Восемнадцатый год царствования Клеопатры

— Новый Дионис! — восклицали собравшиеся в порту жители Эфеса, выкрикивая божественное прозвище Антония, когда он появился на носу «Антонии».

— Царица царей! Царица царей! — услышала Клеопатра, поспешив занять место рядом с Антонием.

Антоний и Клеопатра приплыли в Великий порт города Эфеса в Малой Азии со всем своим флотом. Восемь сотен кораблей из разных стран присоединились к ним; двести из них были построены Клеопатрой и несли знамена Птолемеев, красно-белые цвета Египта. Этот парад на воде, это шествие силы, от которого захватывало дух, возглавляла «Антония» — флагман. Клеопатра знала, что сегодня все зрители, заполонившие порт, разнесут вести о могучей силе, явившейся к их берегам.

Они с Антонием спустились с корабля и вместе прошли по широкой Портовой улице. Небо было безупречно синим — ни единого облачка. Жители Эфеса усыпали путь царственной четы лепестками роз. Когда-то Клеопатре довелось идти по этой улице ночью, и в свете пятидесяти фонарей колонны отбрасывали огромные тени на каменные плиты.

Эфес — один из самых почитаемых религиозных центров, место, где находится храм Артемиды, — прекрасно годится для того, чтобы снискать расположение богов, прежде чем отправляться на войну. Ослепительно белые колонны, установленные вдоль улицы, одновременно и приветствовали чужеземцев, приближающихся к городу, и напоминали им о том, что следует совершить омовение, прежде чем вступать в его врата. Гости были здесь желанны, а их болезни — нет.

Эфес был городом мрамора, и теперь, под ярким солнцем, он сверкал, словно божественный мираж в пустыне. Лишь фиговые деревья с облетевшей листвой и кипарисы, возносящиеся к небесам, словно копья, придавали городу земной вид.

Царская процессия шествовала по улицам. Подняв голову, Клеопатра увидела театр, построенный Лисимахом на склоне горы. Прямо впереди, в конце улицы, высилась статуя кабана, эфесского талисмана; кабан распахивал пасть, подобную пропасти. Портики домов, стоящих по обеим сторонам улицы, были забиты людьми, явившимися сюда, чтобы хоть краем глаза взглянуть на богоподобную царицу и ее супруга-римлянина. Маленький мальчик, тащивший на веревке двух коз, превратился в неофициального главу процессии. Он весело мчался перед свитой Клеопатры, то и дело отвешивая своим козам пинка под зад, чтобы на несколько шагов опережать стражу царицы.

Толпа сопровождала их, пока они не вошли в коридор, образованный соснами — огромными, выше храма. Там высокие гости уселись в экипаж, который должен был доставить их во дворец, выстроенный в греческом стиле. Он располагался над городом, на склоне горы. Оттуда открывался великолепный вид на море, чтобы Антоний и Клеопатра могли постоянно видеть свой флот.

В этот момент Клеопатре казалось, что весь мир на их стороне и даже небеса выказывают им явное благоволение. Они переплыли море при прекрасной погоде, с самыми благоприятными ветрами и успешно высадились на белые пески древнего Эфеса. Не только местное население сбежалось приветствовать их. Многие римские сенаторы, оскорбленные действиями Октавиана, бежали из собственной страны, чтобы присоединиться к Антонию и Клеопатре, и теперь обосновались в Эфесе.

— Если Октавиан хочет войны, мы обеспечим ему войну, — решительно заявила Клеопатра, привстав на цыпочки, чтобы прошептать эти слова Антонию на ухо. Потом она снова заулыбалась и помахала рукой толпе.

Не имея мужества открыто объявить войну великому Антонию, Октавиан развязал войну клеветы, пропаганды и вредительства; он распускал дикие слухи и смущал умы, которым недоставало благоразумия либо сведений, чтобы мыслить самостоятельно. При помощи нескольких горластых стихоплетов Октавиан распустил слух о том, что Клеопатра якобы всякое утверждение заканчивает клятвой: «И это так же верно, как то, что я буду вершить правосудие на Капитолии!»

Услышав это, Клеопатра расхохоталась и сказала Антонию:

— Во-первых, это слишком громоздкая фраза, чтобы заканчивать ею каждое утверждение!

— А во-вторых, — добавил Антоний, — даже если бы ты и питала подобные устремления, ты никогда бы не заявила о них вслух, потому что для этого ты слишком благоразумна.

До чего же глупы эти римляне, если способны поверить в подобную нелепицу! Как можно не только принимать столь странный вымысел за правду, но еще и действовать столь возмутительно? Последние из сочиненных историй оказались самыми дурацкими, и все же они разлетелись среди римских врагов Антония со скоростью урагана. Теперь болтали о том, будто Антоний настолько возлюбил египетскую роскошь, что даже Клеопатра порицает его мотовство и нелепые причуды. Говорили, что он мочится исключительно в золотой горшок — это было самым несерьезным из выдвинутых Октавианом обвинений, и в то же время оно почему-то разошлось шире всех. Ходили также слухи, будто на пирах Клеопатра растворяет в уксусе бесценные жемчужины и пьет за здоровье Антония; сам Антоний, точно раб, умащает ступни Клеопатры; он якобы ограбил библиотеку в Пергаме, чтобы утолить стремление своей любовницы к краденым манускриптам; они пишут друг другу любовные послания на бесценных табличках из оникса и серебра.

Клеопатра сомневалась, чтобы самые невежественные и суеверные из слуг в ее дворце поверили в ту чушь, которая сейчас передавалась из уст в уста римскими аристократами. Эти байки были в точности как назидательные истории, сочиненные для того, чтобы запугать маленьких детей и заставить их слушаться. Вероятно, по уровню интеллекта римляне — за редким исключением — уступают греческим школьникам.

Но все эти слухи и намеки втайне смутили душевный покой Клеопатры. «Может, мы с Антонием совершили тактическую ошибку?» — спрашивала она себя, когда они плыли в Эфес. Она не стала делиться своим беспокойством с Антонием, потому что он не любил, чтобы ему портили настроение пустыми, как он считал, вопросами. Он предпочитал полный оптимизм, и потому Клеопатра в общении с ним выказывала полный оптимизм. Но наедине с собою она вновь и вновь обдумывала принятые ими решения.

Насколько она могла судить, ничего необратимого они не совершили. Не было сказано никаких слов, которые нельзя было бы взять обратно. По крайней мере, на взгляд римлян. Антоний намеревался отправиться из Эфеса в Рим, чтобы опровергнуть ложь Октавиана. Клеопатре же предстояло ожидать его в Эфесе с армией и флотом, ибо ясно было: ее присутствие в Риме после всех сплетен, распущенных про нее Октавианом, слишком многие расценят как угрозу.

Таков был их план, пока Октавиан не предпринял последний шаг, который должен был навсегда разрушить их отношения с Антонием. Октавиан объявил Клеопатру врагом Рима. Теперь о мирном улаживании вопроса не могло быть и речи.

— Конечно, он не мог сказать такого про императора, которого по-прежнему поддерживает не менее половины Сената, восточные силы армии и значительная часть состоятельных людей, — заметил сенатор Агенобарб, один из тех, кто бежал из Рима и присоединился к Антонию и Клеопатре в Эфесе.

Клеопатра сидела вместе с Антонием и членами его военного совета и слушала, как Агенобарб рассказывает о последних выходках Октавиана.

— Не имея на то никаких конституционных прав, он лишил императора консульства — выборной должности! — и объявил, что великий Марк Антоний больше не римский военачальник, а наемник на службе у чужеземной царицы!

Клеопатре хотелось бы знать, действительно ли Агенобарб разгневан, или он лишь изображает праведное негодование, дабы выказать свою верность Антонию; тот же не присоединился к общему гулу возмущения, но спокойно выслушивал рассказ о предосудительных деяниях своего врага. На лице Антония застыло скептическое выражение, как если бы он сомневался, что ему следует принять поступки Октавиана всерьез. Клеопатра тоже не очень понимала, как Октавиан умудрился провернуть такое в стране, которая якобы была по-рабски беззаветно предана своей конституции. Римляне убили Цезаря за нарушение им этого их священного и неприкосновенного документа. Теперь же они позволили этой бледной немочи, его племяннику, толковать по своему усмотрению закон, не изменявшийся пять сотен лет. Впрочем, Октавиан был хитер и, весьма своевольно обходясь с конституцией, одновременно с тем шумно заявлял о приверженности самым строгим римским традициям. Царица не могла не признать, что действует он очень умно.

Взывая ко всем возможным и невозможным римским традициям, Октавиан разыграл пьесу, в которой представил Клеопатру как хищницу и злую колдунью, зачаровавшую Антония и многих его сторонников. Себе же он отвел роль защитника конституции и Римской республики, который должен во имя богов победить египетскую угрозу.

— Он оделся словно жрец и отправился на Марсово поле. Там он окунул меч в кровь и швырнул его в сторону востока, — продолжал повествовать Агенобарб. — Некоторые отметили, что меч пролетел недалеко — слишком уж Октавиан хилый. Но он заявил, что война против тебя, Клеопатра, — это священная война.

Клеопатре не понравилось, что Агенобарб зовет ее просто по имени, словно является ее близким другом. Она взглянула на сенатора с подозрением. Если он не в состоянии именовать ее официальным титулом, то что же он на самом деле думает о ее отношениях с Антонием? Но царица ничего не сказала, желая услышать от Агенобарба побольше подробностей.

— Затем Октавиан собрал в Италии огромную армию и заставил народ принести ему присягу.

— Какую присягу? — спросила Клеопатра.

— Обычную присягу, какую в Риме приносят полководцу. «Я буду верен сыну божественного Юлия Цезаря больше, чем своей семье, детям и друзьям. Я заявляю, что враги божественного Юлия Цезаря — мои враги, и клянусь сражаться с ними до победы». Ну, и так далее. Но суть именно такова.

Клеопатра не сдержалась, и ее передернуло от отвращения, когда она услышала, что Октавиан именует себя сыном божественного Юлия Цезаря. Единственным настоящим сыном Цезаря был ее сын. Возможно, в Клеопатре говорил материнский инстинкт, но всякий раз, слыша это выражение, Клеопатра вздрагивала.

— Он запугивал людей и заставлял их приносить эту клятву, утверждая, что император и царица намереваются разрушить Рим и сделать Александрию новой столицей мира.

Антоний по-прежнему предпочитал помалкивать. Сейчас он взглянул на Клеопатру.

— Возможно, именно это нам и следует сделать.

Клеопатра рассмеялась:

— Что, разрушить Рим?

— Нет, сделать Александрию новым Римом. С нами достаточно римских сенаторов, чтобы добиться этого. Что такое Рим? Место на карте? Или же Рим — это семьи, сделавшие его великим? Потомки этих семей — здесь, с нами. Те, кто не хотят поддерживать сына лавочника — мальчишку, вознесшегося лишь благодаря усыновлению. И я убежден, что Цезарь назвал Октавиана наследником во время одного из своих приступов.

— Неужели ты это серьезно? — негромко спросил Канидий.

— Что? То, что Октавиан — сын лавочника? Его дед торговал мазями в Ариции. Такова его знатность.

Клеопатра видела, что Антоний начинает заводиться. Это задевало его честь — необходимость сражаться с каким-то мальчишкой, после того как он одержал столько побед над гораздо более грозными противниками. Однажды, подвыпив и пребывая в дурном расположении духа, Антоний сказал Клеопатре, что Цезарь, назначив Октавиана наследником, в последний раз подшутил над всеми.

— Нет. Я спрашиваю, всерьез ли ты говоришь о том, что следует перенести столицу в Александрию.

— Абсолютно. Рим — это его сенат, его конституция и его знать. Сенат здесь, со мной. И не я нарушил конституцию, не позволив законно избранному консулу отслужить его срок. И если я могу похвалиться происхождением от Геракла, через моего предка Антеона, в то время как Октавиан ведет свой род от поставщика мазей, то я вас спрашиваю со всей серьезностью: кто из нас представляет истинный Рим? Я или Октавиан?

— Но захочет ли Сенат поддержать новую столицу? — спросила Клеопатра.

Они с Антонием собирались сделать Александрию его восточной штаб-квартирой, но никогда не обсуждали возможность превратить город Птолемеев в столицу Римской империи. Хотя… А почему бы и нет? Разве Александрия не больше годится на роль столицы великой империи, чем этот шумный, хаотичный, буйный город на Тибре?

— Ты заходишь слишком далеко, — предостерегающе произнес Агенобарб.

— Может, спросим у сенаторов? — отозвался Антоний. Он держался очень спокойно. Хмыкнув, он повернулся к Клеопатре. — Возможно, нам следует просто отвезти их в Александрию и показать им их новый дом?

— Я бы не советовал, император, — сказал Канидий. — Это чересчур.

— А что в этом деле не чересчур? Мой противник стремится взять меня за горло и пускает в ход все крайности, в то время как мои сторонники и советники уговаривают меня действовать благоразумно. Что же в этом мудрого?

— Октавиан использует такой шаг как очередное свидетельство того, что ты отрекся от Рима и действуешь на благо царицы. У тебя все еще слишком много сторонников в Риме, чтобы предпринимать столь радикальные меры, — резко произнес Агенобарб.

Клеопатра никогда еще не слыхала, чтобы кто-то разговаривал с Антонием столь категоричным тоном. Она решила воздержаться от участия в этом споре. Агенобарбу она не доверяла. А кроме того, была уверена, что все, что она скажет, тут же истолкуют и тайно передадут Октавиану.

— Понятно. Значит, я приму более консервативные меры. Все цари и принцы восточных территорий принесут мне клятву верности наподобие той, какую Октавиан потребовал с жителей Италии. Я же торжественно пообещаю им и моим сторонникам в Риме, что уничтожу Октавиана в войне и не пойду с ним ни на какой компромисс. А затем, через шесть месяцев после окончания войны, я перед Сенатом и народом Рима сложу с себя полномочия триумвира.

Все советники Антония одобрили эти меры. Кто-то ограничился приветственными возгласами, кто-то поклонился Антонию, кто-то дружески обнял его, и они дружно покинули зал заседаний, чтобы заняться претворением этого плана в жизнь. С Антонием остались лишь Клеопатра и Канидий.

— Император, ты дал неисполнимое обещание! — воскликнула Клеопатра. — Кто будет править восточной империей, если ты откажешься от власти? Сенат? Ты представляешь, какой хаос начнется?

— Да, понимаю. И этого, конечно же, никогда не произойдет, — отозвался Антоний. — Но Октавиан посулил восстановить обычаи республики — все до последнего. И что мне, спрашивается, остается? Ты не забыла, что произошло с Цезарем? Он расширил границы государства. Никто из римлян и мечтать о подобном не смел! А затем Цезарь был убит — за то, что исполнил их самые честолюбивые замыслы. Даже Цезарь не сумел примирить всепоглощающую алчность Рима с его стремлением выглядеть в чужих и собственных глазах народом простых крестьян, любящих свою землю и склонных к суровому образу жизни!

— Хотя я презираю Октавиана, как никого на свете, я почти восхищаюсь тем, как он играет на обе стороны сразу, — заметила Клеопатра.

— Постепенно он все больше и больше представляет себя как эдакого простого парня, совершенно не стремящегося к роскоши, — сказал Канидий.

Из всех римских сторонников Антония Канидий пользовался наибольшим доверием Клеопатры. Ее собственные помощники остались в Александрии, и Клеопатре очень хотелось, чтобы сейчас рядом с ней находился кто-нибудь вроде хладнокровного Гефестиона, человек, которому можно было бы довериться в эти трудные времена, когда чувства бурлят, люди то и дело меняют предпочтения, а решения необходимо принимать стремительно. Но Гефестион был незаменим дома, а Канидий, подобно Антонию и Цезарю, наделен чрезвычайно редким для римлянина свойством: готовностью принять женщину в качестве правительницы.

— Конечно, Октавиан пытается противопоставить себя нашему императору, которого изображает как человека, развращенного восточной роскошью, — добавил Канидий.

— Говорят, будто дом, в котором он живет с Ливией, ничуть не лучше обиталища торговца средней руки и бедной Ливии приходится самой заниматься домашним хозяйством, чтобы показать, какая она добропорядочная римская матрона. Это правда? — недоверчиво поинтересовалась царица.

— Да. Все это — часть грандиозного представления! — воскликнул Канидий. — За закрытыми дверями он устраивает фантастические пиры, на которых он сам и его ближайшие пособники рядятся в одежды богов, то есть занимается тем самым, в чем обвиняет нашего императора. Но ведь Антоний делает это в Александрии, где от правителей именно этого и ожидают!

— Мне казалось, что в Риме проблемы с продовольствием, — сказала Клеопатра. — И что же народ думает про своего вождя, который устраивает пиры в то время, когда у них нет хлеба? Я помню, что случилось у меня в стране, когда мой покойный брат повел себя подобным образом.

— Слухи о пирах разошлись, и Октавиан оказался опозорен. Люди язвили, что весь хлеб слопали боги, потому, дескать, в городе и случился голод. Потому Октавиан и принялся отрицать все. С этого времени Ливия стала носить еще более скромные одежды. Он запер под замок ее фамильные драгоценности, так что она больше даже не вплетает жемчуг в волосы.

— Несчастная женщина! — воскликнула Клеопатра. — Сперва ее разлучили с мужем и детьми, а потом заставили жить, словно нищенку!

— Этот человек бесит меня, — заявил Антоний. — Он ломает комедию, якобы отказываясь от власти и ведя жизнь рядового гражданина, и в то же время запугивает и изводит Сенат, требуя, чтобы ему предоставили такую полноту власти, которая по закону отводится лишь диктатору.

Канидий отбросил указку, которой показывал нужное место на разложенной на столе карте.

— И при этом он ежедневно клянется перед сенаторами, что единственная его цель — восстановить традиционные римские ценности! Простота! Он так же прост, как паутина!

«Но если он полагает, что я соглашусь стать мухой, он глубоко заблуждается», — сказала себе Клеопатра. Разговор с Канидием подал ей идею — одну из тех, при появлении которых бросает в дрожь и кровь приливает к голове. Той ночью Клеопатра поведала ее Антонию.

— Император, Канидий сообщил, что из-за нехватки продовольствия в Италии народ начинает роптать против Октавиана. Это так?

— Да, хвала богам, это правда. Но голодного ропота недостаточно. Им бы следовало пристукнуть Октавиана за его собственным обеденным столом.

— Тогда почему бы нам не воспользоваться этой возможностью?

— О чем ты, Клеопатра? Если ты подумываешь нанять того убийцу, Асциния, который служил еще твоему отцу, сперва посчитай немного. Он, небось, давно ковыляет с палкой. Если уже не служит наемным убийцей у богов.

— Давай-ка я тебе объясню кое-что. Мои подсчеты сообщают, что у нас под началом восемь сотен кораблей, семьдесят пять тысяч солдат, готовых выступить в поход по первому нашему слову. А еще — двенадцать тысяч кавалеристов, которые хоть завтра сядут в седло по приказу великого Антония. Когда ты меня не видишь, император, я брожу среди них и разговариваю с ними на их родных языках. Они принадлежат войне, и им не терпится начать ее.

— Спасибо, что поднимаешь боевой дух войск, — язвительно отозвался Антоний.

— Если Рим слаб, а мы сильны, так чего же мы ждем? — настаивала Клеопатра. — Мы должны напасть на Италию сейчас, пока народ недоволен Октавианом и его действиями.

— Клеопатра, я уже думал об этом. Я даже обсуждал это со старшими офицерами. Да, с римскими офицерами. И вот к какому выводу мы пришли: Цезарь выступил против своих соотечественников на земле своих предков, и люди ставили это ему в вину до самой его смерти от кинжала в спину. Мне не хватает Цезаря, но я не стремлюсь присоединиться к нему. Нет, я не стану нападать на Италию.

— Но ты уже делал это по приказу Цезаря. Почему же не сделать этого еще раз?

— Тогда я находился под его командованием. Сейчас — под своим собственным.

— Я тебя не понимаю. Разве ты не хочешь восторжествовать над своим врагом?

Клеопатре не понравился взор, которым смерил ее Антоний. Никогда еще, с самых первых дней, проведенных ими совместно, в его взгляде не проявлялось ничего, настолько схожего с подозрительностью. Доверие было их первой заповедью. Теперь же Антоний отвернулся, словно хотел скрыть от нее какие-то чувства.

— Возможно, Агенобарб был прав, — проговорил он, не поворачиваясь.

— Прав насчет чего?

Когда Антоний снова взглянул на Клеопатру, глаза его опять были нежны.

— Дорогая, римские офицеры хотят, чтобы ты вернулась в Александрию.

Нельзя сказать, что Клеопатра не ожидала чего-то в этом духе. Она видела, какое отвращение внушает римским командирам присутствие женщины на военном совете. Однажды ей уже пришлось призывать их к молчанию и напоминать о том, что именно она собрала армию. Она командовала солдатами, когда ей еще не исполнилось двадцати. Восемнадцать лет Клеопатра правит царством, и люди живут и умирают по ее слову. Она вынуждена была заметить, что это она построила значительную часть кораблей, стоящих ныне в порту и подготовленных для войны с их врагом. Клеопатра — самодержец, которому поклялись в верности по крайней мере половина солдат, вставших здесь лагерем. И многим из этих солдат предстоит умереть из-за амбиций римских офицеров, собравшихся ныне в шатре. Да, царица Египта заставила их на некоторое время замолчать. Но, как теперь стало ясно, ненадолго.

— И кто же из офицеров этого желает?

— Все, кроме Канидия, который с небывалым красноречием защищает твой ум и твои многочисленные дарования.

— А что думает сам император? Какова его позиция в данном вопросе?

Былые предательства вынырнули из тех уголков памяти, куда их заперла Клеопатра. Неужели она снова видит перед собою того самого человека, который на четыре года позабросил и ее, и Египет?

— Я обдумал этот вопрос, — медленно произнес Антоний, и Клеопатре сделалось противно от собственных опасений, от ужасного напоминания о том, насколько она зависит от его доброй воли. — И я решил, что отсылать тебя домой — слишком роскошный подарок Октавиану. Именно этого он и добивается. Наверняка он обернет этот шаг к собственной выгоде. Потому что если я — не наемник на службе у чужеземной царицы, значит, я начинаю очередную гражданскую войну. А гражданская война — это то, чего римский народ страшится более всего на свете. И я не позволю, чтобы на меня перевесили ответственность за нее.

— Ну что ж, по крайней мере, ты уловил суть ситуации. Хвалю.

У Клеопатры что-то заболело внутри — так сильно, что ей показалось: она потеряет сознание, если попытается скрыть боль от Антония. Ей стоило огромных усилий сохранить бесстрастное выражение лица. Сейчас малейшее движение могло вызвать бурю чувств. Клеопатра прикусила щеки изнутри, с такой силой, что почувствовала во рту металлический привкус крови.

— А кроме того, если ты уйдешь, я уверен, что половина армии просто развернется и последует за тобою.

— Тогда хвала богам за то, что ты понимаешь, что я все еще могу быть тебе полезной, император.

Клеопатра развернулась, собираясь покинуть комнату, но Антоний схватил ее за руку.

— Клеопатра, успокойся. Это не постельная ссора. Мы говорим о стратегии военного времени.

Он был прав, но Клеопатру оскорбляла самая мысль о том, что Антоний мог бы отослать ее прочь, словно служанку, не угодившую хозяину.

— Я довел свое мнение до сведения всех своих людей. Какой полководец избавляется от самого лучшего своего союзника? Самого выдающегося советника? Самого состоятельного сторонника? Или, — широко улыбнувшись, закончил Антоний, — от женщины, которую он любит и ценит превыше всего?

— Ну что ж, император. Я снова поддамся твоему обаянию, чья сила, похоже, не имеет пределов. — Клеопатра отняла у Антония руку. — Мне припоминается, что мы обсуждали нападение на Италию.

— Я не стану опустошать собственную страну. Последние две войны за власть над Римом велись на территории Греции. В одной из них я восторжествовал над Цезарем, в другой — над Октавианом. И я снова одержу победу в Греции.

Таково было его последнее слово. Если Клеопатра и дальше будет уговаривать Антония воспользоваться имеющимся преимуществом и перенести боевые действия в Италию, то может заставить Антония отчасти поверить в вымысел Октавиана о том, что египетская царица вознамерилась уничтожить Рим. Хотя Клеопатра и считала, что с точки зрения стратегии это было бы совершенно верным шагом, она побоялась настаивать. Поскольку Антоний не доставил Октавиану удовольствия и не стал отсылать Клеопатру домой, она решила, что вполне в состоянии позволить себе отчасти сыграть ту роль, которую он предписал ей. Антоний — главнокомандующий всеми войсками восточной империи. Пускай же командует ими, как считает нужным.

САМОС

Поиск по сайту: