Депаразитация; Демилитаризация; Денационализация; Деколлективизация; Демонополизация; Деиндустриализация -- экологическая; Деанархизация. 6 страница

Против людей, пытавшихся пробудить человеческое сознание, вели систематическую борьбу, используя весь арсенал мощного современного государства. Их лишали возможности работать, на них клеветали, их запугивали. А. Солженицын, В. Буковский, А. Зиновьев, Л. Плющ были изгнаны из своей страны, А. Сахаров выслан в Горький, генерал Петр Григоренко помещен в психиатрическую больницу, болгарский диссидент Марков убит уколом отравленного зонта.

При таком давлении многие, не способные признать своим общество, где припеваючи живут доносчики и истязатели, не решались открыто заявить о себе. В уже цитированной нами повести Все течет Гроссман описал такое отчаянное положение. В отличие от евреев, о трагедии которых не давало забыть мировое еврейство, жертвы коммунизма и их близкие долгое время были лишены права на живую память, на поминальную молитву, на возмещение потерь — всё это было запрещено.

А когда, в отдельных случаях, палачам не удавалось скрыть правду о расстрелах, о концлагерях, об искусственно созданном голоде, они пытались обелить злодеяния, нанося на них аляповатый грим. Чтобы оправдать свое право на террор, они пользовались ходячей риторикой революционных фраз: «лес рубят — щепки летят», «нельзя сделать яичницу, не разбив яйца». Владимир Буковский метко ответил на такие ухищрения, сказав, что он видел много разбитых яиц, но ни разу не отведал яичницы. Самым худшим из этих приемов было, пожалуй, извращение языка. Магический словарь превращал систему концлагерей в систему перевоспитания, а палачей — в воспитателей, призванных сделать из людей старого, «прогнившего» общества «нового человека». Зеков — так называли заключенных в советских концлагерях — силой принуждали поверить в поработившую их систему. В Китае узники именовались «обучающимися»: они должны были обучаться правильному, партийному мышлению и отказаться от своих собственных неправильных убеждений.

Как это часто случается, ложь не обязательно бывает простой противоположностью, sensu stricto*, правды и держится на ее подпорках. Слова, вывернутые наизнанку, приобретают другой смысл, искажающий общую перспективу: мы сталкиваемся с социальным и политическим астигматизмом. Однако если деформированное коммунистической пропагандой зрение можно сравнительно легко исправить, то очень трудно возвратить правильное восприятие действительности. Предрассудки и предубеждения живучи. В своей массированной, беззастенчивой пропаганде, в основе которой лежит именно извращение языка, коммунисты действуют как борцы дзюдо: каждую атаку на них они превращают в контратаку, даже критику их террористических методов направляя против самих критиков. И каждый раз какой-нибудь перелицованный коммунистический догмат еще теснее сплачивает ряды активистов и сочувствующих. Так они перевернули пер-

" В прямом смысле слова (лат).

Преступления коммунизма 51

вый принцип вероисповедания, сформулированный в свое время Тертуллианом: «Верую, ибо абсурдно».

Одураченные беззастенчивой контрпропагандой, многие интеллектуалы буквально проституируют себя. В 1928 году Горький принимает предложение совершить «экскурсию» на Соловецкие острова, в экспериментальный концлагерь, который затем, по выражению Солженицына, «дал метастазы», породив систему ГУЛАГа. Об этих островах Горький написал восторженные слова, воздав заодно хвалу и советскому правительству, придумавшему этот лагерь. Французский писатель, гонкуровский лауреат 1916 года, Анри Барбюс, за хорошие деньги, не колеблясь, принялся воскурять фимиам сталинскому режиму. В 1928 году он писал о «великолепной Грузии», той самой Грузии, где в 1921 году Сталин руками своего прислужника Орджоникидзе учинил форменную резню, той самой Грузии, где начал свою зловещую карьеру Берия, будущий шеф НКВД, изощренный интриган и садист. В 1935 году Барбюс пишет апологетическую книгу Сталин, становясь тем самым первым официальным сталинским биографом. Корыстолюбие, бесхарактерность, тщеславие, восхищение могучей силой, революционный пыл — каковы бы ни были мотивы, тоталитарные диктатуры всегда находили нужных им подпевал. Коммунистическая диктатура в этом смысле не отличается от других.

По отношению к пропаганде коммунистов Запад долгое время демонстрировал исключительную слепоту, объясняемую и наивным легковерием перед лицом изощрённейшей системы, и боязнью советской мощи, и цинизмом политиканов и дельцов. Эта слепота проявилась в Ялте, когда Рузвельт отдал в руки Сталина всю Восточную Европу в обмен на формальное обещание, что тот как можно скорее проведет в этих странах свободные выборы. Прагматическая лживость присутствовала и в Москве, когда в декабре 1944 года генерал деГолль предал коммунистическому молоху несчастную Польшу, получив за то гарантии социального и политического мира, подтвержденные по возвращении в Париж Морисом Торезом.

Это ослепление было подкреплено, почти узаконено, убеждением коммунистов и вообще многих левых на Западе, что восточно-европейские страны встали на путь «построения социализма», что утопия эта — причина социальных и политических конфликтов в демократических государствах— станет там реальностью. Величие этой реальности подчеркивала в своей посмертно вышедшей работе Укоренение¹⁸Симона Вайль: «Революционные рабочие счастливы иметь за собой государство. Государство, придающее их действиям характер законности, характер обоснованности, характер реальности, т. е. то, что может дать только государство, власть. И в то же время государство это слишюм географически удалено, чтобы давить на них». Коммунизм выставлял в то время свое светлое лицо: он ссылался на гуманистов эпохи Просвещения, на традицию борьбы за социальное освобождение человека, взывал к мечте о «подлинном равенстве», о «благоденствии для всех», воплотившемся в идеях Гракха Бабефа. И это сияющее лицо почти полностью закрывало лик тьмы.

К этому нежеланию — намеренному или нет — знать о размахе преступлений коммунизма добавлялось обычное равнодушие наших современников к своим братьям по разуму. Вовсе не потому, что человек вообще черств душой. Напротив, сколько раз в пограничных ситуациях он показывает, как много хранится в нем неожиданных ресурсов солидарности, дружбы, привязанности и даже любви. Но, подчеркивает Цветан Тодоров, «память о наших бедах мешает нам

52 Преступления коммунизма

проникнуться страданиями других»¹⁹. И в самом деле, какой европейский или азиатский народ после выхода из Первой, а затем и Второй мировой войны не был занят залечиванием нанесенных многочисленными бедствиями ран? Трудности, которые пришлось пережить Франции в мрачные периоды истории, достаточно впечатляющи. Время, или, вернее, безвременье, оккупации по-прежнему отравляет сознание французов. И то же самое происходит и с историей периода наци в Германии, фашистов в Италии, франкистов в Испании, гражданской войны в Греции и т. д. В нашем веке железа и крови каждый был слишком обременен своими несчастьями, чтобы сочувствовать несчастьям других.

То, что размах преступлений коммунизма был как бы затемнен для западного взгляда, объясняется еще тремя, более специфическими причинами. Первая заключается в приверженности самой идее революции как претворявшейся в жизнь на протяжении XIX и XX веков. Мы и сегодня не до конца попрощались с ней. Ее символы — красное знамя, Интернационал, поднятый кверху кулак—вновь появляются при каждой сколько-нибудь яркой революционной вспышке. Че Гевара снова в моде. Активно и открыто действуют революционные группы, они совершенно законно выражают свои взгляды и с презрением встречают малейшую попытку критически поразмыслить о преступлениях их предшественников. Ничуть не смущаясь, они повторяют старые речи, оправдывающие Ленина, Троцкого или Мао Цзэдуна. Никто не застрахован от этого, и некоторые авторы этой книги верили в свое время в коммунистическую ложь.

Вторая причина — участие Советов в победе над нацизмом, что позволило коммунистам маскировать под горячий патриотизм свои конечные цели захвата власти. Начиная с июня 1941 года все коммунистические партии в оккупированных странах приступили к активному, и зачастую вооруженному, сопротивлению нацистским или итальянским оккупантам. Как и другие участники Сопротивления, коммунисты дорого заплатили за свою борьбу — тысячи расстрелянных, убитых в боях, депортированных. Коммунисты сыграли на этих жертвах, чтобы освятить идеи коммунизма и представить всякую критику в свой адрес как кощунственную. Кроме того, многие некоммунисты в процессе борьбы против общего врага оказались связаны с коммунистами узами солидарности, узами совместно пролитой крови, а это мешало им непредвзято посмотреть на своих боевых товарищей. Во Франции тактика голлистов во многом определялась этими общими воспоминаниями и тем, что генерал де Голль использовал СССР как противовес в трениях с американцами²⁰.

Участие коммунистов в войне, их вклад в победу над нацизмом решительным образом способствовали торжеству понятия «антифашизм» как критерия истинности для левых, и, конечно же, коммунисты постарались выставить себя лучшими представителями и лучшими защитниками антифашизма. Антифашизм стал для коммунизма престижной «товарной маркой», и им не составляло труда во имя антифашизма затыкать рты непокорным. Побежденный нацизм был определен победителями-союзниками как абсолютное Зло, что автоматически переместило коммунизм в лагерь Добра. Это стало очевидным на Нюрнбергском процессе, где Советы выступали в роли обвинителей. В результате были быстро сняты с обсуждения такие щекотливые, с позиций демократических ценностей, вопросы, как заключение Советско-германского пакта о ненападении 1939 года и расстрелы в Катыни. Победа над нацизмом оборачивалась доказательством превосходства советской системы. Во всю мощь коммунистическая пропаганда использовала и настроения, господствовавшие тог-

Преступления коммунизма 53

да в странах Европы, освобожденных англичанами и американцами: чувство благодарности по отношению к Красной Армии (поскольку они не подверглись ее оккупации) и чувство вины перед народами Советского Союза, принесшего огромные жертвы ради Победы.

В то же время условия «освобождения» Красной Армией Восточной Европы оставались совершенно неверно истолкованными на Западе. Историки не замечали различия между двумя типами освобождения: один привел к восстановлению демократии, другой открыл дорогу к установлению диктатур. В Центральной и Восточной Европе советская система по сути претендовала на наследство Тысячелетнего рейха, и Витольд Гомбрович в нескольких точных образах представил трагедию этих народов: «Окончание войны не принесло полякам освобождения. В этой унылой Центральной Европе она означала лишь то, что на смену одной ночи пришла другая, палачей Гитлера заменили палачи Сталина. В то время как возвышенные души в парижских кафе приветствовали ликующим пением «освобождение польского народа от феодального ига», в самой Польше те же самые сигареты перешли из одних рук в другие и по-прежнему жгли человеческую кожу»²¹. Вот где находится разлом между двумя типами европейского опыта. Однако очень скоро некоторым авторам удалось приподнять край занавеса над методами обращения в СССР с освобожденными от нацизма поляками, немцами, чехами и словаками²². Третья причина «затемнения» более изощренна, а также более деликатна. После 1945 года геноцид еврейского народа казался парадигмой новейшего варварства, заняв все обозримое поле массового террора в XX веке. Коммунисты, отрицая на первых порах специфику нацистских преследований евреев, быстро сообразили, какую выгоду они могут извлечь из признания этой специфики для регулярного реанимирования антифашизма. Призрак «гнусного чрева, еще способного плодоносить» — знаменитая формула Бертольда Брехта — регулярно возникал в их пропаганде по всякому поводу и вовсе без повода. В более поздние времена, подчеркивая «единичность» геноцида евреев и сосредотачивая внимание на исключительности этих зверств, они препятствовали распознаванию явлений того же порядка в коммунистическом мире. Да и можно ли было вообразить, чтобы те, кто своей победой в войне способствоваликрушению человеконенавистнической системы, сами действовали теми же методами? Наиболее распространенной реакцией на постановку подобного вопроса был отказ вообще рассматривать такой парадокс.

Первый крутой поворот в официальном признании коммунистических преступлений произошел 24 февраля 1956 года. В тот вечер первый сежретарь ЦК КПСС Никита Хрущев поднялся на трибуну XX съезда Коммунистической партии Советского Союза. Заседание было наглухо закрыто для гостей, присутствовали только делегаты съезда. В полном молчании, ошеломленные, слушали они, как первый секретарь партии методично разрушал образ «отца народов», «гениального Сталина», бывшего на протяжении тридцати лет героем в глазах всего мирового коммунизма. Этот доклад, известный как «тайный доклад Хрущева», стал основной точкой разлома современного коммунизма. Впервые коммунистический руководитель самого высокого ранга признавал официально, хотя только перед своими товарищей по партии, что режиму, захватившему власть в 1917 году, были свойственны *уклоны» самого преступного характера.

54 Преступления коммунизме

«Господин X» сокрушил одно из главных табу советского режима по многим соображениям. Главная его цель заключалась в том, чтобы приписать злодеяния коммунизма одному Сталину и таким образом ограничить вред, наносимый режиму подобным разоблачением. Равным образом его решение объяснялось и желанием нанести удар по клану сталинистов, сопротивлявшихся действиям Хрущева, которые противоречили методам их былого хозяина; впрочем, летом 1957 года эти люди были отстранены от всех высоких постов. Заметим в этой связи, что в первый раз после 1934 года за их «политической смертью» не последовала смерть реальная, и, оценивая эту простую «деталь», можно понять, что мотивация Хрущева была более глубокой. Его, годами стоявшего во главе Украины, причастного к совершению и сокрытию огромного количества убийств, тяготила пролитая кровь. В своих воспоминаниях, несомненно приукрашивая себя, Хрущев так рисует свое душевное состояние: «Меня мучила мысль: "Вот кончится съезд, будет принята резолюция, и всё это формально. А что дальше? На нашей совести останутся сотни тысяч безвинно расстрелянных людей... "²³.

И сразу же он резко упрекает своих товарищей: «Как быть с прошлыми расстрелами и арестами? <... > Ведь мы уже знаем, что люди, подвергавшиеся репрессиям, были невиновны и не являлись врагами народа. Это — честные люди, преданные партии, революции, ленинскому делу строительства социализма в СССР. <... > Невозможно скрыть. Люди будут выходить из тюрем, приезжать к родным, расскажут родственникам, друзьям, товарищам, как всё было.

<... > Именно на <... > съезде мы должны чистосердечно рассказать всю правду о жизни и деятельности нашей партии <... > Когда от бывших заключенных партия узнает правду, нам скажут: позвольте, как же это так? Состоялся XX съезд, и там нам ни о чем не рассказали? И мы ничего не сумеем ответить. Сказать, что мы ничего не знали, будет ложь. <... > Даже у людей, которые совершили преступления, раз в жизни наступает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им если не оправдание, то снисхождение»²⁴.

Некоторые из этих людей, непосредственно принимавших участие в преступлениях Сталина и своим продвижением по карьерной лестнице обязанных уничтожению предшественников на высоких постах, выражали в какой-то степени сожаление — сожаление, конечно, деланное, небескорыстное, сожаление политиканов, но все же сожаление. Однако это вовсе не значило, что кто-то из них пытался остановить убийства. У Хрущева хватило на это решимости, хотя в том же 1956 году он не колеблясь двинул советские танки на восставший Будапешт.

В 1961 году на XXII съезде КПСС Хрущев говорил уже не только о жертвах среди коммунистов; он напомнил обо всех жертвах Сталина и даже предложил воздвигнуть им памятник в Москве. Это был явный подступ к черте, за которой пришлось бы затронуть сам принцип режима: монополию партии на абсолютную власть. Памятник никогда не был поставлен. В 1962 году первый секретарь разрешил публикацию Одного дня Ивана Денисовича Александра Солженицына, и не прошло двух лет, как 14 октября 1964 года Хрущев был насильственно смещен со всех своих постов. За этим, однако, не последовало его ликвидации, он тихо умер своей смертью в 1971 году.

Все аналитики признают решающее значение «тайного доклада», резко перечеркнувшего траекторию полета коммунизма XX века. Франсуа Фюре, по-

Преступления коммунизма 55

рвавший в 1954 году с Французской коммунистической партией, писал в связи с этим: «Итак, тайный доклад февраля 1956 года сразу же, как только он стал известен на Западе, решительно изменил статус коммунистической идеи во всем мире. Изобличающий преступления Сталина голос донесся не с Запада, он прозвучал из Москвы, из ее святая святых, из Кремля. Он принадлежал не коммунисту-отступнику, но первому коммунисту мира, главе Коммунистической партии Советского Союза. Вместо того, чтобы вызывать подозрения в предательстве, что происходило с прежними выступлениями экс-коммунистов, он был подтвержден всем авторитетом, каким наделяла партия своего вождя. <... > Могучая власть тайного доклада над умами подтверждается тем, что не нашлось никого, кто осмелился бы его опровергать»²⁵.

Этот факт тем более парадоксален, что с самого начала многие современники предостерегали большевиков против подобных действий. С 1917—1918 годов внутри социалистического движения противостояли друг другу поверившие в «свет с Востока» и беспощадные критики большевиков. Особенно споры касались методов Ленина: насилия, преступлений, террора. Несмотря на то, что в 20—50-е годы темная сторона большевистского эксперимента разоблачалась множеством свидетелей, жертв и специалистов по изучению режима в бесчисленных статьях и книгах, нужно было дожидаться, пока сами стоящие у власти коммунисты не признают, пусть осторожно и в ограниченных масштабах, эту реальность, чтобы в общественном мнении все шире и шире начало проявляться сознание истинности произошедшей драмы. Признание коммунистов было половинчатым, поскольку касалось только пострадавших товарищей по партии, но все-таки это было признание. Оно снимало обвинение в клевете с прежних свидетельств и явилось первым подтверждением того, что каждый подозревал уже давно: коммунизм стал причиной многих трагедий России.

Руководители «братских партий» не торопились вступать на путь разоблачений. От первооткрывателя Хрущева они сильно отстали: надо было ждать годы, чтобы Коммунистическая партия Китая отделила в политике Мао на «великие заслуги» — до 1957 года —от «великих ошибок» последующкх лет. Вьетнамцы увильнули от решения этого вопроса, осудив лишь геноцид, учиненный Пол Потом. Что же касается Кастро, тот вообще отрицал, что под его руководством совершались какие-либо насилия.

До того момента разоблачение коммунистических преступлений было делом либо врагов коммунизма, либо троцкистских или анархистских диссидентов; они не давали особенного эффекта. Желание изобличить преступников было так же сильно у тех, кто спасся от коммунистических убийц, как и у тех, кто вырвался из лап нацистов. Но их слушали плохо или не слушали вовсе. Особенно это относится к Франции, где советский концентрационный опыт затронул непосредственно очень узкий круг людей, таких, например, как насильственно мобилизованные в германскую армию жители Эльзаса и Лотарингии ²⁶. Показания свидетелей, труды независимых комиссий, созданных по инициативе отдельных личностей (как, например, упоминавшаяся выше комиссия Давида Руссе или Комиссия по раскрытию правды о сталинском режиме), тут же перекрывались барабанным боем коммунистических пропагандистов, сопровождаемым трусливым или равнодушным молчанием. Это молчание, следовавшее за краткими вспышками интереса после появления таких неопровержимых свидетельств, как Архипелаг ГУЛАГ Александра Солженицына, или Колымские рассказы Варлама Шаламова, или Смертоносная утопия Пин

56 Преступления коммунизма

Ятхая²⁷, демонстрирует закоснелость западного общества перед лицом коммунистического феномена. До настоящего времени оно не хотело признавать, что коммунистическая система имеет, по сути, криминальный характер. Своим отказом оно способствовало распространению лжи, в том смысле, как это понимал Ницше: «Отказаться видеть то, что видишь, отказаться видеть что-то так, как оно есть».

Несмотря на все трудности, с которыми сталкивались приступающие к рассмотрению этого вопроса, такие попытки не прекращались. В 20—50-е годы исследования — за неимением более достоверных сведений, тщательно скрываемых советским режимом, — базировались в основном на свидетельствах перебежчиков. Эти свидетельства были спорными для историков, как всякие свидетельские показания. К тому же они постоянно дискредитировались наемными или добровольными адептами коммунизма. Как можно было поверить в 1959 году описанию ГУЛАГа, данному перебежчиком из высших чинов КГБ, которое приводил в своей книге Поль Бартон?²⁸ Да и что думать о самом Бартоне (настоящее имя Иржи Велтрусский), одном из организаторов Пражского антинацистского восстания 1945 года, принужденном бежать из своей страны в 1948 году? Однако сопоставление его сведений с данными ставших недавно доступными архивов показало, что Бартон в 1959 году был прав.

В 70—80-е годы великий труд Архипелаг ГУЛАГ, а следом Узлы, посвященные революции в России, потрясали умы. Это было потрясение литературой, потрясение гениальностью летописца, раскрывшего всю страшную суть описываемой им системы. Но Солженицын с большим трудом пробивал защитный покров лжи, наталкиваясь на сильное сопротивление; некоему журналисту из влиятельной французской газеты даже пришло в голову сравнить Солженицына в 1975 году с Пьером Лавалем, Дорио и Деа*, «принимавшими наци, как освободителей»²⁹. Тем не менее свидетельство Солженицына первым пробило брешь в равнодушии общества, наравне с шаламовскими рассказами о Колыме и книгой Пин Ятхая о Камбодже. Совсем недавно один из ведущих советских диссидентов времен Брежнева Владимир Буковский выступил с еще одним громким протестом (известным под названием Процесс в Москве), требуя осудить действия коммунистического режима на новом Нюрнбергском процессе³⁰. Книга Буковского имела заслуженный успех на Западе. Одновременно пышным цветом расцвели и реабилитирующие Сталина публикации³¹.

Какие же мотивы могут сейчас, в самом конце XX века, побудить нас к реанимации исследований в этой области, столь трагической, столь мрачной, столь чреватой полемикой? Сегодня архивы не только подтверждают отдельные свидетельства, но и позволяют идти гораздо дальше. Тайники карательных органов бывшего Советского Союза, бывших стран народной демократии

*Пьер Л аваль (1883—1945) — французский политический деятель, министр во многих предвоенных правительствах, дважды занимал пост Председателя кабинета министров; некоторое время возглавлял колаборационистское правительство Виши. В 1945 г. бежал вместе с немецкими оккупантами, но был арестован американцами в Австрии и передан французским властям. В том же году расстрелян по приговору суда. Жак Дорио (1898—1945) проделал путь от генерального секретаря Союза коммунистической молодежи Франции (1924) до основателя и вождя фашистской Французской народной партии (1936). Организовал и возглавил «антибольшевистский легион», сражавшийся в составе германских войск на Восточном фронте. Марсель Деа (1894—1955), — в предвоенные годы фашиствующий журналист, выступавший за «умиротворение» Гитлера (статья «Умирать за Данциг?»), член правительства Виши. После разгрома Германии бежал из Франции. (Прим. ред. )

Преступления коммунизма 57

Камбоджи проливают свет на ужасающую реальность: массовый и систематический характер террора, который в огромном большинстве случаев смыкался с преступлениями против человечности. Настал час подойти научно — с документированными неопровержимыми фактами, освободившись от всяких политико-идеологических нагрузок, — к решению периодически возникающего перед всеми наблюдателями вопроса: какое место занимают преступления в коммунистической системе?

Каким может быть в этой перспективе наш специфический вклад? Наша работа основывается прежде всего на понимании нами долга историка. Никакая тема не может быть табуирована для историка, никакие соображения — политические, идеологические или личные — не должны помешать познанию, извлечению из-под спуда и истолкованию фактов, особенно когда факты долго и умышленно утаивались в секретных архивах и в глубинах угнетенного сознания. Ибо история коммунистического террора составляет важнейшую сторону европейской истории XX века, одну из граней огромной историографической проблемы тоталитаризма. У этой проблемы есть не только гитлеровская, но и ленинско-сталинская версия, и нельзя удовлетвориться слепой на один глаз историей, игнорирующей коммунистическую сторону проблемы. Не более пригодна и позиция, в которой история коммунизма замыкается в национальных, социальных и культурных рамках. Тем более что феномен тоталитаризма не ограничен Европой и советским экспериментом. Равным образом он имел отношение и к маоистскому Китаю, и к Северной Корее, и к Камбодже Пол Пота. Каждый национальный коммунистический режим был связан своего рода пуповиной с советским материнским организмом и по-своему способствовал развитию этого мирового движения. История феномена, который нам предстоит рассматривать, есть история явления, захватывавшего во всем мире одну позицию за другой и затронувшего все человечество.

Еще один наш долг — долг памяти. Существует нравственная обязанность чтить память мертвых, тем более если эти мертвые — невинные и безымянные жертвы молоха абсолютной власти, стремившейся стереть даже воспоминание о них. После падения Берлинской стены, после краха центра коммунистического могущества в Москве Европа, родина трагического эксперимента, встала на путь восстановления общей памяти. Авторы этой книги тоже носители такой памяти: судьба одного из них связана с Центральной Европой, судьба другого — с идеями революции и ее практикой — событиями 1968 года и более поздними.

Необходимость исполнения этого двойного долга перед историей и памятью обусловлена разными факторами. В одних случаях он касается стран, где коммунизм никогда не давил ни на общество, ни на государство, — таких как Великобритания, Австралия, Бельгия и т. д. В других — речь идет о странах, где коммунизм, даже не будучи у власти, обладал возможностями тревожащими (Соединенные Штаты после 1946 года) или угрожающими (Франция, Италия, Испания, Греция, Португалия). В тех странах, где коммунизм только что утратил власть, принадлежавшую ему на протяжении десятилетий, — в России, в странах Восточной Европы — обязательность отдания этого долга очевидна. И, наконец, он мерцает слабым огоньком во мраке тех стран, где коммунисты еще стоят у власти, — Китай, Северная Корея, Куба, Лаос, Вьетнам.

Поэтому позиция наших современников разнится в свете истории и памяти. В первых двух случаях это относительно простое положение узнаю-

58 Преступления коммунизма

щих и размышляющих. В третьем случае они сталкиваются с необходимостью национального примирения, независимо от того, подвергаются палачи наказанию или нет. В этом отношении объединенная Германия являет удивительный, граничащий с чудом пример, тем более впечатляющий на фоне развала Югославии.

Но в бывшей Чехословакии (превратившейся в Чехию и Словакию), Польше, Камбодже еще очень свежа память о страданиях времен коммунизма. Некоторая степень амнезии, стихийной или предписанной официально, кажется здесь необходимой для того, чтобы залечить моральные, психические, эмоциональные раны, нанесенные всем и каждому полувековым, или около того, господством коммунизма. Там же, где коммунизм все еще у власти, палачи и их наследники либо придерживаются тактики систематического запирательства, как в Китае или на Кубе, либо не стесняются открыто отстаивать террор как метод управления — примером здесь служит Северная Корея.

Этот долг перед историей и перед памятью, несомненно, относится к категориям моральным. И некоторые могут спросить нас: «А кто уполномочил вас определять Добро и Зло?»

Мы обратимся здесь к тем целям, которые имела в виду Католическая Церковь, когда с разницей в несколько дней папа Пий XI осудил в двух энцикликах нацизм (Mit Brennender Sorge, 14 марта 1937 года) и коммунизм (Divini redemptoris, 19 марта 1937 года). В последней утверждалось, что Богом дарованы человеку «право на жизнь, право на неприкосновенность личности и на необходимые средства к существованию; право придерживаться до смертного конца стези, указанной Богом; право на объединение в общества, на собственность и на пользование этой собственностью». И если даже признавать некоторое лицемерие Церкви, спокойно взиравшей на обогащение одних за счет других, ее слово об уважении к человеческому достоинству не становится менее значимым.

Еще в 1931 году Пий XI писал в энциклике Quadragesimo Anno:«Коммунизм в своем учении и в своих действиях преследует две цели, которые он не держит в тайне, не идет к ним окольными путями, а, напротив, заявляет о них совершенно открыто и стремится к их достижению всеми средствами, не останавливаясь перед насилием. Эти цели — ведение беспощадной классовой борьбы и полное исчезновение частной собственности. Здесьнет ничего, на что бы он не решился, здесь нет ничего, что он стал бы уважать. Там, где он захватывает власть, он являет себя диким и бесчеловечным до такой степени, что в это нельзя было бы поверить, если бы об этом не свидетельствовали чудовищные убийства и разрушения, совершенные им в Восточной Европе и в Азии». Предостережение исходило от института, который в течение многих веков во имя своей веры оправдывал убийство еретиков, покрывал Инквизицию, душил свободомыслие и которому еще предстояло благословить диктаторские режимы Франко и Салазара.

Поиск по сайту: