РЕАКЦИЯ В НАЧАЛЕ 19-го ВЕКА

Застой научной мысли. — Пробуждение социализма; его влияние на развитие науки. — Пятидесятые годы.

После поражения Великой Французской революции Европа, как известно, пережила период всеобщей реак­ции: в области политики, науки и философии. Белый тер­рор Бурбонов, Священный Союз, заключенный в 1815 году между монархами Австрии, Пруссии и России для борьбы против либеральных идей, мистицизм и «набож­ность» высшего европейского общества и государствен­ная полиция повсюду торжествовали по всей линии.

Однако основные принципы революции не должны были погибнуть. Освобождение крестьян и городских ра­бочих, вышедших из полурабского состояния, в котором они до тех пор пребывали, равенство перед законом и представительное правление — эти три принципа, провозглашенные революцией и пронесенные революцион­ными армиями по всей Европе вплоть до Польши, прола­гали себе путь в Европе, как во Франции. После револю­ции, провозгласившей великие принципы свободы, ра­венства и братства, началась медленная эволюция, то есть медленное преобразование учреждений: приложение в повседневной жизни общих принципов, провозглашен­ных в 1789-1793 годах. Заметим, кстати, что такое осуществление эволюцией) начал, выставленных преды­дущей революционной бурей, может быть признано как общий закон общественного развития.

Хотя церковь, государство и даже наука начали топ­тать в грязь то знамя, на котором революция начертала свой клич: «Свобода, Равенство и Братство», и хотя при­способление к существующему стало тогда всеобщим ло­зунгом, даже в философии, тем не менее великие прин­ципы свободы проникали всюду в жизнь. Правда, крепо­стные обязательства крестьян, так же как и инквизиция, уничтоженные революционными армиями в Италии и Испании, были восстановлены. Но им был уже нанесен смертельный удар, от которого они никогда не оправи­лись.

Волна освобождения дошла сначала до Западной Германии, потом она докатилась до Пруссии и Австрии и распространилась по полуостровам — Испании, Ита­лии и Греции; идя на восток, она достигла в 1861 г. до России и в 1878 г. до Балкан. Рабство исчезло в Амери­ке в 1863 году. В то же время идеи равенства всех перед законом и представительного правления распространи­лись также с запада на восток, и к концу столетия одна только Россия и Турция оставались еще под игом само­державия, впрочем, уже весьма ослабевшего*.

* См. в моей книга «Великая Французская революция» главу «Заключение».

Более того, на рубеже двух столетий, 18-го и 19-го, мы встречаем уже громко провозглашенные идеи эконо­мического освобождения. Сейчас же после низложения королевской власти населением Парижа 10 августа 1792 года, и в особенности после свержения жирондистов 2 июня 1793 года, мы видим в Париже и по всей стране подъем коммунистических настроений; революционные «секции» больших городов и многих муниципалитетов маленьких городов во Франции действуют в этом направ­лении.

Интеллигентные люди нации заявляли, что равенство должно перестать быть пустым словом—оно должно претвориться в факт. А так как тяжесть войны, которую революция должна была вести против «королей-заговор­щиков», падала прежде всего на бедных, то народ за­ставлял комиссаров Конвента проводить коммунистиче­ские меры в смысле уравнения всех граждан.

Сам Конвент принужден был действовать в коммуни­стическом направлении и принял несколько мер, имев­ших целью «уничтожение бедности» и «уравнение состо­янии». После того как жирондисты были изгнаны из правительства во время восстания 31 мая — 2 июня 1793 года, Конвент был даже принужден провести законы, имевшие в виду национализацию не только земли, но также и торговли, по крайней мере, торговли предмета­ми первой необходимости.

Это движение, очень глубокое, продолжалось вплоть до июля 1793 года, когда буржуазная реакция жиронди­стов, войдя в сношение с монархистами, взяла верх 9-го термидора. Но несмотря на короткий срок, оно придало XIX веку свой явный отпечаток — коммунистическое и социалистическое направление наиболее передовых эле­ментов.

Пока движение 1793-94 гг. продолжалось, оно нахо­дило для своего выражения народных ораторов. Но сре­ди писателей того времени не было во Франции никого, кто мог бы дать литературное выражение этим идеям (ко­торые называли тогда «дальше Марата») и произвести длительное впечатление на умы.

И только в Англии, уже в 1793 году, выступил Годвин, опубликовав свой поистине замечательный труд «Исследование политической справедливости и ее влия­ния на общественную нравственность» (Enquiry concerning Political Justice and its influence on general virtue and happiness), где он явился первым теоретиком социализма без правительства, то есть анархизма, а с другой стороны Бабеф, под влиянием по-видимому Буонарроти, выступил в 1795 году во Франции в качестве первого те­оретика централизованного социализма, т. е. государст­венного коммунизма, который почему-то в Германии и России приписывают теперь Марксу.

Затем, разрабатывая принципы, уже намеченные, та­ким образом, в конце 18-го века, появляются в 19-м веке Фурье, Сен-Симон и Роберт Оуэн — три основателя со­временного социализма в его трех главных школах; а еще позднее, в 40-х годах, явился Прудон, который, не зная работ Годвина, положил сызнова основы анархизма.

Научные основы социализма как государственного, так и безгосударственного, были таким образом разрабо­таны еще в начале XIX века с полнотою, к сожалению, неизвестной нашим современникам. Современный же со­циализм, считающий свое существование со времени Интернационала, пошел дальше этих основателей толь­ко в двух пунктах, правда, очень важных: он стал рево­люционным, и он порвал с идеей о «социалисте и рево­люционере Христе», которую любили выставлять до 1848 года.

Современный социализм понял, что для того чтобы осуществить его идеалы, нужна социальная революция, не в том смысле, в котором употребляют иногда слово «революция», говоря о «революции промышленной» или «революции в науках», но в точном, ясном смысле этого слова, — в смысле всеобщей и немедленной перест­ройки самых основ общества. С другой стороны, совре­менный социализм перестал смешивать свои воззрения с весьма неглубокими и сентиментальными реформами, о которых говорили некоторые христианские реформаторы. Но это последнее — это нужно помнить — уже было сде­лано Годвином, Фурье и Робертом Оуэном. Что же каса­ется до администрации, централизации и культа власти и дисциплины, которыми человечество обязано особенно духовенству и римскому императорскому закону, то эти «пережитки» темного прошлого, как их прекрасно оха­рактеризовал П. Л. Лавров, до сих пор еще удержались полностью среди многих социалистов, которые, таким образом, еще не достигли уровня своих французских и английских предшественников.

Было бы трудно говорить здесь о том влиянии, кото­рое оказала на развитие наук реакция, господствовавшая после Великой Революции^*. Достаточно будет сказать, что все, чем так гордится в настоящее время современ­ная наука, было уже намечено, и часто более чем наме­чено — иногда высказано, — в точной научной форме еще в конце восемнадцатого века. Механическая теория теп­лоты, неуничтожаемость движения (сохранение энергии), изменяемость видов под непосредственным влиянием ок­ружающей среды, физиологическая психология, понима­ние истории, религии и законодательства как естествен­ных последствий жизни людей в тех или других усло­виях, законы развития мышления — одним словом, все естественнонаучное миросозерцание, так же как синтети­ческая философия (т. е. философия, охватывающая все физические, химические, жизненные и общественные яв­ления как одно целое), были уже намечены и отчасти разработаны в восемнадцатом веке.

* Кое-что дано было в этом направлении в моей английской лекции «О научном развитии в XIX веке», которую я приготовляю к печати.

Но с реакцией, воцарившейся после конца Великой Революции в течение целого полустолетия, началось те­чение, стремившееся подавить эти открытия. Ученые-ре­акционеры обзывали их «малонаучными». Под предло­гом изучения сначала «фактов» и собирания «научного материала» ученые общества отвергали даже такие ис­следования, которые сводились к точным измерениям,— как, например, определение Сегеном-старшим (Seguin) и затем Джоулем (Joule) механического эквивалента теплоты (т. е. количества механического трения, необхо­димого для получения данного количества теплоты); «Ко­ролевское общество» в Англии, которое является англий­ской Академией Наук, отказалось даже напечатать труд Джоуля по этому вопросу, найдя его «ненаучным». Что же касается замечательной работы Грова (Grove) о един­стве всех физических сил, написанной им в 1843 году, то она была оставлена без внимания до 1856 года!

Только знакомясь с историей научного развития в первой половине девятнадцатого века, понимаешь ту гу­стоту мрака, которая охватила Европу после поражения французской революции...

Завеса была порвана сразу, к концу 50-х годов, когда на Западе началось либеральное движение, которое привело к восстанию Гарибальди, освобождению Италии, уничтожению рабства в Америке, либеральным рефор­мам в Англии и т. д. То же движение вызвало в России уничтожение крепостного права, кнута и шпицрутенов, опрокинуло в нашей философии авторитеты Шеллинга и Гегеля и дало начало смелому отрицанию умственного рабства и преклонения перед всякого рода авторитета­ми, известному под именем нигилизма.

Теперь, когда мы можем проследить историю умст­венного развития этих годов, для нас очевидно, что имен­но пропаганда республиканских и социалистических идеи, которая велась в 30-х и 40-х годах, и революция 1848 года помогли науке разорвать душившие ее узы,

Действительно, не вдаваясь в детали, здесь достаточ­но будет заметить, что Сеген, имя которого мы уже упо­мянули, Огюстен Тьерри (историк, который первый по­ложил основы изучения вечевого строя коммун и идей федерализма в средних веках) и Сисмонди (историк свободных городов в Италии) были учениками Сен-Симона, одного из трех основателей социализма в первой по­ловине XIX века. Альфред Р. Уоллес, пришедший одно­временно с Дарвином к теории происхождения видов при помощи естественного подбора, был в юности убеж­денным последователем Роберта Оуэна; Огюст Конт был сенсимонист; Рикардо, так же как Бентам, были оуэнисты; материалисты Карл Фохт и Д. Люис, так же как Гров, Милль, Герберт Спенсер и многие другие, находи­лись под влиянием радикально-социалистического дви­жения в Англии 30-х и 40-х годов. В этом движении они почерпнули свое мужество для научных работ*.

* Обо всех этих именах, так же как и о следующих, — смотри объяснительные заметки в конце книги.

Появление на коротком протяжении пяти или шести лет, с 1856 г. по 1862 г., работ Грова, Джоуля, Бертело, Гельмгольца и Менделеева в физических науках; Дарви­на, Клода Бернара, Спенсера, Молешотта и Фохта в на­уках естественных; Лайеля о происхождении человека; Бэна и Милля в науках политических; и Бюрнуфа в происхождении религий, — одновременное появление всех этих работ произвело полную революцию в основных воззрениях ученых того времени — наука сразу рванулась вперед на новый путь. Целые отрасли знания были созданы с поразительной быстротой.

Наука о жизни (биология), о человеческих учрежде­ниях (антропология и этнология), о разуме, воле и чув­ствах (физическая психология), история права и религий и т. д. образовались на наших глазах, поражая ум сме­лостью своих обобщений и революционным характером своих выводов. То, что в прошлом веке было только не­определенными предположениями, часто даже догадкой, явилось теперь доказанным на весах и под микроскопом и проверенным тысячью наблюдений и в приложениях на практике. Самая манера писать совершенно измени­лась, и ученые, которых мы только что назвали, все вер­нулись к простоте, точности и красоте стиля, которые так характерны для индуктивного метода и которыми обла­дали в такой степени те из писателей восемнадцатого ве­ка, которые порвали с метафизикой.

Предсказать, по какому направлению пойдет в буду­щем наука, конечно, невозможно. Пока ученые будут за­висеть от богатых людей и от правительств, их наука бу­дет неизбежно носить известный отпечаток и они смогут всегда задерживать развитие знаний, как они это сдела­ли в первой половине девятнадцатого века. Но одно яс­но. Это то, что в науке, как она складывается теперь, нет более надобности ни в гипотезе, без которой мог обойтись Лаплас, ни в метафизических «словечках», над которыми смеялся Гете. Мы можем уже читать книгу при­роды, понимая под этим развитие органической жизни и человечества, не прибегая ни к творцу, ни к мистической «жизненной силе», ни к бессмертной душе, ни к гегелев­ской триаде и не скрывая нашего незнания под каки­ми-либо метафизическими символами, которым мы сами приписали реальное существование. Механические явле­ния, становясь все более и более сложными по мере то­го, как мы переходим от физики к явлениям жизни, но оставаясь всегда теми же механическими явлениями, до­статочны нам для объяснения всей природы и жизни ор­ганической, умственной и общественной.

Без сомнения, остается еще много неизвестного, тем­ного и непонятного в мире; без сомнения, всегда будут открываться новые пробелы в нашем знании по мере то­го, как прежние пробелы будут заполняться. Но мы не видим области, в которой нам будет невозможно найти объяснения явлениям при помощи тех же простейших физических фактов, наблюдаемых нами вокруг, как, на пример, при столкновении двух шаров на бильярде или при падении камня, или при химических реакциях. Этих механических фактов нам пока достаточно для объясне­ния всей жизни природы. Нигде они нам не изменили, и мы не видим даже возможности открыть такую область, где механические факты будут недостаточны. И пока, до сих пор, ничто не позволяет нам даже подозревать суще­ствование такой области.

IV

Поиск по сайту: