Эмбрион художественного произведения, его восприятие и осуществление у исполнителя.
Исполнитель должен угадать эмбрион и дать ему воплощение в новом виде искусства.
Драматургический эмбрион переходит в драматический. Композиторский — в артистический, музыкальный.
Ложка дегтя портит бочку меда, что же делается, если туда целое ведро вкатили? И это видишь каждый день, всюду.
Искание эмбриона — редкость. Чаще технически выполняют бойко и машинно форму, присоединяя видимость волнения. Или насильно вылупят мнимое содержание и преподносят его нарочито грубо.
Художник-исполнитель — режиссер, актер, чтец, певец, музыкант — больше всего на свете должен заботиться о том, чтобы уловить этот эмбрион.
Только тут начинается слияние двух художественных сил и одна оплодотворит и поддержит другую.
Если автор, прослушав или просмотрев исполнение, скажет: «Вот именно, именно это я и хотел написать! Только у меня ничего, как следует, не вышло, одни намеки, я недоволен, а вы!.. Вы сделали не только то, о чем мне мечталось, но даже больше. Вы вскрыли даже то, о чем я и боялся мечтать!»
Если автор скажет так, это, в сущности, единственный стоящий исход. Достойный двух художников.
В наше время халтур и спешного «производства» мало кто об этом заботится, — когда тут!
Вникать! Да еще до эмбриона, до зародыша! Уж очень все это тонко — некогда!
Надо проще и, главное, поскорее. Выполнил бойко и механично форму, не перепутал нигде, не наврал, да еще умудрился кое-где присоединить видимость волнения, вот и хорошо: артист и мастер.
Да это еще ничего — правда, бездарная форма... правда, труп, но все-таки труп того существа, какое было создано автором. Бывает и хуже.
Берут произведение искусства и, не заботясь о его скрытых достоинствах, ради которых оно и на свет-то создано, пускают его в ход для своих, самых примитивных целей.
Надо кого-нибудь для вразумления или, скажем, для эффекта покрепче по голове ударить — выхватывается из футляра скрипка и превращается в таких руках в дубинку. Можно, конечно. Только изобретательность ли это? В лучшем случае, мол-сет быть, просто невежество, а во всех остальных — преступление.
Раньше такие вещи по невежеству проделывались в глухой провинции: брали Шекспира, Бетховена, Чайковского и раскомаривали так, что чертям тошно.
Сейчас это поощряется, считается достижением в самой Москве. Хорошо, что великие произведения записаны, — а то беда, — одни бы щепки от некоторых скрипок остались.
Почему все это?
Очень просто. Чрезвычайно просто. Проще простого — легче!
Белинский в какой-то из своих статей, кажется, «Уголино», указывает на разницу между произведением поэтическим и произведением художественным.
Поэтическое — не живописует, оно передает мысль, передает чувство, передает устремление. Такое состояние души может посетить разных людей, —
оно безлично. Можно менять костюмы, обстановку, время, оно ко всем подойдет, не подходя ни к кому до конца и конкретно. Язык отвлеченной мысли, отвлеченного чувства и воли.
Художественное произведение живописует, создает не отвлеченных, а живых, подлинных людей своего времени, места и обстоятельств, и то, что они так конкретны и подлинны, это-то и дает им жизненность, убедительность,
правду и понятность на вечные времена. В этих произведениях форма (конкретна?).
Попробуйте-ка войти в психологию того Гамлета, какой написан Шекспиром: принц... да еще датский... то да се...
А если всю трагедию поставить по-современному: во фраках, в пиджаках, Офелия — с короткими волосами (это ничего, что — цитата).
Отец Гамлета — в генеральской форме (слова о латах можно вычеркнуть или так проговорить, что их никто и не разберет).
Чем не открытие? Гамлет из «тьмы веков» приближен к современности! (Это было сделано несколько лет назад на Западе. Да предполагалось и у нас в одном из театров.)
Но это ничего: все искупается новизной формы и занятностью спектакля.
Есть такие трафареты для фотографий: цветок, а сердцевина пустая, и в это пустое место впечатывается лицо. Скажем, ваше лицо, а из него во все стороны лепестки анютиных глазок, — разве плохо?