Демократический февраль 4 страница

Допрошенный в качестве свидетеля старый большевик Валецкий Максимилиан Густович (также расстрелянный в сентябре 1937 года) показал, что Ганецкий был близким компаньоном Парвуса. Подобное заявление было уже страшно отягчающим обстоятельством. Валецкий очень точно обрисовал работу компании Парвус-Ганецкий в 1916–1917 годах, указав, что помогали им Козловский и Суменсон. Ганецкий на очном допросе пытается опереться на Ленина, требуя, чтобы в протокол было записано: он ездил в Польшу за архивом Ленина100. Записывают. Но это не помогает. Ганецкий мечется на допросе, пытаясь спастись. А здесь еще его сотрудник Петермейер на очной ставке доложил, что когда он ездил в Берлин, то по поручению Ганецкого получал для него марки у некоего господина Сеньора… Не помогло отчаянное, кричащее письмо Ежову, в котором Ганецкий, чувствуя, что он слишком много знает о большевистских вождях и это погубит его, пытается найти хоть какую-нибудь зацепку для спасения101. Тщетно. Бесполезно. Система беспощадна.

К чести Ганецкого, хотя его, как и всех других, подвергали страшным „физическим воздействиям", пытали, он не сломался и не „признался", что он „немецкий и польский шпион". Таких стойких было немного.

На закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного суда Союза ССР под председательством Никитченко Ганецкий 26 ноября 1937 года был приговорен к смертной казни как шпион и троцкист. Суд начался в 11.30. Заседание закончилось в 11.45. Всего пятнадцать минут… Ленин не мог и предположить, какие успехи в борьбе с „волокитой" будут достигнуты… Расстреляют в тот же день. В последнем слове, которое занимает в протоколе закрытого судебного заседания всего две строчки, Ганецкий сказал: „Виновным себя ни в чем не считаю". К делу приложена последняя справка объемом менее полстраницы:

„Приговор о расстреле Ганецкого Якова Станиславовича (он же Фюрстенберг) приведен в исполнение в гор. Москве 26 ноября 1937 года. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР, том № 2, лист 395.

Начальник 12 отд. 1-го спецотдела НКВД СССР

лейтенант госбезопасности Шевелев"102.

Ганецкие: муж, жена, сын – все были расстреляны. Однако оставшейся в живых дочери Ханне Яковлевне Ганецкой должно быть сообщено:

1. Ганецкий Яков Станиславович умер 21.1.1939 г. от ослабления сердечной деятельности.

2. Ганецкий Станислав Яковлевич умер 24.11.1941 г. от воспаления легких.

3. Ганецкая Гиза Адольфовна умерла 29.12.1938 г. от рака желудка…103

Деятельность ЧК-ВЧК-ОГПУ-НКВД, которые так любил Ленин, была доведена в своем „мастерстве" до совершенства. Автор так подробно остановился на судьбе Я.С.Ганецкого, одного из самых приближенных к Ленину людей, не случайно. В этой судьбе – кровавой капле большевизма – видна вся его суть.

Сталин, ставший „Лениным сегодня", не мог допустить, чтобы по земле продолжали ходить люди, знавшие тайны революции изнутри. Список несчастных, приговоренных по „первой категории", Сталин просматривал еще до суда. На фамилии Я.С.Ганецкого, которого неплохо знал, его взгляд не задержался… Яков Станиславович Ганецкий больше, чем кто-либо, знал о „немецком ключе" большевиков. Так закончил свой жизненный путь один из самых доверенных людей Ленина, обладатель всей тайны финансовой связи большевиков с германским „купцом революции".

Ленин, пойдя на преступную связь с немцами, знал: в жизни всегда есть риск, но никогда нет вечных гарантий.

Ленин и Керенский

Ленин и Керенский родились в Симбирске, оба в апреле месяце. Но Керенский моложе Ленина на одиннадцать лет. Истории было угодно, чтобы два политических деятеля стали олицетворением двух начал: радикального, революционного, и компромиссного, эволюционного. Американский полковник Р.Робинс, член американской миссии Красного Креста в России в 1917–1918 годах, несколько раз встречался и с Керенским, и с Лениным. Керенский принимал Робинса в царской библиотеке Зимнего дворца, куда он переселился 18 июля, незадолго до своего свержения, а Ленин – в кремлевских, тоже царских, хоромах в марте 1918 года.

И тот и другой до революции говорили, что царские дворцы надо отдать обитателям хижин, сделать из них музеи, государственные присутствия. Но как только власть оказалась у этих политиков в руках, особенно речь идет о большевиках, палаццо российских монархов тут же были облюбованы вождями и их окружением как места для своих жилищ. В.Бонч-Бруевич, сумевший в 1919 году осуществить второе издание книги „Волнения в войсках и военные тюрьмы", в предисловии пишет, что „просит материалы об этом деле присылать по моему новому адресу: Москва, Кремль, Дворцовая площадь, Кавалерский корпус, Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевич"104. Написано так обыденно-просто, словно автор живет в Орехово-Зуеве или Мытищах… Любая власть порочна. Но чем менее она демократична, порочность ее возрастает. Однако я отвлекся.

Робинс дает такую характеристику Керенскому: „Человек с характером и мужеством, выдающийся оратор, человек неукротимой энергии, ощутимой физической и духовной силы, пытавшийся поставить сложившуюся в то время в России ситуацию на рельсы эволюционного развития, хотя базы для этого не было. Он пытался перевести революционную ситуацию в эволюцию… Поражение Керенского было сильно ускорено и, в конце концов, наступило из-за глупости союзников… Раскинув руки с нервно сжатыми пальцами на царском письменном столе, Керенский страстно сказал: „Союзники заставили меня агитировать за западно-европейский либерализм".

Робинс вспоминает, что Ленин, сидя в кабинете царя, откинувшись на спинку великолепного кресла, положив руки на подлокотники, обтянутые тканью с царской короной, уверенно рассуждал о глубоких преимуществах социализма перед капитализмом. "Американская система, – говорил Ленин, – похожа на старика; она старая, выполнила свою задачу, в свое время она была великой. Возможно, российская советская система – младенец в колыбели, но он полностью обладает способностью создать новую творческую систему… Наши насильственные методы могут оказаться методами, которые вы примените позже…"

При всей фрагментарности приведенных воспоминаний американского полковника в них схвачены некоторые важные моменты, характеризующие двух самых популярных людей семнадцатого года в России. Керенский – типичный российский либерал, пытавшийся поглаживаниями успокоить вздыбившуюся Россию, сделать ее похожей на западные демократии. Ленин – великий и беспощадный утопист, вознамерившийся с помощью пролетарского кулака размозжить череп старому и создать общество, идея которого родилась в его воспаленном мозгу.

Вскоре после приезда Ленина в Петроград „социалист Керенский" (как он любил себя называть) выразил желание встретиться с Лениным. Интуитивно понимая, что, находясь по своему мироощущению где-то между левыми и правыми и являясь человеком исторического компромисса, Керенский искал контактов с людьми, представляющими разные полюса политического спектра. Поддерживая связи с А.И.Гучковым, М.В.Родзянко, И.В.Годневым, Г.Е.Львовым, П.Н.Милюковым, Керенский с не меньшей активностью встречался с социалистами И.Г.Церетели, В.М.Черновым, Ф.И.Даном, Н.С.Чхеидзе. Но Керенский понимал, что встреча с „главным" социалистом может дать надежду на поддержку его усилий левым флангом политических сил России.

Управляющий делами Временного правительства В.Набоков вспоминал: „О Ленине на заседаниях правительства почти никогда не говорили. Помню, Керенский, уже в апреле, через некоторое время после приезда Ленина, как-то сказал, что он хочет побывать у Ленина и побеседовать с ним, а в ответ на недоуменные вопросы пояснил, что ведь большевистский лидер „живет в совершенно изолированной атмосфере, он ничего не знает, видит все через очки своего фанатизма, около него нет никого, кто бы хоть сколько-нибудь помог ему сориентироваться в том, что происходит"105.

Керенский наивно надеялся, что он сможет помочь Ленину „сориентироваться в том, что происходит". Несмотря на то, что Керенский дал знать через своих помощников о своем желании встречи с Лениным, тот от нее без колебаний уклонился. Так же как от Парвуса, которого использовал, но держал на дистанции, и многих других, которые могли запятнать его революционную репутацию. Ленин любил сокрушать своих противников издалека. Он не любил прямых дуэлей. Сильный ум Ленина вскоре после приезда в Россию быстро вычислил судьбу Керенского: это герой момента. Компромисса с ним не будет. Если придут правые, то правительственные постановления будут подписывать Корниловы, гучковы, алексеевы. Если же верх одержат левые, под декретами будет стоять его подпись. Керенский, по Ленину, не имел будущего. В России никогда не было сильной партии центра. И это ее трагедия. Именно поэтому и не удалась Февральская революция. Правые и левые без сильного амортизирующего центра в конце концов пошли стенка на стенку. Было много пепла…

Ленин верно оценил Керенского: тот не хотел идти явно ни с большевиками, ни с белыми генералами. Эсер, трудовик, социалист Керенский мечтал о „третьем пути". Находясь в изгнании, А.Ф.Керенский напишет: „Ни в Ленине, ни в белых генералах нет спасения, ибо ни с Лениным, ни с очередным Врангелем народа русского нет. Социальная справедливость, свобода, свободный человек были растоптаны красными и белыми вахмистрами. Но против них выступит решающая третья сила…"106 Под ней Керенский подразумевает народную демократию, которая родилась в феврале. Увы, эти провидческие слова Керенского, как это очень часто бывает в истории, оказались преждевременными. Керенский, бежав на Запад, всю жизнь справедливо говорил, что царские генералы – это контрреволюция справа; большевики – контрреволюция слева. Для него (вероятно, для многих и теперь) непреходящей ценностью была лишь Февральская революция. Именно здесь, думаю и я, Россией был упущен великий исторический шанс.

Керенский, быстро поняв, что Ленин не хочет стать союзником демократической эволюции, тем не менее, по отношению к вождю большевиков вел себя сдержанно и порой весьма благородно. Даже в последующем он не опускался до площадных, плебейски-плоских выражений, в чем себе никогда не отказывал Ленин. Вот пример.

На одном из заседаний Временного правительства Милюков в своем выступлении заявил: „В какой мере германская рука активно участвовала в нашей революции – это вопрос, который никогда, надо думать, не получит полного, исчерпывающего ответа… Но германские деньги в революции все же сыграли свою роль…

Керенский, расхаживавший по комнате, остановился, побледнел и закричал:

– Как? Что Вы сказали? Повторите! – и быстрыми шагами приблизился к своему месту у стола. Милюков спокойно повторил.

Керенский словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, закричал:

– После того как господин Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться.

Схватив портфель, повернулся и вылетел стрелой из зала…

Львов выбежал следом, догнал, уговорил, вернул…"107

Даже когда под влиянием и давлением негодующего общественного мнения Временное правительство издало распоряжение об аресте Ленина и некоторых других лиц, подозреваемых в связях с немцами, Керенский, одобряя в принципе создание специальной комиссии по расследованию, подчеркнул:

– Пусть эти люди ответят перед лицом закона. Только закона…

Керенский хотел уважать закон. Он не был создан для революционных жестокостей. Ленин – другое дело.

…В мае 1918 года Ленин, узнав, что Московский Революционный трибунал, рассмотрев 2 мая 1918 года дело по обвинению четырех служащих суда во взяточничестве, вынес им мягкую меру наказания, тотчас пишет записку в ЦК, где есть строки о судьях:

„Вместо расстрела взяточников выносить такие издевательски слабые и мирные приговоры есть поступок позорный для коммуниста и революционера. Подобных товарищей надо преследовать судом общественного мнения и исключать из партии, ибо им место рядом с Керенскими и Мартовыми, а не рядом с революционерами-коммунистами…"108 Одновременно с этой запиской Ленин отправил указание наркому юстиции Д.И.Курскому, от которого потребовал „тотчас, с демонстративной быстротой, внести законопроект, что наказание за взятку (лихоимство, подкуп, сводка для взятки и пр. и т. п.) должно быть не ниже десяти лет тюрьмы, и, сверх того, десяти лет принудительных работ"109.

Ну а что касается судей, которые стали поводом для грозных записок, Ленин настоял, чтобы ВЦИК пересмотрел дело и взяточники непременно получили по 10 лет тюрьмы.

В этой истории любопытно другое. Ленин, сам того не подозревая, своей запиской в ЦК РКП дает характеристику Керенскому (как и Мартову) как либералу, человеку, не способному к „революционной твердости". В этой оценке Ленин прав: Керенский не годился в диктаторы. Хотя одно время Ленин упорно пытался обвинить его в бонапартизме.

Керенскому не повезло в истории. Ее любимчик всего на полгода, он затем на долгие десятилетия (Александр Федорович прожил без малого девяносто лет) был многими предан остракизму: большевиками, белыми эмигрантами, социалистами, буржуазными деятелями. Благодаря многолетним усилиям советской историографии он топчется где-то на краю исторической сцены как фигляр, марионетка, политический клоун. Даже его кличка, под которой на него было заведено дело спецслужбами НКВД, была весьма выразительной: Клоун110.

На протяжении десятилетий сначала Сталин, а затем и другие советские бонзы пристально следили за Керенским. В 20-50-е годы агенты ИНО ОГПУ-НКВД контролировали каждый шаг Керенского. Любое его выступление, статья, поездка тут же становились известными Москве. Задача уничтожения Керенского, видимо, не ставилась; большевистское руководство скоро убедилось, что политически он ему не опасен. Даже предпринимались попытки влияния на Керенского в определенном направлении. К нему подсылались „неожиданные собеседники", „старые знакомые", „единомышленники", но Керенский не запятнал себя сотрудничеством с агентами Кремля. Несмотря на противоречивые подчас высказывания, Керенский до конца дней остался приверженцем идеалов свободы и демократии, которые провозгласила Февральская революция.

Но, думаю, в конце концов, история Керенского оценит по достоинству. Это был демократ-самородок. Он несколько месяцев был горячим любимцем народа, потому что сам любил его, но никогда не заискивал перед ним. Керенский был способен, ощущая слепую инерцию толпы, бросать ей яростные слова:

– Взбунтовавшиеся рабы!

И толпа покорно замирала. Как писал тонкий наблюдатель человеческих состояний Виктор Чернов, „в лучшие свои минуты он мог сообщать толпе огромные заряды нравственного электричества, заставлять ее плакать и смеяться, опускаться на колени и взвиваться вверх, клясться и каяться, любить и ненавидеть до самозабвения…"111. Я думаю, что это прекрасная и точная характеристика Керенского в его "лучшие минуты".

Керенский интуитивно понимал, что два враждебных крыла – правое и левое – при отсутствии сильного либерально-демократического центра рано или поздно схлестнутся, затопив Россию кровью. Он возлагал огромные надежды на Учредительное собрание, которое должно стать первым „всероссийским народным парламентом", способным повести Россию по дороге демократии. Калиф на час страстно хотел привести Россию к этому спасительному, как он выражался, „большому всероссийскому комитету", способному выработать стратегию нации. Керенский „прилагал чудовищные усилия воли и мысли", писал сторонник главы Временного правительства Станкевич, „для того чтобы поворачивать весь громадный корабль государственности в ту сторону, где видел спасение"112. Ему же Керенский поведал, что он „с нетерпением ожидает созыва Учредительного собрания, для того чтобы открыть его, сложить свои полномочия и немедленно, во что бы то ни стало, уйти"113.

Увы, он не уйдет сам. Ему просто придется бежать.

Находясь в начале январе 1918 года в России, в подполье (в Москве и Петрограде), пытаясь вырваться в Европу, Керенский имел все основания воскликнуть, узнав о разгоне большевиками Учредительного собрания, как Робеспьер, когда его схватили:

– Революция погибла! Настало царство разбойников…

Ведь он так любил говорить о Французской революции! Он любил и демократическую революцию российского Февраля. Многие его слова о ней оказались пророческими. Выступая 16 мая 1917 года на митинге в Одессе, Керенский воскликнул:

– Нам суждено повторить сказку Великой Французской революции!114

Хотя, если говорить о „повторении сказки", более прав А.Н.Потресов:.Российская катастрофа куда шире французской и по своему охвату и, в особенности, куда глубже, радикальнее, по предпринятой ею перестройке и осуществленному разрушению"115.

Ленин был беспощаден к Керенскому. Только в опубликованных материалах (так называемом Полном собрании сочинений) фамилия Керенского за период революции упоминается более двухсот раз! Любимый лейтмотив ленинских речей и статей, касающихся Керенского, это обвинение его в тайных договорах с союзниками. Керенский „считался эсером – и как будто социалистом, и как будто бы революционером, а на самом деле представлял из себя империалиста, который прятал тайные договоры в кармане…"116. Эти „договоры в кармане" не дают Ленину покоя. Выступая в Московском Совете, Ленин заявил неуклюжей фразой, что „враги, с которыми нам приходилось иметь дело до сих пор, – и Романов, и Керенский, и русская буржуазия – тупая, неорганизованная, некультурная, вчера целовавшая сапог Романова и после этого бегавшая с тайными договорами в кармане…"117. Ну и конечно, меньшевики и эсеры „прикрывали тайные договоры" Керенского118. Десятки раз Ленин клеймит „тайные договоры", которым был верен Керенский.

Ленин, сам страшно любивший тайны, обвиняет Керенского в верности Временного правительства подписанным соглашениям с союзниками, многие из которых носили откровенно империалистический характер. Если Керенский просто соблюдал договоры, соглашения, которые и могли нести государственную тайну, но не преступную, то у Ленина бывало иначе. Его тайны часто кровавы. Вот одна из них (из записки Склянскому).

„Прекрасный план! (Речь идет об акции на советско-польской границе – Д.В.). Доканчивайте его вместе с Дзержинским.

Под видом „зеленых" (мы потом на них и свалим) пройдем на 10–20 верст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100 000 р. за повешенного…"119

Куда тайнам Керенского до этих „тайн"!

Керенский упоминается Лениным очень часто в своих трудах как виновник всех бед в России. Царь и „соглашатели с Керенским во главе" виновны в том, что нам „достались в наследие разложение и крайняя разруха"120. Эта идея как рефрен звучит во многих речах Ленина. Например, выступая в коммунистической фракции V съезда Советов, Ленин заявил, что „усилиями Керенского и помещиков-кулаков, говорящих: после нас хоть потоп, страна доведена до того положения, что говорят: чем хуже, тем лучше"121.

Но эти обвинения кажутся вождю русской революции недостаточными. Он их усиливает: „Керенский гнал войска в наступление и миллионы людей уложил в битвах"122.

Многие „революционные речи" Ленина сводятся к нехитрому утверждению, что царь (часто вождь большевиков называет его „Николаем Кровавым") и Керенский вкупе с меньшевиками и эсерами – главные виновники национальной трагедии. Лишь большевики способны выполнить мессианскую роль и спасти Россию.

Автор уже говорил, что Ленин никогда не стеснялся в выборе выражений, полосуя ими своих политических противников. Керенскому (как, впрочем, и Каутскому, и Бернштейну, и Плеханову, и Николаю II, и Милюкову, и многим, многим другим…) досталось особенно много сочных эпитетов вождя социалистической революции в России. Приведем лишь маленькую толику этой богатейшей ругательной мозаики. „Словесный республиканизм Керенского просто несерьезен, недостоин политика, является, объективно, политиканством"123. Керенский – "демократический краснобай", который говорит народу „громкие, но пустые слова"124.

Ленин ищет все новые и новые эпитеты: „Перед нами стояли мизерные, презренно жалкие (с точки зрения всемирного империализма) враги, какой-то идиот Романов, хвастунишка Керенский"125. Ленин поучает победившие массы, что „сбросить невежество и халатность гораздо труднее, нежели свергнуть идиота Романова или дурачка Керенского"126. Эпитеты и дуэт этих исторических деятелей весьма приглянулись лидеру большевиков. Героизм момента не труден, учит Ленин, особенно если речь идет о восстании „против изверга-идиота Романова или дурачка-хвастунишки Керенского"127. У вождя большевиков нет и тени сомнения в оправданности и позволительности этой бранной риторики. По отношению к своим политическим противникам Ленин следовал правилу, высказанному им еще в Париже в 1911 году: „Таких людей надо прижимать к стене и, если не подчиняются, втоптывать в грязь"128. Подобные выражения – обычный стиль ленинской полемики, когда крепость и бранность слов очень часто заменяли политические аргументы вождя.

На закате своих дней Керенский, читая лекции в Нью-Йоркском и Стэнфордском университетах и задумав написать „Историю России", решил прочитать Ленина. Аккуратно, том за томом приносил он из университетской библиотеки труды вождя. Страницу за страницей пробегали старческие глаза. Свою фамилию на страницах он находил очень часто. Ни разу человек, с которым он хотел искренне встретиться и поладить во имя революции, не сказал о нем ни одного доброго слова! Но умудренный годами, печальным опытом борьбы и изгнаний, Керенский не отвечает мертвому Ленину ядом обличений. И не только потому, что мстить истории бессмысленно, но и в силу осознания непреложного факта: проигравшие всегда оправдываются.

Александр Федорович понимал, что и сам оказался во многом легковесным и несостоятельным, но и ленинизм выразился в теории набором непререкаемых догм, а на практике нашел выражение в жестоком тоталитаризме. Однако многое из того, что Керенский говорил и писал по горячим следам растоптанного Февраля, сохранило свою значимость в понимании существа социальных бурь тех далеких теперь уже лет. У Керенского хватило исторического достоинства не опуститься до ленинского стиля политического спора. Неудачный политик понимал: история всех рассудит… Удайся Февраль 1917 года, и Россия была бы сегодня великим демократическим государством и ее не ждал бы развал, как советскую империю…

Добравшись из России до Парижа, где он оказался ненужным, Керенский писал, писал, писал. Статьи, воспоминания, заметки. В одной из статей, полемизируя с Лениным, неудачник скажет: „Большевизм – это социализм нищеты и голода… Но нет социализма вне демократии; социальное освобождение невозможно в государстве, где не уважаются личность человека и его права"129. Звучит современно и сегодня.

Демократизм Керенского ярко выразился и в отношении к монарху, отрекшемуся от трона. Бывший председатель Временного правительства пишет, что нельзя было превращать царя в мученика; этим самым была бы возрождена монархическая легенда. „Я сам, – писал Керенский, – 7 марта (20-го) в заседании Московского Совета, отвечая на яростные крики: „Смерть царю, казните царя", отвечал: „Этого никогда не будет, пока мы у власти. Временное правительство взяло на себя обязательство за личную безопасность царя и его семьи. Это обязательство мы выполним до конца. Я сам довезу его до Мурманска"130.

Но, к сожалению, пишет Керенский, британские власти до окончания войны отказались принять царскую семью. Тогда Временное правительство вывезло Николая и его близких в самое тогда безопасное место в России – в Тобольск. Керенский считает, что если бы октябрьский переворот застал Романовых „в Царском, то царь бы погиб не менее ужасно, но почти на год раньше"131.

У Керенского было время осмыслить тот период, когда он, тридцатишестилетний, стал главой Временного правительства и Верховным Главнокомандующим Российского государства. "Заложник демократии" оказался между жерновами угрозы генеральской диктатуры и большевистского якобинства. И там, и там в качестве средства наведения „государственного" или „революционного" порядка был террор. Несколько месяцев Керенскому удавалось балансировать между жерновами, но большевикам помог… Корнилов.

Керенский знал о намерениях генералитета „навести в России порядок", даже в известном смысле приветствовал бы это, но при условии высшего контроля со стороны Временного правительства. Но это не устраивало генералитет. И Керенский по-прежнему маневрировал, балансировал…

Но когда 27 августа ему на стол положили телеграфную ленту, он понял: Корнилов, „спасая Россию", будет делать это без Временного правительства и его, главы этого органа.

„Объявление Верховного Главнокомандующего!

Русские люди!

Великая родина наша умирает.

Близок час кончины.

Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба…

Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей родины. Все, у кого бьется в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, в храмы, молите Господа Бога об объявлении величайшего чуда, спасения Родной Земли. Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ – путем победы над врагами – до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад своей новой государственной жизни…"132 Керенскому сообщалось, что своим решением Корнилов вводит в Петербурге военное положение и берет всю полноту военной и гражданской власти в свои руки…133

Это был не только призыв. Третий конный корпус, Уссурийская, Донская и Туземная дивизии уже двигались к Нарвской, Московской и Невской заставам Петрограда. Поднимались и другие части и соединения. Керенский, отбросив нерешительность, телеграфировал в Ставку: „Приказываю все эшелоны, следующие на Петроград и в его район, задерживать и направлять в пункты прежних стоянок". Корнилов, получив это распоряжение, начертал: „Приказания этого не исполнять, двигать войска к Петрограду…"

Видимо, Керенский своими телеграммами войска бы не задержал. Но вмешались большевики и части, находившиеся под их влиянием. ЦК партии большевиков, другие социалистические организации обратились к населению с воззванием, в котором призвали солдат, рабочих дать отпор корниловщине. Генеральский мятеж схож с августовским путчем 1991 года. Особенно в отношении лидеров страны. Тогда, в 1917-м, Керенский как-то сразу потерял свое влияние, а через семьдесят четыре года в сходной августовской ситуации его лишился и Горбачев. В этом опасность бесконечного балансирования, маневрирования, лавирования, которые в определенные моменты нужны, но сутью долгосрочной политики быть не могут.

После выступления Корнилова, которое удалось с помощью большевиков отразить и погасить, Керенский издал приказ о предании суду за мятеж генералов Корнилова, Деникина, Лукомского, Маркова, других столпов путча.

Возвращаясь к тем драматическим дням, Керенский уже в 1919 году справедливо напишет, говоря о корниловщине: "Заговор открыл дверь большевикам"134. Путч Корнилова оказался для большевиков спасительным, вдохновляющим, обнадеживающим; после него их авторитет пошел в гору и быстро стало падать влияние Керенского. Станкевич вспоминает, что, когда в начале октября он приехал из Пскова к премьеру Временного правительства, тот „произвел на него впечатление какой-то пустынности, странного, никогда не бывалого спокойствия. Не было ни постоянно окружавшей Керенского толпы, ни делегаций, ни прожекторов… У Керенского появились какие-то странные досуги, и я имел редкую возможность беседовать с ним целыми часами, обнаруживая у него странную неторопливость"135. История отвернулась от своего недолгого любовника.

Керенский был в зените славы, популярности, влияния, пока Февральская революция испытывала долгий, высокий прилив. Когда же начался отлив, то экспрессия, порыв, импульсивность, лихорадочная активность лидера переходного периода быстро потускнели и погасли. Даже к собственной персоне он стал относиться без прежнего уважения. А раньше… В своей книге о Февральской революции Виктор Чернов писал, что „Керенский всегда злоупотреблял и органически не мог не злоупотреблять личным местоимением первого лица: его „Я" им выговаривалось мысленно с большой буквы…"136.

Керенскому с генералами не „везло". К нему как Главнокомандующему они относились снисходительно-иронически. Когда он бывал на фронте, то чувствовал на себе любопытно-недоброжелательные взгляды. Генерал Корнилов своим мятежом придал лишь второе дыхание большевикам. Когда же Александру Федоровичу пришлось бежать из Петрограда, был еще один шанс, который зависел теперь от другого генерала – Петра Николаевича Краснова, командира 3-го конного корпуса. Своим приказом Керенский направил корпус на столицу с целью вернуть себе власть. Но агитаторы большевиков еще на дальних подходах к Петрограду сделали свое дело. Краснов был арестован. Но поскольку советская власть еще переживала эйфорию победы, генерал был под честное слово отпущен. Слова своего он не сдержал и продолжил борьбу, оказавшись в конце концов в Германии, где увлекся литературной деятельностью.

Поиск по сайту: