Глава четвертая. «ВРАНГЕЛЕВСКОЕ СИДЕНИЕ»

Думал ли я когда-нибудь, что эту пасхальную передовицу буду писать в моем маленьком, тихом, скромном городе и что город этот волею судьбы и Божьим попущением будет столицей когда-то огромного Русского государства.

А. Аверченко

Эпиграфом к этой главе послужила цитата из передовицы «Газеты Аркадия Аверченко», которую писатель выпустил в интереснейший период жизни, названный им «эпохой врангелевского сидения».

Февраль 1919 года. Аркадий Тимофеевич подъезжает к Севастополю. По старой, еще детской, привычке считает железнодорожные тоннели на пути к городу. Первый, второй… После пятого — Троицкого — поезд медленно идет по берегу Севастопольской бухты. Инкерман, Голландия, Ушакова балка — замелькали знакомые места. Наконец, показались и корабли. Порывистый ветер развевал на мачтах государственные флаги стран Антанты. Преобладали трехцветные из сине-бело-красных полотнищ. «Французы», — сказал про себя Аверченко. Пассажиры прильнули к окнам вагона. «Смотрите, смотрите, — сказал кто-то, — вон и английские флаги! Итальянские, греческие!» — «А это судно чье? Флаг звездно-полосатый?» — «Да это же Соединенные Штаты!»

Публика в вагоне была самая разношерстная. Здесь и бывшие буржуа, и служащие, и интеллигенция, и люмпены, и просто темные личности. Все устремились в Севастополь, к этому последнему причалу, перезнакомились, освоились, прижились.

Аркадий Тимофеевич давно не был на родине. По пути с вокзала в центр расспрашивал извозчика:

— Ну что, как обстановочка?

— Ой, барин… Сами видите.

— Трамваи давно не ходят?

— Давно. Света нет. Порт не работает…

Севастополь сильно изменился — Аверченко отметил это сразу. Тихий, сонный городок детства более не существовал. Повсюду — суета, толпа. Беженцы спят в вестибюлях гостиниц и подъездах домов, на бульварных скамейках. Все отели в центре города заняты тыловыми ведомствами, вокруг них десятки военных, отпускных, командированных. Все они куда-то бегут с бумагами под мышкой. Вид у многих растерянный.

Улицы, прилегающие к Базарной площади, — один большой «черный рынок». Куда-то вниз, к морю, спешат высокие, худые великосветские дамы и девицы: бывшие фрейлины двора, графини, княжны, баронессы… Аркадий Тимофеевич слишком хорошо знает, куда они идут, — к спекулянтам, которые в обмен на фрейлинские бриллиантовые шифры и фамильные драгоценности дадут кусок мыла, хлеб, мясо. Этих несчастных женщин вспоминал Александр Вертинский: «Слезы не высыхали у них на глазах. Спекулянты платили им „колокольчиками“ — крупными корниловскими тысячерублевками, которые уже никто не хотел брать. <…> Они не мылись неделями, спали не раздеваясь. От них шел одуряющий запах пронзительного „лоригана Коти“, перемешанный с запахом едкого пота. Никто из них ничего не понимал. Точно их контузило, оглушило каким-то внезапным обвалом» (Вертинский А. Н. Дорогой длинною).

Тем не менее даже в таком хаосе Аверченко наконец-то почувствовал себя хоть немного защищенным. На полуострове были три антибольшевистские власти: войска и эскадра Антанты, представители Добровольческой армии и Крымское краевое правительство. Одной из крупных фигур в этом правительстве был министр юстиции Владимир Дмитриевич Набоков — тот самый юрист, который в 1913 году разбирал судебное дело о конфликте в «Сатириконе».

В Крыму оказалось очень много петербургских знакомых писателя. Каждый из них устраивался как мог.

Бывая в Ялте, Аркадий Тимофеевич встречал здесь Александра Вертинского, Ивана Мозжухина, Надежду Плевицкую, которые поселились поближе к съемочным павильонам Иосифа Ермольева и Александра Ханжонкова — «акул» тогдашнего кино (на слиянии этих двух предприятий после окончания Гражданской войны возникнет Ялтинская киностудия).

Побывав в Балаклаве, Аверченко узнал, что здесь с осени 1919 года «обитает» Леонид Собинов. Когда выступления певца в Севастополе заканчивались поздно, он оставался ночевать у Власа Дорошевича, имевшего собственный дом в центре города, на улице Екатерининской.

С коллегами-литераторами — Иваном Шмелевым, Евгением Чириковым, Василием Немировичем-Данченко, Максимилианом Волошиным — Аверченко встречался в стенах недавно созданного в Симферополе Таврического университета, ректорат которого приглашал читать лекции для студентов писателей и поэтов, оказавшихся в Крыму. В аудиториях университета Аркадий Тимофеевич мог увидеть и выдающихся ученых: философа и теолога Сергея Николаевича Булгакова, академика Владимира Ивановича Вернадского, географа Владимира Афанасьевича Обручева, физика Абрама Федоровича Иоффе и др.

Однако самой приятной для Аверченко, разумеется, стала встреча с родными. Он был счастлив после долгой разлуки вновь обнять маму, Сусанну Павловну. А уж как обрадовались его приезду сестры! Три из них собирались замуж, поэтому старший брат был им необходим и как глава семьи, и как «свадебный генерал».

За Еленой Аверченко ухаживал граф Ростопчин. Он бежал в Крым из Центральной России и ничего, кроме титула, взять с собой не успел. У Елены не было ни титула, ни приданого. Брат — знаменитый писатель, безусловно, придавал ей вес.

За другой сестрой — Ольгой — ухаживал сын богатого севастопольского купца Григорий Иванович Фальченко. И здесь знаменитый брат был как нельзя кстати!

Только жених Неонилы (Нины) — Алексей Усков — был небогат и незнатен. Эта девушка тем более очень рассчитывала на помощь брата.

Четвертая сестра писателя — Надежда — уже была замужем за Константином Гавриловым, сыном крупного купца и финансиста, и жила в огромном двухэтажном доме мужа на улице Ремесленной, в самом центре города. Дом Гавриловых занимал целый квартал, его окружал сад, в котором летом зацветали яркие ирисы. Семья вела большое хозяйство, имела собственную конюшню и дачу на берегу моря.

Надежда Тимофеевна познакомила брата Аркадия со своим мужем и пятилетним сынишкой Игорем, который и спустя 90 лет (!) помнит, как это было.

Однажды мама подвела его к очень высокому, большому человеку в пенсне и сказала:

— Знакомься, сыночек, это твой дядя — Аркадий.

Дядя посмотрел на малыша иронически и произнес:

— Я сейчас буду работать. Тебе предлагаю составить мне компанию, если у тебя не намечено более серьезных дел. Потом приглашаю гулять на Приморский бульвар!

Игорь безропотно проследовал за дядей Аркадием в маленький кабинетик на втором этаже. Пока тот писал, пятилетний мальчик внимательно рассматривал его пенсне, блестящие часы «Breguet» на цепочке. Дядя казался ему не только очень большим, но и очень добрым, поэтому Игорь принес ему показать три свои любимые игрушки. Аркадий поставил их перед собой на стол и нарисовал! Рисунок чудом сохранился у Игоря Константиновича, и он разрешил привести его в этой книге. Картинку в семье хранили как дорогую реликвию и не уничтожили в 1930-е годы.

Потом дядя, как и обещал, взял Игоря гулять на бульвар. Пошли вдвоем — без мамы и папы, это было непривычно. В витрине магазина на Нахимовском проспекте малыш увидел детский автомобиль с педалями. Он онемел от восторга и не мог сдвинуться с места.

— Я не могу купить тебе этот автомобиль, — сказал дядя Аркадий, — он большой, а у вас дома очень тесно. Мама будет нас с тобой ругать.

Игорь был настолько потрясен отказом, что помнит об этом случае до сих пор! Впрочем, сегодня он не обижен на Аркадия Тимофеевича: не получив машину в детстве, он мечтал о ней всю жизнь, упорно шел к этому и все-таки купил!

Запомнил Игорь Константинович и поездку всей семьей вместе с дядей Аркадием на дачу. Добираться нужно было в район бухты Омега, за семь километров от центра города. Запрягли линейку. Ехали весело. По дороге мама рассказывала дяде, как стала собственницей дачи: до знакомства с папой она работала гувернанткой в доме богатого помещика. Он и подарил ей двухэтажный дом с верандами на берегу моря в качестве приданого.

Об этом времени напоминает рассказ Аверченко «Античные раскопки» (Юг. 1920. 6 февраля), героем которого является «шестилетний Котя». Мальчик любит приходить в кабинет к своему дяде и «рыться в нижнем левом ящике… письменного стола, где напихана всякая ненужная дрянь». Сюжет рассказа в общем сводится к диалогу взрослого, уставшего человека и непосредственного, по-своему загадочного малыша. Игорь Константинович не помнит, чтобы его в детстве называли прозвищем Котя. Однако очень хочется верить в то, что в рассказе изображен именно он! Тем более что мама вполне могла его брать в гости к дяде, ведь тот жил буквально в двух шагах — на Нахимовском проспекте, 30[65]. Для читателя скажем, что это самая красивая и оживленная улица Севастополя. Она навевала Аверченко воспоминания о покинутом Петрограде. «Известно, что Нахимовский проспект — это все равно, что Невский проспект: нет такого человека, который два-три раза в день не прошелся бы по нему», — писал он в рассказе «Торговый дом „Петя Козырьков“» (Юг России. 1920. 24 апреля). Писатель тоже часто гостил у Гавриловых на улице Ремесленной. Родство с ним сделало дом его сестры Надежды популярным: она принимала послов, артистов, местную и приезжую знать.

В апреле 1919 года относительно спокойная жизнь дала трещину: в Крым вошли отряды Красной армии под командованием Павла Дыбенко. Спасаясь от них, 7 апреля Краевое правительство бежало из Симферополя в Севастополь, который переживал колоссальный наплыв беженцев. Они ночевали в школах, кофейнях и где только возможно. Далее события разворачивались стремительно. 15–17 апреля Аверченко стал свидетелем того, как из города эвакуировались министры Краевого правительства (в их числе — Владимир Набоков с сыном)[66]. В это время дивизия Дыбенко уже заняла господствующую над городом высоту — Малахов курган.

В праздничный пасхальный день 20 апреля внимание Аркадия Тимофеевича привлекли топот под окнами и крики: «Скорее на Графскую[67]! Восстала французская эскадра!» На пристани творилось нечто невообразимое: одна за другой подходили лодки и высаживали матросов с французских кораблей. Те на берегу братались с севастопольскими рабочими и прикалывали на грудь красные помпоны со своих бескозырок. Все хором пели «Марсельезу». Около часа дня от Графской пристани по Екатерининской улице двинулась колонна демонстрантов, в которой было несколько сотен французских моряков. Три часа спустя оккупационное командование отдало приказ открыть огонь по демонстрантам. На следующий день Аверченко с ужасом увидел, что корабли Антанты покидают Севастополь.

Двадцать девятого апреля 1919 года город заняли войска Красной армии. С невиданным размахом — торжественным шествием и обязательным митингом — отмечался Первомай.

Вполне вероятно, что в эти дни Аркадий Тимофеевич пытался уехать из города, но не смог. В фельетоне «Смерть Аркадия Аверченко» (Юг. 1919. 26 сентября) он писал:

«Когда в апреле добровольцы эвакуировались из Севастополя и французы сдали город большевикам, — я застрял в Севастополе. Кое-как пережил этот дурацкий сумбурный период, наполовину скрываясь у своих друзей, — наконец советская власть ушла, снова вошли добровольцы. <…>

И тут посыпались вопросы:

— Когда из тюрьмы выпустили?

— А я и не сидел».

Заметим, что в эти дни Аверченко все-таки «сидел», но не в камере, а за письменным столом. Пережидая «дурацкий сумбурный период» и стараясь особенно не попадаться на глаза представителям новой власти, Аркадий Тимофеевич отвлекался тем, что работал над своей первой большой (в трех действиях) пьесой «Игра со смертью».

Нам известен только один его «выход в свет» при большевиках: Аверченко был поручителем на свадьбе своей сестры Неонилы, венчавшейся 14 мая 1919 года в Петро-Павловской церкви. На эту «вылазку» он решился, вероятно, потому, что избранником сестры стал красный комиссар Алексей Усков. Вот они — парадоксы Гражданской войны!

Советская власть продержалась в Севастополе 72 дня. 26 июня 1919 года в город вновь вошли части Добровольческой армии. Аверченко ликовал — красные ушли! Одно расстраивало — вместе с мужем-комиссаром ушла и сестра Нина.

Вновь закипела культурная жизнь, один за другим открывались театры-кабаре, новые газеты. Писатель стал постоянным сотрудником севастопольской «беспартийной общественно-политической и литературной газеты „Юг“», первый номер которой вышел 25 июля (по старому стилю) 1919 года. Три месяца спустя на Аверченко снова обрушились свадебные хлопоты: 30 октября (по старому стилю) младшая сестра Ольга венчалась в Покровском соборе с Григорием Ивановичем Фальченко. Аверченко принял большое участие в судьбе этого своего нового родственника. В том же октябре 1919 года Фальченко был назначен ответственным редактором «Юга», который все называли «газетой Аверченко», учитывая это родство. Сотрудниками числились также писатели Илья Сургучёв, Евгений Чириков, Иван Шмелев.

Аркадий Тимофеевич публиковал в газете «Юг» и пришедшей ей потом на смену газете «Юг России» рассказы и памфлеты, а также вел раздел «Маленький фельетон». Просматривая старые подшивки, можно понять, что волновало тогда писателя, о чем он думал.

По проблематике все произведения «севастопольского» цикла условно можно разделить на «локальные» (повседневная жизнь города) и «глобальные» (судьба России при большевиках). В первых господствует юмор (иногда черный), вторые всегда желчно-сатиричны.

Создавая комическую летопись жизни Севастополя эпохи «врангелевского сидения», Аверченко почти протокольно фиксировал реалии беженского быта. Ни один нюанс окружающего абсурда не ускользал от его внимания. В сборнике «Кипящий котел» (1922) он сам выделил основные насущные проблемы, посвятив каждой главу. В общих чертах они были таковы:

«Оскудение и упадок ». Прошлая, петербургская жизнь всем кажется сном. Бывшие графини отныне блистают в «колье из кусочков каменного угля», в мочках ушей продеты спички (неиспользованные, стало быть, ценные!), прическу украшает перо домашней курицы («Бал у графини X…»). В то же время подняли голову нувориши, наживающие миллиардные состояния на бедственном положении русских беженцев («Косьма Медичис», «Аристократ Сысой Закорюкин»).

«Обнищание культуры ». Никого больше не удивляет, что селедку заворачивают в энциклопедический словарь («Володька»); интеллигенция при полном отсутствии книг испытывает такой духовный голод, что ходит смотреть на виселицы, напоминающие буквы («Эволюция русской книги»).

«Денежная гипертрофия ». Инфляция достигает колоссальных размеров. Деньги превратились в «пачку странных обрезков раскрашенной бумаги»: «Одни кусочки чрезвычайно напоминали мне ярлычки на спичечной коробке, другие — наклейку на лимонадной бутылке, третьи — наклейку на нарзановой бутылке — даже орел был нарисован, — четвертые — очень походили на крап игральных карт. Были и просто спокойные серые бумажки…» («Записки дикаря»).

«Спекуляция ». Большую известность получил рассказ «Торговый дом „Петя Козырьков“», в котором писатель показал авантюрное перерождение характера обывателя под влиянием исторического катаклизма. Герой рассказа, «ушибленный жизнью молодой человек», устав выслушивать упреки от квартирной хозяйки, идет на сделку со своей совестью и решает заняться коммерцией (читай — спекуляцией). Закупив в кафе пятьсот коробок сгущенного молока, Петя приносит их домой, ставит под кровать, выжидает месяц и продает в три раза дороже… Затем закупает спички, кладет под кровать, ложится сверху и снова ждет… Вскоре Петя разбогател настолько, что смог открыть торговый дом. Характерно, что Аверченко нисколько не осуждает своего героя, отдавая должное его находчивости. Более того, писатель подчеркивает практическую ценность рассказа об этой «операции, которую любой из читателей может проделать в любой день недели и которая… несет благосостояние на всю остальную жизнь…». Заметим, что этот и подобные ему рассказы «севастопольского» цикла Аверченко смело можно отнести к образцам плутовской прозы, впоследствии широко представленной в советской сатирической литературе 1920–1930-х годов и отражающей реалии «нового» пореволюционного быта.

«Бесквартирье ». Люди, ночующие под прилавками магазинов, ради комнаты готовы на все, даже жениться на дочке хозяина! («Ищут комнату»).

…Принято считать, что бытописание всегда остается принадлежностью своего времени: уходит быт — и уже трудно воспринимать произведение. Однако рассказы Аверченко о том, как жил Севастополь в 1919–1920 годах, адекватно и «на ура!» воспринимались горожанами в начале 1990-х, когда им пришлось пережить все до одной перечисленные писателем проблемы.

Новый, трагический аспект приобрела в пореволюционном творчестве Аверченко детская тема. Пока взрослые люди участвовали в кровавой бойне, выдвигали немыслимые политические лозунги, «грабили награбленное» или спасались бегством, подросло поколение, лишенное детства. Российские девчонки и мальчишки, обожженные революцией и Гражданской войной, повидали столько горя, что повзрослели и даже состарились раньше времени. Их больше не увлекают выдумки о Красной Шапочке и Бабе-яге. Гораздо более фантастичной представляется маленькому герою фельетона «Русская сказка» (Юг. 1919. 9 октября) совсем еще недавняя жизнь его собственного отца.

«— Жил-был твой папа, и у папы была твоя мама, и была она потому, что тогда не было сыпного тифа. И жили твои папа с мамой в квартирке из шести комнат. <…>

— У кого реквизировал?

— Держи карман шире! Тогда не было реквизиций! <…> И вот однажды приезжаю я…

— С фронта?

— С которого? Никакейших тогда фронтов не было!

— А что ж мужчины делали, если нет фронта?! Спекулировали, небось?

— Тогда не спекулировали.

— А что же? Баклуши били?

— Дядя Саша, например, был адвокатом. Петр Семеныч писал портреты и продавал их, дядя Котя имел магазин игрушек…

— Что-й-то — игрушки?

— Как бы тебе объяснить… Ну, например, видел ты живую лошадь? Так игрушка — маленькая лошадь, неживая; человечки были — тоже неживые, но сделанные, как живые. Пищали. Даванешь на живот, а оно и запищит. <…> Я был директором одной фабрики духов.

— Что-й-то?

— Духи? Бутылочка такая. Откроешь пробочку, капнешь на костюм, а оно хорошо и пахнет.

— А зачем?

— Да так. Зря. Раньше много чего зря делалось. <…> Мы с мамой, например, раз в месяц бал закатывали.

— Во что закатывали?

— Ни во что. Возьмем и закатим бал. <…> После танцев был для всех ужин.

— Небось, дорого с них сдирал за ужин?

— Кто?!

— Ты.

— Помилосердствуй! Кто ж с гостей за ужин получает? Это бесплатно. Я их угощал. Повар готовил ужин, шампанское, фрукты, мороженое. <…>

— Вот это сказка! <…>

— Да, уж. Это тебе не Баба-яга, чтоб ей провалиться!

— Хе-хе! Не у отца три сына, чтоб им лопнуть.

— Да… И главное, не Красная Шапочка, будь она проклята отныне и довека!»

В другом фельетоне — «Трава, примятая сапогом» (Юг. 1919.22 сентября) — Аверченко увековечил одну из тысяч «небольших девчонок», рассуждающих вместо здоровья своей «многоуважаемой куклы» о Ватикане, «эксцессах большевиков» и «мандатах комфина». Очаровательная малышка прекрасно разбирается в типах орудийного огня:

«— Вишь ты, как пулеметы работают, — сказал я, прислушиваясь.

— Что ты, братец, — какой же это пулемет? Пулемет чаще тарахтит. Знаешь, совсем как швейная машина щелкает. А это просто пачками стреляют. Вишь ты: очередями жарят.

Ба-бах!

— Ого, — вздрогнул я, — шрапнелью ахнули.

Ее серый лукавый глаз глянул на меня с откровенным сожалением:

— Знаешь, если ты не понимаешь — так уж молчи. Какая же это шрапнель? Обыкновенную трехдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, шрапнель, когда летит, так как-то особенно шуршит. А бризантный снаряд воет, как собака. Очень комичный.

— Послушай, клоп, — воскликнул я… — Откуда ты все это знаешь?!

— Вот комичный вопрос, ей-богу! Поживи с мое — не то еще узнаешь».

Кто ответит за все?! Кто искупит вину перед этой девочкой, мама которой умирает от малокровия? Кто накажет хамов, прошедшихся по России «в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями»? Эти вопросы остаются без ответов.

Аверченко не оставляли мысли о будущем страны и о причинах случившейся катастрофы. Размышляя о природе Октябрьского переворота, он одним из первых в сатирической прозе тех лет подметил его карнавально-балаганную природу. В памфлете «Чертово колесо» (Юг. 1919. 14 сентября) сатирик рассмотрел русскую революцию как аналогию петербургского «Луна-парка» с его «веселой бочкой», «веселой кухней», «таинственным замком», «чертовым колесом»… «Все новое, революционное, по-большевистски радикальное строительство жизни, все разрушение старого, якобы отжившего, — ведь это же „веселая кухня“! Вот тебе на полках расставлен старый суд, старые финансы, церковь, искусство, пресса, театр, народное просвещение — какая пышная выставка! И вот подходит к барьеру дурак, выбирает из корзины в левую руку побольше деревянных шаров, берет в правую один шар, вот размахнулся — трах! Вдребезги правосудие. Трах! — в кусочки финансы. Бац! — и уже нет искусства, и только какой-то жалкий покосившийся пролеткультский огрызок», — читаем в памфлете. С «веселой бочкой» Аверченко сравнил путешествие русского человека «в наше веселое революционное время из Чернигова в Воронеж»: «…бац о тумбу — из вагона ребенок вылетел, бац о другую — самого петлюровцы выбросили, трах о третью — махновцы чемодан отняли». «Таинственный замок» — это чрезвычайка, в которой «палачи всех стран» соединяются. Но больше всего похоже — «самое одуряюще схожее — это „чертово колесо“!». На это вращающееся с бешеной скоростью колесо лезут и пытаются удержаться Милюков, Гучков, Керенский…

А вот лезет «новая веселая компания»: Троцкий, Ленин, Нахамкис, Луначарский, и кричит «новый „комиссар“ „чертова колеса“ — Троцкий:

— К нам, товарищи! Ближе! Те дураки не удержались, но мы-то удержимся! Ходу! Крути, валяй! Поехала!».

Действительно, революционный «великий сдвиг» вызвал колоссальное оживление писательского карнавального мироощущения. Владимир Маяковский в «Мистерии-буфф» (1918) прямо указывал на зрелищность эпохи: «Мы тоже покажем настоящую жизнь, / но она / в зрелище необычайнейшее театром / превращена». Те, кто не принял революцию, оценивали ее как инфернальный карнавал (шабаш), как «пир во время чумы». Николай Бердяев в статье «Духи русской революции» (1918) писал: «Революция всегда есть в значительной степени маскарад. <…> Те, которые были внизу, возносятся на самую вершину, а те, которые были на вершине, упали вниз; властвуют те, которые были гонимы, и гонимы те, которые властвовали; рабы стали безгранично свободными, а свободные духом подвергаются насилию». Одним из «действующих лиц» этой исторической драмы стал балтийский матрос. «Уже в 1918 году можно было видеть на улицах Петербурга изысканную публику, одетую в штаны до того широкие, что казалось, на ногах болтались две женских юбки; одетую в традиционные голландки, но с таким огромным декольте, на которое светские дамы никогда бы не осмелились, — писал Аверченко. — Эти странные матросы были напудрены, крепко надушены; на грубых лапах виднелись явные следы безуспешного маникюра; на ногах — туфли с высокими каблуками и чуть ли не с лентами; на груди приколотая роза. Так вырядился и выродился простой русский матрос» («Балтийский матрос»). Писателю вторил князь Феликс Феликсович Юсупов-младший, только его рассказ уже о черноморских матросах: «Мне случалось встречать <…> матросов, руки их были покрыты кольцами и браслетами, на волосатой груди висели колье из жемчуга и бриллиантов. Среди них были мальчишки лет пятнадцати. Многие были напудрены и накрашены. Казалось, что видишь адский маскарад» (Юсупов Ф. Мемуары. М., 2007).

Карнавальная ирреальность 1917-го — начала 1920-х годов получила отражение прежде всего в сатирической прозе, так как комическое традиционно выступает одним из наиболее выразительных способов отражения жизненного хаоса. Писатели 1920-х годов (Илья Эренбург, Михаил Булгаков, Сергей Заяицкий, Валентин Катаев и др.) продуктивно использовали мотив карнавального ряженья и захватившего всех маскарада. Однако первым к этой теме обратился Аркадий Аверченко.

Недавнее соприкосновение с советской властью вновь заставило писателя взяться за портреты большевистских вождей. Так, в фельетоне «Короли у себя дома» (Юг. 1919. 10 августа) он изобразил «супружеский союз» Ленина (жена) с Троцким (муж). Ленин одет в «затрепанный халатик, на шее нечто вроде платка… на ногах красные шерстяные чулки от ревматизма и мягкие ковровые туфли». «Мужское начало в этом удивительном супружеском союзе» символизирует Троцкий. Ленин и Троцкий сидят за чаем и бранятся, последовательно снижая все идеалы пролетарской революции. В порыве злости Троцкий кричит Ленину: «Я должен думать?! Обо всем, да? Муж и воюй, и страну организуй, и то и се, а жена только по диванам валяется да глупейшего Карла Маркса читает?» Обидевшись, Ленин кричит: «Куда я теперь поеду, когда благодаря твоей дурацкой войне мы со всех сторон окружены? Завлек, поиграл, поиграл, а теперь вышвыриваешь, как старый башмак? Знала бы — лучше пошла бы за Луначарского!»

Этот и другие фельетоны Аверченко, печатавшиеся в газетах «Юг» и «Юг России», в 1920 году составят содержание одной из самых одиозных антисоветских книг XX столетия под названием «Дюжина ножей в спину революции». Она впервые будет выпущена во врангелевском Крыму симферопольским издательством «Таврический голос» (книгу можно было приобрести в самом издательстве и в севастопольском магазине братьев Зель на Нахимовском проспекте). Вторично сборник переиздавался в 1921 году в Париже. В СССР он будет опубликован только спустя 70 лет и произведет впечатление разорвавшейся бомбы: сознание советского читателя еще не было подготовлено к восприятию образа Ленина и революционных событий в сатирическом ключе!

Современники по-разному относились к «Дюжине ножей…». Некоторым она не понравилась. К примеру, Александр Вертинский, переехавший к 1920 году из Ялты в Севастополь, вспоминал: «Аркадий Аверченко Точил свои „Ножи в спину революции“. „Ножи“ точились плохо. Было не смешно и даже как-то неумно. Он читал их нам, но особого восторга они ни у кого не вызывали» («Дорогой длинною»). Однако мы располагаем и другими фактами: правительству барона Врангеля книга Аверченко пришлась по душе. Летом 1920 года отдел печати выделил четыре миллиона рублей на издание еще одного сборника произведений писателя «Нечистая сила». Аркадий Тимофеевич заслужил такую помощь: он активно помогал правительству Деникина, а затем и Врангеля в области идеологии, задействовав все средства и способы борьбы с большевиками.

Для Генерального штаба Белой армии Аверченко писал юмористические прокламации, которые распространялись среди бойцов Красной армии. Летчики сыпали листовки на голову голодным солдатам противника, а текст был приблизительной такой: «А мы сегодня отлично пообедали. На первое борщ с ватрушками, на второе поросенок с хреном, на третье пироги с осетриной и на заедку блины с медом. Завтра будем жарить свинину с капустой, ветер будет в вашу сторону» (Неандер Б. Памяти Аркадия Аверченко// Возрождение. 1926. 12 марта). Предоставим читателю самому судить, до чего мог дойти Аверченко, если кого-то ненавидел.

Занимался писатель и благотворительностью. Он организовывал сбор средств на нужды Добровольческой армии, обращаясь к состоятельным гражданам на страницах «Юга» и устраивая концерты, сборы от которых передавались в Комитет по оказанию помощи вдовам, сиротам и чинам Добровольческой армии, пострадавшим в борьбе с большевиками.

Однако нельзя сказать, что Аверченко сделался «придворным» пропагандистом при правительстве Врангеля. Он писал и действовал не по «заказу», а по зову души и согласуясь с велениями совести. В марте 1920 года у редакции «Юга» произошел конфликт с военным цензором, который велел опубликовать в газете телеграмму группы офицеров. Редактор Фальченко был категорически против и считал, что цензор не имеет права диктовать, что печатать, а что нет. В газете появилась статья без подписи (от редакции), написанная в очень резком тоне. В ней было сказано, что «г-н военный цензор положительно не имеет представления о своих правах и обязанностях», а заканчивалась она словами: «Вам надо подать еще одну бумагу — прошение об отставке». Цензор подчинялся военно-полевому суду, который создал при своей Ставке в Джанкое генерал-лейтенант Яков Александрович Слащёв, руководивший обороной Крыма. В этот суд, который наводил ужас на крымчан, был вызван Фальченко, однако он, по-видимому, никуда не поехал и в результате 20 марта (по старому стилю) газета «Юг» была закрыта.

Севастопольцы, перестав получать «Юг», придумывали этому различные объяснения. Одно из них приводит в историческом романе «Семь смертных грехов» (М., 1986) советский писатель Марк Еленин. Герой произведения — В. Н. Шабеко — ведет дневник, в котором находим следующую запись: «Аркадий Аверченко опубликовал в газете „Юг“ фельетон — предлагал симферопольской Думе преподнести генералу Кутепову благодарственный адрес „за усердие по украшению города“ (имеется в виду „фонарная деятельность“ кандидата в Наполеоны). Кутепов, сказывали, рассвирепел. Кричал: для родины не остановится… перед преданием военно-полевому суду газеты, „заступающейся за большевиков“. После этого Кутепов повесил еще троих. Аверченко, говорят, удрал… а газету закрыли. Вот она, суровая действительность. Вот демократия!»

По Севастополю пошли слухи о том, что Аверченко обиделся на правительство Врангеля и собирается уехать. Кто-то из его недоброжелателей, спрятавшийся за подписью «В. Р.», написал шуточное стихотворение «Великий Визирь»:

Покидает нас Аркадий,

Уезжает в край иной…

Передай печаль ту, «радий»,

По лицу земли родной!

Ах, не так грустит супруга

По супругу в бездне мук,

Как грустит А. Т. о «Юге»,

Остановленному вдруг.

И Аркадий, глядя хмуро,

Шлет правительству «картель»

(Что под именем «цензура»

Проживает в «Гранд-Отель»),

Чтоб в глазу не видеть «спицы»,

Уезжаю навсегда,

Ведь недаром я был «птицей»

«Перелетного гнезда».

И раздался голос, строго

Прозвучавший в смутный час…

«Что же? — „скатертью дорога!“ —

Проживем, Бог даст, без вас!»

Но Аверченко не дал злопыхателям поводов для ликования: он начал хлопотать о возобновлении выхода газеты. Трудно сказать, пытался ли он встретиться со Слащёвым, который наездами бывал в Севастополе. Скорее всего, нет, потому что Яков Александрович («генерал Яша») имел репутацию человека странного и непредсказуемого, — В его генеральском вагоне были развешаны клетки с попугаями. Слащёв нюхал кокаин и жил с «юнкером Нечволодовым» — так он называл свою девушку, носившую короткую стрижку и мужскую форму. Сам Слащёв тоже выглядел более чем оригинально — черные с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкая папаха «кубанка» и белая бурка.

Аркадий Аверченко добился приема у главнокомандующего Русской армией. Барон Врангель, только что вступивший в эту должность, пригласил к себе для беседы крупнейших журналистов Севастополя — А. Аверченко, А. Бурнакина («Вечернее слово») и И. Неймана («Крымский вестник»), В беседе с ними он фактически обосновал необходимость цензуры в тех условиях, которые тогда сложились, и предложил своим собеседникам два выхода: первый — «сохранить существующий ныне порядок», то есть цензуру, которую он обещал «упорядочить», «подобрать соответствующий состав цензоров»; второй — «освободить печать от цензуры, возложить всю ответственность на редакторов». «В этом случае, — разъяснял генерал, — последние являются ответственными перед судебными властями. В случае появления статей или заметок, наносящих вред делу нашей борьбы, они будут отвечать по законам военного времени как за преступления военного характера». Прослушав эти тезисы, Аверченко и Нейман тут же согласились, что отмена цензуры в Крыму несвоевременна. Один Бурнакин, пользовавшийся поддержкой военной бюрократии, рискнул взять на себя ответственность за свой печатный орган.

Аверченко и Врангель пришли к согласию, и последний издал приказ, разрешающий возобновление выхода газеты под новым названием «Юг России». Аркадий Тимофеевич решил проблему… за четыре дня! Эта история подняла его авторитет в глазах литераторов. К нему стали обращаться за помощью. По воспоминаниям советского писателя Эмилия Миндлина, Аверченко сыграл свою роль в деле об аресте Осипа Мандельштама в Феодосии летом 1920 года: «Мандельштаму не удалось <…> уехать из Феодосии. По пути в порт он был неожиданно арестован белогвардейцами и брошен в тюрьму. Мандельштам всем и всегда казался подозрителен, должно быть благодаря своему виду вызывающе гордого нищего. <…> Была послана телеграмма в Севастополь известному писателю Аркадию Аверченко с просьбой вмешаться в судьбу Мандельштама. Аверченко подтвердил телеграммой, что хорошо знает Мандельштама как замечательного поэта, знаком с ним по Петрограду, и ходатайствовал об освобождении поэта, далекого от всякой политики» (Миндлин Э. Необыкновенные собеседники. М., 1989).

Как мы уже знаем, Аркадий Тимофеевич никогда не ограничивался одной журналистикой. Севастопольские годы не стали исключением: писатель организовывал здесь свои вечера юмора, сотрудничал с театрами-кабаре, которые помещались едва ли не в каждом доме центра города. Однако это сотрудничество приобрело новый, хотя и вполне ожидаемый оттенок: Аверченко стал актером! Он исполнял роли в собственных пьесах «Хвост женщины», «Лекарство от глупости», «Сердцеед», «Жоржик», в пьесе Осипа Дымова «Актриса» и пр. Судя по репертуару, писатель выбрал себе амплуа комического героя-любовника. В этом нет ничего удивительного: он пошел по пути наименьшего сопротивления, так как эта роль не требовала от него особого перевоплощения. Она была ему близка и в повседневной жизни…

По вечерам Аверченко можно было увидеть в театре-кабаре «Дом артиста» на Екатерининской улице, 49 (по иронии судьбы в этом здании, где при Деникине и Врангеле звучали антибольшевистские фельетоны и куплеты, в конце 1920-х годов будет открыт Музей революции). Здесь Аркадий Тимофеевич нередко встречал оперного певца Леонида Собинова. Тот жаловался:

— Я никогда и во сне не видел, что мне — солисту императорских театров, придется жить в таких диких условиях и петь в кабаре… Вы слышали о моем горе? Погиб мой сын Юра. Под Мелитополем. На душе у меня пустота, жить не хочется.

— Вы должны жить. Вам есть для кого, — убеждал его Аверченко. — У вас, кажется, есть еще один сын?

— Да, Борис. Офицер, он на фронте. Жена скоро должна родить — одно утешение.

В очерке Аверченко «Старый Сакс и Вертгейм», написанном в Севастополе, есть строки, за которыми встает образ Собинова:

«Сидел недавно в театре на концерте знаменитого артиста. Гляжу — на нем старый порыжевший фрак.

Сначала сжалось мое сердце, а потом просветлел я…

Здравствуй, старый петербургский фрак! Я знаю, тебя сшил тот же чудесный петербургский маэстро Анри с Большой Морской, что шил и мне. <…>

Этому фраку лет семь. И порыжел он и побелел по швам, а все сидит так, что загляденье.

И туфли лакированные узнал — вейсовские.

Держитесь еще, голубчики?

Видали вы виды: сверкали вы по залитой ослепительным светом эстраде Дворянского Собрания, сверкали на эстраде Малого зала Консерватории, а иногда осторожно ступали, боясь поскользнуться на ослепительном паркете Царскосельского, Красносельского, Мраморного — много тогда было дворцов, теперь, пожалуй, половину я и перезабыл…

А нынче вы не сверкаете больше, лакированные туфли. Вы потускнели, приобрели благородный налет старины и долго еще не заменит вас ваш хозяин другими, хотя и получает он за выход целую уйму денег: десять тысяч. <…>

И будете вы тускнеть и тускнеть, все более покрываться налетом старины, переезжая из Севастополя в Симферополь, из Симферополя в Карасубазар (Белогорск. — В. М.), из Карасубазара в какой-нибудь Армянск — ведь пить-есть надо даже гениальному человеку».

Аверченко грустил по поводу старого фрака и потускневшей обуви великого певца, а уже через несколько месяцев поношенная шуба и меховая шапка Собинова привлекут внимание красноармейцев. Они арестуют его на набережной Балаклавы как «буржуя» и повезут в севастопольскую тюрьму. Доказывая, что он певец, Собинов запоет под сводами тюрьмы арию Ленского. Певца отпустят, простив ему «буржуйское» облачение.

С апреля 1920 года Аркадий Тимофеевич стал постоянным участником представлений кабаре «Гнездо перелетных птиц», созданного бывшим артистом императорских театров Владимиром Павловичем Свободиным. Аверченко, поначалу приглашаемый как автор-чтец, постепенно стал художественным руководителем труппы этого театра и отчаянно дурачился: мог устроить юбилейный вечер в честь того, что исполняется ровно 11 лет и 4 месяца и 3 дня со времени напечатания его первого рассказа. Или читал «Оригинальную научную лекцию о Турции с иллюстрациями».

Один из посетителей «Гнезда…», художник и историк русского искусства Е. Е. Климов, вспоминал:

«Летом 1920 года в Севастополе по Екатерининской улице[68]был открыт интимный театр под названием „Гнездо перелетных птиц“. Главным инициатором (может быть, антрепренером, но это не утверждаю) и конферансье в театре был А. Т. Аверченко.

Я был в театре раз или два. Помещение полуподвальное, человек на 75–100, а может быть, и меньше.

Открывал вечер сам Аверченко и из-за него, собственно, и ходили люди в этот театр по вечерам. Что он там был главной персоной, говорит и тот факт, что никаких других имен память не сохранила. Он рассказывал и представлял артистов, всегда, конечно, с юмором» (цит. по: Левицкий Д. А. Жизнь и творческий путь Аркадия Аверченко. С. 79).

Среди тех, кого забавно рекомендовал публике Аркадий Тимофеевич, были и его близкие петербургские знакомые: бывший «премьер» «Кривого зеркала» Лев Фенин, дочь Тэффи Елена Бучинская, которая хорошо пела. Вполне вероятно, что Аверченко опекал эту юную особу, ведь он прекрасно относился к ее матери. Наше предположение отчасти подтверждает письмо Тэффи, отправленное из Парижа в Севастополь в октябре 1920 года:

«Дорогой Аркадий Тимофеевич!

Очень я обрадовалась, когда увидела Ваши фельетоны в „Последних Новостях“. Повеяло чем-то милым, русским, родным. Пришлите мне весточку. <…>

У меня к Вам, милый друг, огромная просьба. Ради Бога, разыщите Елену и передайте ей письмо и 300 франков. <…> Очень прошу простить… за беспокойство, но… в прошлом году я ей послала все свое состояние и все свои чулки, а она, оказывается, ничего не получила. <…>

Ваша Тэффи».

Театрик «Гнездо перелетных птиц» хорошо знали не только в Севастополе, но и в других городах Крыма, потому что труппа часто гастролировала. Выступали в Симферополе, Феодосии, Евпатории. Об этих поездках напоминает фотопортрет Аверченко, сделанный в евпаторийской мастерской Н. Я. Зейферта. Обнаружив этот документ в архиве писателя, мы смогли установить адрес фотоателье, в котором был сделан снимок: улица Революции (бывшая Лазаревская), 54. Интересно, что в этом доме прошли детские и юношеские годы известного в 1920-е годы поэта-конструктивиста Ильи Сельвинского.

В «Гнезде…» ставились небольшие одноактные пьески, Аверченко же мечтал увидеть на сцене настоящего, профессионального театра свою комедию «Игра со смертью», которая была им написана «при большевиках». Постановку осуществил лучший в городе театр «Ренессанс» и показал пьесу на Рождество 1920 года. «Игра со смертью» была опубликована единственный раз — в Чехословакии в 1948 году, в России — никогда. Мы обнаружили ее в архиве писателя в рукописных и машинописных вариантах[69].

«Игра со смертью» — это легкий трагифарс с элементами плутовской комедии (мотив «плут обманывает плута» является в ней одним из основных). Фабула такова: в доме супружеской четы Талдыкиных прижился агент по страхованию жизни Петр Казимирович Глыбович. Он опутал своими сетями гувернантку, горничную и, наконец, из корыстных соображений завел роман с хозяйкой дома. Глыбович методично подводит ее к мысли о необходимости застраховать свою жизнь. Добившись от женщины желаемого, Глыбович принимается за ее мужа. В разгар их беседы появляется новое действующее лицо — писатель Иван Никанорович Казанцев — мрачный пессимист, который рассказывает Талдыкину, что врачи обнаружили у него чахотку и жить ему осталось всего три месяца. И тут в голове плута Талдыкина созревает невероятный план: застраховать за свой счет жизнь Казанцева и по истечении трех месяцев получить круглую сумму! Он приглашает к себе доктора, который за взятку дает ложное медицинское заключение о том, что Казанцев совершенно здоров.

Оформив договор страхования, Талдыкин начинает цинично ждать смерти Казанцева. Более того, способствует ее скорейшему приходу: специально угощает больного крепчайшими сигарами, насильно поит вином… Многочисленным кредиторам, осаждающим его, он обещает расплатиться «по окончанию казанцевского дела». Но происходит непредвиденное: Казанцев влюбляется в племянницу Талдыкина и неожиданно для самого себя начинает поправляться. Как-то, приехав на дачу к Талдыкиным, он заявляет: «Кашель почти исчез, аппетит появился. И в весе прибавился на 12 фунтов. <…> И, знаете, настроение как-то лучше». Услышав такую шокирующую новость, Талдыкин выходит из себя:

«Талдыкин . Иван Никанорович, что же это вы, а…?

Казанцев . А что такое?

Талдыкин . А как же… То говорили 3 месяца, 3 месяца, а теперь… 12 фунтов! Я, конечно, не какой-нибудь кровожадный палач, можете себе жить хоть 100 лет… Но я, извините, деловой человек. Я вложил капитал! И если мы уж начали дело…

Казанцев (добродушно ). Дорогой мой, но чем же я виноват? Ей-богу, я не хотел вас подвести… Даю вам честное слово, что я не старался.

Талдыкин . Да! Не старались. А 12 фунтов откуда?

Казанцев . А черт их знает. Поверьте, что я, если бы знал, что причиню вам такое огорчение…

Талдыкин . Позвольте… Но кашель-то все-таки есть?

Казанцев . Иногда. По ночам.

Талдыкин . Грудь болит? Или совсем перестала?

Казанцев . Иногда покалывает.

Талдыкин . Гм! Покалывает! Покалывает… Ну, ладно. <…> Вы меня извините, Иван Никанорович… Но если бы вы знали, как мне теперь круто приходится. Все деньги, какие были, ахнул в это дело. Тому плати, этому плати…

Казанцев . Господи! Да разве я не понимаю? Не зверь же я, в самом деле… Да вы не вешайте головы. Может, это так просто… временное улучшение. Знаете, как свеча перед тем, как погаснуть, ярче вспыхивает».

Финал комедии счастливый: Казанцев выздоравливает, женится на племяннице Талдыкина, а тот переделывает посмертную страховку на дожитие и получает все свои взносы обратно.

Постановка «Игры со смертью» в севастопольском «Ренессансе» стала началом театральной судьбы этой пьесы, которую в 1922–1923 годах увидят зрители Праги, Моравской Остравы, Риги, Берлина. Рецензент газеты «Prager Presse» в отзыве на показ пьесы в Праге в ноябре 1922 года писал: «Наш русский гость едва ли преследовал какую-то цель, кроме желания доставить публике приятное развлечение, в чем он вполне преуспел». Журналист А. Бурнакин, смотревший «Игру со смертью» в Севастополе, оставил такой отзыв: «Достоинство пьесы Аверченко — ее сценичность и последовательность в развитии фабулы. Зритель не скучает, а, наоборот, с возрастающим интересом следит за ходом пьесы». Севастопольцы были благодарны Аверченко за то, что он смог отвлечь их от жизненных тягот. Петр Пильский вспоминал, что Аркадия Тимофеевича в городе называли «Красным Солнышком» за умение «среди общих тревог, лишений, неудобств, в этом тумане неясности будущего, в атмосфере злых предчувствий, слепоты, запертости, общей тесноты, сотрясений» сохранять оптимизм и вносить в жизнь «свежесть хороших утр, после которых весь день кажется помолодевшим и замечтавшимся».

Итак, Аверченко предпринял попытку написать «полноценную» пьесу. Судя по отзывам, постановки ее были удачными, но при чтении «Игры со смертью» нас не покидало ощущение, что автор мог передать комическую коллизию гораздо более компактно. В связи с этим вспоминается общеизвестный факт, что мастерам короткой художественной формы большие вещи обычно не удаются.

Экземпляры пьесы вместе с другими документами севастопольского периода (в основном газетными вырезками) составили основу нового, послереволюционного архива Аверченко. Бежав из Петрограда и оставив там все, что было написано и накоплено в течение десяти лет, писатель теперь начал тщательно собирать любые упоминания о себе в прессе: критические статьи, рецензии, заметки о сборниках, гастрольных поездках, отклики на концертные выступления. Все эти материалы он сортировал в хронологическом порядке и наклеивал в специальные тетради (в РГАЛИ хранятся три из них — № 3, 4, 5 за 1919–1924 годы). Особо тщательно Аверченко собирал свои книги. Через «Юг» он несколько раз обращался к аудитории с просьбой «на время одолжить или продать» ему собственный юмористический сборник «Синее с золотом». Эта книга вышла в Петрограде в 1917 году, у писателя почему-то не было ни одного экземпляра (он продолжал ее разыскивать затем и в Константинополе). Как выяснится впоследствии, Аркадий Тимофеевич действовал очень правильно: Аркадий Бухов, к примеру, оказавшись в эмиграции, не имел ни одной своей книги и никак не мог доказать, что он писатель «с именем»…

Так зачем Аверченко собирал свои книги? С целью переиздания? Возможно, он уже понял, что севастопольская «эпопея» заканчивается, а возвращения в Петербург не будет? Скорее всего — так. Книги, вышедшие в Крыму, он готовил к переизданию за границей. 7 сентября 1920 года Аркадий Тимофеевич подарил сборник «Нечистая сила» С. И. Колпашникову, уезжавшему в США. На книге Аверченко сделал следующую надпись:

«Право продажи этой книги целиком или отдельными фельетонами предоставляю исключительно Степану Ивановичу Колпашникову, Аркадий Аверченко Севастополь, 7/IX 1920.

П. С. Право г. Колпашникову предоставляется на всю Америку.

А. Аверченко».

Наступали последние месяцы «врангелевского сидения».

В первых числах ноября началась эвакуация. Первыми уезжали тыловые учреждения белых. Аверченко ежедневно наблюдал, как по Нахимовскому проспекту двигались в сторону пристаней телеги, а в них — военные всех званий с семьями, чемоданами, ящиками. Поначалу погрузка шла медленно, словно на обыкновенные рейсовые пароходы. Затем по городу поползли упорные слухи о том, что Перекопский перешеек, соединяющий Крым с материком, взят красными. И тогда в Севастополе началась паника среди гражданского населения. Аркадий Тимофеевич, сохранявший, как всегда, олимпийское спокойствие, наблюдал, как люди штурмом брали пароходы. Их пытались оттеснить юнкера. В толпе стояли крик, ругань, плач.

Из внутренних районов Крыма в Севастополь хлынула толпа беженцев. Их коляски, телеги, татарские мажары потоком двигались по центральным улицам, и начало этого потока было где-то далеко за городом. Затем и беженцы сели на пароходы. Выйдя как-то вечером на улицу, Аркадий Тимофеевич увидел по всей ее длине слой навоза, рваную бумагу, лохмотья, сломанные деревья и брошенные телеги. Среди всего этого запустения бродили голодные лошади и грызли кору деревьев.

Последними мимо дома Аверченко прошли воинские части. Они следовали в полном молчании, спокойно, не останавливаясь. Их встречали офицеры и провожали прямо к пристаням. На площади Нахимова — центральной в Севастополе — стоял с крымским посохом в руках Николай Агнивцев и кричал душераздирающие стихи:

Церкви — на стойла, иконы — на щепки,

Пробил последний, двенадцатый час!

Святый Боже, Святый — крепкий,

Святый — бессмертный, помилуй нас!

Многие из тех, кто эвакуировался из Севастополя, запомнили прощальный парад войск, устроенный Врангелем на площади Нахимова. В последний раз на городом пронеслось громовое «ура!».

Все эти события, многократно описанные в мемуарной литературе в трагических тонах, Аркадий Аверченко передал в свойственной ему иронической манере:

«…ко мне пришел знакомый генерал и сказал:

— Вам нужно отсюда уезжать…

— Да мне и тут хорошо, что вы!

— Именно вам-то и нельзя оставаться. Скоро здесь будет так жарко, что не выдержите…

— Жарко?! Но ведь уже осень, — чрезвычайно удивился я.

— Вот-вот. А цыплят по осени считают. Смотрите, причтут и вас в общий котел… Говорю вам — очень жарко будет!

— Я всегда знал, что климатические условия в Крыму чрезвычайно колеблющиеся, но, однако, не до такой степени, чтобы в октябре бояться солнечного удара?!

— А кто вам сказал, что удар будет „солнечный“? — тонко прищурился генерал.

— Однако…

— Уезжайте! — сухо и твердо отрубил генерал. — Завтра же рано утром чтобы вы были на борту парохода!

В голосе его было что-то такое, от чего я поежился и только заметил:

— Надеюсь, вы мой пароход подадите к Графской пристани? Мне оттуда удобнее.

— И в Южной бухте хороши будете.

— Льстец, — засмеялся я, кокетливо ударив его по плечу булкой, только что купленной мною за три тысячи… — Хотите кусочек?

— Э, не до кусочков теперь. Лучше в дорогу сохраните.

— А куда вы меня повезете?

— В Константинополь.

Я поморщился.

— Гм… Я, признаться, давно мечтал об Испании…

— Ну, вот и будете мечтать в Константинополе об Испании» («Как я уезжал»).

Был ли у Аверченко выбор? Вряд ли. Не случайно эпиграфом к рассказу «Как я уезжал» он поместил такую сентенцию:

«— Ехать так ехать, — добродушно сказал попугай, которого кошка вытащила из клетки».

По свидетельству Петра Пильского, Аркадий Тимофеевич не торопился с отъездом: «Аверченко <…> на пароход сел чуть ли не последним, и даже не сел, потому что его туда отвезли и посадили друзья». Ефим Зозуля тоже считал, что писателя «увезли в Турцию» мелкие актеры театров миниатюр. Из обеих цитат складывается ощущение, будто Аверченко не собирался уезжать. Вряд ли это так. Разумеется, он испытывал сильные душевные терзания, ведь приходилось покидать родину и свою семью. Возможно, именно поэтому медлил…

Две сестры Аркадия Аверченко — Ольга Фальченко и Елена Ростопчина — тоже отправились в эмиграцию.

Около полудня 14 ноября 1920 года мимо дома на Нахимовском проспекте, в котором около двух лет прожил писатель, прошел Врангель со свитой. Это печальное шествие состоялось в полной тишине. Барон прощался с Севастополем, Крымом, Россией. Улицы были пустынны. Дул сильный норд-ост, срывая со стен домов последний приказ главнокомандующего: «…Для выполнения долга перед армией и населением сделано все, что в пределах сил человеческих. Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлет Господь всем силы и разума одолеть и пережить русское лихолетье».

Мы можем с уверенностью сказать, что Аверченко отдавал должное тем, кто до конца боролся с большевиками (себя он тоже причислял к борцам). В одном из интервью писатель скажет: «Могу с гордостью сказать, что держались мы до последнего, но когда нас оттеснили так, что мы уже висели на кончике крымской черноморской скалы, пришлось плюхнуться в море и приплыть к гостеприимным туркам».

В Севастополе начинался и в Севастополе же закончился российский период жизни Аркадия Тимофеевича Аверченко.

Поиск по сайту: