Коллективное — индивидуальное

Культура 1 в соответствии со своими эгалитарно-энтропийными устремлениями почти не выделяет отдельного человека из массы, она его, в сущности, не видит. Субъектом всякого действия для культуры 1 является коллектив, если отдельный человек каким-то образом и попадает в сферу внимания, то у него есть лишь две возможности: либо правильно понять направление движения коллектива и примкнуть к этому движению, либо понять его неправильно и быть раздавленным движущейся массой. Вот образ этого коллективного субъекта, каким его видит в 1918 г. пролетарский поэт Владимир Кириллов: Все заодно и все за всех. Кто остановит буйный бег... Железно-каменный массив — Несокрушимый коллектив.

(Кириллов, с. 238)

Надо сказать, что степень растворения индивида в коллективе у художников и власти была неодинаковой, и это привело в 1919 г. к некоторому конфликту. Группа «комфутов», куда входили Маяковский, Кушнер, Брик и другие, обратилась в Выборгский райком партии с просьбой принять в партию всю их группу в качестве особого коллективного члена, что вызвало у Выборгского райкома недоумение: «Уставом нашей партии не предусмотрены подобного рода коллективы... утверждением подобного коллектива мы можем создать нежелательный прецедент в будущем» (Jangfeldt, с. 101).

Однако конфликт комфутов и Выборгского райкома касался всего лишь степени, а не самой идеи коллективизма. Через два месяца после ответа Выборгского райкома был опубликован декрет о потребительских коммунах. Власти поддержали дома-коммуны, субсидировали (хотя и не слишком щедро) строительство студенческих общежитии, фабрик-кухонь на всем протяжении 20-х годов, и насильственная коллективизация крестьянства в

1929—30-м годах — по существу, последнее звено в этой цепи, хотя одновременно и первое звено в другой цепи.

Художники, и среди них архитекторы, тоже продолжали отстаивать свои коллективистские взгляды на протяжении всех 20-х годов, а в 1929— 30-м годах, параллельно с начавшейся коллективизацией сельского хозяйства, архитектурная идея коллективного существования дала новый всплеск — в проектах домов-коммун Стройкома (обратим внимание на коллективное авторство этих проектов), в коллективных спальнях В. Кузьмина, в «Сонной сонате» К. Мельникова и других проектных предложениях.

Коллективное существование, подразумеваемое всеми осуществленными и неосуществленными домами-коммунами 20-х годов, построено на принципах равенства членов этого коллектива, поэтому авторы всех этих предложений крайне ; негативно относились к тому коллективу, где роли распределены неравным образом, то есть к семье

«Пролетариат, — писал автор одного из самых экстремистских проектов тех лет, — должен немедленно приступить к уничтожению семьи как органа угнетения и эксплуатации» (Кузьмин, 1928, с. 82). Этот текст поместили в своем журнале Веснин и Гинзбург, как бы санкционировав его тем самым, а через два года снова предоставили Кузьмину страницы журнала. На этот раз Кузьмин писал так «Человек постоянно работает (даже когда он спит)... Взрослые коммунары спят: группами по шесть человек (отдельно мужчины и женщины), по двое (прежние "муж" и "жена")» (Кузьмин, 1930, с. 14—15). Нельзя не обратить внимания на сходство этих идей со сном Угрюм-Бурчеева из «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина (1870): «В каждом доме находится по экземпляру каждого полезного животного мужского и женского пола, которые обязаны, во-первых, исполнять свойственные им работы и, во-вторых, размножаться» (Салтыков-Щедрин, с. 190). А если бы мы захотели отыскать истоки кузьминских идей, то нам, может быть, следовало бы обратиться к 1770 г. (это тоже фаза растекания), когда в Россию, в Черниговскую губернию, переселилась одна из общин гуттерских братьев. Там тоже спали отдельно мужчины и женщины. Иногда, как и у Кузьмина, пары удалялись в отдельные комнаты, которые были «без печей и сделаны только для спанья или временного женатых пребывания» (Клибанов, с. 274). У гуттерских братьев «матерям и отцам не воспрещается в свободное время приходить к детям или брать их в свои комнаты» (там же). Кузьмин приходит к тем же формулировкам: «Родители могут

видеть своих детей... В известное время они приходят к ним, ласкают их, кормят грудью...» (Кузьмин, 1930, с. 16 — уничтожение разницы между мужчинами и женщинами в культуре 1 достигает, как видим, такой степени, что кормить детей грудью там могут и отец и мать). Я склонен думать, однако, что Кузьмин ничего не знал о гуттерских братьях и их идейных предшественниках, он, скорее всего, мысленно обращался к Марксу и Энгельсу.

Тот факт, что А. Веснин и М. Гинзбург поместили такой текст в своем журнале, не должен удивлять — Кузьмин всего лишь довел до некоторого логического предела одну из интенций культуры 1, направленную на разрушение семьи и замену ее коллективам. Ту же интенцию мы могли бы увидеть и в высказываниях М. Охитовича: «Если не будет домашнего производства, что будет объединять меня в одной квартире с другими лицами? Семейные узы? Но семейные заботы берет на себя машинная техника» (Охитович, 1929, с. 134). Эти же идеи можно видеть и во многих других проектах 20-х годов (Гинзбург, Николаев, Барш, Владимиров и др.).

Новая архитектура разрушительна по отношению к традиционной семье, и в этом она вполне созвучна устремлениям государственной власти, которые тоже направлены на редукцию семьи до уровня сожития, говоря словами Салтыкова-Щедрина, «двух экземпляров полезных животных мужского и женского пола», причем это сожительство рассматривается всего лишь как временное отклонение от коллективного существования. В 1924 г. один журнал давал читателям такие официальные разъяснения: «Если гражданин и гражданка живут как муж и жена и сами это признают, то считается, что они состоят в браке. Поэтому вселение их в одну комнату не нарушает постановление Московского совета от 28/VII с. г. и является вполне законным» (СМ, 1924, 4, с. 48). Постановление Московского совета, в сущности, приходит к тому пониманию брака, которое существовало у некоторых русских сектантов, в частности у духоборцев. Вот свидетельство 1805 г.: «Брак у них не почитается таинством и совершается по одному взаимному согласию молодой четы... Церемоний и обрядов при том также не бывает никаких, довольно для сего согласия молодых супругов...» (Клибанов, с. 272). Наличие подобных интенций в истории русской культуры (хотя мы и не рассматриваем их подробно) избавляет нас от необходимости обращаться к истокам европейской антисемейной традиции — к Ликургу, Платону или Марксу.

Ясно, что для семьи были разрушительны и предельное упрощение процедур регистрации и

расторжения брака (описание нового отношения культуры к браку находим в рассказе М. Зощенко «Свадьба») и разрешение бесплатных абортов (СУ, 1920, 471), полностью запрещенных, кстати, культурой 2 (СЗ, 1936, 34, 309) и вновь разрешенных в 1950-х годах (ПЗМ, 1955, 23 ноября). Культуре 1 приходилось активно отстаивать свое новое отношение к браку; так, например, одна из причин закрытия церковных консисторий — то, что они объявляли «поруганием религии акт прекращения гражданами своего брачного союза», а тех, кто развелся, как оскорбленно писал наркомюст Курский, «объявляли преступниками и именовали позорным названием прелюбодеев» (СУ, 1920, 45, 205).

Традиционная семья — это институт, посвященный таинству рождения, культура 1 срывает с рождения ореол таинства, это для нее "всего лишь акт воспроизводства. Глобальный коллектив этой культуры посвящен другому таинству — таинству труда.

Отношение новой архитектуры к семье любопытным образом проявилось в собственном доме К. Мельникова в Кривоарбатском переулке. Этот дом предназначен для семьи — семьи самого архитектора, — но ночью эта семья превращается в коллектив спящих людей, и сон этого коллектива должен протекать в одном общем специально оформленном помещении, лишь слегка разгороженном узкими вертикальными плоскостями. В этом смысле коллектив спящих членов семьи Мельниковых не отличается от того коллектива из 600 человек, которому Мельников адресовал свою «Сонную сонату». Интересно также, что в иофановском Доме правительства (первый дом СНК на Берсеневской набережной) во многих квартирах нет кухонь — быт членов правительства тоже разрушителен по отношению к «семейному очагу».

Однако иофановский дом еще не был полностью построен, когда в 1930 г. появилось постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта», где не совсем прямо, но достаточно решительно отвергалась идея коммунального быта: «...имеют место крайне необоснованные, полуфантастические, а потому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей... "одним прыжком" перескочить через... преграды на пути к социалистическому переустройству быта...» (О работе). Мы видим здесь тот же ход новой культуры, что и в отношении к будущему: идеал предыдущей культуры отодвигается на неопределенную дистанцию, а движение к нему растягивается на неопределенное время. «Я-хочу-

будущего-сегодня» Маяковского, напугавшее Горького, и «перескочить-одним-прыжком», вызвавшее раздражение ЦК, имеют между собой нечто общее.

В вышедшей через год книге С. Горного наркомздрав Н. Семашко, отвечая на анкету автора, еще по инерции восклицал: «Никаких уступок индивидуальной кухне и прачечной, частной починочной мастерской... все должно быть организовано на общественных началах» (Горный, с. 126). Но еще через год, 10 апреля 1932 г., появится постановление СНК, подписанное Молотовым, где с торжественностью, которую можно только сравнивать с барабанным боем, под который зачитывались в 1701 г. петровские указы о ношении немецкого платья, будет сказано нечто совсем неожиданное: «Швейная и кожевенная промышленность, сведя все производство одежды исключительно, а производство обуви преимущественно к стандартному изготовлению, тем самым лишили потребителя возможности выбора одежды и обуви по своему вкусу и возможности индивидуального заказа на изготовление одежды и обуви». Постановление требует «предоставить покупателю, имеющему ордер на покупку готового платья, право замены готового платья отрезом материала, для чего при выписке ордера делать на последнем соответствующую пометку... категорически запретить расходовать фонды, выделенные для пошивки по индивидуальным заказам, на производство стандартной одежды» (СЗ, 1932, 27, 166).

Чтобы вполне оценить значение этого неожиданного гимна индивидуальности, вспомним, что дело происходит в самом начале 30-х годов в условиях беспрецедентного в истории России голода (по воспоминаниям некоторых очевидцев, города были оцеплены войсками, чтобы не впускать туда умирающих от голода крестьянских беженцев). В стране действует карточная система, что видно даже из текста постановления («ордер на покупку»). Тем не менее через два месяца появляется второе постановление, где говорится, что первое выполняется недостаточно энергично, и предлагается «в течение двух дней обеспечить полностью широкое оповещение населения об открытых мастерских и пунктах приема заказов, используя кино, радио, специальные объявления в печати, а также обеспечить систематическую информацию населения через печать о ходе работы по пошивке индивидуальных заказов» (СЗ, 1932, 49, 293).

Достаточно сопоставить этот текст с излюбленными культурой 1 проектами рациональной стандартной одежды (А. Родченко, В. Степанов, Л. Попова), чтобы убедиться, как велика

пропасть, разделяющая две культуры. По-видимому, смысл обоих приведенных постановлений об индпошиве именно в указании рубежа культур. Культура 2 этими постановлениями, донесенными до населения с помощью радио, кино и печати, как бы публично открещивалась от эгалитарного, коллективистского, ориентированного на стандарт наследия прошлой культуры. Это было символическим жестом, что подчеркнуто фразой последнего постановления о «систематической информации населения о ходе работ по пошивке». Размноженный средствами массовой информации индивидуальный пошив до некоторой степени перекликается с размноженными печатью перелетами через Северный полюс. Между этими двумя явлениями есть разница: в одном случае у населения отнималось право передвижения, и это компенсировалось печатно размноженными передвижениями героев, в другом случае населению ~ дарилось отнятое у него предыдущей культурой право индивидуального выбора, но дарилось оно тем немногим, кто этим правом мог воспользоваться. Общее у этих двух случаев то, что потребителями s благ и там и там выступают особые представители ) населения, а само население сопереживает им с помощью средств массовой информации. И провозглашаемая культурой 2 индивидуальность была индивидуальностью как раз тех представителей, а отнюдь не каждого жителя страны. Распределение индивидуальности, как мы видим, повторяет ту самую структуру иерархии, описанную в предыдущем разделе.

Особенно отчетливо проявилось это новое иерархическое распределение индивидуальности — в противовес прежнему равномерному ее отсутствию — в области кино. В фильмах С. Эйзенштейна 20-х годов культуру 2 особенно раздражает, что субъектом действия там является масса, в этом культура 2 справедливо усматривает связь с идеологией Пролеткульта. «Мы придаем сейчас, — пишет киножурнал в 1934 г., — первостепенное значение изображению индивидуальных характеров» (СК, 1934, 1—2, с. 7). Это требование индивидуальности журнал относит не ко всем героям, а только к образам коммунистов. В прошлой культуре, как полагает журнал, коммунисты «рисовались одним мазком, их характеристика сводилась обычно к одной черте, никаких расщеплений, никаких противоречий в характере, монолитный кусок, а проще говоря, манекен, двигающийся всегда в одном направлении» (там же, с. 9). Тем большее количество индивидуальности (и соответственно большее ': количество «расщеплений» и «противоречий»)

может быть позволено в изображении человека, чем лучше он с точки зрения культуры 2. Однако, чтобы достичь такого понимания индивидуальности, Сергею Эйзенштейну, по его словам, пришлось «серьезно работать над собственным мировоззрением»; новая картина виделась ему в 1937 г. такой: «Героическая по духу, партийная, военно-оборонная по содержанию и народная по стилю, — независимо от того, будет ли это материал о 1917 или 1937 г.,— она будет служить победоносному шествию социализма» (Шуб, с. 132). В «Стачке» по экрану металась толпа, теперь же, в 1947 г., во главе победного шествия социализма стоит достаточно «расщепленная» и «противоречивая» индивидуальность, «великий и мудрый правитель», который — как сказал о нем Сталин, — «ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию» (Черкасов, с. 380), — царь Иван Грозный.

В области архитектуры тема индивидуальности звучит в культуре 2 чаще всего в связи с индивидуальным жилищным строительством. Вскользь о нем упоминалось уже в 1928 г. в постановлении ЦИК и СНК СССР «О жилищной политике» (РППХВ /I/, с. 696). В 1933 г. эта тема прозвучала в постановлении СНК «О развертывании индивидуального рабочего огородничества», согласно которому рабочим предлагалось обзавестись небольшими огородами для работы на них в свободное время, а для этого в ассортимент рабочих магазинов предлагалось включить «лопаты, вилы, грабли, сапки и т.д..» (СЗ, 1934, 1, 8). Конечно, в этом постановлении можно увидеть лишь практическую меру: рабочим надо что-то есть, а коллективизируемое сельское хозяйство не в состоянии производить достаточное количество пищевых продуктов. Но можно увидеть и большее, а именно иерархическое распределение индивидуальности. Крестьянство, которое в России традиционно помещалось в самом основании общественной лестницы, этой индивидуальности лишено, ему позволено лишь коллективное существование1, рабочим же — и в этом есть известная доля инерции культуры 1 — дано в этом смысле гораздо больше, индивидуальное сельское хозяйство. Можно предположить, правда, что этим правом могли пользоваться чаще всего не рабочие, а те, кого в старой России называли «дворовыми людьми», — шоферы ЦК, курьеры СНК, уборщицы ОГПУ.

На более высоком уровне проблема индивидуального огородничества решалась системой дач. «Вокруг Москвы, — с удовлетворением отмечал в 1934 г. архитектурный журнал, — можно

1. Коллективизация крестьянства носит скорее символический характер и происходит, пожалуй, в ущерб хозяйственным интересам страны — как семьдесят лет назад в ущерб хозяйственным интересам страны происходило освобождение крестьянства

152 !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

наблюдать усиленное строительство дач и дачных поселков». И это строительство, как считает журнал, «имеет грандиозное значение» (Калмыков, с. 26). Раздача, говоря тавтологически, дач, в миниатюре повторяющая раздачу земель во временное пользование, начавшуюся в Московском государстве с конца XV в. (Милюков, 1, с. 147), особенно интенсивно происходила с середины 30-х годов. Архитекторы столкнулись с этим процессом по двум линиям. С одной стороны, тема индивидуального деревянного дома и дачного поселка занимает все более солидное место в архитектурном проектировании, с другой — архитекторы сами включились в борьбу за дачные участки. Косвенные следы этой борьбы можно увидеть в пункте протокола заседания секретариата оргкомитета ССА 26 мая 1936 г.: «Расходы по строительству и покупке дач увеличить на 100 тысяч рублей и принять в сумме 300 тысяч рублей» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л. 30 об.).

В 1946 г. Управлением по делам архитектуры при СНК РСФСР и Наркомгражцанстроем РСФСР проводился специальный конкурс на лучшие индивидуальные жилые дома (АС, 1946, 13, с. 13—19). Послевоенный пятилетний план предусматривал «всемерную помощь населению в строительстве индивидуальных жилых домов» (ГХМ, 1948, 2, с. 29). В 1948 г. право граждан «на покупку и строительство индивидуальных жилых домов» подтверждается постановлением Совета Министров СССР (СП, 1948, 5, 62).

Чтобы вполне ощутить разницу между отношением двух культур к коллективному и индивидуальному быту, сопоставим кузьминские коллективные спальни со следующим описанием идеального «советского рабочего индивидуального жилья», относящимся к 1939 г.: «Конструкция стен — каркасная из деревянных стоек, столбов с обвязкой на каменных или кирпичных фундаментных столбах. Желательно в части здания устроить небольшой погреб в кирпичных или каменных стенах, например, под кухнею, с лестницей из кухонных сеней. В этом погребе может храниться зимний запас овощей и соленья» (Дьяченко, с. 60). Кстати говоря, в роскошно изданной перед войной «Книге о вкусной и здоровой пище» — задача которой была противопоставить «голоду и постоянному недоеданию народных масс» при капитализме пищевое изобилие в СССР — соленьям, вареньям и другим домашним заготовкам был посвящен специальный раздел. Нетрудно представить себе, каким диким показался бы весь этот быт — с домашними заготовками, с погребом, с каменными фундаментами — культуре 1 с ее

коллективизмом. Для нее этот быт ничем не отличался бы, скажем, от образа жизни гоголевских старосветских помещиков, время которых проходило «в солении, сушении, варении бесчисленного количества фруктов и растений». С этой точки зрения между идеальным советским рабочим культуры 2 и его супругой должны были бы происходить примерно такие диалоги: « — Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом или пирожков с маком или, может быть, рыжиков соленых? — Пожалуй, хоть и рыжиков, или пирожков».

(Гоголь, 2, с. 12 — 15)

Кузьминские коллективные спальни и полностью обобществленный быт, повторяющий идеал Угрюм-Бурчеева, культура 2 с негодованием отвергает, как бы солидаризируясь тем самым с М. Е. Салтыковым-Щедриным. Патриархальное существование гоголевских старосветских помещиков, напротив, оказывается в какой-то степени созвучным устремлениям культуры. Может Ъытъ, поэтому культуре оказались нужны, как сказал Г. Маленков на XIX съезде ВКП(б), «Гоголи и Щедрины»?

Дальнейшее развитие темы индивидуального сельскохозяйственного быта идет по уже понятной схеме. Возрожденная в 60-е годы культура 1 этот быт отвергает. Постановление Совета Министров I960 г. требует «запретить повсеместно отвод гражданам земельных участков под индивидуальное дачное строительство» и «прекратить продажу гражданам дачных строений» (СП, 1961, 1, 2). Складывающаяся на наших глазах культура этот быт скорее приветствует (хотя практически купить дачу под Москвой становится все труднее). А вот как описывает газета «Правда» образцовое жилище совхозного механизатора: «Дом настоящий, сельский (обратим внимание на запятую. — В. П.). Есть подвал, помещения для хранения картофеля, овощей, кормов для животных и птицы. Можно разместить столярную, токарную или слесарную мастерскую. Дому приданы так называемые надворные постройки, приусадебный участок... Каждый дом — единственный в своем роде» (1979, 20 июня). Не правда ли, быт идеального рабочего 1939 г., на досуге занимающегося сельским хозяйством, и быт идеального совхозного механизатора 1979 г., на досуге занимающегося токарными работами, очень похожи?

JHeraTHBHoe отношение культуры 2 к коммунальному коллективному быту прямо или косвенно работает на укрепление традиционной

Культура 1, старавшаяся уничтожить разницу между мужчиной и женщиной, казалась культуре 2 чересчур •холодной' и «бесполой». Культура 2 противопоставляет этому повышенную плодовитость. Культура начинает различать мужчин и женщин В ней появляются женъч, «спальни'; промышленность осваивает выпуск двуспальных кроватей.

семьи. Это проявилось, в частности, в ясном различении культурой мужчин и женщин. Культура 1 со свойственными ей эгалитарно-энтропийными устремлениями старалась всячески нивелировать разницу между мужчинами и женщинами. Позиция В Кузьмина, изложенная им на страницах журнала <·СА·> и в сильной степени перекликающаяся со «Что делать?» Чернышевского, достаточно характерна для всей культуры: «Женщина — человек. Если сейчас вы, мужчины, даете ей средства к существованию, то от нее вы за это требуете рабской работы, таскания ночных горшков, ухода за вами и наслаждений для вас. Вы забываете, что женщина может быть общественно полезной работницей» (Кузьмин, 1928, с. 83). В этой же связи следует рассматривать и введенное в 1918 г. совместное обучение в школах мальчиков и девочек (СУ, 1918, 38, 499), которое было отменено культурой 2 (1943) и вновь введено , в 1954 г.

В 1925 г. Президиум ЦИК обращался к женщинам Востока с призывом бороться <·со всеми видами их закрепощения в области экономической и семейно-бытовой» (СЗ, 1925, 9, 13 февраля). В культуре 2 как будто бы звучит обратный призыв — отношение к женщине приобретает восточные черты. Прежде всего появляется понятие «жен». План работы Московского отделения ССА на 1936 г. предусматривает среди прочих следующее мероприятие; «Встреча жен архитекторов с женами инженеров автозавода им. Сталина» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л. 229) — ясно, что в культуре 1 никаких «жен» существовать не могло (точнее, «жены» были только у вождей). В культуре 2 появляются даже различные организации «жен»: так, например, на съезде архитекторов в 1937 г. выступала представительница «советов жен ИТР Наркомтяжпрома, Наркомвнуторга, ПВСВ, писателей, завода "Серп и молот", метро, научных работников» (ЦГАЛИ, 674, 2, 38, л. 55). В самой идее «совета жен» парадоксальным образом слились инерция культуры 1, стремившейся включить женщину в общественную жизнь, и гаремная традиция Востока. (Напомним, что туристская субкультура 1960-х годов тоже была разрушительна по отношению к семье. В Московском клубе туристов, например, можно было найти такого рода объявления; «Две веселые девушки ищут двух молодых людей, желательно с гитарой, для байдарочного похода по озеру Селигер с 1 августа по 1 сентября». Сейчас эта субкультура стремительно исчезает.)

Новое понимание индивидуальности и новое отношение к семье любопытным образом проявились в отношении культуры 2 к слову «интимный». Интимность была в 20-е годы едва ли

не бранным словом. Когда в 1924 г. профессор В. С. Карпович, редактор «Зодчего», имел неосторожность сказать: «Мы переходим к интимному дому, возвращаемся на лоно природы и ищем забытых старых очагов наших предков» (Зодчий, 1924, 1, с. 26), — это вызвало гневную отповедь журнала ЛЕФ: «...Я возмущаюсь, — писал Зелинский, — когда мне это преподносят с кафедры, когда со всем академическим авторитетом заявляют о наступлении эпохи «интимизма». «Интимизм» — типичнейшее умонастроение для крайне буржуазных эпох и для буржуазной демократии» (Зелинский, с. 88). В. Карпович ничего не ответил К. Зелинскому. Ответы стали приходить спустя десять лет. «В трактовке жилья, — говорилось в передовой статье журнала "Архитектура СССР", — должен сказаться элемент известной интимности» (1936, 5, с. 2). «В Донбассе часто приходится слышать жалобы на то, что в условиях оголенной застройки нельзя никуда уйти от шума и любопытства прохожих, — писал про строчную застройку Эрнста Мая бывший его единомышленник А. Мостаков. — Отсутствие дворового пространства, смешение его с уличным лишают жилье характерной лиричности и интимности. Вполне понятно стремление живущих в доме к уюту, к некоторой изолированности от окружающего мира» (Мостаков, 1937, с. 62—63). И, наконец, идеальный интимный жилой квартал, как его описывает Н. Былинкин: «В стороне от тротуара появилась изумрудная зелень газонов. Вот фонтан, далее стоит серебристая ель и широколистный клен. Под ним скамья. Сразу возникает ощущение подлинно жилого квартала... Людей отталкивает пыль, запах машин, шум уличного пространства» (АС, 1938, 3, с. 4).

Культура 1, как мы говорили, не выделяет отдельного человека из массы. Культура 2 начинает одновременно со сплошной коллективизации и проповеди индивидуализма. Для нее это одно и то же. Коллектив, к которому стремилась культура 1, в сущности, не может быть назван коллективом, поскольку в нем нет организации. Это скорее набор равных друг другу единиц. Именно поэтому культура 1 враждебна всякому организованному коллективу, например семье. И именно поэтому культура 1 враждебна всякой специализации деятельностей. В ней, как сказал в 1925 г. поэт, Каждый

хитр, Землю попашет, попишет

стихи.

(Маяковский, 8, с. 327)

2 Не будем придираться к некоторым неточностям, которые допускает Р. Пайпс. Во-первых, государство платило за работу не в колхозах, а в совхозах, во-вторых, не община владела продуктами своего труда, а каждый хозяин.

Иерархическая индивидуальность, которую строит культура 2, начинает опираться на уже существовавшие раньше типы коллективов. Один из таких коллективов — семья. Другой — крестьянская община.

С социологической точки зрения колхоз и крестьянская община не имеют ничего общего. «Разница между ними принципиальна, — пишет Р. Пайпс. — Мир не был коллективным, обработка земли велась индивидуально, семьями. Еще более важно, что община владела продуктами своего труда, в то время как в колхозе они принадлежат государству, которое платило колхозникам за их работу» (Pipes, с. 19)2. «Между колхозом и общиной, — считает другой исследователь, — существует глубочайший разрыв — в частности, община не может естественно перерасти в колхоз» (Дубровский, с. 110).

Культуролог, однако, не вправе пройти мимо одной особенности крестьянской общины, которая была использована культурой 2 и при создании колхозов, и в организации труда в исправитсльнотрудовых лагерях, — речь идет о круговой ответственности, при которой «весь союз ручался за каждого отдельного члена и обязывался принять на себя его обязанности в случае его ухода... Круговая ответственность, — считает историк, — становится типичной формой связи между гражданином и государственной властью. Отдельное лицо неуловимо для правительства, пока властям не удастся отдать это лицо «за крепкие поруки». С «поруки» и начинается всякое серьезное обращение власти к подданному ...» (Милюков, 1, с. 164, 204).

В конечном счете весь индивидуализм культуры 2 означал, что каждый коллектив имел своего индивидуального репрезентанта. Коллектив всей страны имел в качестве репрезентанта Сталина. Сталин был эквивалентом всей страны и любой ее выделенной части. Когда герой стихотворения К. Симонова бросает в лицо врагам три самых святых для него слова: «Россия, Сталин, Сталинград!» (Симонов, с. 290), эти три слова выступают для него как синонимы. Он мог бы перечислить их в другом порядке, он мог бы назвать какое-нибудь одно из них — смысл сказанного не изменился бы. Перед лицом врагов коллектив (или, если угодно, бригаду страны) представляет один человек. Перед лицом любого представителя власти (в этом смысле он будет эквивалентен врагу) каждый коллектив любого уровня также представлен своим бригадиром (или старостой).

Каждый руководитель в культуре 2 хочет иметь дело именно с индивидуальностью бригадира, а не с коллективом бригады. Внутренняя жизнь бригады,

связанной круговой порукой, его вообще не интересует. Он предоставляет ей известную самостоятельность или, если угодно, интимность. Та интимность, которой постоянно требует от архитектора культура 2, это в конечном счете пространственное выражение принципа круговой поруки: изолированное от окружающего мира пространство двора как бы изображает бригаду, а обращенный на улицу, по которой ездят на машинах вожди, фасад — ее бригадира.

Культура 2 требовала индивидуальности не только от людей, но и от каждого сооружения и каждого населенного пункта. На деле это означало иерархию: одни точки пространства (как и люди) были более ценны, чем другие, поэтому на них можно было строить более высокие и богатые дома, чем на других. Но параллельно в культуре продолжает жить идея идеального образца, который можно размножать в любом количестве, — и эта идея несет отголоски культуры 1. Настойчивые усилия культуры 2, направленные на стандартизацию и типизацию проектирования, выдают ее мечту однажды спроектировать самое совершенное архитектурное сооружение всех времен и народов и на этом архитектурное творчество вообще закончить, чтобы дальше только бесконечно воспроизводить этот образец (этих импликаций идея идеального образца была лишена в культуре 1).

Взаимно исключающие друг друга идеи идеального образца и иерархии могли сосуществовать в культуре 2, потому что предполагаемое совершенство образца было недостижимым: проектирование Дворца Советов в принципе никогда не могло закончиться. Но с того момента, как культура переносит центр внимания с проектирования этого образца на его размножение, начинается распад иерархии и, следовательно, культуры 2.

Дворец Советов еще не спроектирован до конца, еще не ясны все его детали, но многое уже ясно: это ступенчатое сооружение, иерархическое, устремленное ввысь и увенчанное фигурой человека. Всеми этими чертами начинают наделяться построенные после войны высотные здания. Семь высотных зданий (напоминающие те легендарные семь холмов, на которых стоит Москва) установлены в разных местах, но стремление культуры выявить индивидуальность каждого места уже уступило ее восхищению перед совершенством композиции Дворца Советов, поэтому все высотные здания почти одинаково воспроизводят этот образец (заменяя, правда, фигуру шпилями). Дело тут отнюдь не в том, что высотные здания образуют кольцо, все точки

которого равно удалены от центра (в этом случае иерархическая ценность всех семи точек была бы одинаковой), — как раз наоборот, они удалены от центра на разные расстояния: дальше всех на юго-запад выброшен университет, а еще дальше на запад, в Ригу и Варшаву (в точки, обладающие, казалось бы, совсем иной индивидуальностью), выброшены точно такие же, как и в Москве, высотные здания. Одно из двух: либо ценность точки пространства зависит не от ее геометрического отстояния от центра мира и с точки зрения культуры 2 все высотные здания находятся одинаково близко от строительной площадки Дворца Советов, либо идея идеального образца окончательно победила иерархию, а это означает возврат к культуре 1.

Культура 2 тратила много усилий на выявление специфики (или индивидуальности) разных типов архитектурных сооружений — жилые дома < следовало проектировать одним способом, общественные — другим. Одни архитекторы работали над образом жилого дома, другие — над образом учебного заведения, третьи — над образом советского учреждения. Но когда специфический образ каждого типа был, наконец, найден, оказалось, что эти образы почти невозможно отличить друг от друга: среди одинаковых высотных домов есть и жилые дома, и гостиницы, и министерства, и

университет. Одно из двух: либо функционально в культуре 2 не было разницы между гостиницей, жилым домом и учреждением, либо художественная функция высотных домов (создание «высотного силуэта Москвы») была для культуры 2 значительно важнее всех бытовых функций.

Архитектурной кульминацией эпохи и одновременно ее распадом можно считать проект реконструкции Люсиновской улицы, выполненный в 1953 г. Г. А. Захаровым. По этому неосуществленному проекту улица застраивалась шестью абсолютно одинаковыми 16-этажными ступенчатыми зданиями, увенчанными шпилями. Выстроенные высотные здания Москвы все-таки слегка отличаются друг от друга, их можно считать поисками окончательного варианта Дворца Советов. Высотные дома на Люсиновской улице должны были повторять друг друга до мельчайших деталей. Это, в сущности, последний эпизод проектирования Дворца Советов, последняя точка культуры 2. Но одновременно этот проект, где дома не образуют сплошного фасада, а расставлены на некотором расстоянии друг от друга, почти как в строчной застройке Эрнста Мая, принадлежит уже культуре 1.

Однако складывающаяся в 50-х годах культура 1 не признала этот проект своим. Г. Захаров и его проект были одним из главных объектов критики на Всесоюзном совещании строителей в декабре 1954 г. А 13 апреля 1955 г. Г. Захарову уже пришлось написать заявление с просьбой освободить его от обязанностей секретаря ССА «На бюро МГК КПСС и Всесоюзном совещании строителей в Кремле моя творческая деятельность была справедливо подвергнута резкой критики?, которая мною глубоко осознана и воспринята» (ЦГАЛИ, 674, 2, 25, л. 88). Захаров был назначен проректором Строгановского училища, а ректором — бывший ученик А Родченко по ВХУТЕМАСу 3. ?. Быков. Около 1967 г. Г. Захаров стал ректором училища, а в 1969 г., когда я защищал дипломный проект — универсальный набор радиоблоков в стиле ульмского функционализма, Захаров недовольно морщился и говорил: — Не вижу здесь красоты!

Сейчас я понимаю, что его смущала не одинаковость моих радиоблоков, не отсутствие в них индивидуальности, а скорее отсутствие на них шпилей.

3. Грамматика подлинника сохранена.

6. Неживое — живое

Культура 2 постоянно прокламирует свою заботу о живом человеке. «В чем же заключается грубейшая ошибка Мая и его сподвижников, — писал А. Мостаков, — в чем органическая порочность его «системы»? Прежде всего в том, что Э. Май исключает из своей «архитектурной* концепции... человека. Он подменяет человеческую личность некоей суммой биологических и технологических требований» (Мостаков, 1937, с. 62). Культура 2 очень ясно различает биологическое и живое. Биология для нее вообще равнозначна технологии. Живое имеет какую-то особую внебиологическую природу.

Строго говоря, теория «живого человека» принадлежит писателям РАППа. Лозунг «показа живого человека» бьи провозглашен в 1928 г. на Первом съезде пролетарских писателей, и после ликвидации РАППа в 1932 г. эта теория упоминалась только с эпитетом «пресловутая». Но, уничтожив РАПП и (частично) его идеологов, культура 2 как бы приняла знамя «живого человека» из слабеющих рук поверженного противника.

В культуре 2 «живое» постоянно употребляется с положительным знаком и противопоставляется при этом «механическому» предыдущей культуры. В известном смысле культура 2 права, потому что пафос механического в той культуре действительно присутствовал. «После электричества, — писал в 1922 г. Маяковский, — совершенно бросил интересоваться природой. Не усовершенствованная вещь» (Маяковский, 1, с. 11). Одержимость культуры электричеством можно увидеть даже в ленинском плане электрификации страны (1920). Одержимость культуры 1 техникой можно увидеть даже в сталинском лозунге «Техника решает все» (4 февраля 1931 г.), но этот лозунг очень быстро сменяется другим: «Кадры решают все» (4 мая 1935 г.). Кадры — это люди, культура 2 противопоставляет их технике, а культура 1 с ними вообще старалась иметь как можно меньше дела. Мейерхольд превращал актеров в кукол, заставляя их заниматься биомеханикой (а в культуре 2 такое отношение к актеру пародировалось в сказке Алексея Толстого «Золотой ключик» в образе Карабаса Барабаса — см. Петровский, с. 245). Архитекторы противопоставляли человеку технику (или архитектуру, понятую как технику). «Прабабушки верили, — писал в 1926 г. член АСНОВА Лисицкий, — что... человек — мера всех вещей» (ПА, с. 8)

«В сущности лучшая библиотека по современной архитектуре, — писал в том же году член ОСА Гинзбург, — собрание последних каталогов и прейскурантов технических фирм» (СА, 1926, 2, с. 44). Пафос техники, противопоставленной человеку, разделяют враждующие архитектурные направления. Когда А. Мостаков писал в 1937 г. о человеке как «сумме биологических и технологических требований», он, кроме Эрнста Мая, безусловно, имел в виду и конструктивистов и рационалистов, все хорошо помнили тогда слова Гинзбурга об «экономии живой силы человека» (Гинзбург, 1927, с. 18) и слова Ладовского об «экономии психической энергии» (МСАА /I/, с. 353). И в том и в другом случае человек, его биология и его техника трактовались чисто технически.

В культуре 2 мерой всех вещей снова становится человек (см. АС, 1937, 10, с. 12), а главной ценностью становится «живое». В архитектуре постоянно говорится о необходимости создания «живого архитектурного образа» (АС, 1933, 3-4, с. 8), а наследие предыдущей культуры воспринимается как «мертвящее». «Советская архитектура... сбрасывает с себя печать мертвящей скуки и сухости, столь характерных для "домов-коробок" недавних лет» (АС, 1934, 8, с. 1). Культура отрекается не только от архитектурного авангарда прошлых лет, но и от «мертвого археологизма» реставраторов классики, противопоставляя им «дух живого творчества» (Б. Михайлов, с. 6).

Слово «живое» часто употребляется в культуре просто как синоним положительного качества. Один завод, например, сумел уменьшить отклонение по толщине в плитах «дифферент» (используемых в домах А. Мордвинова) с трех миллиметров до одного; с точки зрения культуры это произошло потому, что «живых людей всегда увлекает живое дело» (Былинкин, с. 7).

Естественно, что на Западе, по ту сторону границ «нашего» мира, «исчезло живое, активное восприятие мира, исчезла радость существования, гордость быть человеком». Это пишет в 1947 г. Е. Кригер, он разъясняет дальше, что советские архитекторы и западные — это примерно как пушкинские Моцарт и Сальери. «Музыку архитектуры, разъятую как труп, — пишет Кригер, — мы видели, когда... Корбюзье выстроил в Москве на улице Кирова дом со стеклянными стенами» (Кригер, с. 335, 336). «Дому-трупу» Кригер противопоставляет «живые» сооружения культуры 2. Он приводит слова Алабяна: «Парфенон рано утром просыпается вместе с солнцем, живет и меняется в течение дня и засыпает с наступлением ночи»

(Алабян, с. 2). Эта фраза Алабяна была произнесена в 1936 г., она очень понравилась заместителю заведующего культпропотделом ЦК ВКП(б) Ангарову, и он процитировал ее в своей речи (Ангаров, с. 9). Эта фраза потом цитировалась на всем протяжении культуры 2. Засыпающий и просыпающийся храм стал тем идеалом, к которому должна была стремиться архитектура.

Дом — это теперь была не «машина для жилья», это теперь был почти человек. Неудивительно, что архитектура должна была ориентироваться «на архитектонику жизнерадостного, здорового, хорошо сложенного человека» (АА, 1936, 3, с. 79). Обсуждение архитектурных сооружений в культуре 2 часто ведется тоже в антропоморфных терминах, например, «наша архитектура хорошо делает голову и очень плохо делает ноги» (там же, с, 81). Последние слова принадлежат архитектору Циресу, и за ними, видимо, стоит библейская реминисценция: «У этого истукана голова была из ~~? чистого золота, грудь его и руки его — из серебра, чрево его и бедра его — медные, голени его — железные, ноги его частью железные, частью глиняные» (Даниил, 2, 32). Реминисценция совершенно законная, ибо структура иерархии ,> культуры 2 в этом образе выражена довольно точно. (Впрочем, еще ближе культуре 2 была бы иерархия, описанная в одной летописи XII в. Там говорится про «Перуна древяна, а главу его < сребрену, а ус злат» — Аничков, с. 130. В культуре 2 | иерархия тоже некоторым образом замыкается в усах вождя). J

Антропоморфное видение архитектуры достигло своего апогея к началу 50-х годов, когда все дома стали облицовывать телесно-розовыми керамическими плитками. Это была неосознанная имитация человеческой кожи. Внутренние стены дворов, как и полагается внутренностям, этой кожи ? были лишены. А когда в конце 50-х годов эти керамические чешуйки кожи стали падать на головы прохожих, так что даже понадобилось снабдить дома специальными металлическими предохранительными сетками, стало ясно, что это конец культуры: кожные заболевания всегда

;. Конечно, здесь есть чисто практические аспекты борьбы с голодом, подлежащие скорее ведению экономиста. Но интонация и лексика относятся к сфере интересов культуролога.

свидетельствуют о нарушениях центральной нервной системы.

Итак, в глазах культуры 2 творчество прежней культуры — это «бесплодное формотворчество», — как сказал Р. Хигер о К. Мельникове (АС, 1935, 1, с. 34). Этот же мотив бесплодия можно увидеть и в области кино. «Эти люди, — говорится в 1934 г. про О. Брика и его единомышленников, — творчески бессильны» (СК, 1934, 8—9, с. 5). Короче: культуру 2 отталкивает «импотенция» предыдущей культуры, себя же она ощущает переполненной витальной активностью. Отсюда довольно неожиданная похвала архитектурному решению: в нем привлекает «темпераментность» (АС, 1939, 4, с. 23).

Говоря о «потенции», «темпераментности» и «активности» культуры 2, мы не можем не вспомнить о гигантской скульптуре «Буйвол» с гипертрофированными гениталиями, установленной в 1939 г. на ВСХВ (и задвинутой в глухой угол парка в 60-е годы). Вспоминаются также гневные строки из подписанного Сталиным и Молотовым постановления СНК и ЦК ВКП(б) о недопустимости «кастрации племенных баранов», поскольку эта кастрация нарушает «интересы государства» (СЗ, 1936, 13, 112)'. Уместно вспомнить и об уже цитированном постановлении о «ежедекадном отчете о ходе случной кампании» (СЗ, 1934, 22, 176). По-видимому, с пафосом плодовитости связано и широкое распространение в архитектуре мотивов колоса и снопа.

В бытовой лексике культуры 2 очень часто употребляется зоотехнический термин «покрыть», употребляемый в значении «сильно критиковать». Это слово, в частности, употребляет С. Лисагор на заседании 13 февраля 1936 г.: «Александр Яковлевич (Александров. — В. Щ покрыл меня на секции... и что ему стоит угробить меня...» (Стенограмма, л. 206), Можно было бы даже сказать, что культура 2 воспринимает людей предыдущей культуры как кастратов. В культуре 1 1920-х годов не было, 60. И. В. Клепиков. 'Буйвол'. 1939- (??,11,11793).

2. В русском язычестве оно проявилось, в частности, в устройстве брачной постели на снопах.

конечно, явно выраженных элементов скопчества, но тот факт, что культура 2 постоянно противопоставляет предыдущей культуре свою повышенную половую активность, заставляет думать, что в культуре 1 все-таки присутствовали некоторые элементы того мироощущения, которое в конце XVIII — XIX веках выразилось в идеологии скопчества. Скопцы противопоставляли плоти Дух. Функционалисты — Машинный дух.

Сельскохозяйственный пафос плодовитости и ? урожайности возникает в культуре 2 вопреки угасанию реальных плодовитости и урожайности сельского хозяйства, и реализуется он в одном из грандиознейших сооружений культуры 2 — во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.

Это вполне традиционное в архаических культурах соединение плодовитости и урожайности2 довольно ярко проявилось в популярных песнях культуры 2. Вот несколько примеров.

Всю ночь поют в пшенице перепелки О том, что будет урожайный год, Еще о том, что за рекой в поселке Моя любовь, моя судьба живет.

(ЛПНП, с. 219)

Чтобы все девчата были

И пригожи и ловки, Чтобы жарче их любили

Молодые казаки.

Убирай!Убирай!

Да нагружай, нагружай

Да выгружай! Наступили сроки.

Эх, урожай наш, урожай, Урожай высокий!

(Там же, с. 217)

Чтоб на поле жито Дружней колосилось! Чтоб сало в кладовке Все время водилось!.. Еще пожелать вам Немного осталось: Чтоб в год по ребенку У вас нарождалось! А если, по счастью, И двое прибудет, Никто с вас не спросит, Никто не осудит.

(Там же, с. 223)

Если «живое» в культуре 2 становится одним из синонимов положительного качества, то устойчивым синонимом отрицательного становится «механическое», «логическое» и «абстрактное».

мотивам культуры 2 становятся снопы и колосья. Пафос урожайности становится тем сильнее, чем ниже падает реальная урожайность сельского хозяйства.

3. Странная судьба постигла при этом применение хмеля. В первом постановлении было сказано, что оно "не воспрещается*. Затем последовала поправка: "воспрещается* (СУ, 1920, 12, 76). Затем последовала новая поправка: "не воспрещается* (СУ, 1920, 34, 161). Все постановления и поправки подписаны Лениным и БончБруевичем. Откуда у них эта нерешительность в отношении хмеля, остается загадкой. Может быть, это связано с борьбой двух школ в советской теории борьбы с алкоголизмом, одна основана на запрещении, другая — на "облегчении доступа в театры, постановке кинолент с бодрым, здоровым содержанием* (БСЭ /I/, т. 2, с. 245). Не исключено, впрочем, что страх перед хмелем сохранился с 1632 г, когда обнаружили колдунью, специально наговаривающую на хмель, "чтобы тем хмелем, когда он будет ввезен в Московию, произвести моровое поветрие* (Костомаров, с. 187).

Теория планировки городов Б. Сакулина, столь популярная в 20-е годы, даже повлиявшая, как утверждает М. Астафьева, на идеи районной планировки Патрика Аберкомби (Астафьева, с. 211 — 215), оказывается теперь «крайне вредной», то есть «чисто механической» (С. Чернышев на съезде. — ЦГАЛИ, 674, 2, 35, л. 135).

Когда 13 февраля 1936 г. на заседании секретариата оргкомитета ССА выступал бывший соавтор М. Гинзбурга, конструктивист С. А. Лисагор, то, защищаясь от выдвинутых против него обвинений, он особенно возражал против термина «механист» — видимо, тогда это было серьезное обвинение. «Я держал под рукой, — говорил С. Лисагор, — и Мацу (И. Л. Маца, известный критикмарксист. — В. П), и Маркса, и Энгельса... и мне после этого говорят, что я механист» (Стенограмма, л. 203—206). Но тот, кто в культуре 2 был однажды назван механистом, был обречен. Вскоре после заседания С. Лисагор был арестован, а в сентябрьском номере «Архитектуры СССР» он уже фигурировал в одном ряду с М. Охитовичем: «...вспомним троцкистов Лисагора, Охитовича, выступавших со своими троцкистскими "теорийками" на архитектурном фронте» (АС, 1936, 9, с. 2). Характерно это «вспомним» — М. Охитович был арестован, по-видимому, вскоре после (или незадолго до) его исключения из ССА 31 марта 1935 г., С. Лисагор был арестован между 13 февраля и сентябрем 1936 г., но культура успела их забыть. Через некоторое время культура будет уже не в состоянии их вспомнить, их имена будут вычеркнуты из архивных стенограмм, журналы с их статьями будут изъяты из библиотек Их для культуры как бы никогда и не существовало.

Старая культура с точки зрения новой отличалась «скукой», новая же — «весельем» и «радостью», что вылилось в 1935 г. в классическую формулу Сталина «жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее» (Сталин, 1939, с. 499). Культура воспринимает свою переполненность радостью, бодростью и весельем как нечто чрезвычайно здоровое, во всяком случае, она настороженно относится ко всем искусственным средствам вызывания радости — закрываются игорные заведения (СЗ, 1928, 27, 249), запрещается торговля наркотиками (СЗ, 1928, 33, 290; 1934, 56, 422), вводится уголовная ответственность за распространение порнографии (СЗ, 1935, 56, 457). Исключение сделано лишь для традиционного в России средства для вызывания радости и веселья — алкоголя. Культура 1 начала с полного запрещения спиртных напитков (СУ, 1920, 1—2, 2)3, а позднее, когда снова была разрешена водка (СЗ, 1925, 57,425—

426), началась активная борьба с алкоголизмом (СУ, 1926, 57, 447; 88, 640; ПЗМ, 1927, 16 мая). Особой остроты эта борьба достигла в 1929 г., когда появилось постановление, по которому в течение первых трех дней не выдавалось пособил по нетрудоспособности, вызванной опьянением (СЗ, 1929, 26, 236), вскоре не оплачивались уже первые пять дней (СЗ, 1929, 74, 710). Характерно также, что в типовом уставе дома-коммуны 1928 г сказано, что в дома-коммуны нельзя не только «ввозить иконы», но и «вселять пьяниц» (ИИСА /З/, с. 9). В культуре 2 борьба с иконами и с пьяницами теряет актуальность (разумеется, на уровне текстов, а не практических действий). Конечно, на улицах можно было увидеть пьяных, но власть старалась не замечать этого, как не замечало этого правительство царской России. Конечно, в домах сохранялись иконы, но власть старалась мириться с этим, как некогда церковь мирилась с элементами язычества в христианских обрядах.

Итак, культуру 2 как бы переполняет здоровая физиологическая радость, бодрость — во всяком случае, она видит себя именно такой. Еще не кончился страшный голод начала 30-х годов, а архитекторы уже начали создавать «радостную и бодрую колхозную архитектуру» (АГ, 1935, 13 января, с. 1). Да и весь тон советской архитектуры, как полагает Н. Колли, должен быть «тоном бодрой уверенности» (АС, 1935, 3, с. 39), поскольку сама жизнь давно стала «радостной, бодрой, замечательной» (Итоги, с. 2). Архитектура должна соответствовать «радости труда» (Алабян на съезде.— ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 27), создавать условия для «радостного отдыха» (Ангаров, с. 8) и давать при этом «радость красоты» (Маца, 1936, с. 6). Своими лучшими архитектурными сооружениями культура считает те, которые наиболее полно выражают это чувство радости. Таково метро, поскольку там «светло и радостно» (Алабян, с. 5). Такова сельскохозяйственная выставка, потому что человека там охватывает «чувство исключительной радости» (АС, 1939, 8, с. 2).

Все, что не излучает радости, кажется культуре крайне подозрительным и даже враждебным. Памятник Гоголю скульптора Андреева убирают с Гоголевского бульвара, потому что он «искажал образ великого писателя, трактуя его как пессимиста и мистика» (Правда, 1936, 14 мая). Был объявлен конкурс на новый памятник, «отражающий подлинный облик великого русского писателя» (СЗ, 1936, 32, 286). Победивший на конкурсе памятник скульптора Томского стоит на бульваре до сих пор, старый задвинут в один из дворов. Нетрудно увидеть один и тот же ход в том, что пессимист Гоголь

65. ?. ?. Андреев. Памятник Гоголю. 1909 (ФА, 1979)· В 1952 г. этот памятник был передвинут во двор дома, где жил писатель, поскольку •искажал образ великого писателя, трактуя его как пессимиста и мистика' (Правда, 1936, 14 мая).

задвигается культурой в глухой двор, и в том, что механист Лисагор отправляется культурой в один из отдаленных исправительно-трудовых лагерей. То, в чем с точки зрения культуры не хватает бодрости и живости, не должно маячить перед глазами. Кстати говоря, отсутствие веселья — один из мотивов, звучавших во время процесса по делу царевича Алексея в 1718 г. Феофан Прокопович, ? выступавший в роли, как мы сегодня бы ее назвали, «общественного обвинителя», сказал о единомышленниках царевича так: «Или тайным ? бесом льстимии, меланхолею помрачаемы... лучше ; любят день ненастливый, нежели ведро, лучше , радуются ведомостьми скорбными, нежели ( добрыми...» (Пекарский, с. 486). «Папежский се дух», — заканчивает этот пассаж Феофан Прокопович, и в этих словах снова устанавливается связь между пессимизмом и Западом, связь, которую мы видели в словах Е. Кригера 1947 г.: «На Западе исчезла радость существования», То, что не излучает радости, — враждебно, оно уничтожается, а сам этот процесс уничтожения тоже вызывает бурную радость. Обратим внимание на стенографические ремарки в двух следующих цитатах. «Нам пришлось, — говорил Сталин 4 мая 1935 г. на выпуске академиков Красной Армии, — по пути помять бока кое-кому из этих товарищей... Должен признаться, что я тоже приложил руку к этому делу (бурные аплодисменты, возгласы "ура")» (СК, 1935, 5, 4). Другой пример: «Мне скульпторы поручили, — сказал на съезде архитекторов скульптор Меркуров, — сказать, что мы вчера добили последних формалистов (смех, аплодисменты). Лично мною было ухлопано 8 человек (аплодисменты)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 32, л. 44).

Аналогичное соединение смеха и уничтожения, точнее, уничтожение, вызывающее смех, находим в воспоминаниях актера Н. Черкасова, игравшего Ивана Грозного в фильме Эйзенштейна, Черкасов рассказывает, что Сталин пригласил его и Эйзенштейна к себе и поделился своими мыслями о Грозном. По мнению Сталина, Иван недостаточно решительно казнил бояр. «И затем, — вспоминает Черкасов, — Иосиф Виссарионович с юмором, добавил, что тут Ивану помешал Бог: Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает «грех», тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее» (Черкасов, с. 380). Этот особый тип юмора можно было бы приписать исключительно чертам характера Сталина, которого смешило физическое уничтожение врагов (вспомним и самого Ивана Грозного, хохочущего, глядя на корчи своих врагов, сидящих на колу, —

см. Лихачев и Панченко). Но смех архитекторов по поводу Меркурова, ухлопавшего восемь человек, показывает, что возможен и обратный ход: появление на престоле человека с таким специфическим юмором можно считать порождением культуры, создавшей особую смеховую ситуацию, в которой этот тип юмора актуален.

Ремарка <·смех·> в стенограммах тех лет появляется иногда в таких ситуациях, когда смех, с точки зрения наблюдателя из другой культуры, неуместен и необъясним. На том заседании 13 февраля 1936 г., где С. А. Лисагор делал последние попытки спастись от обвинения в механицизме, выступал и Александр Веснин. По поводу статьи Г. М. Людвига в «Архитектурной газете», где тот нападал на С. Лисагора и конструктивизм, Веснин сказал: «Я не верю, что Людвиг является автором этой статьи... Мне как-то трудно говорить, я давно знаю его как хорошего, порядочного человека, и который (смех) вдруг так поступил» (Стенограмма, л. 194). Попробуем разобраться, что происходит. Веснин делает, по существу, сенсационное заявление, он утверждает, что статью Людвига написал не Людвиг, а Людвиг, сам бывший конструктивист, «хороший и порядочный» человек, почему-то вынужден подписывать текст, с которым он не согласен, и потом не решается прийти на обсуждение этой статьи. Есть над чем задуматься. Реакция присутствующих архитекторов (не рабочих, не крестьян, не партийных чиновников, а архитекторов): смех. Тот факт, что смех, по-видимому, не был единодушным, не снимает с ситуации ее уникальности; у части присутствующих архитекторов событие вызывает смех, и, надо думать, это именно те архитекторы, которые наиболее органично врастали в культуру 2 (или, если угодно, культура 2 органично вырастала из них).

Объяснение может быть таким: смех, видимо, вызвало необычное словоупотребление. Я склонен думать, что «хорошим и порядочным» людям культуры 2 как раз особенно часто приходилось подписывать не свои тексты, и смех, надо полагать, исходил как раз из их уст. «Хорошие» люди смеялись над затруднениями А Веснина, оказавшегося перед ложным противоречием: хороший — но подписал. Правильно было бы: хороший — поэтому подписал.

Еще пример смеха. К. Алабян, выступая на съезде, резко отозвался о теории экономиста Шибаева, условно поделившего все женское население города Уфы на четыре категории (имея в виду четыре соответствующих им типа планировки квартир). «По его гнилой теории, — говорил Алабян, — первую категорию составляют женщины, которые относятся

к детям так, как, по образному выражению Шибаева, раньше дамы хорошего общества относились к собачкам-болонкам (смех)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 59). Здесь можно предложить такое объяснение смеха: дамы, хорошее общество, болонки — все это атрибуты давно забытой дореволюционной действительности; и хотя в культуре 2 все эти атрибуты постепенно начинают возрождаться, в 1937 г. их упоминание еще вызывает смех.

«Четвертую категорию шибаевских женщин, — продолжал Алабян, — составляют преступницы, которые вообще рожать не могут (смех)» (там же). Последняя фраза не очень понятна (непонятно, в каком смысле употреблено слово «преступницы»). Видимо, смех вызывает предположение, что ? какие-то женщины не могут рожать. Культуре с повышенной урожайностью и плодовитостью (да еще после запрещения абортов) это смешно.

Через три дня, 19 июня 1937 г., на съезде выступала писательница Мариэтта Шагинян, которая сказала, что в одном из московских домов, «в прекрасных ванных комнатах, выложенных изразцами, не существует газовых колонок, отапливаются ванны снизу гуртом, и тот же Моссовет постановил, чтобы их топили не чаще, чем раз в шестидневку (смех)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 33, л. 85). Можно предположить и еще один механизм этого постоянно возникающего смеха. Смех был бы вполне объясним, если бы вызывающие смех события (невозможность помыться, ухлопывание врагов, помятие боков, замена детей болонками и т. д.) происходили на сцене или на киноэкране. Это классический механизм смеха в кинокомедии: бьют чугунной трубой по голове, зритель испытывает мгновенный ужас и сразу же облегченно вздыхает — не меня и не по-настоящему. Избыток энергии вырывается в форме смеха. Нельзя ли предположить, что восприятие окружающего мира в культуре 2 <> обладало некоторой долей театральности, быть может, человек культуры 2 относился к происходящему перед ним как к кем-то разыгрываемому спектаклю и не до конца верил в подлинность происходящего?

Основание для такого предположения есть, и подробно оно будет рассмотрено в разделе «Целесообразное — художественное». Здесь мы ограничимся рассмотрением смеха в контексте повышенной витальной активности культуры 2. А сама эта активность, видимо, связана с другим свойством этой культуры — с ощущаемым ею изменением климата. В культуре как бы произошло резкое потепление, не случайно наследие предыдущей культуры все чаще называется теперь словом «холодное».

Холодным, например, теперь кажется кино 20-х S годов. «Доапрельские годы (имеется в виду постановление ЦК о перестройке художественных организаций 23 апреля 1932 г. — В. Л) вошли в историю советского кино, — пишет киножурнал, — как годы... появления картин с расслабленным, холодным, безжизненным действием» (СК, 1934, 1—2, с. 16). Три последних эпитета, данные через запятую, определенно указывают на то, что речь идет именно о недостатках активности.

Холодной кажется теперь не только архитектура конструктивизма, (холодная, бедная, скучная, сухая и серая — это постоянные эпитеты, прилагаемые культурой 2 и к архитектуре конструктивизма, и к архитектуре рационализма), холодной кажется и классика, если она не была специально подогрета. Алабян на съезде упрекал Г. Гольца и И. Соболева за то, что те «некритически использовали элементы ренессанса, и их произведения получились ложными, холодными*. То же самое, по мнению Алабяна, произошло и с И. Кузнецовым, который построил в Сочи «холодный, напыщенный дворец» (ЦГАЛИ, 674, 2, 30, л. 37-39).

И соответственно, наоборот, наличие в архитектурном решении тепла резко повышает его достоинства. Таков, скажем, ресторан Дома архитекторов, где М. Мержанов, как полагает Н. Былинкин, добился «теплоты» (АС, 1941, 4, с. 8). Таков фасад дома И. Соболева на 1 -и Мещанской улице, в нем, как показалось архитектору Ю. Щассу, «есть теплота» (АС, 1939, 4, с. 23).

Этот дом на 1-й Мещанской заслуживает того, чтобы поговорить о нем подробнее. Два фасада дома украшены открытыми террасами. Сам автор, выступая на съезде, так объяснял это решение: «Когда смотришь на наши балконы, они получаются ни два ни полтора. Ничего там нет, только выйти постоять, но даже стула часто там не поставишь, не говоря уже ни о чем другом. Мы решили превратить i, балкон в часть помещения при квартире, то есть место, которое как-то может быть использовано в быту. Отчасти нас на это натолкнуло еще жаркое лето прошлого года, когда вся Москва спала на крышах и во дворах. И взяв за основу габариты кровати, мы сделали эти террасы шириной в два метра и длиной метра в четыре. Получилась, небольшая, но довольно подходящая комната» (ЦГАЛИ, 674, 2, 35, л. 37).

Известно, что в условиях континентального климата лето бывает жарким (и коротким), а зима холодной (и долгой). Культура 2 как бы забывает об этом. Ее мироощущение словно бы сползает на несколько десятков градусов южнее, с 60° широты до, по крайней мере, средиземноморских широт.

172
172
173

70. ?. ?. Адамович. Магазин вин на улице Горького. 1940-е (СовАр,л.47)

•Приедешь в Москву — палъмолистья висят. В наш климат пришло потепленье·. В этих стихах поэта Кирсанова точно выражено климатическое мироощущение культуры 2. в ней тепло независимо от показаний термометра. Архитектурные сооружения проектируются и строятся так, как если бы они находились на средиземноморских широтах.

4· Надо признать, что это совершенно очевидное соображение было все-таки высказано на съезде КДжусам, но даже и он начал свои претензии к террасам с того, что летам в Москве пыльно (ЦГАЛИ, 674, 2, 38, л. 43)

Именно поэтому Соболев так хорошо запомнил жаркое лето и начисто забыл о зиме, когда эти террасы полностью занесены снегом4.

В культуре 2 домов с подобными террасами было выстроено немало — от черноморского побережья до берегов Северного Ледовитого океана. Эти открытые средиземноморские террасы, ? создающие прохладу в зоне вечной мерзлоты, стали своеобразным лейтмотивом всей архитектуры 30 — 50-х годов. Тут важно не упустить из виду, что культура очень четко различает прохладу, которой веет от дома Соболева, и холод, который пронизывает обитателя конструктивистских сооружений. Прохлада дома Соболева как раз говорит о приобщении автора к мироощущению южных широт, эта прохлада синонимична теплоте. Холод конструктивизма выдает в авторах мироощущение чужой северной культуры.

Мироощущение культуры 2 как бы отрывается от ее реального существования: в культуре жарко независимо от показаний в данный момент термометра. Москва покрывается сетью киосков прохладительных напитков и мороженого, и работают они, как правило, круглый год. В тридцатиградусный мороз любой москвич может охладить пожирающий его внутренний пламень, съев порцию мороженого или выпив пива. Интересно, что в московских киосках, где зимой продают пиво, его, как правило, подогревают в чайнике на электроплитке — иначе пить его трудно. Но это как бы закулисная жизнь культуры, этих чайников она не замечает, как не замечает электрообогревателей, установленных внутри статуи Сталина на канале Волга — Дон. Культура видит лишь то, что статуя эта почему-то никогда не бывает покрыта снегом.

«В 1949 г., — с гордостью сообщает московский журнал, — на московских предприятиях... будет выработано 185 тысяч тонн мороженого и свыше 2,5 млн. гектолитров газированной фруктовой воды, пива и кваса» (ГХМ, 1949, б, с. 43). Это значит, что каждый житель Москвы должен за год съесть что-то около 40 килограммов мороженого и выпить около 500 литров прохладительных напитков, иными словами, каждый житель Москвы (включая стариков и новорожденных) должен каждый день (и зимой и летом) съедать чуть больше одной порции мороженого и выпивать около трех бутылок прохладительных напитков. Для московского климата все-таки многовато.

Чрезвычайно актуальной проблемой сельского хозяйства Подмосковья становится выращивание арбузов и дынь (ГХМ, 1949, 4, с. 10). Непременным атрибутом каждого учреждения снова становится (как было в XIX в.) пальма, растущая в кадке.

5. Интересно, что то же мироощущение я обнаружил недавно в детских стихах моего отца, написанных тоже окало 1935 г-· Вижу.мне солнце с высот улыбается, Небо как будто бы только что вымыто, Птички чирикают, как полагается, Нет и в помине тюНиого климата.

(Все стихотворение опубликовано в сборнике· «Наше литературное творчество. Пионеры г.Москвы и области в подарок ? съезду ВЛКСМ. М, Молодая гвардия*, 1936, с. 29)

С афористической краткостью новое климатическое мироощущение выразил в 1935 г. поэт Семен Кирсанов:
Приедешь в Москву — пальмолистья висят.

В наш климат пришло потепление5.

(Москва,

Поиск по сайту: