Стамбул, бывший Второй Рим

Я приехал в Стамбул, чтобы встретиться с главным турецким писателем Орханом Памуком. Под эту поездку я развел на аванс редактора одного некрупного питерского журнальчика, плюс добавил немного собственных денег.

Памук в Турции дико популярен. В бук-шопах на главной улице Стамбула книжки продаются всего двух видов: либо Коран, либо написанные Памуком. При византийцах главная стамбульская авеню называлась Меса, а при янычарах стала называться Диван-йолу. Она шла от Голубой мечети до Крытого рынка. Бук-шопов на этой улице было много, а вот попить кофе здесь почти негде. Местами продавался турецкий кофе, но его я не люблю. Эспрессо из автомата здесь не продавали.

Дома, в Петербурге, я заказываю в кофейнях double-espresso. Солнечная сторона Невского от площади Восстания до улицы Маяковского давно превратилась в одну большую кофейню. Сперва там идет «Идеальная чашка», потом «Кафе Марко», потом анонимное заведение с кожаными диванчиками, потом Republic of Coffee… Между кофейнями втиснулось еще два кинотеатра и три книжных магазинчика. Это был отличный квартал, вот только я для него немного староват.

В петербургских кофейнях сидят тысячи модников. Девушки носят спущенные на бедрах брючки. Из-под брючек торчат девушкины трусы. Молодые люди носят очки без диоптриев. С собой в кофейни они приносят глянцевые журнальчики и модные романы, но никогда их не читают, а только пьют кофе, громко болтают, курят сигареты light и шлют соседкам по столику эсэмэски.

А за тридцать лет до появления моды на торчащие из-под брюк трусы во всем моем городе было только одно кафе, где варили нормальный double-espresso — «Сайгон» на углу Невского и Владимирского.

Сюда ходили рок-н-ролльщики и похмельные поэты. Произнося «маленький двойной», они имели в виду не чашку хорошо сваренного кофе, а наперсток ядовитого варева. Помимо «маленьких двойных» эта публика пила также «маленькие четверные» и даже «восьмерные». В миллиграммовые чашечки буфетчицы утрамбовывали смертельные дозы кофеина. Михаил Файнштейн из гребенщиковской группы «Аквариум» рассказывал мне о буфетчице, которая варила такой напиток, что после пары глотков стены вокруг начинали менять цвет.

«Сайгон» был неплохим местом. Да только когда он переживал свои лучшие годы, лично я был школьником младших классов и ходил не сюда, а в кружок при Дворце пионеров.

В прошлом году мне исполнилось тридцать. На свете нет ни единой кофейни, в которой я был бы как дома. Те, кто ходил в «Сайгон», давно стали бронзовыми памятниками. У тех, кто сидит в «Идеальных чашках», все еще впереди. А вот где попить кофе таким, как я?

Мучаясь этим вопросом, пока что я сидел в Стамбуле и пил жидкий невкусный «Нескафе».

Отель у меня был дешевый. При этом окна номера выходили ровно на Святую Софию. Она была огромная и зеленая от времени. Жить здесь было красиво, хотя настоящие-то продвинутые парни предпочитали селиться не в стамбульском Центре, а на противоположном берегу залива Золотой Рог, вокруг Галатской башни. Там с 1960-х осталась куча веселых заведений с ритм-н-блюзовыми плакатиками на стенах и барменами, которые еще помнили, как славно отожгли у них в баре Джим Мориссон с Аленом Гинзбургом, эх, времена были!

Телефона Памука у меня не было. Поэтому я просто болтался по району Султанахмет, заходил посидеть в кафешки, иногда ложился вздремнуть после обеда, а вечером курил кальян в кебаб-баре, построенном на руинах константинопольского Ипподрома. Плохо только, что насчет попить кофе так и не получалось.

Незадолго до Стамбула я был в Северной Африке. Вот там с этим делом все в порядке. Правда, африканский кофе распробовал я не сразу. Сперва мне казалось, что чертовы туареги кладут туда слишком много сахара. Потом я понял, что сахар тут ни при чем — дело в воде. То ли она чересчур жесткая, то ли еще что, но кофе получался густым, плотным. В Северной Африке его пьют из маленьких стаканчиков — в России такие используют под водку. Кофе умудряется не остывать по полчаса.

Думаю, янычары пили тоже такой. Научились во время египетского похода и привезли привычку домой. Полтысячи лет назад грозные стамбульские янычары только и делали, что валялись в кафешках и ведрами пили кофе. Они пили пахнущий духами кофе, и им принадлежал весь мир, а их коротконогие, но жутко глазастые женщины замирали от восторга и подглядывали за красавцами с зарешеченных балкончиков.

Кафе с европейским кофейным аппаратом я нашел только на третий день жизни в Стамбуле. Над барной стойкой там стояли баночки с кофейными зернами и надписями типа «Голубой Йеменский» или «Насыщенный Пуэрто-Рико». Завтракать я стал ходить не в отельный ресторан, а сюда.

Хлопнуть несколько чашек эспрессо на голодный желудок — значит, минут через пятнадцать получить крайне неприятный кофейный передоз. У вас застучит в ушах и подогнутся колени, желудок покажется пустым и прозрачным, а пальцы рук откажутся слушать команды… Чтобы передоз не оказался совсем уж катастрофическим, перед кофе я выпивал стакан апельсинового сока с круасаном.

Через два дня в промороженном Санкт-Петербурге мне предстояло сдавать редактору интервью с Памуком, которое я так и не написал. Это было мерзко. Зато пока я сидел в самом прекрасном городе мироздания. От этого предстоящая мерзость казалась не такой уж и мерзкой.

В последний день моего пребывания в Стамбуле я опять сидел возле Голубой мечети, и опять пил кофе, и снова отлично себя чувствовал, а мне на мобильный из Лондона позвонил агент Памука и все-таки дал его номер телефона. Я сказал «Спасибо», дошел до отеля и позвонил живому классику турецкой литературы. Он согласился принять меня через час.

Я поймал такси и показал водителю бумажку с адресом. Памук жил на другой стороне залива Золотой Рог. Я смотрел на Стамбул через окна такси и думал, что жизнь бывает короткой и длинной. Короткая жизнь — это плохо. Длинная — хорошо. У Константинополя была очень длинная жизнь. Здесь было все нужное для хорошей истории. Потом эта жизнь кончилась.

Справа от дороги лежал пролив Босфор. Он отделял Европу от Азии. По одну сторону жизнь имела цену и смысл. Здесь, в разумно устроенном мире, все всегда было хорошо. А с азиатской стороны Босфора начиналась совсем иная история.

Защищать Царьград значило не просто оборонять город. Защищать Второй Рим значило стоять на страже всего, ради чего стоит жить. А потом пришел момент, когда у жителей Города не осталось сил защитить свои стены.

Турки переправились через пролив за столетие до взятия Царьграда. Много раз Азия вонзала зубы Европе в бок. Турки продвинулись на запад дальше всех. Если бы они смогли продвинуться еще на неделю пути, то над миром навсегда повисло бы беспросветное азиатское молчание.

Но дальше на запад турки идти не могли: в тылу у них оставался Царьград. Со всех сторон окруженный турками, этот город все равно оставался Вторым Римом и крупнейшим городом планеты. Последним островом Европы посреди торжествующей Азии.

Потом кольцо наконец сомкнулось. За год до решающего штурма, в 1452 году, молодой султан Мехмет II велел построить в самом узком месте пролива Босфор крепость. Укрепления были возведены всего за четыре месяца. Единственный путь снабжения Константинополя продовольствием был перекрыт.

В крепости был расквартирован элитный полк янычар. Укрепления получили название Румели-Хисары — «Перерезанная глотка». Гордые и бесстрашные венецианцы не поверили, что варвары-турки в силах диктовать их галерам, куда плыть, а куда нет. На помощь отрезанному Константинополю они выслали корабль, груженный зерном. Он поравнялся с Румели-Хисары и был тут же затоплен. Пленных моряков посадили на кол и обезглавили. Отрезанные головы турки катапультами зашвырнули внутрь городских стен Константинополя.

Судьба Второго Рима была решена.

Если бы я был не журналистом-лузером, а модным режиссером, я бы снял о падении Царьграда кино. Думаю, съемки обошлись бы не очень дорого. Фильм мог получиться почти документальным. Я снял бы то, что происходит вокруг меня, и это был бы самый правдивый рассказ о падении Царьграда.

Турки подбирались к Второму Риму почти век. И все это время беспечные горожане веселились, тратили деньги и зарабатывали новые, строили дворцы… жить в которых предстояло совсем не им. Смерть уже барабанила в двери их мира. Но слышать этот стук никто не желал.

7 апреля 1453 года молодой султан Мехмет II отдал приказ о начале бомбардировки Константинополя. Турок был уверен в легкой победе. Его артиллерия была на тот момент лучшей в мире. Армия Мехмета превосходила число защитников Города почти в 60 раз. Сжимая в зубах ятаганы, воины султана полезли на древние стены. Защитники Города подпустили их поближе и сожгли всех до единого жутким греческим огнем.

Спустя десять дней начался второй штурм. Теперь турки атаковали город сразу и с суши, и с моря. Жители Константинополя проснулись и обнаружили, что турецкий флот стоит прямо под городскими стенами: восемьдесят галер были посуху втащены в залив Золотой Рог. Закончился штурм тем же самым: заживо горящие янычары в панике бежали в лагерь, все до единого галеры были уничтожены, а саперов, пытавшихся подкопать стены, погребла разверзшаяся земля.

Мехмет рассчитывал взять Город с наскоку. Но прошло два месяца, а Константинополь не собирался сдаваться. Мехмет метался, отдавал нелепые приказы и подумывал о суициде.

Гигантские турецкие пушки-единороги в упор лупили по городу еще несколько недель. Следы этого артобстрела видны в Стамбуле и до сих пор. Ночью 28 мая 1453 года султан объехал свои полки: «Либо на рассвете, либо никогда!» — кричал он. «На рассвете!» — отвечали ему янычары.

Таксист решил не стоять в пробке на Галатском мосту, развернулся, перескочил Золотой Рог по мосту Ататюрка, и впереди показалась Генуэзская башня.

Двести лет подряд русские мечтали водрузить над Царьградом Андреевский флаг. Но в страшном 1453 году, когда все мог решить один-единственный отряд лучников, московские цари и не подумали отправить помощь в Константинополь. Вместо русских спасать второй Рим шли европейцы: генуэзцы и венгры.

«Константинополь на краю гибели!» — было сообщено в Европу.

«Мы пойдем и умрем за него!» — ответили европейцы.

На помощь Городу шли воины и на доспехи каждого из них был нашит крест. Мужчины последний раз обняли жен и детей, вскочили на коней и повернули лица к востоку. Там смерть восстала против жизни. Значит, нужно было поехать туда и умереть.

Все в нашем мире смертно, и бояться смерти бессмысленно, потому что смерть — это почти так же естественно, как жизнь. Европейцы загоняли лошадей. Они спешили на помощь попавшим в беду братьям, и земля сотрясалась от топота копыт.

Но они не успели. Царьград пал.

На рассвете турки забили в громадные барабаны, заиграли на трубах и литаврах. Им ответили все колокола Святой Софии. Последняя литургия в соборе началась еще затемно. В тот раз греческие православные служили своему Распятому Богу вместе с европейскими единоверцами. Когда смерть двумястами тысяч глоток голосила у древних стен их Города, что значили все земные разделения?

От шума стрелявших пушек и пищалей, от колокольного звона и криков дравшихся людей, от молний выстрелов и рыдания женщин казалось, что сами небеса поколебались и готовы рухнуть на землю. Нельзя было слышать друг друга. От множества огней и стрельбы сгустившийся дым покрыл Город и войска. Люди не могли видеть друг друга. Многие задохнулись от порохового дыма.

Последний император Второго Рима Константин XII Драгаш причастился, вышел из дверей храма, вытащил меч из ножен и, перекрикивая грохот, обратился к брату:

— Пойдем и умрем?

Тот засмеялся в ответ:

— Разумеется, умрем, брат! Я не желаю видеть, как эти псы войдут в мой Рим!

Обезображенный труп императора Константина нашли четыре дня спустя. Опознать его удалось только по красным сапожкам с золотыми пряжками. Труп его брата не нашли вовсе.

Много-много веков назад Константинополь был основан как Второй Рим. Первый Рим казался старым, он всем надоел, и люди основали себе еще один Рим, поновее. Город получился роскошным. У него была очень длинная жизнь. Здесь было все нужное для хорошей истории. Потом эта жизнь кончилась.

Все в этом мире смертно, и бояться смерти бессмысленно, потому что смерть — это почти так же естественно, как жизнь. Проблема не в самой смерти, а в том, сможете ли вы, умерев, вновь стать живым? Потому что жизнь бывает не только короткой или длинной — еще она бывает вечной.

Как Рим.

Смерть и рождение — самый естественный закон мироздания. Родиться, состариться, умереть. Не желать ничего другого, потому что на свете нет ничего другого. Но людям хотелось именно другого. Им хотелось, чтобы в мире было хоть что-то вечное.

Рим называли Вечным Городом. Все в этом мире смертно, а вот Рим почему-то вечен. Рим не был первым великим городом мира. До него были Вавилон и Мемфис. После него было множество других. Величие его не в прошлом, а в том, что он все еще жив. Рим всегда был единственным — город, который смерти оказался не по зубам.

Рим называли Вечным Городом — но только первый Рим. Второй Рим — это ведь просто город. Его-то история закончилась навсегда.

Первым на стены Царьграда взобрался гигантского роста янычар Хасан. Его лицо было обезображено шрамами, а руки забрызганы кровью. Хасан влез на стену, воткнул перед собой зеленое знамя ислама и был тут же в куски изрублен защитниками Города. Но было поздно. Пушки Мехмета раскололи стены возле ворот святого Романа, и в образовавшийся пролом уже рекой текли двести тысяч закованных в броню воинов султана.

Экскурсоводы до сих пор показывают на одной из колонн Святой Софии стершийся отпечаток человеческой руки. Горбоносый хищный турок Мехмет II, получивший в тот день почетное прозвище Завоеватель, верхом на коне въехал в христианский храм. Древнего пола было не разглядеть. Конь турка осторожно перешагивал через изрубленные детские трупы. Из дверей собора на улицу вытекала густеющая кровь. Потом конь все-таки поскользнулся, и, чтобы не свалиться, султан рукой схватился за колонну.

Отпечаток окровавленной пятерни стал точкой в конце строки. Константинополь стал Стамбулом. Святая София стала мечетью.

Поиск по сайту: