Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

ЕСТЕСТВЕННОСТЬ КАК НОРМА И ЕЕ ИСКАЖЕНИЯ



Существование персо­нажей, осуждаемых Толстым, искусственно. Таково же их пове­дение, как правило подчиненное ритуалу или условному порядку. Все заранее определено и размечено в петербургском салоне Анны Павловны Шерер (казенный Петербург и более патриархальная Москва противопоставлены в "Войне и мире"), каждый посети­тель, например, должен прежде всего приветствовать старую тетушку, чтобы потом ни разу не обратить на нее внимания. Это как бы пародия на семейные отношения. Особенно неестествен этот стиль жизни во время Отечественной войны, когда люди света играют в патриотизм, взимая штрафы за употребление по инерции французского языка. В данном случае весьма значимо то, что происходит это в Москве при приближении к ней непри­ятеля, перед Бородинским сражением, когда Жюли Друбецкая, собираясь уехать из города, "делала прощальный вечер" (т. 3, ч. 2, гл. XVII).

"Исторические" деятели, например многочисленные генера­лы, патетически говорят и принимают торжественные позы. Император Александр при известии о сдаче Москвы произносит французскую фразу: "Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?" (т. 4, ч. 1, гл. III). Постоянно позирует Наполеон. Когда он дожидается делегации "бояр" на Поклонной горе, его величе­ственная поза становится нелепой и комичной. Все это бесконеч­но далеко от поведения любимых героев Толстого, от поведения не только русских солдат и мужиков, но и солдат наполеоновской армии, когда их не подчиняет ложная идея. А подчинение такой идее может быть не просто нелепым, но трагически нелепым. При переходе через реку Вилию на глазах Наполеона польский полковник пускает подчиненных ему улан вплавь, чтобы они продемонстрировали свою преданность императору. "Они стара­лись плыть вперед на ту

 

сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали" (т. 3, ч. 1, гл. II). Ранее, в конце Аустерлицкого сражения, Наполеон объезжает усеянное трупами поле и при виде раненого Болконского, рядом с которым лежит древко уже сорванного знамени, произносит: "Вот прекрасная смерть". Для истекающего кровью князя Андрея не может быть прекрасной смерти. "Он знал, что это был Наполеон — его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконеч­ным небом с бегущими по нем облаками" (т. 1, ч. 3, гл. XIX). На грани жизни и смерти Болконскому открылась естественность в чистом виде, красота и безграничность бытия как такового, которое для него символизирует словно впервые увиденное небо. Красивый, геройский поступок Болконского писатель не осужда­ет, только показывает бесполезность индивидуального подвига. Не осуждает он потом и 15-летнего Николеньку, который видит во сне себя и дядю Пьера "в касках — таких, которые были нарисованы в издании Плутарха... впереди огромного войска" (эпилог, ч. 1, гл. XVI). Восторженность не противопоказана юнос­ти. Но тех, кто пытается представить себя кем-то вроде римских героев (например, Растопчина), тем более во время народной войны, далекой от правил и официальной военной эстетики, Толстой не раз подвергает суровой и бескомпромиссной критике. Толстовская этика универсальна и потому неисторична. Для ре­альных участников войны 1812 г. героическая поза, подражание древним были естественны, ничуть не исключали искренности и подлинной восторженности и, конечно, не определяли все их поведение.

Неестественные люди в "Войне и мире" тоже не всегда созна­тельно конструируют свое поведение. "Фальшивая естествен­ность, "искренняя ложь" (как сказано в "Войне и мире" о Наполеоне), ненавистна Толстому, быть может, еще в большей степени, чем сознательное притворство... Наполеон и Сперан­ский, Курагин и Друбецкая владеют столь хитрой "методологией" позерства, что она забавным образом обманывает их самих" [8, с. 66]. Показательна сцена соборования умирающего старого графа Безухова с панорамой лиц претендентов на его наследство (три княжны, Анна Михайловна Друбецкая, князь Василий), среди которых выделяется растерянный, ничего не понимающий и неук­люжий Пьер. Вполне закономерно, что Анна Михайловна и княжна Катишь, выдергивая друг у друга портфель с завещанием в присутствии князя Василия с "перепрыгивающими щеками" (т. 1, ч. 1, гл. XXI), уже забывают о всякой благопристойности. Так потом Элен после дуэли Пьера с Долоховым выказывает свою злобу и цинизм.

Даже разгул — оборотная сторона светских приличий — для Анатоля Курагина и Долохова в значительной мере игра, поза. "Беспокойный дурак" Анатоль так реализует свои представления о том, каким должен быть гвардейский офицер. Нежный сын и брат, бедный дворянин Долохов, чтобы лидировать среди богатых гвардейских офицеров, становится особенно лихим кутилой, кар­тежником и бретером. Он берется устроить для Анатоля похище­ние Наташи Ростовой, его не останавливает история с разжалова­нием за буйство, когда Анатоля выручил отец, а Долохова выру­чить было некому. Само геройство Долохова — и во время кутежа, когда он на пари духом выпивает бутылку рома, сидя на покатом наружном подоконнике высокого дома, и на войне, когда он едет в разведку под видом француза, взяв с собой юного Петю Ростова и рискуя его жизнью так же, как своей, — геройство демонстра­тивное, придуманное и всецело направленное на самоутвержде­ние. Он не преминет напомнить о своих отличиях во время Аустерлицкого сражения генералу, которому не до него, посколь­ку неизбежно поражение русской армии. Разгульный Долохов выслуживается точно так же, как холодный карьерист Берг, хотя своим служебным успехом озабочен гораздо меньше и готов ради самоутверждения им рисковать. Свои условности существуют в армейской среде, казалось бы, вполне безыскусственной. Юный Николай Ростов, уличив вора Телянина, сам же оказался виноват — в том, что, не смолчав, запятнал честь полка. В своем первом бою Николай убежал от француза, бросив в него пистолет (и получил солдатский Георгиевский крест за храбрость), потом проиграл 43 тысячи Долохову, зная, что семья разоряется, а в имении без толку накричал на управляющего. Со временем же он становится и хорошим офицером, и хорошим хозяином в имении жены. Это нормальная эволюция, закономерное созревание чело­века. Николай неглубок, но честен и естествен, как

 

почти все Ростовы.

Граф Илья Андреич, Марья Дмитриевна Ахросимова одинако­вы в обращении со всеми, важными и неважными лицами, чем резко отличаются от Анны Павловны Шерер. Всегда естествен, кроме как разве под суровым начальственным взглядом, малень­кий штабс-капитан совсем невоенного вида Тушин, впервые показанный Толстым в палатке маркитанта без сапог, неудачно оправдывающийся перед штаб-офицером: "Солдаты говорят: разумшись ловчее" (т. 1, ч. 2, гл. XV). Но естественны и Кутузов, засыпающий во время военного совета перед Аустерлицким сраже­нием, и его ближайший помощник во время войны 1812 г. Коновницын, выделенный автором из числа других генералов. Храбрый Багратион, явившись на торжественный обед, устроен­ный в его честь в московском Английском клубе после кампании 1805 г., смущен и неловок до смешного. "Он шел, не зная, куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене" (т. 2, ч. 1, гл. III).

Так что графы и генералы могут себя вести столь же естественно, как солдаты, смущаться всем искусственным и помпезным. Пове­дение человека зависит от самого человека, от того, каков он по своему характеру. При этом самое простое в жизни, как та же пляска Наташи в доме "дядюшки", как вся семейная атмосфера у Ростовых, овеяно подлинной поэтичностью. «В "Войне и мире"... опоэтизирована повседневная жизнь с ее стабильным ук­ладом», — отмечает В.Е. Хализев.

Рационалистическое вмешательство в этот уклад, попытки во­левым образом его усовершенствовать оказываются бесплодными и уж во всяком случае малоэффективными, как филантропичес­кие мероприятия Пьера. Масонское воспитание, пишет С.Г. Бо­чаров, «наделяет Пьера идеей благоустроенного миропорядка, которого он не видел, когда запутывался "в миру"». Известная параллель благотворительной деятельности Пьера — теоретическая разработка военных и государственных реформ кня­зем Андреем, когда его еще ничто не отталкивает в Сперанском (а Пьер вообще называет для себя Баздеева, приобщившего его к масонству, "благодетелем"). Оба друга испытывают разочарова­ние в своих планах и надеждах. Болконский, пораженный новой встречей с Наташей Ростовой на балу, долго не может забыть "аккуратный, невеселый смех" Сперанского. "Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно перево­дил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона-старосту, и, приложив к ним права лиц, кото­рые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой" (т. 2, ч. 3, гл. XVIII). Пьер в плену "узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потреб­ностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка..." (т. 4, ч. 3, гл. XII). После освобождения, в Орле, "один в чужом городе, без знакомых", он радуется удовлетворе­нию самых простых, естественных потребностей. " — Ах, как хорошо! Как славно! — говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше" (т. 4, ч. 4, гл. XII). Он не смущается тем, что смерть Элен — это тоже "славно", и свое освобождение от мучительного брака ставит в ряд с освобождени­ем родины от завоевателей. "Планов он... не делал теперь ника­ких" (т. 4, ч. 4, гл. XIX), предавшись до поры до времени спон­танному, никем и ничем не управляемому течению жизни.

Норма (естественное поведение) допускает некоторые отклоне­ния. "Свободно-открытое поведение близких Толстому героев и героинь нередко переходит границы общепринятого и установлен­ного... В доме Ростовых молодежи трудно удерживать оживление и веселье в границах приличия; чаще других нарушает бытовой этикет Наташа" [8, с. 19]. Это беда небольшая. Однако естествен­ным может оказаться и сиюминутный эгоизм, которого не чужды самые любимые толстовские герои. Здоровое бежит от больного, счастье от несчастья, живое от мертвого и умирающего, хотя и далеко не всегда. Наташа своим тонким чутьем догадывается о состоянии брата Николая, когда он возвращается домой после страшного карточного проигрыша, "но ей самой было так весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти,

 

упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя" (т. 2, ч. 1, гл. XV). Пленный Пьер на этапе не только сам изможден и не в силах помочь ослабевшему Каратаеву — ему "слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел" (т. 4, ч. 3, гл. XIV). Естественность Наташи подвергается жестокому испытанию, когда по воле старого князя Болконского ее свадьба с князем Андреем откладывается на год и жених должен уехать за границу. " — Целый год! — вдруг сказала Наташа, теперь только поняв то, что свадьба отсрочена на год. — Да отчего ж год? Отчего ж год?.." "_ Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! — вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. — Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно" (т. 2, ч. 3, гл. XXIII). Любящая Наташа не понимает никаких условий, и даже условность искусства для нее нестерпима. После деревни (с охотой, святками и т.д.) в ее "серьезном настроении" "было дико и удивительно ей" видеть оперную сцену, "она видела только крашеные картоны и странно наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигав­шихся, говоривших и певших; она знала, что все это должно было представлять, но все это было так вычурно-фальшиво и ненату­рально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них" (т. 2, ч. 5, гл. IX). Тут она и начинает испытывать физиоло­гическое, т.е. физически естественное, влечение к красавцу Ана-толю, представленному ей его сестрой Элен. "Они говорили о самых простых вещах, а она чувствовала, что они близки, как она никогда не была с мужчиной" (т. 2, ч. 5, гл. X). Вскоре Наташа в недоумении признается себе в том, что любит сразу двоих — и далекого жениха, и, как ей кажется, такого близкого Анатоля, затем соглашается бежать с Анатолем. Это помрачение по воле Толстого постигает именно самую любимую его героиню. Она должна жестоко раскаяться, пережить страшное для нее время (на это время приходится и еще неосознанная завязка ее будущей любви к Пьеру, который помогает разрешению ситуации и при­знается Наташе в своей к ней любви) и выйти из своего кризиса в дни тяжелейших испытаний для ее страны и семьи, когда она потребует освободить подводы для раненых, встретится с умираю­щим князем Андреем, убедится в его любви и прощении, перене­сет его смерть и, наконец, поможет матери перенести огромное потрясение — гибель подростка Пети. Естественное своеволие со столь тяжкими последствиями для Наташи, князя Андрея, Пьера, да и других — одна из тех форм естественности, которые, конечно же, не приемлются автором как апологетом "жизни общей", человеческого единения. Князь Андрей прощает Наташу перед смертью, но после своего смертельного ранения он и к Анатолю, которому рядом с ним ампутируют ногу, больше не испытывает враждебности. А его отец, прозванный "прусским королем", так строго воспитывавший княжну Марью, перед своей смертью трогательно, со слезами просит у нее прощения. В образах отца и сына Болконских аристократ Л.Н. Толстой преодо­левал собственную строгость и чопорность: его сын Илья вспоминал, что в период "Войны и мира" он был похож не на Пьера Безухова или Константина Левина из "Анны Карениной", а на князя Андрея и еще больше на старика Болконского.

Князь Андрей не может, пока он не отрешился от всего "мирского", преодолеть свою гордость и аристократизм. Пьеру, напоминающему его же слова о том, что падшую женщину надо простить, он отвечает: "...но я не говорил, что я могу простить. Я не могу". Он не способен идти "по следам этого господина" (т. 2, ч. 5, гл. XXI).

Денисов, знакомясь с ним, рекомендуется: "подполковник Денисов, более известный под именем Васьки" (т. 3, ч. 2, гл. XV). Полковник Болконский ни при каких обстоятельствах не бывает Андрюшкой. Решивший служить только в рядах действующей армии (отчего "навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя", — т. 3, ч. 1, гл. XI), любимый солдатами своего полка, он все же никогда не мог бы окунуться в пруду, где в жару купались они, и, обливаясь в сарае, вздрагивает "от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде" (т. 3, ч. 2, гл. V). Гибнет он оттого, что не может себе позволить на глазах стоящих под обстрелом солдат упасть на землю перед крутящейся гранатой, как сделал адъю­тант, — это "стыдно" (т. 3, ч. 2, гл. XXXVI). По словам Наташи, сказанным княжне Марье, "он слишком хорош, он не может, не может жить..." (т. 4, ч. 1, гл. XIV). Зато граф Петр Кириллович Безухов может в ужасе бегать и падать на Бородинском поле, после боя, голодный, выдав себя за "ополченного офицера",

 

подсесть к солдатскому костру и поесть "кавардачку": солдат "подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку", и он большими глотками ест незамысловатое кушанье, "которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда-либо ел" (т. 3, ч. 3, гл. VIII). Потом его сиятельство вместе с пленными солдатами шлепает босиком по замерзшим лужам под конвоем. Вот он-то, по Толстому, и может жить и в конце концов жениться на любимой Наташе.

Конечно, в духовных исканиях Андрея и Пьера много общего. Но в художественной системе романа-эпопеи, поэтизирующей жизненный поток, их судьбы оказываются противоположными. Болконский наряду с лермонтовским Печориным — один из самых талантливых персонажей русской литературы и так же, как тот, несчастен. Неудачная женитьба, разочарование в светской жизни побуждают его искать "своего Тулона" в подражание Наполеону. Это приводит к еще одному разочарованию, а домой он приезжает в момент родов и смерти жены. Пробудившись со временем к новой жизни, он старается реализовать себя в служе­нии государству и опять разочаровывается. Любовь к Наташе дает ему надежду на личное счастье, но он оказывается страшно обманут и оскорблен: ему предпочли безнравственное ничтожест­во, похожее на красивое животное. Его отец умирает во время войны, имение занимают французы. Он получает смертельное ранение в тылу русских войск от шальной гранаты и умирает в 34 года, зная, что, примирившись с Наташей, никогда не будет с ней вместе.

Пьер, незаконнорожденный сын графа Безухова, неловкий, некрасивый, гораздо менее одаренный, чем князь Андрей, унас­ледовал титул и все громадное состояние отца. За дебош, по сути, наказан не был. Женился еще более неудачно, чем старший друг, но с женой благополучно расстался после дуэли с бретером, которого, впервые держа пистолет в руках, случайно подстрелил и который промахнулся в ответ, целя в не прикрывшегося писто­летом толстого противника. Тоже испытал ряд разочарований, поначалу безответно, еще будучи женат, полюбил "падшую" Наташу. Во время Бородинского сражения был в самом пекле и уцелел. Не погиб и в Москве, захваченной французами, хотя ввязался с ними, вооруженными, в драку. Мог быть расстрелян, как другие, но из-за случайного взгляда его пожалел жестокий маршал. Не погиб и на этапе подобно, казалось бы, ко всему приспособленному солдату-крестьянину Каратаеву. После плена заболел. "Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все-таки выздоровел" (т. 4, ч. 4, гл. XII). Внезапная смерть Элен и гибель Андрея Болконского сделали возможным брак Пьера с Наташей, которая, много пережив, распознала в нем родную душу и полюбила его несмотря на то, что боль ее утрат была еще свежей. В конечном счете сама жизнь устроила для них все к лучшему, как ни труден был пройденный ими путь.

ИЗОБРАЖЕНИЕ ВОЙНЫ

Для Толстого война — "противное челове­ческому разуму и всей человеческой природе событие" (т. 3, ч. 1, гл. I). Современники оспаривали это мнение писателя, ссылаясь на то, что человечество в своей истории гораздо более воевало, чем пребывало в мире. Но слова Толстого означают, что челове­чество, по сути, еще недостаточно человечно, если незнакомые люди, часто добродушные, не имеющие ничего один против другого, некой иррациональной силой принуждаются друг друга убивать. В толстовских описаниях сражений, как правило, на поле боя господствует неразбериха, люди не отдают себе отчета в

своих действиях, а распоряжения командующих не исполняются, поскольку доставляются на место тогда, когда обстановка там уже изменилась. Писатель, особенно настойчиво — в двух последних томах романа-эпопеи, отрицает военное искусство, издевается над военными терминами типа "отрезать армию" и даже отвергает привычные обозначения военных действий и аксессуаров: не "вое­вать", а "убивать людей", не знамена, а палки с кусками материи и т.д. (в первом томе, где речь шла еще не об Отечественной войне, в этих случаях использовалась обычная, нейтральная лек­сика). Офицер, командир полка Андрей Болконский перед Боро­динским сражением уже совсем в духе позднего Толстого гневно говорит Пьеру: "Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни... Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия — отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жесто­кость, разврат, пьянство. И несмотря на то — это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народу, дают большую награду... Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, пере­бьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (кото­рых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга" (т. 3, ч. 2, гл. XXV).

Карьеру на войне делают и те, кто непосредственно к убийству не причастен. Такие, как Берг, получают чины и награды благо­даря умению "подать" свои мнимые подвиги. Среди офицеров и генералов 1-й армии и придворных, находящихся при ней, в начале войны 1812 г. князь Андрей различает девять различных партий и направлений. Из них "самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1-му, состояла из людей... желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольст­вий" (т. 3, ч. 1, гл. IX). Толстой критически относится к боль­шинству прославленных генералов, и даже известных из истории офицеров меньшего ранга он лишает их признанных заслуг. Так, наиболее успешные действия во время Шенграбенского сражения (1805) приписаны вымышленным персонажам, скромным офице­рам Тушину и Тимохину. Первого из них, ничем не награжденно­го, спасенного от начальственного распекания Андреем Болкон­ским, мы видим потом без руки в вонючем госпитале, второй, измаильский товарищ Кутузова (Измаил был взят в 1790 г.), в 1812 г. лишь "за убылью офицеров" (т. 3, ч. 2, гл. XXIV) полу­чил батальон. С планом партизанской войны к Кутузову приходит не Денис Давыдов, а Василий Денисов, который только отчасти напоминает свой прототип.

Положительные герои Толстого не могут привыкнуть к профес­сиональному убийству. В деле под Островной Николай Ростов, уже опытный командир эскадрона, а не необстрелянный юнкер, каким он был под Шенграбеном, во время своей успешной атаки даже не убивает, а только ранит и берет в плен француза и после этого в смятении недоумевает, почему же он представлен к Георгиевскому кресту. В "Войне и мире" вообще, в противопо­ложность древним эпопеям, автор избегает показывать непосред­ственное убийство человека человеком. Здесь сказался личный опыт Толстого-офицера, который был в осажденном Севастополе артиллеристом, а не пехотинцем или кавалеристом и не видел вблизи своих жертв (в подробных описаниях Шенграбенского, Аустерлицкого, Бородинского сражений артиллерии уделяется особое внимание), но главное — ему явно претило показывать людей убивающими. В огромном произведении с многими воен­ными сценами, заглавие которого начинается словом "Война", есть только два более или менее детальных описания убийств лицом к лицу. Это убийство толпой Верещагина на московской улице по воле Растопчина и расстрел, тоже в Москве, пяти человек французами, которые испуганы и исполняют приговор, не желая этого. В обоих случаях гибнут невоенные люди и отнюдь не на полях сражений. Войну же как таковую Толстой сумел показать во всей бесчеловечности, не изобразив ни одного из персонажей убивающим себе подобного." ни Андрея Болконского (который все равно истинный герой), ни Николая Ростова, ни Тимохина, ни лихого гусара Денисова, ни даже жестокого Долохова. Об убийстве француза Тихоном Щербатым говорят, но непосредственно и оно не представлено, мы не видим, как именно это было.

Избегает Толстой и детального показа изувеченных трупов, потоков крови, страшных ран и т.п. Изобразительность в этом отношении уступает место выразительности, неестественность, бесчеловечность войны утверждается с помощью впечатления, которое она может произвести. О конце Бородинского сражения, например, сказано: «Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: "Довольно, до­вольно, люди. Перестаньте... Опомнитесь. Что вы делаете?"» (т. 3, ч. 2, гл. XXXIX).

КОНЦЕПЦИЯ ИСТОРИИ.

Произведение Толстого полемично по отно­шению к официальной историографии, прославлявшей подвиги героев и игнорировавшей решающую роль народа в таких событи­ях, как Отечественная война 1812 г. Ее престарелые участники и современники находили дорогую для них эпоху неверно изобра­женной, лишенной ореола величественности. Но Толстой понял события более чем полувековой давности лучше тех, кто забыл свои тогдашние непосредственные впечатления и поверил в мифы, выдававшиеся за историческую реальность. Писатель знал: человек склонен рассказывать другим то, что они хотят и ожидают от него услышать. Так, "правдивый молодой человек" Николай Ростов, рассказывая Борису Друбецкому и Бергу про свое первое (весьма неудачное) участие в бою, начал "с намерением расска­зать все, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбеж­но для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множест­во раз рассказы об атаках... и ожидали точно такого же рассказа, — или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов сам был виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак... Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как бурею налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им все это" (т. 1, ч. 3, гл. VII). В статье «Несколько слов по поводу книги "Война и мир"» Толстой вспоминал, как ему после потери Севастополя поручили свести в одно донесение двадцать донесений офицеров, которые "по приказанию начальства писали то, чего не могли знать". Из таких донесений, "наконец, составляется общее доне­сение, и по этому донесению составляется общее мнение армии". Потом уже участники событий рассказывали не по своим впечат­лениям, а по реляции, веря, что все именно так и было. На основании подобных источников и пишется история.

Толстой противопоставил "наивной, необходимой военной лжи" художническое проникновение в глубь вещей. Так, оставле­ние Москвы французам в 1812 г. было спасением России, однако участники исторического события были далеки от сознания этого, захваченные своей текущей походной жизнью: "...в армии, кото­рая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке-маркитантше и тому подобное..." (т. 4, ч. 1, гл. IV). Психологическая интуиция Толстого позволила ему со­вершить подлинные художественно-исторические открытия.

В исторических лицах его интересовал главным образом их человеческий, нравственный облик. Портреты этих людей не претендуют на полноту и часто очень условны, далеки от того, что о них известно по разным источникам. Наполеон "Войны и мира", безусловно, — именно толстовский Наполеон, художест­венный образ. Но поведение и моральную сторону личности французского императора писатель воспроизвел точно. Наполеон обладал незаурядными способностями, и Толстой их не отрицает, даже говоря о них иронически. Однако намерения завоевателя противоречат нормальному ходу жизни — и он обречен. Толстого "интересовало не то, каким Наполеон был, и даже не то, каким он казался современникам, но лишь то, каким он оказался в конце концов, в итоге всех его войн и походов".

В историко-философских отступлениях Толстой говорит о предопределении и о диагонали параллелограмма — равнодейст­вующей разнонаправленных сил, действий множества людей, каждый из которых поступал по своей воле. Это довольно меха­нистическая концепция. Вместе с тем "в ситуации 1812 года художник Толстой показывает не равнодействующую, не диаго­наль, а общее направление разных отдельных человеческих сил" . Это общее направление своим чутьем угадал Кутузов, ставший выразителем совокупных устремлений и сыгравший в народной войне огромную роль даже при внешнем бездействии. Он и сам осознает эту роль, говоря о французах: "...будут у меня лошадиное мясо есть!" — "у меня", а не по предопределению. Отрицание Толстым военного искусства — характерная для него полемическая крайность, но выдвижение им на первый план морального фактора (а не количества и расположения войск, планов командующих и т.д.) во многом справедливо. В романе-эпопее с изображением войны 1812 г. сопоставимо лишь изобра­жение кампании 1805 г., протекавшей на чужой территории во имя неизвестных солдатам целей. В обоих случаях армии возглавляли Наполеон и Кутузов, при Аустерлице у русских и австрийцев был численный перевес. Но результаты двух войн оказались противо­положными. Война 1812 г. должна была завершиться победой, так как она была Отечественной, народной войной.

ПСИХОЛОГИЗМ.

Еще один упрек, адресовавшийся Толстому, — упрек в модернизации психологии персонажей, в приписывании людям начала XIX в. мыслей, чувств и переживаний, свойствен­ных духовно более развитым современникам писателя. Любимые герои Толстого действительно изображаются психологически уг­лубленно. Хотя Николай Ростов далеко не интеллектуал, сенти­ментальная песенка, которую он поет (т. 1, ч. 1, гл. XVII), кажется слишком примитивной для него. Но она признак исторического времени. В духе этого времени и письмо Николая к Соне (т. 3, ч. 1, гл. XII), рассуждения Долохова о женщинах (т. 2, ч, 1, гл. X), масонский дневник Пьера (т. 2, ч. 3, гл. VIII, X). Когда же будто бы непосредственно воспроизводится внутренний мир персонажей, не следует воспринимать это буквально. Умно­му и тонкому Болконскому понятно: мысль, чувство и их выраже­ние не совпадают. "Видно было, что никогда Сперанскому не могла прийти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь..." (т. 2, ч. 3, гл. VI).

Внутренняя речь, тем более неосознанные ощущения и пере­живания не поддаются буквальному логическому оформлению. И все же условно Толстой это делает, как бы переводит язык переживаний на язык понятий. Внутренние монологи в кавычках — именно такой перевод, иногда внешне противоречащий логике. Княжна Марья вдруг понимает, что скоро в Богучарово придут французы и что оставаться ей нельзя: "Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями!" (т. 3,ч.2, гл. X). Внешне — прямая речь, но не думает же княжна Марья о себе в третьем лице. Подобная "внутренняя речь", понятая бук­вально, не была свойственна не только людям начала XIX в., но и никому впоследствии. Никакой человек никогда не мог успеть подумать о своей любви к жизни, траве, земле, воздуху, как князь Андрей в двух шагах от гранаты, которая вот-вот взорвется. Так передано обострившееся на грани жизни и смерти восприятие всего, что улавливает глаз.

Толстой пересказывает в своей авторской речи бред князя Андрея, описывает "мир" смертельно раненного: "И пити-пити-пити и ти-ти, и пити-пити — бум, ударилась муха... И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что-то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что-то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка-сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что-то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думая" (т. 3, ч. 3, гл. XXXII). Цепочка видений и ассоциаций замыка­ется на реальности, это действительно в дверь вошла Наташа, а князь Андрей и не подозревал, что она близко, совсем рядом. Пересказываются и философские размышления умирающего (оформленные подчас демонстративно логично), и его предсмертный символический сон. Даже неуправляемая психика предстает в конкретных, ясных образах. "Творчество Толстого — высшая точка аналитического, объясняющего психологизма XIX века..." — подчеркивает Л.Я. Гинзбург.

Толстовский психологизм распространяется только на близких, дорогих автору героев. Изнутри показан даже, казалось бы, абсолютно цельный Кутузов, которому истина известна заранее, но отнюдь не Наполеон, не Курагины. Долохов может раскрыть свои переживания в словах, раненный на дуэли, но такой мир звуков и видений, который открыт внутреннему взору и слуху Пети Ростова в его последнюю ночь на партизанском биваке, недоступен по воле Толстого персонажам, занятым преимущест­венно самоутверждением.

КОМПОЗИЦИЯ РОМАНА-ЭПОПЕИ И. СВОЕОБРАЗИЕ СТИЛЯ.

Основное действие "Войны и мира" (до эпилога) охватывает семь с полови­ной лет. По четырем томам романа-эпопеи этот материал распре­делен неравномерно. В первом и третьем-четвертом томах охваче­но по полгода, композиционно соотнесены две войны, 1805 и 1812 гг. Второй том — наиболее "романный". Война с француза­ми 1806—1807 гг. освещена уже не столь подробно, несмотря на то, что по политическим последствиям (Тильзитский мир) она была важнее, чем кампания 1805 г.: политика как таковая менее интересна Толстому (хотя встречу двух императоров в Тильзите он показывает), чем нравственный смысл той или иной войны с Наполеоном. Еще короче говорится о долгой русско-турецкой войне, быструю и бескровную победу в которой принес Кутузов, совсем вскользь - о войне со Швецией ("Финляндской"), став­шей очередной ступенькой в карьере Берга. Война с Ираном, тянувшаяся в те годы (1804—1813), даже не упомянута. В первом томе явно соотнесены несопоставимые по масштабам Шенграбен-ское и Аустерлицкое сражения. Отряд Багратиона прикрывал отступление армии Кутузова, солдаты спасали своих братьев, и отряд не был разбит; при Аустерлице же не за что погибать, и это приносит армии страшное поражение. Во втором томе описывает­ся на протяжении нескольких лет преимущественно мирная жизнь ряда персонажей, имеющая свои сложности.

В последних томах люди типа Курагиных один за другим исчезают из романа, в эпилоге не сказано ни слова о князе Василии и его сыне Ипполите, Анне Павловне Шерер, Друбецких, Берге и его жене Вере (хотя она в прошлом Ростова), даже о Долохове. Петербургская светская жизнь и в момент Бородинского сражения течет по-прежнему, но автору теперь не до того, чтобы подробно описывать тех, кто живет такой жизнью. Ненуж­ными оказываются Несвицкий, Жерков, Телянин. О смерти Элен в четвертом томе говорится кратко и суммарно — в отличие от ее характеристик в первых томах. Наполеон после сцены на Поклонной горе только упоминается, в "наглядных" сценах, как полноценный литературный персонаж он больше не фигурирует. Отчасти то же происходит с персонажами, не вызывавшими авторского неприятия. Например, Багратион, один из самых значительных героев войны 1812 г., как персонаж в третьем томе практически не представлен, о нем лишь рассказывается, и то не слишком подробно, теперь он, видимо, кажется Толстому в основном фигурой официальной истерии. В третьем и четвертом томах больше непосредственного изображения простого народа и собственно исторических эпизодов, усилены критицизм, анали­тизм, а вместе с тем и патетика.

Реально существовавшие лица и вымышленные персонажи ри­суются одинаковыми средствами. Они действуют в одних и тех же сценах и даже вместе упоминаются в толстовских рассуждениях. Точкой зрения вымышленного персонажа писатель охотно пользу­ется в изображении исторических событий. Шенграбенское сра­жение увидено глазами Болконского, Ростова и самого автора, Бородинское — глазами того же Болконского, но в основном Пьера (невоенного, непривычного человека) и опять-таки авто­ра, причем позиции автора и героя здесь словно уравнены; Тильзитская встреча императоров дана с точек зрения Ростова и Бориса Друбецкого при наличии авторского комментария; Напо­леона видят и князь Андрей на Аустерлицком поле, и казак Лаврушка после вторжения французов в Россию и т.д.

"Сопряжению" в единое целое разных тематических пластов и точек зрения персонажей соответствует и "сопряжение" разных форм повествования (в широком смысле слова): пластически представимых картин, обзорных сообщений о событиях, философских и публицистических рассуждений. Последние — принадлежность только второй половины романа-эпопеи. Иногда они присутству­ют в сюжетных главах. Переходы от картин к рассуждениям не влекут за собой заметных изменений в авторской речи. В одной толстовской фразе могут совмещаться как вполне родственные слова высокого и сниженного, образно-экспрессивного и логико-понятийного рядов, например в конце второго тома: "...Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место на черном небе и остановилась, энергично подняв кверху хвост..." Жизненный поток сложен, противоречив, и настолько же сложна и порой закономерно противоречива композиция "Войны и мира" на всех уровнях: от расположения глав и частей, сюжетных эпизодов до построения одной фразы. Установка на "сопряжение" порождает типично толстовскую развернутую и гро­моздкую фразу, подчас с одними и теми же синтаксическими конструкциями, как бы стремящуюся охватить все оттенки данно­го предмета, в том числе противоречащие один другому — отсюда оксюморонные эпитеты: на шенграбенском поле из любопытства оказывается "статский чиновник, аудитор" "с сияющею, наив­ною и вместе хитрою улыбкой..." (т. 1, ч. 2, гл. XVII), как кажется Пьеру, комета у него над головой "вполне отвечала тому, что было в его... размягченной и ободренной душе" (т. 2, ч. 5, гл. XXII), и т.д. Разветвленную фразу, например о Кутузове, исчерпанности его исторической роли после изгнания французов из России, может оттенять короткая, лапидарная: "И он умер" (т. 4, ч. 4, гл. XI).

Историческое своеобразие речи персонажей обеспечивается на­именованиями реалий времени и обильным использованием фран­цузского языка, притом использованием разноплановым: нередко французские фразы приводятся как непосредственно изображен­ные, иногда (с оговоркой о том, что разговор идет по-француз­ски, или без нее, если говорят французы) их сразу заменяет русский эквивалент, а иногда фраза более или менее условно сочетает русскую и французскую части. Авторский перевод порой бывает неадекватным, по-русски французской фразе придается какой-нибудь новый оттенок. Тщательно отграничивается просто­народная речь от речи дворян, но главные герои говорят в общем одним и тем же языком, который малоотличим от авторской речи. Для индивидуализации персонажей вполне хватает других средств.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.