другого"40.

Категорическое внутреннее неприятие рабства и теми, кто еще свободен, и самими порабощенными Кант считает гораздо более достойным настроением, нежели сочувствие к горькому уделу последних. Личная зависимость ("даже сравнительно малая ее степень") "должна нас устрашать". Если этот священный страх перед угнетением стерся, забылся, то люди впадают в опаснейшую из иллюзий: "рабство начинает казаться меньшим злом, чем жизненные неудобства"41. Страх рабства — единственный надежный противовес по отношению к усмиряющему (а то и парализующему) страху смерти, который издавна используется и культивируется институтами власти. Можно сказать поэтому, что священный страх рабства, родившийся в опыте истории, впервые сообщает "естественному индивиду" саму энергию внутренней независимости.

Эти идеи получат многообразную разработку в немецкой классической философии. Вспомним знаменитый раздел гегелевской "Феноменологии" "Господство и рабство", где превосхождение страха смерти (готовность рисковать жизнью) рассматривается в качестве предпосылки подлинной суверенности: "...только риском жизни подтверждается свобода... Индивид, который не рисковал жизнью, может быть, конечно, признан личностью, но истины этой признанности как некоторого самостоятельного самосознания он не достиг"42. Страх смерти есть скорее испуг (Furcht), абсолютный же страх (Angst) человечество обретает лишь исторически — в опыте претерпевания рабского удела. В дальнейшем он имеет решающее значение для всей формирующей деятельности людей: "Если сознание формирует, не испытав абсолютного страха, то оно только тщеславный собственный смысл; ибо его форма или негативность" есть негативность в себе, и его формирование не может поэтому сообщить ему сознание себя как сущности. Если оно испытало не абсолютный страх, а только некоторый испуг, то негативная сущность осталась для него чем-то внешним, его субстанция не прониклась ею насквозь (т.е. не поставлена под начало самообуздания и самодисциплины. — Э.С.)"43.

Исторически существенно, что автор фрагмента "О свободе" акцентирует в рабском (подневольном) положении человека момент используемости, утилизуемости. Он отчетливо слышен в определении раба как "утвари". И наоборот, на стороне господина Кант помещает утилитарную инициативу, расчетливую и экспансивную: "Мой господин отыскивает меня, и так как он, причина моего несчастья, обладает разумом (рассчитывающим интеллектом. — Э.С.), то он мучает меня гораздо более искусно, чем все стихии"44.

Кант пользуется пока недостаточно внятным (моралистически описательным, а не этически категориальным) языком. И все-таки его рассуждение доносит до нас совершенно новое понимание этико-антропологических понятий и моделей.

В литературе XVII-XVIII вв. утилитарная инициатива всегда полагалась на стороне самого "естественного индивида". Природные и социальные объекты (в том числе и другие индивиды) оказывались в поле его "рационального использования". Принуждающая власть также появлялась в этом поле: она имела значение "изобретения", "инструмента", с помощью которого индивиды известным образом лимитировали и регулировали свою собственную утилитарную активность.

Кант совсем по-иному видит фундаментальную ситуацию человека как "атома политической жизни". "Естественный индивид" с его благоразумным стремлением к счастью и выгоде всегда уже стоит перед лицом подстерегающего общества-государства, собственную утилитарную энергию и проницательность которого было бы опасно недооценивать.

Не только страсти людей, но и утилитарные расчеты их рассудка давно уже рассчитаны. Свобода благоразумного предпочтения, которая "казалось 6ы„ должна возвышать меня над животным... на деле ставит меня даже ниже его, ибо меня легче подчинить"45. Утилизующий обречен на утилизацию; одержимый выгодой — наилучший объект для извлечения выгод. Такова, если угодно, впервые угадываемая Кантом "хитрость объективного разума", который, правда, полагается еще не во всемирной истории, а просто в наличном "политическом теле".

В 1764 г. перед мысленным взором Канта встает фигура утилизуемого и порабощаемого утилитариста. Именно этот образ "естественного индивида" и определил, на мой взгляд, его последующую этическую и антропологическую программу, критически заостренную против самого просветительского натурализма.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.