Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Фрэнсис Бекон: апология опыта



Между разумом и чувством

 

Любое деление истории, а уж тем более истории мысли, на этапы и периоды всегда условно и приблизительно. Но, наверное, в отно­шении рубежа, отделяющего Возрождение от Нового времени, эта истина является наиболее наглядной. Судите сами: ярчайший пред­ставитель Ренессанса – Дж.Бруно – принял мученическую смерть в 1600 г. – в год расцвета политической карьеры всемирно признанного родоначальника философской традиции Нового времени Френсиса Бекона (1561–1626), написавшего свои главные труды всего два деся­тилетия спустя после трагедии, разыгравшейся на рубеже веков в Ри­ме на площади Цветов. Современником Бруно был и такой клас­сик новоевропейской науки, как Галилей, начавший читать свои лек­ции в Падуе в том самом 1592 г., когда в соседней Венеции не­по­кор­ный философ был арестован и впервые препровожден на инк­визи­тор­ские допросы. Если же мы вспомним другого деятеля Ре­нессан­са – Кам­панеллу, то ситуация окажется еще более пара­доксальной: великому утописту суждено было пережить Бекона на целых три­надцать лет!

Все эти факты свидетельствуют лишь об одном: погра­ничной чертой, разделявшей деятелей Возрождения и мыслителей Нового времени был вовсе не временной рубеж, а определенная мен­таль­ность, умонастроение философов, по которому мы и по сей день дос­та­точно безошибочно определяем принадлежность мыслителей тех эпох к той или иной культурной традиции.

Кратко и с некоторой долей условности отличие философов Но­вого времени от предшественников эпохи Ренессанса можно опре­делить так: если последние видели свою главную задачу в про­паганде и распространении определенного мировоззрения, то для первых это мировоззрение, став уже чем-то само собой разумею­щимся, пре­вра­щается в предмет, требующий кропотливой и тщатель­ной разра­бот­ки. Преодоление дуализма двух миров, составлявшее лейтмотив тру­дов деятелей Возрождения, для мыслителей Нового вре­мени вы­ступает в качестве свершившегося факта, все следствия из ко­торого еще только предстояло получить. Окружающие человека при­родный и социальный миры словно бы заново открылись его взору, вновь, как и двадцать веков назад, были наделены высшим статусом и смыс­лом, и человеку оставалось лишь ужаснуться собственному не­ве­жеству и темноте.

Неудивительно поэтому, что проблематика нарождавшейся но­вой философии, в первую очередь, оказалась сосредоточенной вокруг теории познания. Однако теперь этой классической теме суждено бы­ло обрести совершенно иное, ранее несвойственное ей звучание. Критика научного бесплодия средневековья, составившая одно из центральных положений философии Ренессанса, дополняется теперь жаждой понять глубинные, интеллектуальные причины бед­ственного положения наук. Средневековое умонастроение не только должно бы­ло пасть, долж­ны были быть перекрыты все пути, ведущие к его воз­вра­ту. В итоге, вы­двигалось на первый план не просто осмысление са­мого фак­та знания в его отличии от совокупности ощущений, но и реше­ние вопроса об определенном познавательном поведении субъек­та. Причем таком поведении, которое позволяло целенаправленно (!) при­ращивать зна­ние, гарантируя его истинность и аде­кватность. Дру­ги­ми словами, воп­рос о методе познавательного от­ношения чело­века к миру ста­вит­ся теперь во главу угла фи­ло­соф­ского поиска.

 

 

Фрэнсис Бекон: апология опыта

 

Френсис Бекон Веруламский (1561–1626) по праву считается ро­доначальником традиций философии Нового времени.

Биография этого мыслителя – лучшая иллюстрация того рази­тельного контраста, который и по образу жизни, и по месту, зани­мае­мому в обществе, являют нам философы Нового времени в срав­не­нии с мыслителями предшествующих эпох.

Вспомним: ан­тичные философы строго держались требования жить в соответствии с соб­ственными учениями, что, естественно, в той или иной степени вы­деляло их из общей массы, предполагало определенную изо­ли­ро­ванность этих мыслителей и даже отстра­нен­ность их от го­су­дарст­венных дел. Все, что непосредственно не состав­ля­ло цели их фи­лософских размышлений, как правило, не интере­со­вало их вооб­ще. Потому и неудивительно, что даже чисто внешняя атрибутика – будь то одежда, характер питания, особенности жили­ща – были зна­чимы в те времена в качестве манифестации той или иной фи­ло­софкой позиции.

Совершенно иная картина наблюдается в период сред­неве­ковья: хо­тя философы по-прежнему держатся вдали от шума свет­ской жиз­ни, однако теперь они прочно интегрированы в жесткую систему ду­хов­ной власти и, как правило, даже являются церковными иерар­хами. Определенный образ жизни и здесь является чем-то зна­чимым для судьбы философа и его идей, но теперь из него прак­тически пол­ностью исчезает самостоятель­ность и ори­гинальность.

Эпоха Возрож­дения с ее культом античной целостности и гармо­ничности отчасти возвращает нас в этом вопросе ко временам дохрис­тианской эры. Мы наблюдаем здесь впечатляю­щую вереницу герои­ческих натур, для которых жизнь в соответствии с раз и навсегда при­нятым учением бы­ла ничуть не менее значима со­держания самого это­го уче­ния и не­отделима от него.

Однако ничего подобного мы уже не найдем среди мысли­телей, от­носящихся к интеллектуальным традициям Нового време­ни. Вмес­те с окончательным падением средневекового дуализма отпала необ­хо­димость и в особом противопоставлении характера жизни людей ду­ховной культуры обыденному образу жизни мирян. Повседнев­ность сама оказалась теперь окружена священным орео­лом, и у фи­ло­софов не было нужды демонстрировать истинный образ бытия. Имен­но по­этому в наступающую эпоху философы связаны много­чис­ленными ни­тями с окружаю­щим их социальным миром: они за­ни­мают госу­дар­ственные посты, состоят в переписке с монархами, а в тех немно­гих случаях, когда образ жизни все же выделяет их из об­щей массы (как, например, в случае с Кантом) последний являет со­бой не про­тест против мира, а, скорее, доведение принципов са­мого этого мира до уровня идеала и образца. Более того, вместе с созда­ни­ем Ньюто­ном в 1662 г. Лондон­ского королевского общества не толь­ко филосо­фия, но вся наука вообще начинает процесс своего ин­сти­туцио­наль­ного оформления. Из особого, живущего по собст­вен­ным эти­ческим законам, сословия ученые все больше пре­вра­ща­ют­ся в част­ных лю­дей, на­ря­ду с остальными гражданами занимаю­щих свое опреде­лен­ное мес­то в системе общественного разделения труда. И по­добно то­му, как результаты профессиональной деятель­ности, ска­жем, сапож­ника или портного, оказываются совершенно незави­си­мы­ми от их мо­ральных и нравственных качеств, подобно тому, как отсутствие ге­роизма и жертвенности в поступках этих людей никоим образом не мо­жет умалить результатов их труда, подобно этому и цен­ность фи­ло­соф­ских произведений оказывается теперь практи­чес­ки не­­за­ви­симой от особенностей частной жизни создавших их мысли­те­лей. Судьба Бекона Веруламского особо по­казательна в этом плане.

Френсис Бекон происходил из весьма знатного английского рода. Родившись в семье Лорда-Хранителя Большой печати, будущий фи­ло­соф с детства оказался погруженным в атмосферу государст­венных дел и политических интриг и уже в двадцать три года занял унаследо­ванное им место в парламенте. Казалось, фортуна со­пут­ствует ода­рен­ному юноше: его избирает своим советником при­ближенный ко­ро­левы Елизаветы – лорд Эссекс. Перед мо­лодым Бе­коном открыва­­ются двери блестящий карьеры. Но мир политики суров и пере­мен­чив. Эссекс впадает в немилость, и Бе­кон, дабы спасти свое реноме, не просто отрекается от вчерашнего учи­теля, но даже ак­тивно участ­вует в его преследовании, ведет по его делу про­цесс, завершившийся казнью несчастного лорда. Однако преда­тель­ство не сделало его по­ли­тическую биографию безоблачной: получив в 1617 г. должность свое­го отца, а затем став и Лордом-Канцлером, Бекон вскоре лишил­ся всех званий и постов, был брошен в Тауэр и отдан под суд. Как ви­дим, его судьба весьма схожая с судьбами боль­шинства мыслите­лей Воз­рождения, с одним, правда, сущест­венным отличием: в про­ти­во­по­лож­ность Мору, Кампанелле, Бруно и другим деятелям той эпо­хи, подвергавшимся преследованиям за привер­жен­ность к Истине и Сво­бо­де, Лорд-Канцлер оказался в тюрь­ме за... взятки, на получе­нии ко­торых он был пойман, что называет­ся, с по­личным. Выйдя из Тауэ­ра всего через четыре дня, он был сослан в соб­ственное имение, где и провел остаток дней в написании фило­софских трактатов. Не прав­да ли, весьма необычная и даже неожи­данная судьба для челове­ка, чьи произведения вошли в сокро­вищ­ницу мировой философской мысли! Каковы же были его ос­новные достижения на этом поприще?

Прежде всего, перу Бекона принадлежала принципиально новая сис­тематизация и классификация наук. Разделив науки, исходя из трех способностей души, на науки памяти, фантазии и разума, Бе­кон не пожалел эпитетов и красноречия, дабы обрисовать жалкое со­стояние последних. Однако, в отличие от деятелей Возрождения, он не ограничился чистой критикой и одним из первых радикально по­ставил вопрос о фундаментальных причинах научного бесплодия сред­них веков. Философ был далек от ханжеского скептицизма, пре­вра­щающего слабости человека в его позитивные свойства. Причина на­шего незнания кроется вовсе не в фундаментальной неспособности ра­зума проникнуть в тайны внешнего мира, а в способе, методе, ка­ким мы подходим к его познанию60. Именно от метода нашего об­ра­щения к природе, — утверждает он, — зависит, в конечном ито­ге, мо­жем ли мы узнать о ней нечто реальное, или же нет. Какой же ме­тод господствует в современных Бекону науках, про­шедших сквозь горнило схоластической мысли и являющих нам столь жалкую кар­ти­ну? Этим методом является дедукция, предпо­ла­гающая, как из­вест­но, наличие некоей абсолютно достоверной пред­посылки (ак­сио­мы), на основе которой, путем логически кор­ректных переходов, осущест­вля­ется получение новых выводов, по­ложений и теорем. В геомет­рии и в родственных ей дисциплинах подобные по­сылки оче­вид­ны (ну разве не очевидной, в самом деле, является аксио­ма о пря­мой как кратчайшем расстоянии между двумя точка­ми?61). Однако от­куда бе­рутся эти предпосылки в других облас­тях зна­ния?

По мнению философа, источником этих предпосылок являются представления и принципы, возникающие на донаучной стадии по­зна­ния и затем некритично заимствующиеся представителями науч­ных дисциплин. Эти представления, сбивающие, в итоге, с истин­ного пути все последующие попытки объективного исследования мира, Бекон метко окрестил идолами, и, стремясь не только к кон­статации факта их существования, но и к установлению наиболее фун­даментальных причин появления, философ дал классификацию идолов по четырем основным типам.

К первому типу он отнес так называемые идолы рода – типичные предрассудки, имеющие свое основание в самой природе мышления че­ловека. Прежде всего, их возникновение Бекон связывает с неосоз­нан­ным стрем­лением каждого исследователя предполагать в приро­де больший по­рядок, чем он есть на самом деле, а потому и в самых раз­роз­ненных и несравнимых вещах измышлять точки сравнения и сход­ства. К идолам того же типа относится и другая закоренелая при­вычка человеческого мышления – принимать во внимание лишь те факты, что служат ему подтверждением какого-либо излюбленного, счи­тающегося истинным мнения, а не противоположные, отри­ца­тель­ные случаи, как бы часто они не встречались. Но и это не все. Так уж получилось, что человек в своей ненасытной жадности по­знания часто оказывается не в состоянии вовремя остановиться с вопросами и пытается найти причины и основания у таких первичных прин­ципов природы, которые могут восприниматься лишь непосред­ствен­но и безосновательно. Так появляется еще один источник пус­тых умствований и схоластических словопрений.

Второй тип идолов – так называемые «идолы рынка» – сюда фи­ло­соф относит заблуждения, проистекающие от неправильного упо­требления слов. Как показывает Бекон, для обозначения пред­метов окружающего мира человечество создает слова задолго до того, как об этих предметах у него появляется по-настоящему строгое науч­ное знание. В итоге ученые оказываются перед опасностью заняться исследованием не реального мира, а изучением содержания лишь... наших слов о нем. Тех самых слов, что выражают путаные и по­спешные абстракции, весьма далекие от того, чтобы являть со­бой истинно научное представление о внешнем мире. Стоит ли удив­ляться, когда построенные на такой шаткой основе дедуктивные тео­рии оказываются вопиюще пустыми и бесплодными?

Третий, выделяемый Беконом тип идолов – «идолы пещеры» – это суеверия, присущие отдельно взятому исследователю и, в конеч­ном счете, определяющиеся его личными склонностями.

И, наконец, четвертый тип – «идолы театра», основу которых сос­тавляют пред­рассудки предшествующих теорий, принятые в силу ав­торитета их создателя (философ, конечно же, в первую очередь, имел в виду Арис­тотеля) за некие абсолютные, непреложные истины.

Неизбежное наличие идолов в человеческом мышлении законо­мер­но предполагает и первый шаг истинно научного метода позна­ния: тотальное сомнение с целью освобождения себя от всех ап­риорных, не относящихся к опыту представлений. Запомним это требование беконовской методологии, ибо нам к нему вновь при­дется вернуться при обсуждении взглядов Р.Декарта – самого зна­ме­нитого кри­тика английского мыслителя.

Но в каком же направлении двигаться мысли после того, как прой­дя через тотальный критический акт, разум, наконец-то, осво­бодит себя от всех, не имеющих отношения к науке предпосылок? Каков тот источник, что вновь сумеет наполнить содержанием разум, превратившийся в «чистый лист бумаги»? Опыт, — утверждает Бе­кон, — единственно лишь он способен вывести наше познание на новую колею, где и окажется возможным об­ретение истины. Однако опыт этот должен быть в корне отличен от обыч­ного созерцания при­ро­ды, характерного для исследователей прежних времен. Их кон­цеп­туальные построения философ сравнивает с блуж­да­нием впоть­мах, когда откры­тие истины всецело отдается на откуп случаю. Опыт, составляющий основу новой науки, должен, по мнению Бекона, опи­раться на строго разработанный метод познания, который бы пре­вратил изучение природы в планомерно организованную, целенап­равленную деятельность. Бекон убежден, что таким методом может стать лишь индукция, в противоположность дедуктивным силло­гиз­мам полагающая в основу познания единичные наблю­дае­мые факты. Лишь сопоставляя и обобщая их, можно переходить к фор­мулирова­нию общих правил и законов природы.

Конечно, индукция сама по себе была известна задолго до Бе­кона. Первые описания ее простейших принципов и приемов мы встречаем уже в аристотелевских трактатах62. Однако в предшест­вующей науч­ной методологии она никогда не играла определяющей роли. Объяс­няется это прежде всего тем, что индуктивный метод по­знания пред­по­лагает вполне конкретный и, прямо скажем, весьма приземленный взгляд на человеческий разум. Предпочитая ин­дук­тивную ме­то­до­ло­гию дедуктивной, исследователь всякий раз вы­нуж­ден рас­смат­ри­вать собственную мысль в качестве пустой, бес­содер­жательной и, глав­ное, совершенно нетворческой формы, чья един­ственная задача со­стоит в адекватном наполнении самой себя со­дер­жанием. Понятно, что для эпох, когда мысль еще не была однозначно противопос­тав­лена внеш­нему бы­тию, когда разум и мир, как это было, например, в доэлли­нис­ти­ческий период истории Древней Гре­ции, еще пред­ставляли собой некое единое, неразрывное целое, такой подход был попросту не­возможен. Невозможен он был и в сред­невековье с его апологией божественного слова и мысли.

Но не только отсутствие необходимых мировоззренческих пред­по­сылок не позволяло индукции занять в более ранние эпохи мес­то ме­тодологического фаворита. Фундаментальная, практически не­прео­долимая слабость данного метода прекрасно про­ил­люстрирова­на притчей, придуманной уже в XX веке известным анг­лийским фи­лосо­фом Б.Расселом (1872–1970). Представим себе, — предлагает фило­соф, — курятник, где живет курица, и куда каждый день в оп­ре­делен­ное время приходит хозяин, чтобы ее покормить. Заметив подобную регулярность, курица делает следующее, всецело ин­дук­тив­ное заклю­чение: всякий раз (!), когда появляется хозяин, он при­но­сит еду. Но в один «прекрасный» день хозяин появляется не с про­сом, а... с топо­ром, и тем самым на практике показывает курице, что ей сле­довало бы иметь более глубокое представление о путях по­знания окру­жаю­щего мира.

Переводя эту притчу на язык науки, можно проин­тер­претировать ее следующим образом: индуктивная методология спо­собна давать абсолютно строгие результаты лишь в тех случаях, когда знание нуж­но получить о конечном числе предметов или повто­ряю­щихся со­бытий. Так, например, количество находящихся в комнате стульев не может быть сколь угодно большим, и именно поэтому, рассмотрев каж­дый из них, можно сделать совершенно определенный вы­вод, ска­жем, такого типа: «Все, находящиеся в данной комнате стулья – ко­ричневого цвета и имеют резную спинку». Однако с того момента, ког­да в фокус исследовательского поиска попадают предметы, число которых потенциально неограниченно (например, материальные тела вооб­ще), когда перед ученым встает задача не только описать налич­ную реальность, но и предсказать грядущие события (а ведь именно это интересует любую, в том числе и социальную, науку), ин­дуктив­ная методология оказывается в состоянии дать лишь более или менее ве­роятностное знание. Если же исследователь не учтет этих фунда­мен­тальных ограничений используемого им метода, он рискует в пол­ной мере разделить участь курицы из приведенной выше притчи!

Придуманный Расселом рассказ, разумеется, не был известен лорду Бекону, однако проблематичность индуктивной мето­дологии не могла ускользнуть от его пытливого ума. Он предпринял попытку усо­вершенствования принципов опытного познания окружающего мира. «Бывшая до сих пор в ходу индукция, — писал он, — процесс ко­торой состоит в прос­том перечислении примеров, есть нечто дет­ское, она лишь выпра­шивает свои заключения, как бы опасается опро­вер­жения своих вы­водов со стороны противоречащей ей ин­станции и в своих выска­зываниях апеллирует к гораздо меньшему числу случаев, чем сле­дует...». В рамках новой методологии должно быть введено требование рассматривать не только факты, подтверж­даю­щие сде­ланное обобщение, но и факты, его опровергающие. Более того, их поиск следует сделать осознанным и целенаправ­лен­ным. Таким пу­тем, — считал философ, — исследователь сможет отделить от сущ­ности явления признаки, весьма часто встречаю­щиеся в свя­занных с ним вещах, и, тем не менее, не относящиеся необходимым образом к его природе. Так, исследуя теплоту, мы об­наруживаем, что свет яв­ляется весьма частым спутником последней и примеры из нашей по­вседневной жизни – огонь, Солнце и т.д. – свидетельствуют в поль­зу объявления света необходимым свой­ством только нагретых тел. Однако расширив с целью проверки ряд раз­личных световых яв­ле­ний, включая туда, например, холодный, не спо­собный ничего со­греть свет Луны, или же свечение, исходящее от со­держащей фос­фор краски – мы убедимся в опрометчивости вы­шеуказанного ут­верждения. Двигаясь подобным образом, т.е. по­стоян­но подни­маясь от единичных фактов к обобщающим их умо­заключениям, а от этих последних вновь к единичным, но только теперь уже другим и дру­гого типа фактам – мы, — полагал Бе­кон, — в конечном счете при­дем к открытию свойств и определений, отно­сящихся иск­лючитель­но к сущности данного явления.

Как видим, представления о процессе научного познания в бе­коновской концепции в корне меняются. От простого созерцания природы не остается и следа, и его место занимает активная, заранее планируемая познавательная деятельность человека – эксперимент. Познание есть не просто размышление и наблюдение, оно вся­кий раз предполагает активную, причем вполне материальную, пред­метную деятельность человека. Обоснование этого совершенно нового прин­ципа научного исследования, обоснование экспери­мен­тального, а не созерцательного характера научной методологии, со­ста­вляет непре­ходящую заслугу лорда Бекона не только перед фи­лософией, но и перед наукой в целом.

И все же совершенствование Беконом индуктивной методоло­гии не смогло снять ее главного, фундаментального огра­ничения: всякий раз имея дело с конечным количеством явлений, эта методология не позволяет сделать корректный вывод о свойствах всех предметов данного класса, о всеобщем и необходимом соединении в этих пред­метах разнообразных признаков и свойств. Предложенное англий­ским философом итерационное движение от частных явлений к об­щим принципам, а затем вновь к единичным фактам, позволяло лишь снизить вероятность некорректного обобщения, но не могло полностью свести ее к нулю. Именно поэтому индукция, при всей ее привле­ка­тельности, практичности и эффективности, так и не смогла занять монопольные позиции в научной методологии. Другая при­чина была связана с активной математизацией естествознания того времени, которая с неизбежностью привносила в процесс познания характерные для этой науки дедуктивные традиции, весьма мало совместимые с индуктивной методологией. Не случайно, что сам Бе­кон весьма прохладно отзывался по поводу эвристических возмож­ностей ма­тематики, считая ее недостаточно эксперимен­таль­ной и, в силу этого, не видел за использованием математических методов в естество­знании особых перспектив. Вместе с тем не только в фило­софии, но и в науке уже назре­вала потребность в обосновании и развитии каких-то иных, во-мно­гом противо­по­лож­ных беконов­ским, принципов научного познания. Эта потребность и была реали­зо­вана одним из самых выдающихся ученых в истории человечества, мыс­лителем, совершившим не только переворот в философии, но и сде­лав­шим фундаментальные открытия в математике, физике и фи­зио­логии – французом Рене Декартом.

 

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.