Взгляд и насилие. Будущее очевидности

Тема «насилия» стала конъюнктурной. Го­ворят о брутальном, реальном насилии, о вооб­ражаемом насилии, о символическом, структур­ном насилии. И говорят о его возрастании. По всему миру и все чаще проводятся мероприятия, посвященные этой теме, которые, однако, не ве­дут дальше очерченных границ. Как и преж­де остается загадкой, почему после несколь­ких тысячелетий пацификации человечества все более настоятельно приходится констатировать неожиданно сильный всплеск насилия по всему земному шару. Кант вместе с другими просве­тителями разработал философию истории как возрастающего смягчения человеческой приро­ды; согласно ей, человек в свою человечность вступает поэтапно, путем цивилизации, дисци-плинирования, гуманизации. Насилие в связи с этим полагается только на начальном этапе, так, что необоримое историческое движение проис­ходит от варварства к гуманности. Глубинным смыслом категории прогресса было то, что эво­люция и развитие сходятся к совершенству уми-

ротворенного человечества. Еще Норберт Элиас повторил и усилил эту линейность истории, ко­торая движется от тела, совершающего насилие, к духу, всегда готовому к согласию, или от близ­ких органов чувств, которые не поддаются ци­вилизации и дисциплинированию, к дальним ор­ганам чувств, в частности к эмансипированно­му глазу. Человек во всеохватывающем взгляде приходит к себе самому как светлый, сияющий образ. Per aspera ad astra.

Дискуссии и мышление в парадигме, призна­ющей, что насилие всегда архаично и принад­лежит природе человека, до недавнего времени были в высшей степени самоочевидны: человек вначале зверь, а в конце человек, его тело тем­но и непроницаемо, его дух светоносен и про­зрачен. Но эта аргументация оказалась неубе­дительной. Пришлось признать, что результат цивилизации и дисциплины — большей частью только покров, за которым нетрудно вновь раз­личить «старую бестию». Однако, несмотря на неудачу, можно было бы не оставлять надежд в один прекрасный день достигнуть полного уми­ротворения человеческой природы. Впрочем, от таких ожиданий сегодня мало что осталось. Не было ни одного столетия без войн, жертв и убий­ства людей, но ни одно столетие не породило насилия столь много, в собственных и в чужих условиях, как двадцатое. Варварское и монстру­озное, кажется, возрастает в той же мере, в ка­кой и стремление к гуманности и правам чело­века. Насилие очевидно поменяло свою передо­вую линию. Хотя, как и прежде, его выбросы

происходят и из тела, при этом дух с его ин­ституциями практикуют столько насилия, что замалчивать его уже более невозможно. Инстан­ция, которая до недавнего времени считалась на земле ответственной за готовность человечества к примирению, работает теперь рука об руку со вспыхивающими повсюду войнами. Причем де­структивные достижения человеческого духа во всей их очевидности выходят на свет незамед­лительно.

Эдгар Морен следующим образом сформу­лировал эту «загадку гуманности»: человек ни­когда не был зверем, он с самого начала был человеком, но одновременно и homo sapiens, и homo demens. Лицо человека никогда за всю ис­торию не появлялось без гримасы. Гуманность невозможна без монструозности. Из этого следу­ет, что нужно заново написать последнюю главу истории мира, а именно историю XX в. Насилие, которое долгое время служило тому, чтобы из­бежать или же уменьшить насилие, стало тво­рящим насилие, какой была когда-то вся чело­веческая природа. Поэтому, может быть, потре­буется заново определить этапы истории, в том числе и первобытной, не поворачивая ее про­сто вспять. Она могла бы выглядеть так: приру­чение, цивилизация, дисциплинирование, седи-рование (включая нормализацию). Приручение в начале относится к до-цивилизаторской тен­денции интерпретировать весь мир как дом и вступать в этот дом (Слотердайк); седирование в конце остается абсолютно амбивалентным и подразумевает, что человеческое тело переходит

от прямостояния к сидению и в этой сидячей по­зе надолго успокаивается, калькулируя преходя­щие состояния¹. Седирование далее значит, что необходимы сильные средства, чтобы перенести невыносимость обязанности сидеть (Айкхофф). В цивилизации прогресса насилие манифе­стирует себя во взгляде. Просвещению с его девизом «сделать все неочевидное очевидным» было еще не ясно, что возрастающая очевид­ность может иметь неожиданные последствия. Об этих последствия Мишель Фуко говорит как о паноптизме власти. При смене концентриро­ванной власти суверена на рассеянную дисци­плинарную власть под видом гуманизации был инсталлирован контролирующий взгляд, кото­рый все более и более обнаруживал свое опусто­шающее и уничтожающее воздействие. Эта оп­тическая структура надзора и наказания, дис­циплины, воспитания и эмансипации появилась задолго до технологической реализации визу­альных медиа (фотоаппарат, кинокамера, мо-

¹ Продолжая размышления о природе насилия в со­временности Кампер в другой работе пишет: «Великое воображаемое, которое позволяет себе современное об­щество, которое оно производит, никакая не машинерия уничтожения, а мирное успокаивающее устройство, при котором ничего не теряют, а выигрывают. Вместо утвер­ждаемого исчезновения и растворения есть слава и день­ги, как можно усмотреть и у Слотердайка. Но именно это наш пункт, наш поворотный и центральный пункт рас­следования и тезис Петера в том, что седирование таит в себе смерть, пусть даже смерть того, кто разоблачает се­дирование» (Quand meme. Nachgedanken zu Saint Peters­burg. Dietmar Kamper, Berlin-Kreuzberg, Ende September 1999. Рукопись).

нитор телевизора, видеомагнитофон) и насаж­далась в обществе с помощью соответствую­щих институций. Монастыри, казармы, клини­ки, школы, тюрьмы, рабочие и каторжные до­ма практиковали принуждение взглядом, что в дальнейшем внедрилось в общественные от­ношения в виде принуждения образом. Люди вынуждены были приспосабливаться к этому. К тому же под запретом оказалось познание взаимосвязи власти и образа. Власть, которая способствовала повышению очевидности, от эта­па к этапу становилась все более неочевидной. Это следовало системно-теоретическому девизу: только то наблюдение совершенно, которое само не наблюдаемо.

Спустя столетия такой ненаблюдаемой прак­тики в исторически установившихся рамках смогли наконец приступить к работе машины взгляда и образа. Они с самого начала появи­лись на свет не как инструменты и орудия, а как всемирные проекты с тоталитарными притяза­ниями. В отношении их общественных послед­ствий ожидания вновь возросли: можно, напри­мер, проводить гуманизацию человека, усми­ряя его способность творить насилие над приро­дой. Однако вскоре установили фундаменталь­ную двойственность, существующую и по сей день. В сфере технологии это и есть вышеопи­санное седирование: люди последовательно при­нуждались и принуждаются к сидению, им на­значали и назначают для успокоения сильные лекарственные средства с непредвиденными по­бочными воздействиями. Экономическая и по-

литическая власть, с одной стороны, и бесси­лие отдельного человека — с другой, так сцеп­лены, что уменьшение насилия, на которое на­деялись, привело к его интенсификации, истин­ные причины которой по прежнему неясны. Во всяком случае ожидаемое со всех сторон меди­альное примирение не наступило. На его ме­сте идет война образов, которая еще не достиг­ла своей высшей точки. Между тем повсемест­ный контролирующий взгляд неумолимо при­нуждает людей к тому, чтобы превратиться в образ, не выпадающий из установленных ра­мок и способный удовлетворить требование воз­растающей очевидности. Все, что неочевидно, должно быть сброшено перед вступлением в иг­ру как обесцененное. Напротив, образ, соразмер­ный взгляду, можно активно формировать в по­вторяющихся всю жизнь инсценировках, непре­менно включая увиденное.

Это принуждение — все, что есть, ради взгляда преобразовать в образ — связано с ред­кой добровольностью, которая полностью лик­видирует прежние линии обороны. Сейчас это «добровольное принуждение» тотально распро­страняется и не оставляет никакого шанса ускользнуть тем, кто делает ставку на принад­лежность к обществу. Образовался «порочный круг»: чтобы принимать участие в процессе воз­растающей очевидности, люди мирятся с тем, что они теряют многомерную телесность сво­ей жизни. Они сами приговаривают себя к то­му, чтобы существовать только на поверхности образов. И происходит это со ставшей интер-

национальной жесткостью. Кроме того, новая «длинная тень» очевидности погружает решаю­щие для всех события в темноту и позволяет бес­сознательному собственных поступков и страда­ний стать непроницаемым. Самой крайней от­ветной мерой могло бы стать усовершенство­ванное чутье того, что человек есть во взгля­де (Лакан вслед за Сартром). В противополож­ность этому, сегодня считается совершенно нор­мальным не замечать взгляда, или, если его за­метил, как можно скорее забыть. Но, возмож­но, все дело в том, чтобы не согласиться на это забвение взгляда и его насилия. Для это­го нужна ясность и отчетливость в трех аспек­тах: во-первых, необходимо описать конкретные изменения в исторических режимах очевидного. Во-вторых, нужно отследить соотношение утра­ты собственного тела и присутствия Другого. В-третьих, нужно способствовать смене гори­зонта в отношении основ насилия. Тем самым, станет бесспорно возможным при адекватных предпосылках лучше понять происходящее се­годня.

Поиск по сайту: