Мама и красная девочка

В своей книге «Рожденные женщиной» Адриенна Рич, известная деятельница современного феминистского движения, поэтесса и публицист, вспоминает ощущение вакуума от горького разочарования, которое она испытала при общении с матерью сразу после рождения своего первенца: «Возможно, в человеческой природе нет более сильного энергетического потока, чем тот, который существует между двумя биологически схожими созданиями, хотя одно из них блаженствовало в чреве другого, в то время как то страдало и мучилось, чтобы дать жизнь этому. Перед нами все основные компоненты, составляющие самую глубокую близость и самую горькую обособленность»[40].

И эти близость и обособленность растут и превращаются в непреодолимую, пусть и мягкую, стену угрызений совести, обид, подавления, отрицания, боли, ненависти, разочарования, тепла, отчуждения, а также любви – неисчерпаемой любви, стену, к которой и тот, и другой прижимаются так, словно она в состоянии обнять их по-настоящему.

Что только не сказано о материнстве наших матерей. Мы ведь способны часами анализировать их неудачи и промахи и все еще оставаться голодными. Когда же мы сами становимся матерями, большинство из нас делают все, ну абсолютно все возможное, чтобы оказаться как можно дальше от того материнства, в лоне которого мы выросли. Лицо матери, обманчиво мелькнувшее в зеркале вместо нашего собственного отражения, пугает нас больше, чем новая морщинка, появившаяся в уголке рта, или несколько седых волос, выросших за ночь. И все же, когда мы прокладываем свою личную, независимую от мамы дорогу, пытаясь выбраться из лабиринта пеленок, отрыжек, бутылок и развивающих игрушек; когда нас разделяют десятки вспомогательных книг и сотни километров, мы по-прежнему несем ее внутри себя – отвергнутую, иногда ненавистную, чаще всего непризнанную и, как все лесные жители, рычащую, разевающую зубастую пасть, потягивающуюся, воркующую. Материнство наших матерей всегда там, внутри нас, так же как и внутри них. И поэтому, когда мать Красной Шапочки декламирует ей свод общих предостережений, она в принципе, отодвинувшись на задний план, предоставляет слово своей матери. Для женщины, избегающей близости, это очень удобный выход.

Я маму обняла и прижимаю к груди,

Но пусты объятья мои.

Она не обнимала меня,

Она не обнимала меня,

А теперь уже поздно – лишь пустота впереди[41].

(Вонг Н. )

Мать Красной Шапочки относится к тому типу матерей, у которых беспокойство и страх заперты так глубоко внутри, что она не признается в их существовании даже самой себе. Туда же она загнала и свою любовь к дочери – любовь, которую она не знает, как выразить. И вот эта искристая любовь и этот терпкий страх, перебродив в ее сердце, успевают прокиснуть в горле и вызывают приступы изнуряющей изжоги под названием «еврейская мамаша»: «Смотри, не споткнись; ступай аккуратно! Может, оденешься как человек; ты хочешь простудиться и умереть? Иди прямо. Посмотри на себя, как ты выглядишь! Ты ничего не ешь. Ты так ничему и не научилась! Ты упадешь!» … Мать Красной Шапочки оплетает свою дочь паутиной бесчувственных и бессмысленных указаний – снова и снова ничего не значащие слова: иди осторожно, не сворачивая с тропинки; береги бутылку, чтобы не разбилась, – набор безличных инструкций и указаний, которые маскируют ее неспособность к близости. А на десерт к этой бессмысленной сцене предлагает слабая внутренняя мать Красной Шапочки напутствие, ставшее рекордным по своей абсурдности, и завершает список наставлений словами: «Не забудь красиво поздороваться и не заглядывай во все углы».

«Не заглядывать во все углы» означает притупить инстинкт выживания, потерять наблюдательность, отказаться от способности защитить себя от того, что скрывается (действительно скрывается!) в углах. Ведь главная роль архетипичной матери в мире сказок – это научить дочь прислушиваться к собственным инстинктам. Эта же мать говорит, в сущности: «Отрекись от своих инстинктов!».

И все же мама любит Красную Шапочку; я даже могу добавить: любит больше, чем ее любит бабушка. Так почему она ни словом не упоминает настоящие опасности, поджидающие девочку в этом мире; почему не произносит: «Доченька, будь осторожна – в лесу полно волков»? Ведь ужасные последствия потери тропинки на самом деле состоят не в разбитой бутылке, и это мама знает очень хорошо. Когда падают – ударяются, когда сходят с протоптанной дорожки – встречают волков.

«Я прихожу в ярость оттого, что все, чем она меня снабдила, – это всего лишь бесполезная информация о жизни в этом мире, а всю необходимую женскую мудрость мне приходится искать в других доступных мне местах или додумываться самой»[42], – пишет о своей матери Сильвия Плат, когда ей становится ясно, что цепочка накопленной женской мудрости, на которую она была в праве рассчитывать и которая должна была обеспечить ей защиту, поддержку и силу, оборвана; и ей придется самой прокладывать себе путь в подлинном мире, не имея никакой подготовки и специальной амуниции для борьбы с волками всевозможных мастей и пород. Ни с тем, который пытался ее изнасиловать, когда она, еще совсем юная, отправилась в город своей мечты – Нью-Йорк; и ни с тем, который взял ее в жены, проглатывая ее самость и изрыгая ее из себя каждый раз, когда, насытившись ею, предпочитал других женщин.

Мать Сильвии Плат, подобно маме Красной Шапочки, отрицала существование внутреннего волка.

На первый взгляд, может показаться, что напутствия, которые слышит Красная Шапочка от своей мамы, представляют собой классический набор правил и инструкций, характерных для несчетного количества сказок, героям которых предстоят подобного рода душеспасительные испытания. Но по сравнению с горой непреодолимых препятствий, возводимых взрослыми наставницами на пути их юных воспитанниц, этот список выглядит до смешного простым. От девочки не требуют никаких особых усилий, она получает ясные конкретные указания; и все же что-то тут не срабатывает: Красная Шапочка нарушает предписанные ей правила. Как мы уже знаем, она все-таки сошла с тропинки – и волку не пришлось ее долго уламывать. Материнские назидания испарились из ее сердца еще до того, как пустые слова растворились в лесном воздухе.

Достаточно сравнить знакомый список: вино, пирожки, лесные тропинки и затянутые паутиной темные углы – с перечнем, который заготовил Апулей для своей Психеи, чтобы понять, как выглядят истинные муки просвещения. Психея познает сполна принцип «тяжело в учении», и это – без сильной внутренней матери – подвергает ее душу испытаниям, к которым она, естественно, не была готова: Психея должна спуститься в Подземное царство, держа во рту две серебряные монеты[43], а в руках – медовые бублики. Ей запрещено даже предлагать помощь вызывающим жалость существам, которых она встретит на своем пути; ей вообще запрещено произносить какие-либо слова[44].

Чтобы оказаться в Аиде – царстве мертвых, ей надо заплатить Харону (перевозчику душ мертвых через реку Стикс), не дотрагиваясь до серебряных монет: Харон должен сам достать серебро, хранящееся у нее под языком. Она должна быть осторожна и не уронить медовые бублики, которые послужат приманкой для трехглавого пса, охраняющего вход во владения Персефоны. Когда же она наконец-то достигнет преисподней, где царствует богиня мрака (здесь мы касаемся царства теней Афродиты да и самой Психеи), ей ни в коем случае нельзя принять приглашение гостеприимной хозяйки, предлагающей сытную трапезу и отдых; она должна сесть на пол, съесть ломтик сухого хлеба, взять то, что даст ей хозяйка, и немедленно повернуть назад. Второй бублик она опять должна отдать собаке, охраняющей выход, а вторую монету – Харону, чтобы он переправил ее через реку.

Каждый раз, когда Афродита дает своей невестке новое задание, Психея уверена, что не сможет с ним справиться, и мечтает о спасительной смерти. Несмотря на то, что она открывает в себе внутренние силы, о которых даже и не подозревала, Психее (как и Красной Шапочке) по-прежнему не хватает непосредственного материнского участия; и поэтому, выполнив все задания, она все же срывается на последнем:

Психея должна принести Афродите шкатулку с эликсиром красоты, которая хранится в подземном царстве Персефоны и в которую ей запрещено заглядывать. Выбравшись из Царства мертвых, Психея не смогла устоять перед искушением, открыла шкатулку – и уснула «мертвым сном».

Несмотря на все, что она прошла; несмотря на то, что сумела спуститься в загробное царство и, выполнив задачу, вернуться оттуда живой, Психея по-прежнему несет в себе двух слабых внутренних родителей, принесших ее в жертву чудовищу, потому что все, что они в ней видели и чего от нее хотели, – это ее красота. И теперь, когда она в состоянии выполнить их желания – снабдить их красотой, – она поддается искушению и в то же мгновение оказывается в глубинах небытия.

В случае с Психеей, которая уже успела преодолеть огромную дистанцию, разговор идет об очень короткой депрессии, так как жаждущий встречи Амур вырывается из-под стражи своей матери и будит ее.

Подобного рода болотца депрессивного или тревожного состояния подкарауливают нас, когда мы идем против своей воли, пытаясь потакать кому бы то ни было (родителям, любимым, детям, друзьям, страхам, привычкам…); с годами мы чувствуем их приближение, и тогда очень быстро (иногда за несколько минут) притаившийся внутренний друг, протягивая сильную руку, произносит: «Держись!». Иногда мне даже удается замереть у самого края топи, с ухмылкой взглянуть на трясину и продолжить свой путь.

Женщины, которые в отличие от Психеи вобрали в себя образ сильной и сочувствующей матери, способны пройти курс жизненных испытаний и набраться необходимых знаний, не прибегая к депрессивно-целительному действию обратимой смерти, без которой не могут обойтись Красная Шапочка, Белоснежка и все их остальные спящие (или умирающие) подружки.

Так, к примеру, в «Золушке» братьев Гримм сильная внутренняя мать обещает дочке перед смертью, что всегда будет смотреть на нее с неба и не оставит ее в беде. И действительно: Золушка сажает дерево на могиле матери и поливает его обильными слезами. Голуби, которые нашли приют в густой зелени ветвистого дерева, выполняют вместо Золушки тяжелые, порой изнурительные задания мачехи: перебирают чечевицу, шьют наряды для сестер, а ей самой приносят великолепные платья и туфельки, благодаря которым она завоевывает сердце принца, да и королевство впридачу[45].

Еще одна мощная фигура – мать Василисы, которая на смертном одре дарит дочке маленькую куклу, и та помогает ей пробраться через дремучий лес к логову колдуньи, чтобы раздобыть у нее огня; просеивает для нее муку, очищает маковые зернышки от золы, стирает одежду Бабы Яги, колдуньи-воспитательницы, и варит для нее обед. За это получает Василиса огонь и избавляется от гнета мачехи и ее зловредных дочек.

Несмотря на то, что женщины, лишенные сильной и оберегающей внутренней матери, тоже получают значительную помощь на протяжении всего периода обучения (Психея среди прочих использует высокую башню, камыши и орла; Белоснежке помогают гномы – у каждой есть свои помощники), путешествуя по жизни, они почему-то оказываются в местах намного более мрачных и опасных, чем те, у кого явно прослеживается активное присутствие матери.

Возможно, желая отомстить (иногда неосознанно) своим полуприсутствующим матерям; возможно, не предполагая, как порой опасен окружающий их мир (так как мать не признает существующих в нем опасностей), а возможно, пытаясь вызвать к себе жалость (или хотя бы материнское внимание), Красная Шапочка и ей подобные отдают себя на милость волков во всем их разнообразии гораздо чаще, чем женщины, впитавшие в себя образ защищающей и охраняющей матери. Когда мать не в состоянии предоставить дочери надежный слой почвы под ногами, та вынуждена искать материнский архетип в жутких глубинах подземелья.

Эта цепь изнуряющих взаимоотношений между мамой и дочкой прерывается в самом конце повествования, когда только что родившаяся заново Красная Шапочка видит свою мать и ее напутствия совсем другими, гораздо менее осуждающими и гораздо более любящими глазами[46]. Она видит ужасный страх, овладевший ее матерью: страх перед страхом, страх перед слабостью.

Особенно тяжело слабым матерям проявлять или испытывать чувства близости: они часто путают слабость и проявление чувств, в то время как проявление чувств – в том числе и тяжелых – как раз указывает на наличие сил и придает силы.

Во всех сказках возвращения из небытия мать никогда не исполняет роль воспитателя: для этой задачи всегда используют постороннего игрока, антагониста[47], который, во-первых, толкает героиню на путь просвещения, а, во-вторых, неотступно следит за ее продвижением. По негласным законам сказочных сюжетов смерть матери является почти обязательным условием для начала испытаний, которым неизбежно подвергается взрослеющая душа, а их удачным завершением становится открытие внутренней достаточно хорошей (преданной) матери.

В схематично написанном образе Красной Шапочки этот закон приводит к простому уравнению: когда она рождается заново – выскакивает из распоротого волчьего брюха, – она несет в себе полноценную сильную внутреннюю мать. К концу своих похождений Красная Шапочка все-таки становится свидетелем жалких попыток матери намекнуть ей о подстерегающих ее опасностях; всего лишь намекнуть, чтобы, не дай бог, не допустить чрезмерной, способной причинить боль близости, к примеру, рассказать о том, как сама однажды встретила в лесу волка… Она видит жалкие попытки матери спрятаться за крепостными стенами замка под названием «у меня всегда все в порядке», который должен был, но, увы, не смог, защитить их обеих. Она видит, что защитный материнский инстинкт ее мамы оказался неполноценным, что болезнь бабушки затронула и последующие звенья генеалогической цепочки – поселилась и в их доме.

Она видит все это, и, главное, понимает, как действительно сильно любит ее мать, и строит образ новой матери, которая оказывается настолько сильной, что сливается с настоящей матерью, превращая и ее в действительно преданную мать.

Но кто эта достаточно преданная мать? Чего мы ждем от наших матерей, чего ждут от нас наши дети?

Когда Винникотт говорит о «достаточно хорошей матери», он имеет в виду мать, которая полностью подчиняет себя потребностям своего младенца, мать, потребность в которой уменьшается пропорционально взрослению ребенка. Иногда это еле заметные нюансы в привычных действиях матери, о которых она, возможно, даже не подозревает. К примеру, то мгновение, когда мать замирает над младенцем, прежде чем взять его на руки, словно просит его согласия; не просто поднимает, а признает его присутствие: его полную зависимость от нее, но и его абсолютную обособленность. Или, к примеру, то, как достаточно преданная мать познает физические потребности младенца: усталость, голод, болезнь – и ставит их выше своих потребностей, постепенно с годами меняя и определяя заново это соотношение. Он говорит об удовлетворении этих потребностей посредством тепла, питания, защиты, правильного медицинского ухода. Кажется, нет ничего проще, чем быть «достаточно хорошей матерью», так почему же это так тяжело?

«Я стала матерью в Америке 50-х, – пишет Адриенна Рич, – в той самой фрейдианской, потребительской Америке, которая провозгласила семью центром своего общества. Мой муж восторженно говорил о наших будущих детях; его родители с нетерпением ждали рождения внуков. Я же не имела ни малейшего представления, чего хочу я , и вообще есть ли у меня выбор. Все, что я знала, – это, что родить ребенка означает полностью признать себя зрелой женщиной, доказать себе, что я такая же, как все женщины <…> Меня словно парализовало при контакте с маленькими детьми <…> Ребенок, думала я, мгновенно раскроет мое истинное лицо. Это ощущение, будто я исполняю какую-то роль, вызывало у меня странное чувство вины, хотя эта роль была необходима мне, чтобы выжить»[48].

Симона де Бовуар считает, что мы можем точно указать, когда патриархия предпочла материнство женщины ее сексуальности: это произошло в тот момент, когда Мария смиренно склонилась перед Иисусом[49]. В результате вот уже две тысячи лет в мире преобладает расстановка сил, при которой женщина может найти свое место в обществе, только если возьмет на себя – покорно, беззаветно и самоотверженно – одну-единственную роль – роль матери. Не доисторической Матери, дарующей жизнь, равно как и смерть; и даже не матери, только дарующей жизнь и рожающей, а той коленопреклоненной, которая видит в сыне единственное оправдание своего существования на Земле.

«Дети причиняют мне самые изысканные страдания из тех, что я когда-либо переживала, – пишет Рич в своем дневнике. – …Я их люблю. Но именно в этой силе и необходимости любви и заключается страдание»[50]. В своей книге она описывает узкий, ограниченный и обособленный мир матери и ребенка в западном обществе, где мать проводит часы, а иногда дни и недели (в непогоду, во время простуды или просто из-за унылого настроения) без общения с каким-либо взрослым человеком, кроме своего мужа, который вправе появляться у семейного очага, когда ему заблагорассудится, и так же покидать его, захлопнув за собой двери в большой и многоцветный мир. «Взлетать на волнах любви, ненависти и даже ревности к детству твоего ребенка; надежды на его взросление и страха перед ним; жажды свободы и освобождения от цепей ответственности, сковавших все твое существо»[51]– так описывает Рич свои ощущения, разрываясь между вялым желанием «вести себя как надо», «обеспечить эмоциональный заряд», который требуется от любой матери; оправдать ожидания общества, утверждая, что только дети и никто другой являются источником ее счастья и удовлетворения, – и разрывающей ее изнутри, рвущейся наружу потребностью быть самой собой. В данном случае – поэтессой, борцом за права человека, женщиной, интеллектуалкой, лесбиянкой-феминисткой, одним словом, Адриенной Рич. Много лет спустя, оставив мужа и окончательно утвердившись в выборе в пользу любви к женщине, она познала полную свободу. Не каждая из нас обладает такой силой, да и у самой Рич на это ушли долгие годы депрессий – кратковременных побегов в никуда.

«А что, если женщина эта – чудовище, антиженщина, бесприютное гонимое существо, неспособное найти элементарного утешения… в любви, материнстве, милосердии…»[52], – писала она в своем дневнике в приступе ненависти к себе и отчаяния после долгих лет мучительной внутренней борьбы.

Возможно, что у многих женщин из поколения Адриенны Рич, поколения наших матерей, не оставалось ничего другого (а возможно, и многим из нас не остается ничего другого), как запрятать подальше на чердак чувства любви к своим детям и просто бежать, захватив по пути случайные обрывки своего «Я», как человек, спасающийся от огня, хватает на бегу все, что попадет ему под руку: потрепанного мишку, дневник с объяснением в любви к какому-то давно забытому соседскому мальчишке, несусветно дорогую блузку, которую так ни разу и не надели… Иногда наша депрессия – это единственный «аварийный выход» из нагромождения вынужденных обязанностей (часто будто бы взятых на себя добровольно) и образов, которые не совпадают с нашими личными потребностями или даже противоречат нашей внутренней сущности. Сущности, о которой мы вряд ли догадываемся, вступая в мир «женской зрелости».

Масса женщин рожают – и бегут, кормят – и бегут, играют в «ку-ку» на ковре – и бегут, берут детей на площадку, отводят на занятия кружка, читают книжку, готовят ужин, купают, желают спокойной ночи – и все это время бегут и бегут. Они сбегают через окно – бегут, плача и спотыкаясь, вдыхая пьянящий воздух лугов; они сбегают через трубу – верхом на метле, уносясь с диким криком в черную бесконечную высь; они сбегают через отверстие в ванне – в безбрежный океан.

Мало кто из женщин действительно сбегает через двери; и даже тем, кто это делает, рано или поздно становится ясно, что нам никогда не удастся скрыться от той неизбежной формы, в которую выливается наша любовь к детям, от рокового выбора (в принципе добровольного), отказаться от собственной независимости с того момента, как мы становимся матерями.

Бабушка

Я уже упоминала, что ни разу не встретила сказку, героиня которой подвергается исправительно-воспитательным испытаниям по инициативе ее собственной матери. Эту роль всегда исполняет свекровь, бабушка, мачеха (именно поэтому в большинстве историй мать умирает, освобождая место женщине, более жесткой, менее сентиментальной, которая выполнит за нее всю необходимую воспитательную работу) или просто «злая» колдунья, которая оставит самый добрый след в ее жизни. Такими являются Баба Яга в русском фольклоре или Кирка из «Одиссеи» Гомера.

На первый взгляд, Красной Шапочке повезло: роль «колдуньи» – воспитательницы возлагается на ее бабушку. Старушка из дремучего леса умеет прясть и шить, знает все запутанные лесные тропинки, а ее домик хорошо известен всем лесным обитателям, в том числе и серому Волку. Она достаточно стара, чтобы знать, что ни сочувствие, ни жалость не помогут Красной Шапочке благополучно преодолеть путь становления женщиной. Она живет там достаточно долго, чтобы завязать тесное знакомство с инстинктивными силами, населяющими густую чащу подсознания. Ее избушка – это «женская половина», «женский шатер», до которого должна добраться Красная Шапочка, чтобы приобщиться к древнему матриархальному циклу жизни – смерти – рождения заново.

Кажется, все предусмотрено, однако очень быстро сценарий дает сбой: в первые же минуты Красная Шапочка сходит с натоптанной тропинки, и, когда она, наконец, оказывается в домике на опушке, вовсе не бабушка ждет ее в кровати, облачившись в белый кружевной чепчик.

Любая девушка в свой первый день ученичества постаралась бы как можно скорее оказаться возле того самого загадочного дома, за стенами которого скрыты древние тайники со святынями женской мудрости, в то время как Красная Шапочка легко отвлекается от заданного направления. Так в чем же дело? А в том, что бабушка больна, поэтому мама дает неясные, запутанные и даже ошибочные указания. Цепь накопленных женщинами знаний прерывается на бабушке: она не в состоянии выполнить возложенных на нее жизненно важных обязанностей колдуньи – заклинательницы души.

Как выглядит эффективная колдунья – владычица душ? Взять, к примеру, Бабу Ягу. Она живет в густом лесу – подходящее место для ведьмы – в необычном доме, стоящем и вращающемся на курьих ножках; она летает в деревянной ступе[53]и заметает следы метлой из волос мертвых людей. Ей служат белый всадник на белом коне (она называет его «день мой ясный»), красный всадник на красном коне («мое солнышко красное») и черный всадник на черном коне («ночь моя темная») – намек на всемогущую силу, которой она обладала в своей «прошлой жизни» великой богини или, скорее, великого божества трех стихий: белой, красной и черной.

В отличие от нее Кирку из «Одиссеи» иногда называют богиней, а иногда – колдуньей. Она красива, как богиня, но живет в скрытой от людских глаз лесной чаще, как ведьма. Можно предположить, что, как и бабушка Красной Шапочки, Кирка – мастерица прясть (ведь это бабушка сама пряла, ткала, а затем и сшила своей внучке прелестный красный головной убор); этим ремеслом в мифологии всегда занимались богини судьбы, которые пряли или, наоборот, рвали нити жизни. Отведав ее волшебного зелья, львы и волки стали вести себя как добрые дрессированные щенки: они резвятся возле дома и лижут гостям руки.

Какой же больной должна оказаться такого рода «бабушка», чтобы один из волков вышел из повиновения и проглотил ее, как это происходит с бабушкой Красной Шапочки? Эта же бабушка настолько больна, что не может приготовить для себя лечебное снадобье – задание, с которым запросто справляется любая начинающая колдунья. Она ждет, пока придет Красная Шапочка и вылечит ее. И самое главное: она слишком больна и не может служить наставницей своей взрослеющей, превращающейся в женщину внучке. А это уже очень серьезная проблема, потому что такого рода «колдуньи» не зря «населяют» сказания человечества и никогда там не бездельничают.

Подобно шекспировским ведьмам, поджидающим Макбета на распутье, встречают нас на жизненных перекрестках старые женщины-регулировщицы, выбирающиеся из глубин нашего подсознания, чтобы обозначить резкий поворот – место перемен, иногда тяжелых, связанных с потерями, но и несущих в себе обновление, рост и познание; они дарят жизненно необходимые знания своим подопечным: Кирка наставляет Одиссея, как благополучно вернуться из Подземелья; Баба Яга отдает Василисе огонь, а бабушка Красной Шапочки – до своей болезни – дала своей внучке все, что могла, и вдобавок спряла, соткала и сшила красную шапочку.

Поиск по сайту: