Школа. Первые столкновения с системой

Одевался я ещё более вызывающе, чем когда всё началось. Общение со сверстниками во мне интереса не вызывало. Они не понимали моего поведения, а я не стремился понять их. В классе я был единственным, кто курил и уже пробовал спиртное, носил рваные джинсы, кеды и длинные волосы. Из-под моей всегда распахнутой рубашки выглядывала футболка с изображением Кобейна, которой я очень гордился. Многим учителям это не нравилось, но лишь классный руководитель заявляла об этом открыто. Она о многом открыто заявляла и частенько могла кого-нибудь невзначай полить грязью прямо при всём классе. Я недопонимал методов воспитания этого педагога и старался возразить ей во всём, в чём только мог. Она ненавидела меня за это, причём — достаточно открыто. Я отвечал ей взаимностью и тоже особо не скрывал своих чувств. Я понял, что возраст не является единственным критерием, исходя из которого следует уважать человека. Козырей в руках Майи Ивановны было куда больше, чем в моих. Один звонок родителям мог запросто побить все мои карты. А что я мог доказать, будучи тринадцатилетним ребёнком? Мне была не под силу эта война, но сдаваться я не собирался. Я осторожно, но довольно дерзко хамил в ответ всякий раз, когда считал её слова в свой адрес предвзятыми. Некоторые из одноклассников считали меня полным идиотом, понимая, что я затеял неравный бой. Другие же тихо радовались, когда я не давал себя опускать в глазах других и огрызался, защищая себя.

Меня вызывали к школьному психологу, к директору, часто докладывали о моём поведении родителям. Кто бы мне поверил, если б я сказал, что меня при всём классе назвали пустым местом, и сделал это не кто-то из школьников, а классный руководитель? Конечно, в ответ от меня прозвучал красноречивый ответ о взаимности. Кто бы мне поверил? Я не пытался объяснить взрослым суть конфликта, потому что знал, что никто не станет меня слушать. Если все в классе были хорошими и примерными, а один я был такой разгильдяй, то нечего тут объяснять — причина целиком и полностью заключалась во мне. Таких конфликтов было много, не стоит заострять внимание на каждом из них.

Отношения учителей с учениками и их родителями — это целая система, налаженная и отработанная многолетней практикой. Либо ты будешь плыть по течению и играть по её правилам, либо система тебя сожрёт. Перемелет, сломает, и ты будешь вынужден играть по её правилам. Всё просто — если ты вякнул, тебе закроют рот, если не получилось закрыть тебе рот, тебя будут стыдить при всех, настучат родителям, вызовут на педсовет и будут там чмырить на уровне с какими-нибудь неудачниками-двоечниками. Ты просто не имеешь права подать голос и защитить себя. С самого детства из нас пытаются вырастить безвольные овощи, согласные со всем и всегда кивающие тупой гривой. Мне кажется, хороший педагог должен уметь обращаться не только с овощами, но и суметь вызвать интерес к знаниям и правилам поведения даже у самого закоренелого бунтаря.

Однажды, в седьмом классе, меня увидели в коридоре с девятиклассницей Катей. Катя поправляла мне волосы рукой, и как-то не спешила убрать руку. Об этом настучали родителям. Меня долго терроризировали по этому поводу, но в конце концов, перестали и мы даже стали часами болтать с Катей по телефону. Дальше болтовни, случайных встреч на концертах и курилках, у нас дело не зашло.

Я стал прогуливать уроки в самом начале восьмого класса. Днями и даже неделями. Это было моим протестом против системы. Родителям то и дело об этом докладывали, мне доставалось немало, но я продолжал гнуть свою линию. Было два педсовета, где меня пытались всячески чмырить и опускать, доводя до слёз. Я же скручивал в кармане дулю, делая при этом виноватое лицо, а в мысли были о том, что хрен они дождутся моих слёз. Слёз они так и не дождались. Родителей туда не приглашали, и это было как-то странно. Пять-шесть, а может и больше, педагогов во главе с завучем, по очереди промывали мне мозги, выбирая всё более колкие фразы, а я мечтал, чтоб поскорее это всё закончилось, потому что где-то в коридоре меня ждала девушка. Она была старше на полтора года, и была бунтаркой не хуже меня. Пока вся эта шайка-лейка педагогов с большой дороги угрожала мне исключением из школы, мысленно я находился с Милой в курилке за гаражами.

Мила.

Те, кто видел её впервые, часто полагали, что Мила — это прозвище. Её звали Людмила, она училась в десятом классе, а я — в восьмом. Не помню, как мы познакомились, но было это не в школе. Просто оказались в одной компании благодаря стечению обстоятельств. Она привлекала тем, что была старше, слушала правильную музыку и одевалась почти так же, как и я. Её, как и меня, частенько дрючили на педсоветах, мы вместе прогуливали уроки. Само наше нахождение вместе уже было протестом против системы. Мы были похожи во многом с ней. Она понимала мои стремления и желания, насколько это было возможно в том возрасте. Мы гуляли по крышам и заброшенным стройкам, она с интересом слушала мои новые песни и подпевала, когда я играл старые. У Милы была старенькая гитара, сама она не играла, зато я часто играл на ней. Одноклассники, точнее — одноклассницы, всё время пытались что-нибудь разузнать о наших отношениях. Самые смелые, если правильно помню, даже нашли повод с ней познакомиться. Многих интересовало, был ли у нас секс, но я избегал разговоров об этом. Тупые курицы! Какое им вообще было дело до наших отношений? Но мир устроен так, что сначала к тебе пытаются втереться в доверие, разузнать что-нибудь секретное, чтобы потом растрезвонить об этом всем, кому только возможно.

С Милой у нас была такая дурацкая манера — не ночевать дома. Мы могли всю ночь сидеть на пляже, гулять по парку или по стройке, просто спать, сидя на лавочке со спинкой. Дурацкой манера была потому, что мы забывали предупреждать об этом родителей. Мои мать с отцом к тому моменту уже развелись, и тяжесть моего воспитания перелегла на маму в большей степени. Ей было нелегко, да и я был не подарок.

В общей сложности, отношения наши продолжались полтора года. Мы ссорились, потом мирились, и так было бесконечное количество раз.

Поиск по сайту: