Фрэнсис Бекон: апология опыта

Между разумом и чувством

Любое деление истории, а уж тем более истории мысли, на этапы и периоды всегда условно и приблизительно. Но, наверное, в отно­шении рубежа, отделяющего Возрождение от Нового времени, эта истина является наиболее наглядной. Судите сами: ярчайший пред­ставитель Ренессанса – Дж.Бруно – принял мученическую смерть в 1600 г. – в год расцвета политической карьеры всемирно признанного родоначальника философской традиции Нового времени Френсиса Бекона (1561–1626), написавшего свои главные труды всего два деся­тилетия спустя после трагедии, разыгравшейся на рубеже веков в Ри­ме на площади Цветов. Современником Бруно был и такой клас­сик новоевропейской науки, как Галилей, начавший читать свои лек­ции в Падуе в том самом 1592 г., когда в соседней Венеции не­по­кор­ный философ был арестован и впервые препровожден на инк­визи­тор­ские допросы. Если же мы вспомним другого деятеля Ре­нессан­са – Кам­панеллу, то ситуация окажется еще более пара­доксальной: великому утописту суждено было пережить Бекона на целых три­надцать лет!

Все эти факты свидетельствуют лишь об одном: погра­ничной чертой, разделявшей деятелей Возрождения и мыслителей Нового времени был вовсе не временной рубеж, а определенная мен­таль­ность, умонастроение философов, по которому мы и по сей день дос­та­точно безошибочно определяем принадлежность мыслителей тех эпох к той или иной культурной традиции.

Кратко и с некоторой долей условности отличие философов Но­вого времени от предшественников эпохи Ренессанса можно опре­делить так: если последние видели свою главную задачу в про­паганде и распространении определенного мировоззрения, то для первых это мировоззрение, став уже чем-то само собой разумею­щимся, пре­вра­щается в предмет, требующий кропотливой и тщатель­ной разра­бот­ки. Преодоление дуализма двух миров, составлявшее лейтмотив тру­дов деятелей Возрождения, для мыслителей Нового вре­мени вы­ступает в качестве свершившегося факта, все следствия из ко­торого еще только предстояло получить. Окружающие человека при­родный и социальный миры словно бы заново открылись его взору, вновь, как и двадцать веков назад, были наделены высшим статусом и смыс­лом, и человеку оставалось лишь ужаснуться собственному не­ве­жеству и темноте.

Неудивительно поэтому, что проблематика нарождавшейся но­вой философии, в первую очередь, оказалась сосредоточенной вокруг теории познания. Однако теперь этой классической теме суждено бы­ло обрести совершенно иное, ранее несвойственное ей звучание. Критика научного бесплодия средневековья, составившая одно из центральных положений философии Ренессанса, дополняется теперь жаждой понять глубинные, интеллектуальные причины бед­ственного положения наук. Средневековое умонастроение не только должно бы­ло пасть, долж­ны были быть перекрыты все пути, ведущие к его воз­вра­ту. В итоге, вы­двигалось на первый план не просто осмысление са­мого фак­та знания в его отличии от совокупности ощущений, но и реше­ние вопроса об определенном познавательном поведении субъек­та. Причем таком поведении, которое позволяло целенаправленно (!) при­ращивать зна­ние, гарантируя его истинность и аде­кватность. Дру­ги­ми словами, воп­рос о методе познавательного от­ношения чело­века к миру ста­вит­ся теперь во главу угла фи­ло­соф­ского поиска.

Фрэнсис Бекон: апология опыта

Френсис Бекон Веруламский (1561–1626) по праву считается ро­доначальником традиций философии Нового времени.

Биография этого мыслителя – лучшая иллюстрация того рази­тельного контраста, который и по образу жизни, и по месту, зани­мае­мому в обществе, являют нам философы Нового времени в срав­не­нии с мыслителями предшествующих эпох.

Вспомним: ан­тичные философы строго держались требования жить в соответствии с соб­ственными учениями, что, естественно, в той или иной степени вы­деляло их из общей массы, предполагало определенную изо­ли­ро­ванность этих мыслителей и даже отстра­нен­ность их от го­су­дарст­венных дел. Все, что непосредственно не состав­ля­ло цели их фи­лософских размышлений, как правило, не интере­со­вало их вооб­ще. Потому и неудивительно, что даже чисто внешняя атрибутика – будь то одежда, характер питания, особенности жили­ща – были зна­чимы в те времена в качестве манифестации той или иной фи­ло­софкой позиции.

Совершенно иная картина наблюдается в период сред­неве­ковья: хо­тя философы по-прежнему держатся вдали от шума свет­ской жиз­ни, однако теперь они прочно интегрированы в жесткую систему ду­хов­ной власти и, как правило, даже являются церковными иерар­хами. Определенный образ жизни и здесь является чем-то зна­чимым для судьбы философа и его идей, но теперь из него прак­тически пол­ностью исчезает самостоятель­ность и ори­гинальность.

Эпоха Возрож­дения с ее культом античной целостности и гармо­ничности отчасти возвращает нас в этом вопросе ко временам дохрис­тианской эры. Мы наблюдаем здесь впечатляю­щую вереницу герои­ческих натур, для которых жизнь в соответствии с раз и навсегда при­нятым учением бы­ла ничуть не менее значима со­держания самого это­го уче­ния и не­отделима от него.

Однако ничего подобного мы уже не найдем среди мысли­телей, от­носящихся к интеллектуальным традициям Нового време­ни. Вмес­те с окончательным падением средневекового дуализма отпала необ­хо­димость и в особом противопоставлении характера жизни людей ду­ховной культуры обыденному образу жизни мирян. Повседнев­ность сама оказалась теперь окружена священным орео­лом, и у фи­ло­софов не было нужды демонстрировать истинный образ бытия. Имен­но по­этому в наступающую эпоху философы связаны много­чис­ленными ни­тями с окружаю­щим их социальным миром: они за­ни­мают госу­дар­ственные посты, состоят в переписке с монархами, а в тех немно­гих случаях, когда образ жизни все же выделяет их из об­щей массы (как, например, в случае с Кантом) последний являет со­бой не про­тест против мира, а, скорее, доведение принципов са­мого этого мира до уровня идеала и образца. Более того, вместе с созда­ни­ем Ньюто­ном в 1662 г. Лондон­ского королевского общества не толь­ко филосо­фия, но вся наука вообще начинает процесс своего ин­сти­туцио­наль­ного оформления. Из особого, живущего по собст­вен­ным эти­ческим законам, сословия ученые все больше пре­вра­ща­ют­ся в част­ных лю­дей, на­ря­ду с остальными гражданами занимаю­щих свое опреде­лен­ное мес­то в системе общественного разделения труда. И по­добно то­му, как результаты профессиональной деятель­ности, ска­жем, сапож­ника или портного, оказываются совершенно незави­си­мы­ми от их мо­ральных и нравственных качеств, подобно тому, как отсутствие ге­роизма и жертвенности в поступках этих людей никоим образом не мо­жет умалить результатов их труда, подобно этому и цен­ность фи­ло­соф­ских произведений оказывается теперь практи­чес­ки не­­за­ви­симой от особенностей частной жизни создавших их мысли­те­лей. Судьба Бекона Веруламского особо по­казательна в этом плане.

Френсис Бекон происходил из весьма знатного английского рода. Родившись в семье Лорда-Хранителя Большой печати, будущий фи­ло­соф с детства оказался погруженным в атмосферу государст­венных дел и политических интриг и уже в двадцать три года занял унаследо­ванное им место в парламенте. Казалось, фортуна со­пут­ствует ода­рен­ному юноше: его избирает своим советником при­ближенный ко­ро­левы Елизаветы – лорд Эссекс. Перед мо­лодым Бе­коном открыва­­ются двери блестящий карьеры. Но мир политики суров и пере­мен­чив. Эссекс впадает в немилость, и Бе­кон, дабы спасти свое реноме, не просто отрекается от вчерашнего учи­теля, но даже ак­тивно участ­вует в его преследовании, ведет по его делу про­цесс, завершившийся казнью несчастного лорда. Однако преда­тель­ство не сделало его по­ли­тическую биографию безоблачной: получив в 1617 г. должность свое­го отца, а затем став и Лордом-Канцлером, Бекон вскоре лишил­ся всех званий и постов, был брошен в Тауэр и отдан под суд. Как ви­дим, его судьба весьма схожая с судьбами боль­шинства мыслите­лей Воз­рождения, с одним, правда, сущест­венным отличием: в про­ти­во­по­лож­ность Мору, Кампанелле, Бруно и другим деятелям той эпо­хи, подвергавшимся преследованиям за привер­жен­ность к Истине и Сво­бо­де, Лорд-Канцлер оказался в тюрь­ме за... взятки, на получе­нии ко­торых он был пойман, что называет­ся, с по­личным. Выйдя из Тауэ­ра всего через четыре дня, он был сослан в соб­ственное имение, где и провел остаток дней в написании фило­софских трактатов. Не прав­да ли, весьма необычная и даже неожи­данная судьба для челове­ка, чьи произведения вошли в сокро­вищ­ницу мировой философской мысли! Каковы же были его ос­новные достижения на этом поприще?

Прежде всего, перу Бекона принадлежала принципиально новая сис­тематизация и классификация наук. Разделив науки, исходя из трех способностей души, на науки памяти, фантазии и разума, Бе­кон не пожалел эпитетов и красноречия, дабы обрисовать жалкое со­стояние последних. Однако, в отличие от деятелей Возрождения, он не ограничился чистой критикой и одним из первых радикально по­ставил вопрос о фундаментальных причинах научного бесплодия сред­них веков. Философ был далек от ханжеского скептицизма, пре­вра­щающего слабости человека в его позитивные свойства. Причина на­шего незнания кроется вовсе не в фундаментальной неспособности ра­зума проникнуть в тайны внешнего мира, а в способе, методе, ка­ким мы подходим к его познанию60. Именно от метода нашего об­ра­щения к природе, — утверждает он, — зависит, в конечном ито­ге, мо­жем ли мы узнать о ней нечто реальное, или же нет. Какой же ме­тод господствует в современных Бекону науках, про­шедших сквозь горнило схоластической мысли и являющих нам столь жалкую кар­ти­ну? Этим методом является дедукция, предпо­ла­гающая, как из­вест­но, наличие некоей абсолютно достоверной пред­посылки (ак­сио­мы), на основе которой, путем логически кор­ректных переходов, осущест­вля­ется получение новых выводов, по­ложений и теорем. В геомет­рии и в родственных ей дисциплинах подобные по­сылки оче­вид­ны (ну разве не очевидной, в самом деле, является аксио­ма о пря­мой как кратчайшем расстоянии между двумя точка­ми?61). Однако от­куда бе­рутся эти предпосылки в других облас­тях зна­ния?

По мнению философа, источником этих предпосылок являются представления и принципы, возникающие на донаучной стадии по­зна­ния и затем некритично заимствующиеся представителями науч­ных дисциплин. Эти представления, сбивающие, в итоге, с истин­ного пути все последующие попытки объективного исследования мира, Бекон метко окрестил идолами, и, стремясь не только к кон­статации факта их существования, но и к установлению наиболее фун­даментальных причин появления, философ дал классификацию идолов по четырем основным типам.

К первому типу он отнес так называемые идолы рода – типичные предрассудки, имеющие свое основание в самой природе мышления че­ловека. Прежде всего, их возникновение Бекон связывает с неосоз­нан­ным стрем­лением каждого исследователя предполагать в приро­де больший по­рядок, чем он есть на самом деле, а потому и в самых раз­роз­ненных и несравнимых вещах измышлять точки сравнения и сход­ства. К идолам того же типа относится и другая закоренелая при­вычка человеческого мышления – принимать во внимание лишь те факты, что служат ему подтверждением какого-либо излюбленного, счи­тающегося истинным мнения, а не противоположные, отри­ца­тель­ные случаи, как бы часто они не встречались. Но и это не все. Так уж получилось, что человек в своей ненасытной жадности по­знания часто оказывается не в состоянии вовремя остановиться с вопросами и пытается найти причины и основания у таких первичных прин­ципов природы, которые могут восприниматься лишь непосред­ствен­но и безосновательно. Так появляется еще один источник пус­тых умствований и схоластических словопрений.

Второй тип идолов – так называемые «идолы рынка» – сюда фи­ло­соф относит заблуждения, проистекающие от неправильного упо­требления слов. Как показывает Бекон, для обозначения пред­метов окружающего мира человечество создает слова задолго до того, как об этих предметах у него появляется по-настоящему строгое науч­ное знание. В итоге ученые оказываются перед опасностью заняться исследованием не реального мира, а изучением содержания лишь... наших слов о нем. Тех самых слов, что выражают путаные и по­спешные абстракции, весьма далекие от того, чтобы являть со­бой истинно научное представление о внешнем мире. Стоит ли удив­ляться, когда построенные на такой шаткой основе дедуктивные тео­рии оказываются вопиюще пустыми и бесплодными?

Третий, выделяемый Беконом тип идолов – «идолы пещеры» – это суеверия, присущие отдельно взятому исследователю и, в конеч­ном счете, определяющиеся его личными склонностями.

И, наконец, четвертый тип – «идолы театра», основу которых сос­тавляют пред­рассудки предшествующих теорий, принятые в силу ав­торитета их создателя (философ, конечно же, в первую очередь, имел в виду Арис­тотеля) за некие абсолютные, непреложные истины.

Неизбежное наличие идолов в человеческом мышлении законо­мер­но предполагает и первый шаг истинно научного метода позна­ния: тотальное сомнение с целью освобождения себя от всех ап­риорных, не относящихся к опыту представлений. Запомним это требование беконовской методологии, ибо нам к нему вновь при­дется вернуться при обсуждении взглядов Р.Декарта – самого зна­ме­нитого кри­тика английского мыслителя.

Но в каком же направлении двигаться мысли после того, как прой­дя через тотальный критический акт, разум, наконец-то, осво­бодит себя от всех, не имеющих отношения к науке предпосылок? Каков тот источник, что вновь сумеет наполнить содержанием разум, превратившийся в «чистый лист бумаги»? Опыт, — утверждает Бе­кон, — единственно лишь он способен вывести наше познание на новую колею, где и окажется возможным об­ретение истины. Однако опыт этот должен быть в корне отличен от обыч­ного созерцания при­ро­ды, характерного для исследователей прежних времен. Их кон­цеп­туальные построения философ сравнивает с блуж­да­нием впоть­мах, когда откры­тие истины всецело отдается на откуп случаю. Опыт, составляющий основу новой науки, должен, по мнению Бекона, опи­раться на строго разработанный метод познания, который бы пре­вратил изучение природы в планомерно организованную, целенап­равленную деятельность. Бекон убежден, что таким методом может стать лишь индукция, в противоположность дедуктивным силло­гиз­мам полагающая в основу познания единичные наблю­дае­мые факты. Лишь сопоставляя и обобщая их, можно переходить к фор­мулирова­нию общих правил и законов природы.

Конечно, индукция сама по себе была известна задолго до Бе­кона. Первые описания ее простейших принципов и приемов мы встречаем уже в аристотелевских трактатах62. Однако в предшест­вующей науч­ной методологии она никогда не играла определяющей роли. Объяс­няется это прежде всего тем, что индуктивный метод по­знания пред­по­лагает вполне конкретный и, прямо скажем, весьма приземленный взгляд на человеческий разум. Предпочитая ин­дук­тивную ме­то­до­ло­гию дедуктивной, исследователь всякий раз вы­нуж­ден рас­смат­ри­вать собственную мысль в качестве пустой, бес­содер­жательной и, глав­ное, совершенно нетворческой формы, чья един­ственная задача со­стоит в адекватном наполнении самой себя со­дер­жанием. Понятно, что для эпох, когда мысль еще не была однозначно противопос­тав­лена внеш­нему бы­тию, когда разум и мир, как это было, например, в доэлли­нис­ти­ческий период истории Древней Гре­ции, еще пред­ставляли собой некое единое, неразрывное целое, такой подход был попросту не­возможен. Невозможен он был и в сред­невековье с его апологией божественного слова и мысли.

Но не только отсутствие необходимых мировоззренческих пред­по­сылок не позволяло индукции занять в более ранние эпохи мес­то ме­тодологического фаворита. Фундаментальная, практически не­прео­долимая слабость данного метода прекрасно про­ил­люстрирова­на притчей, придуманной уже в XX веке известным анг­лийским фи­лосо­фом Б.Расселом (1872–1970). Представим себе, — предлагает фило­соф, — курятник, где живет курица, и куда каждый день в оп­ре­делен­ное время приходит хозяин, чтобы ее покормить. Заметив подобную регулярность, курица делает следующее, всецело ин­дук­тив­ное заклю­чение: всякий раз (!), когда появляется хозяин, он при­но­сит еду. Но в один «прекрасный» день хозяин появляется не с про­сом, а... с топо­ром, и тем самым на практике показывает курице, что ей сле­довало бы иметь более глубокое представление о путях по­знания окру­жаю­щего мира.

Переводя эту притчу на язык науки, можно проин­тер­претировать ее следующим образом: индуктивная методология спо­собна давать абсолютно строгие результаты лишь в тех случаях, когда знание нуж­но получить о конечном числе предметов или повто­ряю­щихся со­бытий. Так, например, количество находящихся в комнате стульев не может быть сколь угодно большим, и именно поэтому, рассмотрев каж­дый из них, можно сделать совершенно определенный вы­вод, ска­жем, такого типа: «Все, находящиеся в данной комнате стулья – ко­ричневого цвета и имеют резную спинку». Однако с того момента, ког­да в фокус исследовательского поиска попадают предметы, число которых потенциально неограниченно (например, материальные тела вооб­ще), когда перед ученым встает задача не только описать налич­ную реальность, но и предсказать грядущие события (а ведь именно это интересует любую, в том числе и социальную, науку), ин­дуктив­ная методология оказывается в состоянии дать лишь более или менее ве­роятностное знание. Если же исследователь не учтет этих фунда­мен­тальных ограничений используемого им метода, он рискует в пол­ной мере разделить участь курицы из приведенной выше притчи!

Придуманный Расселом рассказ, разумеется, не был известен лорду Бекону, однако проблематичность индуктивной мето­дологии не могла ускользнуть от его пытливого ума. Он предпринял попытку усо­вершенствования принципов опытного познания окружающего мира. «Бывшая до сих пор в ходу индукция, — писал он, — процесс ко­торой состоит в прос­том перечислении примеров, есть нечто дет­ское, она лишь выпра­шивает свои заключения, как бы опасается опро­вер­жения своих вы­водов со стороны противоречащей ей ин­станции и в своих выска­зываниях апеллирует к гораздо меньшему числу случаев, чем сле­дует...». В рамках новой методологии должно быть введено требование рассматривать не только факты, подтверж­даю­щие сде­ланное обобщение, но и факты, его опровергающие. Более того, их поиск следует сделать осознанным и целенаправ­лен­ным. Таким пу­тем, — считал философ, — исследователь сможет отделить от сущ­ности явления признаки, весьма часто встречаю­щиеся в свя­занных с ним вещах, и, тем не менее, не относящиеся необходимым образом к его природе. Так, исследуя теплоту, мы об­наруживаем, что свет яв­ляется весьма частым спутником последней и примеры из нашей по­вседневной жизни – огонь, Солнце и т.д. – свидетельствуют в поль­зу объявления света необходимым свой­ством только нагретых тел. Однако расширив с целью проверки ряд раз­личных световых яв­ле­ний, включая туда, например, холодный, не спо­собный ничего со­греть свет Луны, или же свечение, исходящее от со­держащей фос­фор краски – мы убедимся в опрометчивости вы­шеуказанного ут­верждения. Двигаясь подобным образом, т.е. по­стоян­но подни­маясь от единичных фактов к обобщающим их умо­заключениям, а от этих последних вновь к единичным, но только теперь уже другим и дру­гого типа фактам – мы, — полагал Бе­кон, — в конечном счете при­дем к открытию свойств и определений, отно­сящихся иск­лючитель­но к сущности данного явления.

Как видим, представления о процессе научного познания в бе­коновской концепции в корне меняются. От простого созерцания природы не остается и следа, и его место занимает активная, заранее планируемая познавательная деятельность человека – эксперимент. Познание есть не просто размышление и наблюдение, оно вся­кий раз предполагает активную, причем вполне материальную, пред­метную деятельность человека. Обоснование этого совершенно нового прин­ципа научного исследования, обоснование экспери­мен­тального, а не созерцательного характера научной методологии, со­ста­вляет непре­ходящую заслугу лорда Бекона не только перед фи­лософией, но и перед наукой в целом.

И все же совершенствование Беконом индуктивной методоло­гии не смогло снять ее главного, фундаментального огра­ничения: всякий раз имея дело с конечным количеством явлений, эта методология не позволяет сделать корректный вывод о свойствах всех предметов данного класса, о всеобщем и необходимом соединении в этих пред­метах разнообразных признаков и свойств. Предложенное англий­ским философом итерационное движение от частных явлений к об­щим принципам, а затем вновь к единичным фактам, позволяло лишь снизить вероятность некорректного обобщения, но не могло полностью свести ее к нулю. Именно поэтому индукция, при всей ее привле­ка­тельности, практичности и эффективности, так и не смогла занять монопольные позиции в научной методологии. Другая при­чина была связана с активной математизацией естествознания того времени, которая с неизбежностью привносила в процесс познания характерные для этой науки дедуктивные традиции, весьма мало совместимые с индуктивной методологией. Не случайно, что сам Бе­кон весьма прохладно отзывался по поводу эвристических возмож­ностей ма­тематики, считая ее недостаточно эксперимен­таль­ной и, в силу этого, не видел за использованием математических методов в естество­знании особых перспектив. Вместе с тем не только в фило­софии, но и в науке уже назре­вала потребность в обосновании и развитии каких-то иных, во-мно­гом противо­по­лож­ных беконов­ским, принципов научного познания. Эта потребность и была реали­зо­вана одним из самых выдающихся ученых в истории человечества, мыс­лителем, совершившим не только переворот в философии, но и сде­лав­шим фундаментальные открытия в математике, физике и фи­зио­логии – французом Рене Декартом.

Поиск по сайту: