Сладострастная чувственность в храме смерти

А теперь, когда мы пробрались сквозь заросли колючек, за которыми скрывался замок Спящей Красавицы; когда преодолели лен и веретено, проклятие совершенства и смертоносно-оживляющее вращение прядильного колеса, – теперь, я думаю, мы готовы откинуть тяжелый полог над кроватью со спящей на ней красавицей: под плотным покрывалом притаилась одна из самых ранних и, несомненно, самая красочная история – один из сюжетов «Сказок тысячи и одной ночи», в центре которого – спальное ложе с уснувшей мертвым сном будоражаще благоухающей девушкой.

Рассказ девятого констебля[84]

Ножны и кинжал

Куда бы мы ни обратились: к народным сказкам, старинным легендам или древним мифам, – всюду в центре сюжета располагается тема сексуальных взаимоотношений между людьми. Но только кто рассказывает эти истории? В далеком прошлом, возможно, их и пересказывали греющиеся у костра древние старухи, но большинство преданий, которые после длительных скитаний дошли до наших дней, были донесены до нас мужчинами[86].

Читая эпизод сказки, когда король, насилует спящую Талию – «король, все больше и больше разгораясь от ее красоты, на руках отнес ее на ложе и там собрал цветы любви», – трудно вообразить более сочувственную форму описания насильственного овладения человеком.

Можно ли из этого сделать вывод, что в образе девушки из «наивной детской сказки», которой овладели во сне, кроется тонкий намек, что именно такими, принявшими облик мертвых предпочитает видеть женщин каждый рассказывающий эти истории мужчина?[87]Или, скажем, что обладание каким бы то ни было мужчиной телом какой бы то ни было женщины настолько естественно, что рассказчику и в голову не приходит задуматься над правомерностью происходящего? В древней валлийской легенде, героем которой является король Мат ваб Матонви, есть фраза, указывающая на странную деталь: «И в то время Мат, сын Матонви, не мог прожить без того, чтобы, когда он сидел, ноги его не покоились на коленях девушки, за исключением времени, когда он отправлялся на войну»[88]. Мат имел безграничную королевскую власть, ему приписывались сверхъестественные силы: как говорил один из его приближенных: «Если самый тихий шепот двоих будет подхвачен ветром, он услышит его», и, несмотря на это, ему необходимо было держать ноги на коленях девственницы, если только он не отправлялся в очередной военный поход. И девушку эту звали Гэвин, дочь Пебина, и краше ее не было во всей округе. Поборники патриархии зачастую используют очень выразительные и впечатляющие средства для того, чтобы приучить нас, обычно еще в раннем детском возрасте, к мысли, что они полностью обладают нами, иногда даже под видом обсессии, и в этом нет ничего предосудительного. Как бы не замечая всей абсурдности происходящего, судя по участливому тону рассказчика, он ожидает от нас сочувствия к воинственному королю со странным дефектом.

Что же касается короля, овладевшего спящей девушкой по имени Талия, то тут, возможно, мы должны проникнуться его непреодолимой страстью или прочувствовать вместе с ним неописуемое одиночество, которое он испытал, совокупляясь с женщиной, принадлежавшей ему только физически, только телом…

В конце концов Талия очнулась от депрессии с двумя младенцами на руках, и вряд ли она задает себе подобные вопросы: скорее всего, она слишком озабочена повседневными проблемами элементарного выживания; но действительность, в которой тело всякой женщины всегда принадлежит мужчине, по сути своей, является депрессивной. И в этой действительности были рождены Талия и Ситтукан, и это та действительность, в которой они должны были существовать.

А поскольку женщины испокон веков вынуждены прокладывать себе дорогу в сугубо мужском пространстве, те из них, которые чего-то достигли в этом мире, в большинстве своем приспособились к мужской системе ценностей. Женщины, ведомые патриархией, – так мы здесь называем их и себя.

Традиционно способность открыться, раскрыться и отдаться являются исконно женскими качествами, но для многих из нас очень тяжело реализовать эти свойства даже в процессе самого соития. Неважно, относимся ли мы к «женщинам, ведомым патриархией» или страдаем от какого бы то ни было ущемления из-за своей принадлежности к женскому роду. Многие из нас не осмеливаются, не позволяют себе испытать полное душевное и духовное раскрытие в той мере, в которой это предполагает половой акт.

«Намекают нам, что вот есть и другой секс… Пускай приведут его сюда, – произносит от имени мужчин известная своим новаторством израильская поэтесса Иона Волах („Стихи предгодомснов“[89]в переводе Савелия Гринберга) и поясняет: —…мы ведь уже утомленынче нашими женами и подругами-девственницами…». А мы, женщины, если заговорим от нашего имени, скажем, что, возможно, мы и стали «утомляющими девственницами» именно потому, что такими нас воспитали, и, возможно, мы тоже хотим другого секса: секс, в котором мы не исполняем роль, написанную специально для нас руками – ногами – ртом – членом мужчины, а продиктованную нам нашим собственным телом, в такт ударам нашего собственного сердца. «Познать женственность со всеми ее страстями, недостатками, ограничениями и ранимыми местами – это только часть дела», – пишет сексопатолог Майтреи Д. Пионтек и рассказывает, как под влиянием Дао, с помощью медитации ступила «на забытую женскую территорию, в священный храм (матку). Это место, куда мозгу вход запрещен, место, где кончается разум и растворяются все образы и понятия: это дверь в женственность в новом измерении»[90].

А может, это не одна дверь, а целая анфилада, ведущая в святая святых нашей сексуальной самобытности.

Адриенна Рич, как мне кажется, распахивает одну из этих дверей, когда осознает, что источник ее сексуальной энергии, искра, из которой возгорается восторженное, ликующее пламя страсти, находится внутри нее, создается ею и только она одна выбирает, как и куда ее направить:

Похоть: да: осознание, внезапное, как избавление от гриппа, что тело мое сексуально.

Иду по улицам, сознавая это.

Тот вечер в самолете из Питтсбурга, фантазирую, как встречу тебя.

Иду по аэропорту, разгоряченная энергией и восторгом.

Но в то же время знаю, не ты источник энергии и восторга; ты был мужчиной, чужим, именем, голосом в телефоне, другом: эта же похоть была моей, эта энергия – моя; для нее можно выбрать сто путей и пойти на встречу с тобой – мог быть один из ста.

(Rich A . Reforming the Crystall[91])

За следующей дверью, отворяемой Адриенной Рич в том же стихотворении, ее поджидает женщина: «…предводительница племени, осторожно и старательно выводящая на ребрах вулкана имя своей избранницы».

И здесь она не столько спасается бегством от внедрения в нее члена, который свяжет ее и ее мужчину в единое целое, сколько бежит от собственнического мужского взгляда – того, что подгоняет женщин под его нужды, того, что устанавливает порядок вещей в этом мире. Она бежит подальше от центра, на незнакомую, а возможно, и почти нереальную (по крайней мере, в мужском мире) окраину, где, несмотря ни на что, живут – скрытые и непризнанные – предводительница племени и ее возлюбленная:

Всякий раз, когда мы в этом городе, щиты рекламные мерцают порнографией, вампиршами научно-фантастическими,

<…> Нас же никто не выдумал. Мы хотим жить, подобно деревьям, как платаны, полыхающие в серой пропитанном воздухе, испещренные шрамами, но буйно усыпанные почками; наша животная страсть пустила корни в этом городе.

(Rich А . Twenty One Love Poems[92])

Разница между теми, какими нас видит – необоснованно, конечно – мужской глаз («вампиршами научно-фантастическими»), и теми, какими мы являемся в нашем собственном восприятии (пылающие платаны, «испещренные шрамами, но буйно усыпанные почками»), кажется почти абсурдной. Когда мужчина смотрит на женщину своим хозяйским, собственническим взглядом, женщина, как говорит Симона де Бовуар, всегда «иной», «другой пол». Существо абсолютно фантастическое. Когда же мы вглядываемся в себя, мы видим имманентные силы; видим себя, уходящими в землю, подобно деревьям: касающимися небес огненными кронами, укоренившимися в этом мире – здесь и сейчас. И снова: когда мы воспринимаем свою сексуальность сквозь призму мужского хрусталика, мы превращаемся в порнографию. Гигантское, с трудом вообразимое несоответствие.

«На предметах искусства, дошедших до нас с древнейших времен, нам представлена женщина как высшая сила… ее красота определяется совершенно забытыми нами понятиями, которые сегодня зачастую считаются признаками уродства, – пишет Адриенна Рич, делясь с нами своими размышлениями о культе богини-матери. – У ее тела есть масса, внутренняя глубина, внутренний покой и стабильность. Она не улыбается; на лице выражение погруженности в себя или полной отрешенности, а иногда кажется, что ее глаза полыхают огнем. Если, как это часто бывает, она держит на руках или прижимает к груди младенца, ее взгляд не устремлен на ребенка (поклонение деве с сыном, вокруг которого вращается мир, пришло гораздо позже) <…> она вся ушла в себя. Она существует сама по себе, не для искушения мужчины и не для его умиротворения, а только ради себя самой»[93].

Но давайте на короткое время вернемся к королю Мату, сыну Матонви. То, как великий вояка не смешивает свои отношения с женой, включая все, что она может ему дать, с особым взаимодействием между его ногами и прелестями невинной девицы, напоминает мне гангстера в исполнении Роберта де Ниро в фильме «Славные парни». «Парни» говорят о сексе и любовницах, и один из них спрашивает Генри – героя де Ниро, сосет ли его жена. «Ты что, рехнулся? – возмущается тот, – она же этим ртом целует моих детей!».

Вот так опять возвращается четкое разграничение между выше– и нижестоящими, между грехом и праведностью; разграничение, создавшее небо и землю, Инанну и Эрешкигаль, дозволенное и запретное, рай и ад.

Продолжим обсуждение сказки о короле Мате и его девственнице и познакомимся с еще одной юной беременной, которая, как и Талия, понятия не имеет, откуда у нее появился младенец.

А дело было так: Гилфайтви, племянник короля, приметил Гэвин, девушку при короле, и влюбился так, что не находил себе места, и его вид так изменился от любви к ней, что его трудно было узнать. Он и его брат Гидеон хитростью выманили короля из дворца, затеяв войну с соседским королевством, а сам Гилфайтви тайком пробрался во дворец и соединился с Гэвин, дочерью Пебина, на ложе короля Мата против ее воли. А утром следующего дня он вернулся в то место, где был Мат, сын Матонви, со своим войском. Одержав победу, Мат вернулся во дворец, вошел в свои покои и увидел место отдыха, приготовленное для него так, чтобы он мог поставить ноги на колени девушки, как он это делал.

– О господин мой, – сказала тут Гэвин, – найди другую девушку, кто будет держать твои ноги, ибо я стала женщиной.

Она рассказала все, что с ней случилось.

– Что ж, – сказал король, – я сделаю все, что смогу. Я защищу твои права и сделаю тебя своей женой и дам тебе власть над всеми моими землями.

Гилфайтви и помогавший ему во всем брат Гвидион не вернулись ко двору, но продолжали объезжать земли, пока не дошла до них весть, что они лишены всех прав. Сначала они не хотели возвращаться, но наконец пришли к Мату, и тот назначил им наказание. Он поднял волшебный жезл и ударил им Гилфайтви, и тот превратился в олениху. Он ударил и Гвидиона, который хотел убежать, и тот стал оленем.

– В наказание я велю вам жить вместе, как диким зверям, облик которых вы приняли. И у вас будет то же потомство, что и у них. Через год в этот же день вы придете ко мне.

И ровно через год он услышал шум и лай собак за стенами дворца.

– Господин, – доложили ему слуги, – там олень с оленихой и с ними детеныш.

Услышав это, он встал и вышел на крыльцо. И там он увидел трех зверей: оленя, олениху и прелестного олененка. И тогда он поднял свой жезл.

– Тот из вас, кто был этот год оленихой, станет диким кабаном, а тот, кто был оленем, станет свиньей, – сказал он и ударил их жезлом, – но детеныша я беру на воспитание.

И он дал ему в крещении имя Хиддин.

– Идите же и будьте животными, в которых я обратил вас, а через год приходите ко мне в этот же день вместе с потомством.

Через год вернулись дикие свиньи, и с ними – маленький поросенок.

– Что ж, – сказал Мат, – я возьму его и воспитаю.

И он ударил поросенка волшебным жезлом, и тот превратился в прекрасного юношу с каштановыми волосами. И при крещении он получил имя Хикдин. А диких свиней король превратил в волка и волчицу и велел им вернуться ровно через год, вместе с их потомством. И ровно через год они вновь предстали перед ним вместе со здоровым и сильным волчонком.

– Я возьму его, – сказал Мат, – и воспитаю, и у меня уже есть имя для него. Пусть он зовется Бледдин.

После этого он коснулся их обоих волшебным жезлом, и они обрели свой первоначальный облик.

– Люди, – сказал король, – если вы мне сделали зло, то вы искупили его. И он приказал приготовить им баню и новую одежду. И, одевшись, они пришли к королю.

– Люди, – сказал он им, – вы заслужили прощение, и я одарю вас дружбой, если вы посоветуете, какую девушку могу я приблизить к себе.

– Господин, – сказал Гвидион, сын Дон, – с легкостью скажу, что это Арианрод, дочь Дон[94], твоя племянница.

И ее привели к нему, и она вошла.

– О дева, – спросил он ее, – девушка ли ты?

– Я не знаю, господин, кем же я еще могу быть.

Тогда он взял волшебный жезл и положил его на пол.

– Перешагни через него, – сказал король Мат, – и если ты девушка, я увижу это.

И она перешагнула через жезл, и тут позади нее возник золотоволосый младенец, который поднял крик.

Каким образом там возник младенец? Об этом не сказано ни слова. Возможно, и Арианрод, подобно Талии, только что очнулась от глубокого сна, в который была погружена ее душа, в то время как тело продолжало бодрствовать. Да и братья Гилфайтви и Гвидион производят потомство неосознанно: их внутренние олени, кабаны и волки вырываются наружу и берут власть в свои руки, определяя их бытие.

Рудольф Штейнер первым ввел понятие «umkreisbewusstsein», которым описывал своего рода сон наяву, отрешенность, полный отказ от контроля, полное саморастворение в окружающей сфере, в то время как наше сердце находится в самом центре, бодрствует и активно бьется. Оно не спит, равно как ни на минуту не засыпает лес Белоснежки, наполненный жизнью, надеждами, страхами, гномами, дикими зверями и прискакавшими издалека принцами – и все это, когда Белоснежка, Талия и Ситтукан погрузились в глубокий сон, глубокий внутренний сон. В условиях обычного сознания мы активны в своих мыслях и поступках, прокладываем свой жизненный путь, проходим сквозь мир, оставляя в нем свой след; когда же наше сознание находится в сонном состоянии – мир проходит сквозь нас. Скорее всего, именно в этом состоянии и пребывают Талия и Ситтукан, когда их посещает король и султанский наследник.

«Я сплю, но бодрствует сердце мое», – говорит возлюбленная в «Песни Песней». Но когда она встала отворить двери своему любимому, когда с ее рук «капала мирра», а с ее пальцев «мирра стекала на скобы замка» – друг ее «ускользнул, сокрылся»… Точно так же исчезает сын султана, прячась от взгляда своей возлюбленной, от ее права на действие, от ее права на взгляд[95].

Несмотря на то, что все наши истории происходят на фоне внутренних пейзажей в той или иной части души, мы, к сожалению, не можем рассматривать насилие, распоряжение женским телом или превращение его в чью-либо собственность только в духовно-символическом аспекте. В мире, где царит идиллия, мы бы могли «положить ногу на ногу» и отнести короля, насилующего Талию, или короля Мат, нуждающегося в коленях девственницы, к разряду символов и не более, но эти истории отражают действительность.

А в этой действительности тысячи лет власти мужчин исказили отношение к женщинам, к женственности и женской сексуальности. Если в глубокой древности наши предки рисовали у входа в пещеру треугольные знаки женских половых органов как символ благословения и защиты, то со временем плодоносные силы были обесточены и в женском сексуальном наслаждении увидели причину всех бед – «греховное начало», как выражаются монотеисты, смертоносную дыру. «Vagina dentata», зубастое влагалище – это народное выражение использовал Фрейд, описывая страх кастрации, который испытывает мужчина перед женщиной.

Несущий в себе опасность или искушение, женский половой орган (как и вся женщина в целом) воспринимается нашей культурой как что-то, что не существует само по себе, а предоставляет услуги мужчинам и находится в их полном распоряжении. На иврите весь женский пол ассоциируется с дырой (в русской транскрипции «нэкейва» – существо женского пола имеет тот же корень, что и «нэкев» – дыра, отверстие), а латинское слово «вагина» (влагалище) изначально означало «ножны для кинжала»; так или иначе оно предназначено для мужского члена.

Как нелепо выглядит то, каким образом мужчины воспринимают свой половой орган: он не только служит для получения удовольствия, но и является орудием агрессивного захвата. Согласно этой терминологии, король, воспользовавшийся телом спящей Талии, «вставил свой кинжал в ее ножны».

Говоря о женской депрессии, мы, естественно, ни на минуту не забываем о женском теле, с которым неразрывно связано ее появление, существование и проявление. О теле бездетной женщины, муж которой «был с нею груб и часто брал ее силою»; о теле Талии, которым овладели без ее ведома; о теле Арианрод, из которого неожиданно для всех и, в первую очередь, для нее самой появился младенец; о теле девственницы, на котором так удобно покоятся королевские ноги; о подвешенном гниющем теле Инанны; о корчащемся в родовых муках теле Эрешкигаль; о разомлевшем от наслаждения теле Ситтукан, брошенном возлюбленным, – у каждой женщины свои взаимоотношения, свой симбиоз, между телом и душой.

Значит ли это, что во времена, когда тело женщины принадлежало только ей самой, депрессии не существовало? Правда ли, что, когда женщины жили в мире, который не являлся мужской территорией, в их жизни не было места депрессии? Ответа мы, скорее всего, так никогда и не узнаем. Но депрессия в том виде, в котором она существует последние несколько тысяч лет, зачастую служит средством защиты или способом бегства от навязанной нам патриархальным обществом (обычно не без помощи наших спутников жизни) роли жены, матери, жрицы любви, внемлющего уха, надежной опоры, громоотвода и т. д.

Существование «мужской территории» сопряжено не только с преступным овеществлением женского тела и его порабощением, оно привело к ставшему неотделимым от нашей культуры восприятию женщины как «иной». Отсюда вытекает неспособность предоставить необходимые время и место наиважнейшим женским потребностям; это же вызывает многочисленные неудобства и ограничения. Подтверждением вышесказанному могут служить такие тривиальные явления, как считающееся неприличным (а в некоторых странах даже запрещенное законом) кормление грудью в общественных местах, или пошлое использование женского тела в рекламе, или, возьмем, к примеру, мой случай, когда я не получила возможности (или не воспользовалась ею) пережить сполна душевную боль, связанную с выкидышем, и оплакивать его ровно столько, сколько было необходимо лично мне, или, скажем, полное отвращения и брезгливости отношение (как женщин, так и мужчин) к менструальной крови, в то время как кровотечение из любой другой точки человеческого организма воспринимается окружающими с пониманием и сочувствием.

Симона де Бовуар приводит множество примеров отношения к женщине в мире, где царят мужчины, и я уже цитировала ее высказывания, но вот еще капля из моря под названием «Другой пол»: «У них [96]нет ни религии, ни поэзии, которые принадлежали бы собственно им: они и мечтают посредством мужских мечтаний. Они поклоняются богам, придуманным мужчинами. Последние для собственного восхваления создали великие мужественные образы: Геракла, Прометея, Парсифаля; в судьбе этих героев женщина играет второстепенную роль». Де Бовуар говорит и о том, что мужчина является сексуальным объектом для женщины в той же степени, что и женщина для мужчины: «А что для женщины сексуальное и плотское воплощено в мужчине – это истина, которая не провозглашалась никогда, потому что провозглашать ее было некому. Изображение мира, как и сам мир, – это дело мужчин; они описывают его со своей точки зрения, которую они путают с абсолютной истиной»[97].

Матриархальная аптека

Независимо от того, спустились ли мы в эти адские катакомбы сами, на своих ногах, или, проснувшись одним мрачным утром, просто обнаружили, что мы там, пребывание в преисподней депрессии порождает силы и качества, подобные тем, что прорастают в нас, когда мы опускаем руки перед беспощадными явлениями бытия: опустошенность и бездонная пустота, безнадежность и безмолвие, непротивление и бездействие.

Когда переполненные, словно плоды граната, таинственными дарами подземелья, мы отправляемся в обратный путь, дорога наверх неожиданно оказывается непомерно тяжелой – непосильной без посторонней помощи и поддержки. Именно такую помощь и предлагают нам сказки, чтобы мы смогли, как сказала великая башня, напутствуя Психею, снова вступить на прежнюю дорогу и снова увидеть хоровод небесных светил. Все сказки и мифы о временной смерти обязательно несут в себе и целительное семя, но обычно большая часть повествования посвящена нисхождению в подземное царство теней, а процессам возвращения (к жизни и на земную поверхность) отводится скромное пространство в конце поучительной истории: «принц» или «боги», или «охотник» будят прекрасную героиню и через пару предложений наступает счастливый конец, но не раньше, чем сведены счеты с теперь уже бесполезным внутренним фактором (злую королеву заставляют до смерти плясать в раскаленных туфлях, волка оставляют с распоротым брюхом, а Думузи отправляют в ад). У наших красавиц, Талии и Ситтукан, все происходит несколько иначе: они засыпают почти в начале повествования, довольно скоро просыпаются, а большая часть сюжета занята процессом их исцеления.

Из всего богатого, а возможно, и безгранично широкого ассортимента лечебных средств, предлагают нам наши спящие красавицы четыре исконно матриархальных и наиболее эффективных лекарства: сексуальность, взгляд, созидание и землю. Попробуем и мы отнестись к ним с должным вниманием.

Поиск по сайту: