Надежда как трещина в системе

В свете всего вышеизложенного можно понимать христианскую надежду как внезапную трещину в сложившейся системе. Что я подразумеваю под системой? Любую систему. Будучи людьми, мы живем и вписываем свои жизни в серию систем, игр, правила которых мы знаем и под которые подстраиваем себя в большей или меньшей степени. Под «системой» я понимаю совокупность способов жить, организовывать наше мышление и поведение, все способы говорить о жизни как о чем-то очевидном. И эти системы для большинства людей во все времена были вполне привычны. Они не изменялись ни под действием великих надежд, ни из-за величайших разочарований. Однако на этих страницах я пытался показать, что каждая история, контролируемая человеком, является системой, структурированной под воздействием смертоносной лжи; внутри этой системы безопасность достигается лишь ценой репрессий. Поэтому над каждой из систем довлеет порожденная смертью безусловная невозможность отвалить камень.

Следовательно, для каждой из систем, в которые мы включены, надежда является не путем к спасению из тупика, а также не фактором улучшения жизни, но неожиданным надломом системы. Она подобна открытой двери там, где все выхода казались закрытыми; но это не та дверь, которую мы бы хотели видеть открытой: она не сулит удовлетворения наших скромных ожиданий. Мы предпочли бы вообще не заглядывать в эту дверь, поскольку она ведет на путь жертвы. Но в то же время эта открытая дверь, скромная и малопривлекательная, остается путем воскресшей жертвы, восседающей по правую руку от Бога, и она представляет собой неожиданную трещину в системе. Ее присутствие означает утрату безопасности, надежности; это значит, что не может существовать истории, удовлетворяющей всем нашим ожиданиям. Надлом в системе является страшным потрясением, так как, с одной стороны, он предоставляет неожиданный выход из нее, но одновременно и проливает яркий свет на ту ситуацию, в которой мы находимся, подчеркивая ее ужас. В данном контексте (и я подозреваю, что только в данном контексте) можно понять христианский дискурс об аде.

Я имею в виду, что в тот момент, когда воскресшая жертва заняла свое место по правую руку от Бога, то есть вмомент Вознесения, когда небеса открылись для нас, и мы увидели, каким образом человеческая история может стать участием впире закланного агнца — в то же самое время для нас открылся и ад. Не только концепция «небес» была навсегда и определенно изменена вознесением Иисуса, но это же потрясение системы выявило и гораздо более глубокие и ужасающие корни постоянного насилия, присутствующего в системе.

Сейчас мы подошли к теме, вызывающей много соблазнов; пожалуй, она служит камнем преткновения в большей мере, нежели все то, о чем речь шла до сих пор. А потому я сейчас постараюсь продвигаться вперед с максимальной осторожностью. Прежде всего, позвольте мне разъяснить, чего я не имею в виду. Распространенное представление об аде ограничено строго апокалиптическими представлениями; ад, согласно ему, является результатом насильственного разделения между добрыми и злыми, произведенного мстительным богом. Мне кажется, что если ад представляется именно так, то мы совсем не понимаем христианскую веру, а христианская история, вместо того, чтобы стать творческим разрывом в системе этого мира, становится обыкновенной сакрализацией. Таким образом, Благая Весть, принесенная Иисусом, просто теряется.

Если мы применим уже знакомый нам способ осмысления перехода от апокалиптических представлений к эсхатологическому мышлению (а мы помним, что переход этот заключался во взрыве привычного способа мышления изнутри), то увидим проблему ада по-новому. Учение об аде является неотъемлемой частью внутренней структуры христианской надежды. Наиболее известной богословской попыткой смягчить представление об аде было учение об апокатпастасисе,или окончательном восстановлении всего. Данное учение приписывается Оригену^[38]. Согласно этой теории, наступит последний суд, после чего произойдет разделение на добрых и з соответственно, для вечной славы или осуждения; однако, в конечном счете, то есть в самом конце, Бог будет настолько добр и сострадателен, что даже грешники в аду смогут исправиться и быть прощены, а потому все окончится хорошо.

Проблема такого толкования заключается в том, что оно представляет собой систему. Когда история уже рассказана, в ней можно выделить моменты завязки, кульминации и счастливого конца. Однако любая система устраняет надежду — именно постольку, поскольку представляет собой систему. Не обязательно надеяться в течение жизни, потому что мы уже знаем, чем все закончится, а значит, подробности истории не имеют значения. Те, кто ездил из Кочабамбы в Ла-Пас^[39] на автобусе, знают, что это опасный путь, так как дорога узкая, идет вдоль крутых обрывов, изрезана холмами, и каждый сезон дождей случаются оползни. По сути дела, доктрина апокатастасиса говорит: «Не важно, как водитель ведет, мы в любом случае приедем в Ла-Пас. Если он будет вести очень быстро и не впишется в один из поворотов, это не страшно, так как мы знаем заранее, что там будут волшебные викуньи[40] с ангельскими крыльями, которые остановят падающий автобус и вернут его на дорогу: в любом случае мы приедем в Ла-Пас». Если так думать, то можно прийти к выводу, что поездка из Кочабамбы в Ла-Пас не опаснее любой другой поездки. Но, слава Богу, большинство водителей автобусов так не думают: они знают, что маршрут опасен, требует осторожности и учета погодных условий.

Опираясь на этот пример, я могу сделать такой вывод: если существует целостная система, а вся история уже заранее известна, то для надежды не остается места. Если есть надежда на выход из системы, то в то же время существует и ее противоположность — возможность того, что выйти из системы не удастся. Но как только вы понимаете, что возможно выйти из системы, то осознаете, насколько эта система хуже, чем вы до этого считали; именно поэтому вы начинаете гораздо более серьезно и вдумчиво стремиться к тому, чтобы преодолеть ее.

Если мы будем рассуждать подобным образом, то сможем составить некоторое представление об аде, не прибегая к апокалиптическому воображению, в рамках которого обычно говорится об аде. Во-первых, никогда не следует понимать ад в качестве опасности, угрожающей другим людям, поскольку такое представление остается в области стремления к мести. В мстительном дискурсе такого рода проповедник (или кто-либо еще) изливает свой гнев на тех, кто ему не нравится, и кто, скорее всего, очень похож на этого проповедника (ведь мы в большей степени боимся и ненавидим тех, кто чем-то похож на нас, чем тех, кто совершенно от нас отличается). Во-вторых, ад должен считаться возможностью для меня, а не для остальных, но только в той степени, в которой я начинаю приобретать бесстрашие, чтобы строить контристорию перед лицом этого мира, и начинаю во всей глубине обнаруживать последствия моего соучастия в противоположности этой истории. Слово «возможность» чрезвычайно важно, потому что оно не обозначает «угрозу»: угроза осуждения сковывает лишь того, у кого нет защитника. Реальная «возможность» остается описанием реальных последствий того, что я сейчас оставляю позади — благодаря Заступнику, который создает вероятность даже и того, что человек, соблазненный моим соучастием в делах смерти, приобретет смелость представить себе, что я получил силы для построения основанной на надежде контристории, полнота которой еще скрыта от наших глаз. Такое понимание ада можно найти, как я думаю, в работах одного из выдающихся богословов-драматургов испанского Золотого Века, Тирсо де Молины, представившего его в труде, название которого в переводе звучит как «Тот, кто был проклят за неверие»^[41].

К этому можно прибавить, что, как говорил Ганс Урс фон Бальтазар, ад существует, как всегда утверждала церковь, — но в то же время вполне возможно, что там никого нет. Скажем больше: нам вполне дозволительно надеяться, в строго богословском смысле, что там никого не окажется, и молиться об этом. Однако это должно быть именно надеждой, и мы не можем быть уверены в том, что ад пуст. Может быть, Бог подтвердит правильность интуиции Оригена, и в конце концов окажется, что все окончится хорошо для всех, и даже самый упрямый из Каинов научится принимать прощение наших Авелей. Но существует большая разница между надеждой на такую возможность и устранением надежды через принятие данного предположения с полной уверенностью. Мне кажется, что мы сможем углубить понимание смысла одного из наиболее красивых церковных праздников, Дня всех усопших, если мы поймем однажды, что мы молимся за тех, за кого никто больше не помолится, кто умер в отчаянии, забытых, кто оставил о себе воспоминания, полные ненависти и обид, о тех, кого все хотели бы видеть горящими в вечном огне.

Поиск по сайту: