Глава двадцать четвертая 11 страница

– Прошу тебя, Эффи, не надо!..

– Впрочем, знаешь, тут есть одно достоинство – я буду тебя каждый раз провожать скажем до мельницы, или до кладбища, или даже до развилки в лесу, там, где у перекрестка начинается дорога на Моргениц. А потом я сойду и побреду через дюны домой. Там всегда лучше всего.

Инштеттен согласился. И когда через три дня подали экипаж, Эффи села и прокатилась вместе с мужем до леса.

– А теперь останови. Ты поедешь налево, а я пойду сначала направо на берег, а потом через питомник домой. Это, правда, не близко, но и не особенно далеко. Доктор Ганнеманн мне все время твердит: «Самое главное – движенье. Движенье и свежий воздух». Я начинаю понимать, что он, в сущности, прав. Передавай всем привет, только Сидонии не надо.

И вот раз в неделю Эффи доезжала с мужем до развилки в лесу. В остальное время она тоже старалась соблюдать советы врача. Не проходило дня без того, чтобы она не совершила предписанной прогулки, отправляясь обычно в послеобеденное время, когда Инштеттен занимался газетами. Погода стояла чудесная, воздух был мягкий и свежий, а зимнее небо все в облаках.; Эффи обычно уходила одна, но перед уходом напоминала Розвите:

– Я пойду сейчас вниз по шоссе, потом поверну направо. Буду ждать тебя на площади с каруселью, приходи туда за мной. Домой мы вернемся березовой рощей или через Рипербан. Но Приходи только в том случае, если Аннхен заснет, а не заснет, тогда пошли мне Иоганну. Впрочем, не надо, не заблужусь и одна.

В первый день Розвита довольно быстро нашла свою госпожу. Эффи отдыхала на скамейке, тянувшейся вдоль длинного деревянного склада, и рассматривала невысокое старинное здание, находившееся напротив, желтое, с выкрашенными в черный цвет массивными балками. Здесь была закусочная, куда небогатые горожане заходили выпить кружку пива или сыграть свое соло. Было еще довольно светло, но в окнах уже горели огни,, освещая сугробы у дома и несколько деревьев в стороне.

– – Смотри, как красиво, Розвита!

Это повторялось в течение нескольких дней. Но по-, том Розвита уже почти никогда не находила свою госпожу ни на площади с каруселью, ни на скамейке у склада.

Когда же, вернувшись домой, она входила в прихожую, навстречу ей шла Эффи и говорила:

– Где ты только пропадаешь, Розвита? Я ведь давно уже дома.

Так проходили недели. Дело с гусарами из-за трудностей, чинимых городскими властями, можно сказать, провалилось. Но поскольку переговоры официально еще не закончились и даже возобновились, теперь уже в более высокой инстанции – в штабе корпуса, Крампа-са вызвали неожиданно в Штеттин, чтобы послушать его мнение в связи с этим вопросом. Оттуда он на второй день прислал Инштеттену записку: «Пардон, Инштеттен, я вынужден был уехать по-французски, все произошло неожиданно быстро. Впрочем, постараюсь затянуть это дело подольше: ведь так приятно хоть изредка вырваться. Передайте привет Вашей супруге, с ее стороны я всегда встречал самый любезный прием!»

Инштеттен прочитал эту записку Эффи. Она осталась спокойной, только сказала, немного помолчав:

– Вот и хорошо.

– Что ты имеешь в виду?

– Да то, что Крампас уехал. Вечно он рассказывает одни и те же истории. Когда вернется, хоть в первое время послушаем что-нибудь новое.

Инштеттен внимательно посмотрел на жену, но ничего не заметил, и его подозрения улеглись.

– Я ведь тоже собираюсь уехать, – сказал он немного спустя, – и даже в Берлин. Тогда, наверное, и у меня будут новости. Я же знаю, милая Эффи любит все новое, ей скучно в нашем добром старом Кессине. Так вот, в Берлине я пробуду дней восемь или девять. Не бойся тут без меня. Этот... наверху... не появится... А если вдруг и надумает, у тебя теперь есть Розвита и Ролло.

Эффи невольно улыбнулась про себя, хотя ей стало вдруг очень грустно. Она вспомнила, как Крампас сказал в день их первой прогулки, что муж разыгрывает комедию, пугая ее привидением. Великий воспитатель и педагог! Но, может быть, он по-своему прав? Быть может, комедия все же нужна? И в голове снова завертелись противоречивые мысли, то злые, то добрые.

На третий день Инштеттен уехал.

О том, что он собирается делать в Берлине, он ей ничего не сказал.

Глава двадцать первая

Через четыре дня после отъезда Инштеттена вернул-ся Крампас и привез известие, что в верхах категорически отказались от мысли разместить в Кессине два эскадрона гусар. Есть множество небольших городов, которые сами стараются заполучить кавалеристов, тем более что речь идет о гусарах генерала Блюхера. В верхах привыкли к тому, что их предложения всегда находят самый горячий прием, им еще ни разу не приходилось сталкиваться с каким-либо неудовольствием или даже с тенью нерешительности. Когда Крампас изложил все это членам городского магистрата, у многих вытянулись лица, торжествовал только Гизпоблер, который считал: так им и надо, этим филистерам. Многим жителям это, конечно, не очень понравилось, даже некоторые консулы вместе со своими дочерьми громко выражали неудовольствие, а в общем эту историю скоро забыли, быть может потому, что население Кессина, по крайней мере его привилегированную часть, больше интересовал вопрос: «Чем занят в Берлине Инштеттен?» В городе не хотели терять ландрата, к которому все относились исключительно хорошо, а о его поездке меж тем носились самые невероятные слухи. Они, очевидно, распространялись Гизгюблером, а может быть, даже и исходили от него. Между прочим, говорили о том, что Инштеттена отправляют в качестве главы посольства в Марокко, что он повезет туда подарки, среди которых будет не только традиционная ваза с изображением Sanssouci и Нового дворца, но и какая-то необыкновенная большая мороженица. Эта деталь, если принять во внимание марокканскую жару, казалась настолько правдоподобной, что верили и всему остальному.

Эффи тоже слышала об этих разговорах. Еще недавно это только бы развеселило ее, но в том душевном смятении, в котором она находилась с конца минувшего года, она уже не была способна смеяться по-прежнему беззаветно и весело. В ее лице появились какие-то новые черточки, а прежнее детски-шаловливое и девически-трогательное выражение, которое она сохраняла еще и после замужества, стало исчезать. Прогулки на берег и в питомник, которые она прекратила во время поездки Крампаса в Штеттин, Эффи снова возобновила после его возвращения. Даже плохая погода не могла ей теперь помешать. Как и прежде, она договаривалась с Розви-той встретиться где-нибудь в конце Рипербана или у кладбища, но к месту свидания она теперь уже почти никогда не являлась.

– Ах, Розвита, мне нужно было бы тебя побранить, ты меня никогда не находишь. Впрочем, это неважно! Я теперь ничего не боюсь, даже кладбище не путает меня, а в лесу я вообще никого не встречаю.

Это было накануне приезда Инштеттена. Розвите было не до госпожи: она занималась развешиванием в доме гирлянд. Даже акула оказалась украшенной веткой сосны и выглядела теперь еще более странно, чем прежде.

– Ой, сколько зелени! Это ты чудесно придумала. Он любит зелень и будет очень доволен, когда завтра приедет. Я вот только не знаю, пойти мне сегодня на прогулку или не надо. Доктор Ганнеманн настаивает на ежедневных прогулках; он говорит, что я недостаточно серьезно отношусь к его советам, иначе бы я выглядела, по его словам, намного лучше. Но сегодня мне совсем не хочется идти, моросит мелкий дождик и небо такое серое.

– Может быть, вам принести плащ?

– Да, да, принеси. Но, знаешь, Розвита, не приходи сегодня за мною. Мы все равно никогда не встречаемся. Еще, не дай бог, простудишься, и все понапрасну.

И Розвита осталась; а так как Анни спала, она пошла поболтать с женою кучера Крузе.

– Добрый день, госпожа Крузе. Помните, вы хотели мне поподробней рассказать про китайца. Вчера нам помешала Иоганна, она ведь строит из себя благородную, для нее все это ерунда. А я так верю в эту историю с китайцем и с племянницей Томсена. Или, кажется, она была его внучка?

Жена Крузе кивнула.

– И я думаю так: или это была несчастливая любовь (женщина снова кивнула), или, наоборот, очень счастливая, и китаец просто не мог перенести того, что она скоро прекратится. Ведь китайцы такие же люди, как и мы, и у них, наверное, бывает то же самое, что и у нас.

– Все то же самое, – подтвердила жена Крузе и только что хотела доказать эту мысль своей историей про китайца, как вошел ее муж и сказал:

– А ну-ка, мать, где тут у нас была бутылка с лаком? Я хочу, чтобы к приезду господина шлея у меня просто блестела. Он ведь все примечает, и, если даже слова не скажет, все равно сразу заметишь, что он все разглядел.

– Сейчас я вам вынесу эту бутылку, – сказала Розвита. – Дайте только дослушать, сейчас мы кончаем.

И вот с бутылкой в руке она через несколько минут вышла во двор и подошла к шлее, которую Крузе развешивал на заборе.

– Хоть большого толку сегодня не выйдет, – сказал Крузе, беря из ее рук бутылку с лаком, – уж очень моросит, блеск поди сразу сойдет, но для порядка это все-таки следует сделать.

– Ну, а как же! Лак-то ведь настоящий, это сразу видать. А коли лак настоящий, он быстро подсохнет и не станет прилипать. Пусть завтра льет, ему уже будет не страшно. Все-таки удивительная история с этим китайцем!

Крузе засмеялся.

– Чепуха все это, Розвита. Жена вместо того, чтобы за домом смотреть, рассказывает всякую ерунду. А когда мне нужно надеть чистую рубаху, смотришь, пуговица не пришита. И всегда было так. Вот уж сколько лет мы живем. Потому что у нее в башке одни небылицы, да еще, пожалуй, черная курица. А черная курица даже яиц не несет. А с чего ей нести? Она ее даже во двор не пускает, а от одного «кукареку» яиц не занесешь. Этого нельзя требовать ни от одной курицы на свете.

– Знаете, Крузе, надо будет рассказать об этом вашей жене! А я-то считала вас серьезным человеком! А вы, оказывается, вон ведь какие шуточки откалываете, тоже еще сказали... «кукареку». Нет, я вижу, мужики куда хуже, чем о них говорят. Вот возьму эту кисть да и намалюю вам черные усы!

– Для вас, Розвита, я готов пойти даже на это. – И Крузе, который обычно разыгрывал из себя серьезного, степенного мужчину, совсем было настроился на шутливый тон, как вдруг увидел госпожу; сегодня она возвращалась с противоположной стороны питомника и как раз проходила через калитку в заборе.

– Добрый день, Розвита, ты, я вижу, сегодня совсем разошлась! Что там делает Анни?

– Спит, сударыня.

Розвита покраснела и, прервав разговор, быстро направилась к дому, чтобы помочь госпоже переодеться. Еще неизвестно, дома ли Иоганна, она теперь часто убегает напротив, потому что дома стало меньше работы, а Фридрих и Кристель ее не интересуют, они ведь и понятия ни о чем не имеют.

Анни еще спала. В то время как Розвита снимала с госпожи шляпку и плащ, Эффи наклонилась над колыбелью ребенка. Затем она прошла к себе в спальню, села на диван и, поставив ноги на скамеечку, которую ей заботливо пододвинула Розвита, стала приглаживать влажные волосы, видимо, наслаждаясь покоем после довольно долгой прогулки.

– Знаешь, Розвита, мне хочется напомнить тебе, что Крузе женат.

– Я знаю, сударыня.

– Мы многое знаем, но часто поступаем так, словно и не знаем. Из этого все равно ничего не получится.

– Из этого и не должно ничего получиться, сударыня.

– Не рассчитывай на то, что она больна и скоро умрет, это все равно, что делить шкуру неубитого медведя. Больные обычно живут гораздо дольше здоровых. И, кроме того, у нее есть черная курица. Берегись, она знает все тайны; я почему-то боюсь ее. Готова поспорить, что и привидение наверху имеет к этой курице какое-то отношение.

– Вот уж в это трудно поверить, сударыня, хоть это и страшно. Даже Крузе не говорил мне об этом, а он здорово настроен против жены.

– А что он говорит?

– Говорит, это бегают мыши.

– Мыши! Тоже хорошего мало, я их терпеть не могу. Между прочим, ты больно фамильярно разговаривала с Крузе. Даже, кажется, собиралась нарисовать ему усы. Это, я нахожу, чересчур. И потом ты слишком часто бываешь у них. Ведь ты еще весьма привлекательна, в тебе что-то есть. Но берегись! Как бы не повторилась твоя старая история... Между прочим, если можешь, расскажи, как это случилось с тобой.

– Конечно, могу, но это было ужасно. Поэтому вы можете быть спокойны, сударыня, относительно Крузе... С кем такое случилось, тот прежде семь раз примерит... Я по горло сыта, с меня уже хватит. Иной раз мне это даже снится во сне, и тогда я целый день хожу больной и разбитой. Мне бывает так страшно!

Эффи забралась поглубже в диван, подперла щеку рукой и приготовилась слушать.

– Ну, рассказывай. Как это было? Говорят, у вас в деревне всегда одно и то же.

– Я и не говорю – у меня, дескать, было что-то особое. Вначале все шло как у.всех. Но потом, когда стало заметно, и мне сказали об этом... словно обухом по голове... Пришлось, хочешь не хочешь, признаваться. Вот тут, я вам скажу, и пошло. Мать еще туда-сюда.. Но отец – он ведь был кузнецом, таким злым и строгим, – как узнал, схватил из горна раскаленную железную палку и помчался за мной, хотел меня тут же на месте убить. Я закричала изо всех сил, понеслась на чердак, спряталась там, сидела и все время дрожала, едва дозвались потом. У меня была еще сестра помоложе, так та, как, бывало, увидит меня, обязательно сплюнет. Но вот подошло время родить. Я убежала в сарай, дома-то не решилась остаться. В сарае меня полумертвой нашли посторонние люди, отнесли домой и уложили в кровать. На третий день ребенка забрали, а когда я позже спросила, куда его дели, мне ответили: не беспокойся, мол, ему хорошо, его удачно пристроили. Ах, дорогая госпожа, сохрани вас дева Мария от такого несчастья!

Эффи вздрогнула и с удивлением посмотрела на говорившую. Казалось, ее скорей испугали, чем возмутили эти слова.

– Подумай, что ты сказала, Розвита. Я ведь замужняя женщина! Ты не должна говорить подобные вещи, это ни на что не похоже.

– Ах, сударыня...

– Ну, рассказывай, что же было потом... Ребенка забрали, а дальше?

– Потом... через несколько дней в деревню приехал какой-то господин из Эрфурта, подкатил к дому Шульца, спросил, нет ли в деревне кормилицы. Шульц указал на меня, награди его за это господь. И он недолго думая забрал меня в Эрфурт. С тех пор жизнь моя пошла веселей. Даже у регистраторши еще можно было терпеть. Ну, потом я попала, дорогая госпожа, к вам, А здесь мне живется совсем хорошо, лучше уж некуда.

И, сказав это, Розвита бросилась к дивану и стала целовать у Эффи руку.

– Ты не должна целовать мне руки, я этого терпеть не могу... И все-таки будь осторожнее с Крузе. Ведь ты такая хорошая, разумная женщина. Но с женатым мужчиной... Это никогда не приводит к добру.

– Ах, сударыня, неисповедимы пути господни. Правильно говорят, худа без добра не бывает. Вот кого и беда не исправит, тому уж ничем не помочь. По правде говоря, мужики мне по нраву...

– Ну, вот видишь, вот видишь, Розвита.

– Но... если на меня опять такое наедет, – с Крузе это все пустяки, – если я почувствую, что больше терпеть не могу, заранее говорю, лучше в воду, вниз головой! Уж очень все было страшно!.. И я даже не знаю, что стало с бедным маленьким клопиком. Вряд ли он жив. Они его наверняка погубили. А чья вина? Конечно моя!

И в каком-то необъяснимом порыве она бросилась к Аннхен, стала качать ее колыбель, напевая свою любимую песню «Цыплята из Гальберштадта».

– Не надо, не пой, у меня болит голова. Поди принеси мне газеты. Может, Гизгюблер прислал и журналы?

– Да, да, наверху еще лежали «Женские моды». Мы с Иоганной уже посмотрели. Ох, ее зло разбирает, что у нее нет таких вещей. Значит, принести вам журнал мод?

– Да, и лампу, пожалуйста!

Розвита ушла, а Эффи, оставшись одна, подумала вслух:

– Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало... Вот хорошенькая женщина с муфтой, и вот эта ничего, с вуалеткой. А вообще, какие-то модные куклы! И все-таки это лучшее средство отвлечься от тягостных мыслей.

На другое утро от Инштеттена пришла телеграмма. Он сообщал, что приедет не с первым, а со вторым поездом, к вечеру. День прошел в непрерывной тревоге. К счастью, после обеда явился Гизгюблер и помог скоротать время. Наконец, около семи, послышался стук экипажа; Эффи вышла на улицу встретить супруга. Инштеттен находился в необыкновенном для него возбуждении, поэтому он не заметил в ласковом тоне Эффи налета смущения. В передней горели все лампы и свечи, и чайный сервиз, поставленный Фридрихом на один из столиков между шкафами, отражал это обилие света.

– Все как в первый день нашего приезда сюда. Помнишь, Эффи?

Эффи кивнула.

– Только акула с веткой сосны ведет себя чуточку тише, да Ролло изображает сегодня степенного пса, не кладет мне больше лапы на плечи. Ну, что с тобой, Ролло?

Ролло, вильнув хвостом, прошел мимо хозяина в угол.

– Он будто чем недоволен, – сказал Инштеттен. – Не знаю, мною или кем еще. Пусть будет, мною. Ну, пойдем же в комнаты, Эффи!

И он прошел в кабинет, попросив Эффи сесть рядом с ним на диван.

– В Берлине, сверх всякого ожидания, все шло превосходно. Но к моей радости постоянно примешивалась тоска по тебе. А ты чудесно выглядишь, Эффи! Немного бледна, чуть-чуть изменилась, но это тебе очень идет!

Эффи покраснела.

– Ты еще и краснеешь. Но это же правда! Раньше ты была похожа на избалованного ребенка, а теперь кажешься настоящей женщиной.

– Это приятно мне, Геерт, но, может, это комплимент?

– Нет, не комплимент, это правда.

– А я уж было подумала...

– А ну угадай, кто посылает тебе привет?

– О, это не трудно. Мы, женщины, к которым я теперь могу себя причислить (и, рассмеявшись, она протянула ему руку), мы, женщины, наделены способностью быстро угадывать. Мы не такие тяжелодумы, как вы.

– Ну, так кто же?

– Ну, конечно, кузен Брист. Это ведь единственный человек, которого я знаю в Берлине, не считая тетушек, которых ты, конечно, и не подумал навестить и которые слишком завистливы, чтобы посылать мне приветы. Ты не находишь., что старые тетушки часто бывают завистливы?

– Да, это правда. Вот теперь ты снова прежняя Эффи. Должен признаться, что прежняя, похожая на ребенка Эффи тоже была в моем вкусе. Точно так же, как эта милая женщина.

– Интересно, как бы ты поступил, если бы тебе предложили выбрать только одну?

– На такой философский вопрос я даже затрудняюсь ответить. Вот кстати Фридрих несет нам чай. Боже, я снова с тобой! Как я мечтал об этой минуте! Я даже признался в этом твоему кузену, когда мы сидели у Дрес-селя и пили за твое здоровье шампанское... Тебе тогда не икалось?.. Хочешь знать, что мне ответил твой милый кузен?

– Очевидно, сказал какую-нибудь глупость. Он это умеет.

– Эффи, это самая черная неблагодарность, какую мне когда-либо приходилось слышать. Он сказал: «Выпьем за мою красавицу кузину... Знайте, Инштеттен, больше всего на свете я хотел бы вызвать вас на дуэль и убить наповал! Потому что Эффи ангел, а вы похитили у меня этого ангела». При этом он был такой серьезный и грустный, что я чуть было не поверил ему.

– О, таким я его тоже видала. Сколько рюмок вы к этому времени выпили?

– Теперь трудно сказать, я не считал. Но я уверен, что говорил он совершенно серьезно. Я даже подумал: а может, и в самом деле так было бы лучше. Скажи мне, Эффи, ты бы могла быть с ним?

– Быть с ним? Это так мало, Геерт! Я хочу сказать, что даже этого я не могла бы сделать.

– Почему же?.. Он приятный молодой человек и к тому же разумный!

– Да, это верно...

– Так что же?

– Он, видишь ли, пустозвон! А мы, женщины, этого не переносим даже тогда, когда нас считают детьми, к которым ты, несмотря на все мои успехи, все еще причисляешь меня. Мужчина-пустозвон, – нет, увольте, пожалуйста, такие нам не по вкусу. Мужчины должны быть мужчинами.

– Хорошо, что ты это сказала. Черт возьми, нужно будет подтянуться. К счастью, тут за мной ни теперь, ни в будущем дело не станет. А теперь скажи, как ты себе представляешь какое-нибудь министерство?

– Министерство? Оно, по-моему, имеет два значения. Во-первых, это могут быть люди умные, знатные, управляющие государством, и, во-вторых, это слово может означать попросту дом, дворец, скажем, палаццо Строцци или Питти[85], или еще что-нибудь в этом роде. Видишь, я не зря путешествовала по Италии.

– А ты могла бы жить в таком палаццо? Я имею в виду министерство.

– Боже, неужели ты уже назначен министром? Помнится, Гизгюблер упоминал и такой вариант. Говорят, что князь может все. Неужели это правда, а мне всего только восемнадцать лет?

Инштеттен рассмеялся.

– Нет, не министром, так далеко дело еще не зашло. Но, кто знает, возможно, впоследствии у меня обнаружатся и таланты министра.

– А сейчас? Сейчас ты еще не министр?

– Нет, не министр. И уж если говорить правду, жить мы будем тоже не в министерстве. Но каждое утро я буду отправляться туда, как сейчас отправляюсь в контору, с докладом к министру или, чтобы сопровождать его во время ревизии местных властей. Ты же будешь госпожой министерской советницей, переедешь в Берлин и через полгода забудешь, что когда-то жила в старом Кессине, где у тебя был только Гизгюблер да дюны с питомником.

Эффи не проронила больше ни слова, только глаза ее как-то расширились, углы нежного ротика нервно и трепетно дрогнули, а хрупкую фигурку охватила сильная дрожь. Вдруг она соскользнула с дивана, опустилась перед Инштеттеном на колени и, обняв его ноги, сказала так горячо, как читают молитву:

– Благодарю тебя, Господи!

Инштеттен побледнел. Боже, что это значит? И то неуловимое чувство, которое не покидало его в течение последних недель, снова охватило его и так ясно отразилось в глазах, что Эффи испугалась. Поддавшись благородному порыву, который, в сущности, был признаньем вины, она открыла больше, чем следовало. Теперь нуж

но было сгладить этот порыв, нужно было во что бы то ни стало найти своему поведению убедительное объяснение.

– Эффи, встань. Скажи, что с тобой?

Эффи быстро поднялась. Она уже не села к нему на диван. Она пододвинула к. себе стул с высокой спинкой, очевидно, потому, что у нее не было больше сил стоять без опоры.

– Что с тобой? Что ты хотела этим сказать? – снова повторил Инштеттен. – Я думал, ты прожила здесь счастливые дни. Но слова «благодарю тебя, Господи» ты произнесла так, словно все здесь пугало тебя. Скажи мне, кого ты боишься: меня,, или тебя пугает еще кто-нибудь? Ну, говори же скорей!

– И ты.еще можешь спрашивать? – сказала она, изо всех сил стараясь не показать, что ее голос дрожит. – Счастливые дни! Да, да, конечно, были и счастливые дни, а сколько других! Здесь я.никогда не могла избавиться от безумного страха, никогда не могла. Недели две тому назад он снова взглянул на меня, я сразу узнала его, узнала по бледному цвету лица. И в последние ночи, когда тебя не было, он снова был здесь, – я его, правда, не видела, но слышала шарканье туфель. И Рол-ло снова залаял, и Розвита, услышав все это, пришла ко мне в спальню и села на кровать. Мы обе заснули лишь на рассвете. В этом доме в самом деле есть привидение, а я уже было поверила, что никакого привидения нет. Да, да, Геерт, это правда – ты любишь воспитывать! Но лучше не надо, пусть все идет само по себе. Я ведь целый год, даже больше, провела в этом доме в страхе и трепете. Я уверена: как только мы уедем отсюда, страх пропадет и я снова начну свободно дышать.

Инштеттен не спускал с Эффи глаз и внимательно следил за ее объяснением. Что означают ее слова: «ты любишь воспитывать» и те, что она сказала несколько раньше: «я уже было поверила, что никакого привидения нет». Что это значит? Откуда это? И он снова почувствовал, как в сердце шевельнулось мучительное подозрение. Но Инштеттен прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что все признаки обманчивы, какими бы убедительными они ни казались. Ревнуя (а у ревности, как известно, глаза велики), мы заблуждаемся чаще, чем доверяя кому-либо слепо. Ведь все могло быть и так, как она говорит. А если так, почему бы ей не воскликнуть: «Благодарю тебя, Господи!»

И, быстро взвесив все это, он снова обрел равновесие и в знак примирения протянул ей руку.

– Прости меня, Эффи, но я был так поражен и взволнован. Конечно, я сам виноват. Я всегда был слишком занят собой. Мы, мужчины, действительно эгоисты. Но теперь я постараюсь исправиться. В Берлине, во всяком случае, одно хорошо: там нет домов с привидениями. Там им неоткуда взяться. Ну, а теперь пойдем к нашей Анни, я хочу на нее посмотреть. А то Розвита опять назовет меня суровым отцом.

Пока он так говорил, Эффи немного успокоилась, а сознание, что она избегла опасности, которой сама подвергла себя, вернуло ей силы и уверенность.

Глава двадцать вторая

На другое утро они сели за завтрак хотя и позже, но вместе. Инштеттену удалось справиться с демоном сомнения, а Эффи настолько окрыляло чувство избавления от опасности, что ей не надо было разыгрывать хорошего настроения: оно у нее было и так. Она жила еще в Кессине, но ей казалось, что кессинская жизнь уже далеко-далеко позади.

– Знаешь, Эффи, я поразмыслил немного и нахожу, что ты не совсем неправа в отношении этого дома. Действительно, для капитана Томсена это, может быть, и подходящее место, но для молоденькой, избалованной женщины нужно что-то другое. Здесь все старомодно и тесно. В Берлине мы подыщем квартиру получше, нам, например, нужен зал конечно не такой, как здесь, в этом доме. В подъезде будут высокие мозаичные стекла, например, кайзер Вильгельм со скипетром и короной, а может быть, церковный мотив – святая Елизавета или дева Мария. Скажем, дева Мария, специально для нашей Розвиты.

Эффи засмеялась.

– Пусть будет так. Но кто нам подыщет в Берлине квартиру? Не могу же я отправить на поиски кузена Бриста. Или тетушек. О, для них будет хороша любая квартира.

– Да, это проблема. Этого, конечно, за нас не может сделать никто. Думаю, ты займешься этим сама.

– А когда мне лучше поехать?

– Что-нибудь в середине марта.

– Что ты! Это слишком поздно. К этому времени все разъезжаются. А хорошие квартиры никогда не пустуют.

– Ты, пожалуй, права. Но я ведь только вчера вернулся домой, не могу же я сказать: «Отправляйся завтра». Это выглядело бы не очень красиво, да и меня не устраивает. Ведь я так рад, что снова вижу тебя.

– Ну, конечно, – сказала она, с шумом ставя на поднос кофейный сервиз, чтобы скрыть возрастающее смущение, – не сегодня и не завтра, но во всяком случае в ближайшие дни. Как только я найду что-нибудь подходящее, я сейчас же вернусь домой. И еще одно – Розви-та и Анни поедут со мной. А лучше всего, если бы с нами поехал и ты. Но я понимаю, это невозможная вещь. Однако наша разлука будет недолгой. Я примерно представляю, где можно найти подходящую квартиру...

– Где же?

– Пусть это будет моей тайной. Я тоже хочу иметь свою тайну. Мне хочется сделать тебе приятный сюрприз.

В этот момент Фридрих принес почту. В основном это были дела по службе и газеты.

– Тут, между прочим, письмо и для тебя, – сказал Инштеттен. – Если не ошибаюсь, почерк мамы.

Эффи взяла письмо.

– Да, от мамы. Но штемпель не Фризакский. Взгляни, здесь ясно написано: «Берлин».

– Правильно. Почему это так удивляет тебя? Очевидно, мама в Берлине и пишет своей любимице из какого-нибудь отеля.

– Ты, наверное, прав, но я почему-то боюсь. Мне даже не помогает любимое изречение Гульды Нимейер: «Лучше чего-то бояться, чем напрасно надеяться». Как ты находишь его?

– Странное изречение для пасторской дочки. Ну, читай же письмо. Вот тебе нож для бумаги.

Эффи вскрыла конверт и стала читать:

«Милая Эффи. Пишу из Берлина, где я нахожусь со вчерашнего дня. Приехала на консультацию к Швейггеру[86]. Когда я пришла на прием, он вдруг принялся меня поздравлять. С чем? Я даже не могла догадаться. Оказывается, директор департамента Вюллерсдорф рассказал ему, что Инштеттена переводят в Берлин, в министерство. Конечно, мне было немного досадно, что такие вещи узнаешь от третьих лиц. Но я так рада за вас, так преисполнена гордости, что, кажется, собираюсь простить. Впрочем, я всегда понимала (даже еще тогда, когда Инштеттен служил в Ратеноверском полку), что он далеко пойдет. Для тебя это тоже неплохо. Теперь вам придется подыскивать в Берлине квартиру, обстановку тоже надо бы сменить. Если тебе будет нужна моя помощь, приезжай поскорей. Здесь я, наверное, пробуду дней восемь, я прохожу курс лечения. Может быть, придется задержаться подольше, Швейггер высказывается на этот счет как-то туманно. Я сняла квартиру в пансионе на Шадовштрассе, и рядом со мной есть свободные комнаты. О том, что у меня с глазами, расскажу тебе при встрече. Сейчас меня занимает исключительно ваше будущее. Брист будет тоже бесконечно доволен. Обычно он делает вид, что это его не касается, а на самом деле интересуется этим гораздо больше, чем я. Передай привет Инштеттену. Целую Аннхен, ее ты, наверное, возьмешь с собой... Как всегда, нежно любящая тебя мама

Луиза фон Б.»

Эффи положила письмо, ничего не сказав. Ей было ясно, что теперь делать, но заговорить об этом первой она не хотела. Пусть начнет Инштеттен, а она как бы нехотя согласится.

Инштеттен и в самом деле пришел ей на помощь.

– Как, и это тебя ничуть не волнует?

– Как тебе сказать, в каждом деле есть своя обратная сторона. Меня, конечно, радует, что я увижу маму и притом всего через несколько дней. Но тут есть несколько «но».

Поиск по сайту: