РАЗРАБОТАН ИНСТИТУТАМИ 2 страница

интеллектом вероятность возник­новения инсульта значительно выше, чем у людей менее развитых, и после инсульта они сохраняют свой интеллект, ужасно страдая от неспособности реализовать его.

Для моих пациентов было очевидно, что я понимаю их проблему и зачастую являюсь единственным человеком, который знает об их интеллекте и чувствительности. Это увеличивало их зависимость от меня, единственного спасения от уныния. И это во много раз увели­чивало мое эмоциональное напряжение, когда, проигрывая битву, я пытался поддерживать их боевой дух. Мои пациенты видели всю без­надежность ситуации даже лучше меня.

И чем сложнее становилось сдерживать их от полного отчаяния, тем большее отчаяние охватывало меня самого, и я начинал спрашивать себя, принес ли я добро им, или миру, или себе тем, что, подавая имнадежду, я усилил их ожидания, но ничего не сделал, чтобы уменьшить их разочарование.

К тому времени практика поднимать с кровати пациентов с инсуль­том становилась все более распространенной, и десятки тысяч людей с повреждениями мозга в виде инсульта уже не собирались умирать, но и не надеялись восстановить многие потерянные функции.

Большую часть дня мои пациенты проводили в слезах, и все чаще ночами я не мог уснуть по той же причине.

Для меня стало почти хорошей новостью, когда звонила семья мое­го пациента с тем, чтобы сообщить: «Мы хотели вам сказать, что мама умерла сегодня утром, и еще, как мы вам благодарны. Ваши визиты очень много значили для нее. Это была единственная радость, что ос­тавалась у нее в жизни.»

Затем, я должен был сказать: «Очень жаль. Наконец, ее мучения закончились.»

Затем они говорили: «Да, но мы бы хотели, чтобы вы знали.»

Это походило на диалог из «Алисы в стране чудес», где жизнь ста­новится проблемой, а смерть ее решением.

Я был очень занят, очень востребован, моя практика по инсультам росла день ото дня. Наверное, я был самым успешным физиотерапев­том. И, конечно же, я был самым занятым из молодых специалистов в округе. Я преуспевал.

Это был самый печальный период всей моей жизни.

4.

КОМАНДА ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ

НАЧИНАЕТ ОБРЕТАТЬ ФОРМЫ.

1947-1950 гг.

Я не видел Темпла Фэя шесть лет, последний раз мы встречались за несколько дней до Перл Харбор. По правде говоря, я избегал его и делал это сознательно. Время, проведенное рядом с Фэем до войны, было для меня очень полезным, однако, очень дорогим. Время, проведенное мной в операционной, не могло быть посвящено приему пациентов, а за изучение нейрофизиологии мне никто не платил.

Хотя я всегда смотрел на это иначе. Я всегда считал это отличным повышающим квалификацию обучением, аспирантурой, за которую я не платил ни цента. Я был бы счастлив платить огромные деньги за такое образование. Мне повезло, и я знал это.

Однако, после войны я избегал встреч с Фэем, так как многое из­менилось. Я больше не был беспечным двадцатидвухлетним молодым человеком, который может проводить все свое свободное время на нейрохирургических операциях. Наоборот, я могу добавить, к своему собственному удивлению, теперь я был ответственным женатым че­ловеком, стремящимся провести каждую свободную минуту рядом со своей женой Кэти и полуторагодовалым сыном Брюсом.

Я встретил Кэти впервые, когда она была еще ребенком восьми лет, а мне было уже двенадцать, то есть, я уже был подростком. Она была младшей сестрой-прилипалой моего ближайшего друга Рэя Мэссинэма, которому было тринадцать.

Естественно, она стала и мне сестрой-прилипалой и оставалась ею вплоть до самого момента моего ухода на войну.

В 1942 году на Рождество я возвратился из Африки стройным, под­тянутым, загорелым сержантом, который был направлен домой, чтобы стать пехотным лейтенантом. И тогда, как в романтичной новелле, я встретил свою маленькую сестру-прилипалу, которая внезапно стала восемнадцатилетней красавицей и была медсестрой-студенткой в гос­питале Абингтон. Мы поженились до того, как я вернулся на фронт, а она - окончила медицинскую школу. Брюс родился на следующий год после моего возвращения из армии.

И как счастливый семейный человек я избегал встреч с Фэем, дабы опять не быть загипнотизированным им и его работой.

В 1947 году я посетил медицинскую конференцию, где надеялся узнать что-нибудь полезное о пациентах с инсультами - но фактически ничего не узнал - однако именно здесь я столкнулся с ним и снова попал под его гипноз. Я уже собирался уходить и поздравлял себя, что избежал встречи с Фэем, когда встретил его.

Он моментально поглотил меня.

В ту минуту, когда он буравил меня своим пронизывающим взглядом, я уже знал, что если у него есть планы на меня, то я пропал. Он выразил восхищение моими военными заслугами, о которых так много слышал, и сказал, что рад видеть меня. Когда он задал мне вопрос о том, чем я занимаюсь, я не смог удержаться и рассказал ему о моей проблеме с моей уникальной практикой по инсультам. В конце концов, у меня не было ни малейшего сомнения, что этот жуткий гений знал о мозге больше, чем кто-либо на Земле.

Он слушал меня очень внимательно. Фэй, несмотря на свою гениальность (или вследствие ее), обычно был плохим слушателем, но меня он выслушал.

Он сказал мне, что ему тоже очень интересны случаи инсульта, и что, конечно же, у него есть несколько хороших идей на предмет лечения подобных случаев. Он покинул медицинскую школу университета Темпл, поскольку его блистательная

первопроходческая работа по за­мораживанию человеческих тканей стала слишком дискуссионной для того, чтобы оставаться в стенах любого обычного учебного заведения, которое торжественно причисляют к «высшему образованию».

Я не могу удержаться, чтобы не рассказать об этом чуть поподробнее. Сегодня во всем мире нет ни одной современной больницы, которая бы каждый день не использовала охлаждение тела человека, или гипотермию, в том или ином виде - обычно, в разных - для спасения человеческих жизней, ослабления боли и в других целях для улучшения состояния людей. Гипотермия - это искусственное понижение температуры человеческого тела, с целью замедления физиологических процессов при операции или в терапевтических целях.

Несомненно, Темпл Фэй - отец гипотермии, шел первым, несмотря на жесткую оппозицию, презрение и насмешки «признанных экспертов», которые так часто наваливаются гурьбой на прогрессивные идеи, ставящие под сомнение их экспертизу.

Он шел без страха по тому же пути, что прокладывал каждый настоящий пионер медицины до него.

Например, Игнац Филипп Земмельвейс был доведен до безумия предвзятым осуждением своих коллег, когда предложил им мыть руки раствором хлорки перед приемом родов во избежание родильной лихо­радки. (В клиниках того времени смертность в этой области варьировала om 10 до 50, или даже 75, процентов среди рожениц). Земмельвейс умер в 1865 году так и не реабилитированным в глазах многих.

Другой молодой человек начнет эксперименты в год смерти Земмельвейса и посмертно оправдает его, чем осуществит переворот в науке о хирурги. Конечно, тогда хирургия имела ужасающий уровень смертности и с трудом могла называться наукой, пока Джозеф Листер не ввел антисептики. Лорд Листер умер в 1912 году, но даже его право называться «Ваша Светлость» не могло уберечь его от насмешек хирургов, которые осуждали его за защиту стерильных операционных и неприятие того, что они называли доброкачественным гноем.

Фэй с предположением о необходимости охлаждения тела человека, или «гипотермии», был также осмеян и осужден своими коллегами, как и Земмельвейс, и Лорд Листер, а также многие великие люди до и после них.

Я помню, что первая машина для охлаждения человеческого тела так и лежала в сараях Институтов покрытая пылью и экскрементами птиц до самой его смерти. Сегодня эта машина находиться в Смитсоновском Институте, где самое подходящее ей место, как запоздалому признанию заслуг Фэя, на которое он всегда имел полное право.

Как кто-то верно подметил, «первым условием для бессмертия яв­ляется смерть». И это действительно так.

Но это был 1947 год, и до смерти Фэя было очень далеко, а я стоял с ним рядом, все такой же очарованный, как и несколько лет назад.

Он покинул университет Темпл в 1943 году и открыл свои офис рядом с домом, в красивом северном пригороде Филадельфии с на­званием Честнат Хилл (Каштановый Холм). Здесь, в этом прекрасном месте, он основал институт под названием Нейрофизиологический реабилитационный центр. Даже название было в стиле Фэя. Только в следующей четверти столетия, только лучшие из его коллег начали понимать, что оно на самом деле значит.

Фэй уже работал с несколькими выдающимися физиотерапевтами, среди которых были Милвуд Матерс, Ирен Нейдер (мой руководитель еще со времен больницы Темпл), Рой Эванс, его друг и одноклассник, а также наиболее заслуженный и самый очаровательный физиотерапевт Элеанор Борден, с которой я познакомился в университете Темпл и которая в один прекрасный день присоединилась к нашей команде, чтобы провести остаток своей блестящей жизни рядом с нами.

Итак Фэй пригласил меня посетить его, чтобы я мог увидеть то, что он называл «новыми впечатляющими разработками». Все, что я мог сделать, это последовать за ним, как дети следуют за Разноцветным Дудочником.

Фэй был редким гением, который появляется в какой-либо области только однажды в столетие, но он заплатил за это ужасным проклятием.

Судьба почти всех гениев, включая Фэя, быть неправильно понятым, что намного хуже, чем быть просто непонятым. Много лет прошло прежде, чем я перестал понимать лишь фрагментарно все то, что говорил мне Фэй. Сейчас я понимаю, что причина была проста. Когда Фэй прилагал все усилия, чтобы говорить доступно и просто (что случалось иногда), он все равно оставался выше уровня нашего понимания. Фэй на своем самом низком уровне был намного выше, чем его коллеги на своем самом высоком. Они были его коллегами, но не были равными ему. Фактически, ему вообще не было равных.

Так как сам Фэй весь состоял из противоречий, фактически, он всегда читал лекции или произносил речи в аудиториях «только со стоячими местами». Я часто видел, как на лекции Фэя люди не помещались в комнату или аудиторию, и те, кто действительно хотел его послушать, слушали его голос из-за дверей, даже ни разу не увидев его. Его всегда слушали завороженно, и, несмотря на переполненность и крайне неудобные условия, всегда царила благоговейная глубочайшая тишина, пока он говорил.

Его желание узнать по окончании лекции, как приняли ее, было почти детским.

«Им понравилось?» - неизменно спрашивал он по пути домой. Его глаза искрились теплом и радостью, когда я уверял его, что каждый из присутствовавших испытывал искренний интерес, и что все были просто заворожены им (что, неизменно, было абсолютной правдой).

«Это очень хорошо потому, что их понимание очень важно», - говорил он.

И тогда я набирался храбрости, глубоко вздыхал и заявлял со всей твердостью: «О, сэр, им очень понравилась ваша речь, но я не ду­маю, что они поняли хотя бы слово из того, что вы хотели донести до них».

Он действительно никогда не понимал, почему почти никто не мог понять того, что он говорил. Того, что всегда казалось ему настолько ясным и понятным.

В этот день, оставив Фэя на медицинской конференции, я ушел заинтригованным и испуганным одновременно. Я был в отчаянии от своего бессилия помочь людям, пережившим инсульт, и горел желанием узнать то, что знал Фэй, но я понимал, что не могу позволить себе проводить время, кружа вокруг его операционной, так как я был женат и уменя была семья, которую нужно кормить. Я сомневаюсь, что самостоятельно последовал бы приглашению Фэя. Но я не знал Вуди.

Вуди (Милвуд Матерс) был крайне успешным физиотерапевтом, который работал с Фэем в Честнат Хилл. В то же время он был приглашен школой Вудс на должность руководителя нового отделения. Это было очень хорошим предложением, слишком хорошим для того, чтобы от него отказаться. Однако была проблема. Он считал делом чести продолжать работать с Фэем, пока не найдет себе замену, устраивающую доктора.

Он выбрал меня.

Вуди позвонил мне, чтобы сделать важное заявление. Я не буду работать на Фэя, скорее я буду работать с Фэем. Он арендует мне кабинет в красивом джорджианском здании по Джермантаун авеню в Честнат Хилл, которое принадлежит ему, и где находится его офис. Далее, он направит своих пациентов, нуждающихся в реабилитации, ко мне. Я буду лечить их и смогу присоединяться к нему в операционной и на ежедневных консультациях.

Насколько сильным было искушение учиться у Фэя, я не хотел даже обсуждать. Я жил на Главной Линии, в западном пригороде Филадельфии, а офис Фэя находился в четырнадцати милях от меня в Честнат Хилл, в северном пригороде. Несколько часов езды в день. Я был очень занят на работе и дома. Я купил прекрасный дом и ездил на

«Кадиллаке». Я был добропорядочным молодым семьянином и шел по пути утверждения моего положения в обществе. Я думаю, что в те дни я был как никогда близок к тому, чтобы стать частью системы общества. Иногда я задаюсь вопросом, как бы я выглядел, ведя тихую, респектабельную, размеренную жизнь, основанную на консервативных устоях.

Однако, Вуди продолжал звонить мне каждую неднлю, и возникла довольно неудобная ситуация, понятная всем сторонам. С одной стороны Вуди и сам Фэй оказали мне большую честь, и я на самом деле был польщен их вниманием. Но внутренний голос мне подсказывал, что даже слушать это предложение опасно для того мирного образа жизни, к которому я прирос, и который казался (после ужасов, волнений, боли, невероятного истощения и тяжелых лишений за время военных действий) настолько желанным.

Я знал, что то, что случится со мной, если я приеду к Фэю, изменит всю мою жизнь коренным образом. Зачем мне нужно менять свою жизнь, которая уже полностью удалась?

Кто-то сказал про совесть, что это та ваша маленькая часть, которая чувствует себя так плохо в то время, когда все ваше остальное чувствует себя так хорошо.

Я очень бы хотел теперь сказать, что причиной тому, что Вуди все-таки убедил меня по телефону, была именно моя совесть. Но моя совесть не имела к этому отношения. В конце концов, я уступил настойчивым просьбам Вуди только потому, что он поставил меня в очень неудобное положение. Он хотел встретиться со мной, но я каждый раз говорил, что занят. Наконец, он сказал мне по телефону, что Фэй готов встретиться со мной в любой ближайший удобный для меня день.

Фэй был слишком великим человеком, а Вуди слишком хорошим человеком, чтобы можно было откладывать встречу и дальше.

Офис доктора Фэя был огромен и поражал воображение. Он выходил на внушительных размеров центральный зал. Как я и боялся он, готовился заворожить меня, лишив рассудка, и очаровывать затем до потери сознания, что он с успехом и проделал.

Мы бы имели возможность проводить много времени, работая вместе (мне это очень нравилось, но где мне взять это время). Он может сдать мне в аренду небольшой офис напротив, через зал, за совсем небольшие деньги (на тот момент я вообще не платил за офис, так как он находился у меня дома). Офис располагался бы в очень удобном для всех пациентов месте (но на расстоянии 14 миль от меня и моих нынешних пациентов). Он был уверен, что я смогу зарабатывать больше ста долларов в неделю, осматривая его пациентов, что было хорошими деньгами для физиотерапевта (в то время я зарабатывал более, чем в два раза больше, осматривая своих пациентов).

Возникала смешная ситуация, и нравилось ли мне это, или нет но я должен был просто отказаться от этого ради себя и своей семьи.

«Это звучит прекрасно, сэр. Как скоро мы сможем приступить?» - услышал я свой голос.

Поначалу я попытался работать в своем новом офисе с девяти до пяти и осматривать своих пациентов ночью. Это изматывало меня физически, но отнюдь не по этой причине моя собственная практика начала таять. В течение месяца я упорно старался не поддаваться искушению общаться с Фэем после пяти часов. Но, спустя месяц, я послал это решение к черту. Все чаще и чаще я звонил Кэти сначала, чтобы отменить своего первого пациента после пяти часов, потом, чтобы отменить первых двух пациентов, и вскоре все обещания доктора Фэя стали осуществляться.

Я проводил часы, консультируясь с ним каждый день (вместо того, чтобы осматривать своих пациентов).

Я платил небольшую аренду (по сравнению с полным ее отсутствием).

Я ехал за 14миль в свой офис (вместо того, чтобы просто пересечь свою гостиную).

Я зарабатывал сотню долларов в неделю, как он и обещал (вместо того, чтобы зарабатывать вдвое больше).

Я боялся, в некотором смысле, намного больше, чем во время войны. Я был испуган интеллектуально. Раньше я никогда в жизни не был испуган интеллектуально; может быть, робел перед великими людьми, но не боялся по-настоящему. Я цепенел от того, что Фэй мог задать мне любой из бесчисленного количества вопросов по неврологии, на которые я не знал ответов. Я боялся того, что он надеется получить от меня ответы по лечению, которых я не знал.

Но, несмотря на это, мне было весело. Я никогда в жизни не был так взволнован, поскольку первый раз в жизни был взволнован интел­лектуально, так же, как и впервые в своей жизни испытывал интел­лектуальный страх.

Фэй ввел меня в области знаний, о существовании которых я едва ли догадывался, не говоря уже о том, чтобы разбираться в этих областях. Например, никогда я не слышал о том, что то, что происходило с древ­ними созданиями миллионы и миллионы лет назад, имеет отношение к поведению человека сейчас. Все мои профессора, доктора, которых я встречал на своем пути, все специалисты, окружавшие меня, были крайне прагматичны, так же, как и я сам.

Если у кого-то болело плечо, и после применения диатермии к его плечу ему стало легче, это было необходимой и достаточной причиной для применения диатермии в следующий раз, когда приходил другой пациент с больным плечом. Почему использование диатермии на боль­ном плече дает положительный результат и «вылечивает» его, объяс­нялось очень просто. Улучшение состояния объясняется тем, что диа­термия «нагревает» внутренние ткани, а все знают, что «нагревание» полезно, так как увеличивается приток крови и т.д. Для меня, для моих коллег терапевтов, «практичных» людей, и для отцов физиотерапии, которые нас учили, это всегда было хорошим объяснением.

Никто не учил нас задавать такие вопросы, как «Полезна ли высокая температура для больных тканей, или пациентам в любом случае стало бы легче? Может быть, без нагревания им стало бы лучше намного быстрее! Нагревает ли диатермия внутренние ткани? Может ли холод быть полезным для больных тканей? Может ли холод быть полезнее, чем нагревание, если нагревание вообще полезно?» Но самое важное, что никто всерьез не задавался вопросом «Почему?»

С другой стороны, Фэй был мастером таких вопросов, одно это завораживало меня. Он заставлял меня думать каждую секунду, прове­денную с ним, и никто до этого не заставлял меня столько думать. Он не только вынуждал меня задавать вопрос «Почему?» применительно ко всему, что мне когда-либо говорили и говорят, но учил меня тому, что вокруг бесконечный мир, в котором я должен искать ответы, и что единственным ограничением для этих ответов могут служить лишь пределы моих знаний - и он заставил меня осознать, насколько они ограничены.

Он дал мне возможность понять, что ответ на вопрос, почему мои пациенты с инсультом редко могли ходить, почти никогда полностью не восстанавливали речь и абсолютно никогда не могли правильно скоординировать работу большого пальца, находился не в мышцах ног, мышцах языка или мышцах большого пальца. Он говорил, что ключи к этим тайнам находятся даже не в самом человеке. Он учил меня верить в то, что ответ на этот вопрос лежит в понимании работы нервной системы пятидесятитонной рептилии - с мозгом в три унции - которая умерла миллионы лет назад, и чьи громоподобные шаги никогда не тревожили даже самых старых из ныне живущих созданий. Но для того, чтобы искать ответы на современные проблемы человека в созда-иях, вымерших задолго до появления первого человека, нужно хотя бы знать о том, что они существовали, и знать хоть что-нибудь о них. Я чувствовал то дикую надежду, видя

новые горизонты, которые от­крывали для меня его знания и гений, то глубокое отчаяние от своего невежества.

Периодически не оставалось времени даже для сна, так как Фэй требовал его все больше и больше. Но и после того, как я ложился спать, дискуссии часто имели продолжение, когда я изливал перед своей женой Кэти свои сомнения и восторги - и получал в ответ несколько отличную от моей точку зрения, а также новые идеи. Кэти всегда оказывала мне огромную помощь в моей собственной практике, и во мне все больше и больше росло уважение к ее практическим знаниям, которые она получила еще во времена студенчества и потом, работая медсестрой в госпитале. Конечно, в дополнение к тому, что она была моим доверенным лицом и коллегой в два часа ночи, она выполняла функции секретаря на службе и хозяйки моего дома, матери наших детей, но прежде, чем раздадутся крики феминисток «Несправедливо!», не смогу удержаться, чтобы не процитировать саму Кэти. Когда я спросил ее об отношении к «Движению о равноправии женщин», она сказала: «Я всегда чувствовала себя выше мужчин и я не вижу причин соглашаться на равенство после всего, что было».

Хотя теперь у меня не было моей собственной практики, я чувствовал, что идет что-то большее ей на смену, а именно, создавалась новая невероятная исследовательская группа, состоящая из Фэя, всемирно известного нейрохирурга, моей жены Кэти, которая вносила две часто игнорируемые точки зрения (медсестры и матери) и меня, физиотерапевта. Мы скоро увеличили нашу команду до четырех человек, пригла­сив моего брата, доктора Роберта Домана, который только что прибыл из медицинского корпуса армии США.

Доктор Фэй чувствовал потребность в молодом враче, из которого он мог бы сразу сформировать единомышленника относительно пов­реждений мозга.

Сам Фэй был невропатологом и нейрохирургом.

Вообще говоря, он не был тем невропатологом, которого искал Фэй, а был скорее чем-то средним между нейрохирургом и ортопедом с сильной примесью физиотерапевта.

Именно тогда стали появляться эти создания.

И этих новых и странных существ именовали физиатрами (англ.-physiatrist). Во всем мире их можно было пересчитать по пальцам. Эти немногочисленные специалисты были докторами медицины, которые специализировались в области физиотерапии и реабилитации. После одногодичной стажировки эти физиатры строго и надолго направля-лись на работу нейрохирургами или другими специалистами по месту проживания. Физическая медицинаи реабилитация были сами по себе новыми терминами в 40-е годы.

Область физической медицины находилась на стыке трех областей терапии, используемых для восстановления потерянных функции человека (реабилитации). Это были физиотерапия, логопедия и трудоте­рапия. Физиатра обучали всему этому, а также ортопедии, невралгии и общей медицине.

Физиатр подходил для Фэя идеально.

Эти специалисты были очень востребованы в любой большой больнице так как после войны новое отделение под названием «Реаби­литация» было признаком очень современной и передовой больницы. Такие отделения были очень редки и большинством из них управляли физиотерапевты так как физиатры были еще большей редкостью.

Мой брат Боб был таким физиатром. Мы сумели привлечь его рань­ше чем любое из многих медицинских заведении Филадельфии по трем причинам:

- во-первых, он горел желанием работать с детьми, а Фэй наблюдал множество

детей;

- во-вторых, он горел желанием учиться у Фэя непосредственно;

- в-третьих, он был моим братом.

Так, к концу 40-х годов у нас было четыре постоянных члена команды: Фэй и три Домана, последний из которых Роберт Дж. Доман, доктор медицины, дипломированный

специалист «Американского совета по физической медицине и реабилитации», в недавнем прошлом Капитан медицинского корпуса армии США.

Боб был прекрасным дополнением к нашей команде не только потому, что по образованию он был физиатр, но и по причине своего характера. Он отлично уравновешивал меня. Я всегда очень любил Боба, и у нас были типичные взаимоотношения из стишка про Джека Спарта. Когда я загорался энтузиазмом, подхватывал идею и бежал решать проблемы, расправляясь с ними немедленными, прямыми и энергичными действиями - Боб, в свою очередь, был более консервативным, склонным сначала ставить новые идеи под сомнение и затем решать проблемы осмотрительно и осторожно. Я всегда тянул своего брата за собой, а он всегда стремился уберечь меня от шишек при падении.

Чтобы портрет моего брата при описании его прилежных качеств нe показался вам скучным, позвольте мне сразу отметить, что все дети просто обожали его: я наблюдал, как филадельфийская детвора гурьбой толпилась вокруг него; я видел, как его завалила куча-мала из одетых в парки эскимосских детишек в Арктике; я смотрел, как индейские дети докаменного века из джунглей Мато Гроссо в Бразилии водили вокруг него хороводы.

Детей всего мира тянуло к Бобу. Он и сам был похож на очаровательного ребенка. Я никогда не видел ни одного ребенка, который полез бы в воду раньше его, а вылез позже.

5.

ОРГАНИЗАЦИЯ БЕЗ ПРАВИЛ.

(НА ВОЙНЕ ВСЕ СРЕДСТВА ХОРОШИ)

Это была свободная организация, если ее вообще можно было на­звать организацией.

Нейрофизиологический Реабилитационный Центр Фэя был аван­гардным в крайней степени. Слишком авангардным. Он имел успех у пациентов, но был экономически невыгодным, и даже такой гений, как Фэй, не мог функционировать как медицинский директор, главный врач, нейрохирург, управляющий, директор и администратор в одном лице.

В конце концов, институт мечты Фэя, рожденный на четверть сто­летия раньше времени, умер. Здания были проданы под частный са­наторий, хотя некоторые из пациентов Фэя остались, и он согласился продолжать наблюдать их. То же самое сделал и я. Офисы доктора Фэя, Боба и мой находились в живописном джорджианском здании Фэя. Я осматривал пациентов доктора Фэя и Боба. Наши дни часто опять начинались в операционной с наблюдения за прекрасным жи­вым, пульсирующим, переливающимся коралловыми цветами чело­веческим мозгом. После обеда мы вместе осматривали пациентов в офисах друг друга или на больничных койках в больницах, куда нас приглашали. Я часто вместе с Фэем посещал пациентов в больнице военно-морского флота США в южной Филадельфии или в больнице женского медицинского колледжа или в больнице в Честнат Хилл, где Фэй делал большинство своих операций. Мы осматривали клиничес­ких пациентов во многих больницах и частных пациентов у себя в офисах, а я еще приходил к частным пациентам домой. Мы осматри­вали и детей, и взрослых.

Наших пациентов объединяло одно: все они были с повреждениями мозга (хотя на тот момент мы еще не научились их так называть). Еще одним объединявшим их обстоятельством было то, что никто из па­циентов, за исключением особо острых случаев, которые оперировал доктор Фэй, не выздаравливал. И хотя у Фэя были интересные сообра­жения относительно них, это все равно обескураживало.

Мы, фактически, основали то, что сейчас называют реабилитаци­онной группой, хотя в те дни эти слова еще не были в моде. Но мы и сами никогда не называли себя так громко. В действительности, я думаю, что мы видели себя намного проще и, наверно, намного яснее. Мы видели себя маленькой, но растущей группой людей, каждый из которых был ответственен за определенный аспект проблемы больного ребенка. Каждый из нас осознавал, что не оправдывал этой ответствен­ности. Наверное, именно по этой причине мы собрались вместе: чтобы сформировать что-то вроде организации самозащиты от наших общих неудач. Сегодня это обычно называют реабилитационной командой.

Когда мы начинали нашу общую работу, мы никогда не видели и не слышали ни об одном ребенке с повреждением мозга, который бы поправился. И не встречали ни одного человека, который бы слышал об этом. До сих пор существуют специалисты, которые приходят в бешенство при одном только предположении, что детей с поврежде­ниями мозга можно функционально восстановить.

Когда человек выбирает себе область для работы, он, наверно, не сможет найти более многообещающую область, чем та, в которой ус­пех равен нулю, а неудача равна 100%. Малейшее изменение, которого он добьется, обязательно будет изменением к лучшему. Мы работали в такой области.

Все вместе мы могли осматривать около 250 пациентов частным образом, плюс пациенты в клиниках. Мы постоянно учились, хотя все еще не было ни малейшей логической модели для этого обучения.

Возможно, наиболее ценным временем было то, которое мы про­водили вместе вечерами после обеда, обычно прямо на кухне у кого-нибудь дома. Эти беседы часто

продолжались до рассвета или до того момента, пока не заканчивался кофе. Это были великие беседы. Они остаются великими и по сей день.

Гг.

ДЕСЯТИЛЕТИЕ ОТКРЫТИЙ

6.

ПРОКЛАДЫВАЯ ПУТЬ

ЧЕРЕЗ НЕУДАЧИ

К 1950 году мы подошли к моменту истины. К тому времени мы уже работали с группой из ста детей с повреждениями мозга в течение многих лет. Дети были в возрасте от одного до девятнадцати лет. Они представляли виды травм мозга, которые, как мы считали, мы понимали, но также и много видов, совершенно непонятных.

Поиск по сайту: