КАК Я ОДНАЖДЫ РЕШИЛ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ СВОИМИ ПРАВАМИ «ИЗГНАННОГО»

В 1970 году силезское землячество объявило, что их председатель Герберт Хупка собирается выступить с докладом в моем родном городе Ганновере. Этот господин, являвшийся в те годы по непонятным причинам депутатом от социал‑демократической партии, выступал против новой «восточной политики», проводимой его же партией, которая, хотя и с запозданием, признала существующие реальности. Говоря точнее, Хупка был известен как чистой воды сторонник «холодной войны».

Поскольку я собирал в это время материал для новой программы и не желал оставить реваншистское сборище без контраргументов (на плакатах в заключение была обещана дискуссия), моя жена, один из моих друзей – член организации «молодые социалисты» – и я решили туда пойти.

У меня даже было право принять участие в этом рискованном предприятии. В отличие от Главного силезца (право так называться он получил, как это ни смешно, не в силу своего рождения – его колыбелью была тропическая Шри‑Ланка, – а как получают титул, в лучшем случае за заслуги) я, не приложив, правда, к этому никаких усилий, действительно родился в Силезии. И вот в качестве подлинного силезца, что подтверждалось свидетельством о рождении, я не хотел отказать себе в удовольствии обвинить цейлонца в реваншизме, когда тот начнет, как ожидалось, требовать пересмотра границ, сложившихся в результате второй мировой войны.

Когда мы пришли, в зале на втором этаже собралось уже около трехсот человек, он был почти полон. Пожилые представительные господа болтали в фойе и в зале. Ни один из них не выглядел удрученным, обделенным в своих правах. Несколько известных в городе больших чинов НДП пробирались, пожимая руки, сквозь полную радостного ожидания толпу. Мы пытались выглядеть как можно более безобидно; и без того мы достаточно бросались в глаза – все трое, даже если сложить наш возраст, не дотягивали до 90 лет, и, таким образом, наш коллективный возраст был ближе к среднему возрасту собравшихся в зале. За исключением двух или трех человек, которые выглядели лет на сорок, все остальные явно были пенсионерами. Отсюда и опасность, что нас распознают (не доверяй никому до тридцати! [5]и выдворят как чуждый элемент. Поэтому я на всякий случай сунул в карман для подстраховки мое «удостоверение беженца» и предъявил его на входе, не дожидаясь, когда меня об этом попросят.

Сей документ выдало мне, хотя я и не просил о том, правительство моей земли, когда я еще находился в нежном младенческом возрасте. Его вручают всем гражданам ФРГ, чьи дети, внуки, правнуки, праправнуки и т. д. вплоть до Страшного суда будут считаться «изгнанными», если отец или мать, дедушка или бабушка, прадедушка или прабабушка и т. д. когда‑то жили по другую сторону Одера и Нейсе. Я более тридцати лет живу в Ганновере, и это в самом деле был первый и единственный случай, когда я воспользовался этим смехотворным документом, удостоверяющим мой статус «изгнанного» и служащим основанием для территориальных притязаний Бонна. Действие документа было ошеломляющим. Нас радостно приветствовали как «молодое поколение» и заботливо провели в первый ряд. Нам даже было чуть‑чуть неловко, что мы так коварно замешались в компанию безобидных глупцов; но то, как события развивались дальше, показало, что мы ошибались в наших оценках, причем не в лучшую сторону.

Хупка начал свою речь, непринужденно и сердечно. Поприветствовав «дорогих соотечественников» (неужели все они были цейлонцами?), шутливо выразил сожаление, что пекари Ганновера «не могли испечь настоящий силезский песочный торт». Кружок пенсионеров сочувственно хмыкнул. Наше появление на этом сборище мумий – и где только они набирают мальчишек для своих маршей с барабанным боем? – судя по всему, было сенсацией. Ораторствующий профессионал‑ изгнанник счел своим долгом, указав своей холеной Рукой депутата в нашу сторону, заявить о «великой радости, с которой он приветствует присутствующее здесь молодое поколение». Это‑де свидетельствует о том, что все эти длинноволосые, чумазые, готовые втоптать в грязь все ценности революционеры, о которых пресса и телевидение постоянно твердят, когда хотят показать современную молодежь, являются не более чем небольшой группой радикально настроенных молодых людей. Неизмеримо большая часть молодежи любит порядок, её отличает трудолюбие и порядочность. «Эта молодежь с нами!» (Аплодисменты.)

Так или, во всяком случае, почти так все это и прозвучало. Восторг оратора не знал границ. Он был в эйфории, под молодежью подразумевал нас, хотя у меня, к слову сказать, в мои 34 года уже были седые виски.

Потом оратор заявил, что теперь нужно стараться «начать диалог с молодежью»; он настоятельно призывал нас троих в любое время обращаться с вопросами, не стесняться что‑то критиковать. Последнее нам не нужно было повторять дважды, но мы решили немного выждать. Профессиональный силезец сразу взял быка за рога. Он заговорил о «предателях» и «пораженцах», заклинал не уступать никому неотъемлемого права на родину, как это подло сделали в Бонне. Позволяя себе это замечание, от которого несколько попахивало коммерцией, оратор имел в виду, вероятно, объявленное новым правительством сокращение довольно значительных ассигнований реваншистскому землячеству, с помощью которых ХДС до сих пор обеспечивал себе на выборах голоса силезцев.

Нельзя «судьбу Германии отдавать в руки горстки слепых авантюристов», – бушевал Хупка. Гром аплодисментов: каждый знал, что он, депутат бундестага от социал‑демократов, имел в виду при этом председателя своей партии Вилли Брандта и председателя фракции Герберта Венера. Каждый раз, когда оратор, искоса поглядывавший на меня, замечал, что я старательно записываю его слова, он одобрительно кивал мне и старался придать своим формулировкам побольше разящей остроты.

В конце концов торговец иллюзиями потребовал «всенародного референдума с целью определения судьбы Силезии». Это послужило мне сигналом, господин слишком долго нес опасный вздор. Я, сославшись на предложение «задавать вопросы», выразил сожаление, что время для проведения референдума упущено. Его прозевали в 1933 году. «Ах, вы имеете в виду фолькстумскампф [6], – мягко улыбнулся он, – но это было значительно раньше».

«Нет, я имею в виду 1933 год, – заявил я. – В тридцатые годы многие из знаменитых людей неоднократно предостерегали: «Если вы выберете Гитлера, будет новая война, из нее Германия без потерь не выйдет». Вот тогда и была подлинная возможность с помощью правильно отданных голосов решить судьбу Силезии, но ею не воспользовались».

Зал взревел в диком возмущении: нас раскусили. Слышался рев: «Убирайтесь в зону!» (реваншистское обозначение ГДР), озлобленные выкрики: «Вышвырните их вон!» И еще: «Они продались Ульбрихту». Беседа с молодежью выглядела таким образом: пожилые господа повскакали с мест, и началась свара. Некоторые из присутствующих с перекошенными от злобы лицами уже спешили к нам.

Мне стало не по себе: ведь со мной была жена. Признаюсь, только сейчас мне стало ясно, в какое рискованное дело мы ввязались. Мы, правда, были моложе и сильнее, но их было намного больше, у каждого за плечами – военный опыт, и никто из них не страдал избытком терпимости.

Я обратился к Хупке, пытаясь перекричать шум: «Вы же призывали меня к дискуссии. Удержите своих людей! Или это, по‑вашему, диалог?» Шеф «изгнанных» в упор смотрел на меня. Затем он величественным жестом утихомирил толпу. Мои соотечественники со сжатыми в кулаки старческими руками отступили, однако не сели на свои места. Тихо.

Я воспользовался паузой: «А поляки будут иметь право принимать участие в голосовании?» Это был опасный момент. Но – о чудо! – в зале стояла гробовая тишина. «Я обещал этому господину, – загремел в тишине голос Хупки (слово «господину» было презрительно подчеркнуто), – я обещал этому господину ответить, и я это сейчас сделаю. Конечно, поляки тоже имеют право голосовать, но только в случае, если с них будет сброшено ярмо коммунизма. Ведь люди там лишены возможности свободно принимать решения».

Взрыв аплодисментов. «Повторяю, мы будем вести переговоры только со свободно избранным правительством Польши. Только тогда, когда Польша будет свободна от коммунизма. И мы будем всемерно способствовать этому». Бурное ликование. Это был 1970 год.

О поляке на папском престоле в Риме никто еще не отваживался даже мечтать.

Хупка и его окружение с торжеством смотрели на меня: что, съел, предатель? Тут и в самом деле ничего невозможно было поделать. О взаимной любви не могло быть и речи. Логика не котировалась вообще. Нам в самом деле было лучше оставаться дома.

А господин на трибуне продолжал гнуть свою линию. Одна полная ненависти тирада сменяла другую. Между ними – слезливые, умеренно пространные упоминания о родине. Когда он в конце концов выкрикнул, что «граница по Одеру‑Нейсе никогда не будет признана», с нас было достаточно. Мы молча переглянулись и решили уйти. Не дожидаться же в самом деле, пока нас изобьют все те, кто сейчас с таким недоверием и так враждебно смотрел на нас, выставленных на всеобщее обозрение. Любовь к «молодому поколению» обернулась нескрываемой ненавистью. Тут даже самые неоспоримые аргументы ничего бы не могли изменить. Когда мы встали, я не отказал себе в удовольствии отреагировать на заявление касательно границы по Одеру‑Нейсе, сказав вполголоса: «С меня хватит». Лучше бы я этого не делал. Ведь нам предстояло пройти от первого до последнего ряда сквозь строй клокочущих от ненависти стариков.

Первые две трети пути мы одолели благополучно. Но когда мы почти дошли до конца зала, кто‑то из сидящих справа подставил мне ножку, слева протянулась старческая рука и схватила меня за рукав. Еще два‑три старца набросились на меня. Мне удалось вырваться. \Но в дверях меня снова схватили. Восемь или десять сизоголовых скрутили меня, прижали к стене и начали избивать. Это был какой‑то кошмар. Костлявые тощие руки стариков били беспорядочно, хотя каждый старался не промахнуться. К тому же сидевшие в зале подзадоривали их, из рядов доносились шипение и возгласы: «Правильно!», «Так ему!», «Врежь как следует!», «Прикончить эту свинью!». Самым опасным из моих противников был тот самый хорошо тренированный господин, один из тех сорокалетних, о которых я упоминал. Он крепко обхватил меня и подставил другим так, чтобы им удобнее было меня бить.

Мне еще раз удалось вырваться. Я выбежал в фойе. Жена и мой друг уже бежали вниз по лестнице. Я хотел последовать за ними, но у касс стояли еще пятеро. Двое уже снимали куртки. Из зала тоже напирали. Я был в ловушке. Сегодня я смеюсь, вспоминая, как воспользовался приемом Эррола Флинна, который тот демонстрировал в своих фильмах «плаща и шпаги»: поднял кассовый столик и швырнул его в сторону преследователей. Правда, в тот момент, когда я это сделал, мне было не до смеха, это была единственная возможность чуть‑чуть опередить преследователей. И это мне удалось, но только до лестницы.

Свора нагнала меня и пыталась столкнуть вниз. Особенно старался самый молодой и сильный.

Я ухватился за перила. Кто‑то сказал негромко: «Сбросьте его вниз». И он не шутил. Меня схватили за ноги, попытались поднять. Мне было ясно одно: нужно уцепиться, удержаться… Иначе они меня сбросят в пролет. Несмотря на жаркую схватку, я почувствовал, как у меня мороз пошел по коже. Жена кричала непрерывно: «Да отпустите же его!»

Теперь, когда я об этом пишу, она мне говорит, что в самом деле боялась за мою жизнь. Истеричные старцы были готовы на все. Эту сцену вполне можно было использовать в фильме ужасов.

Неожиданно, как по команде, меня выпустили, и преследователи побежали в зал. Прислонившись к перилам, еле дыша, я смотрел, как по лестнице большими шагами поднимаются трое полицейских. Их вызвал по телефону мой друг. Участок был расположен на другой стороне улицы, и поэтому полиция имела возможность проявить оперативность.

Теперь я должен честно признаться, что впервые в жизни с радостью ожидал приближения стражей закона. Полиция не всегда вела себя по отношению ко мне по‑дружески, но в данном случае она, безусловно, оказала мне помощь в самой критической ситуации. Возможно, правда, подоплека событий была ей ввиду спешки еще недостаточно ясна.

Однако это пришедшее в последнюю минуту спасение не было кульминацией случившегося. То, что последовало за тем, затмило все предшествующее. Когда полицейские услышали, что, собственно, случилось, они захотели установить личности главных участников побоища.

«Пойдемте с нами в зал, они же ведь еще там, – предложил старший. – Вы сможете опознать их до того, как они улизнут».

Мы вошли. В ту же секунду участники встречи поднялись со своих мест и, дабы достойно завершить мероприятие, которое от начала до конца было сплошным анахронизмом, запели гимн. Разумеется, как это и можно было ожидать от «вечно вчерашних», старый его вариант, где первая строфа, от которой за версту несло шовинизмом, официально не разрешена к исполнению.

«Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…» («Германия, Германия превыше всего…») – глухо звучал хор мумий, из которого иногда выделялось дрожащее старушечье сопрано.

Они, разумеется, понимали, что должен означать тот факт, что я снова вернулся в зал в сопровождении полиции, но продолжали петь.

Мы прошли между рядов, разглядывая лица. Никто не повернул головы, все тупо глядели остекленевшими глазами перед собой, только иногда то один, то другой, мимо которого мы проходили, косил на нас глазом.

«Фон дер Маас бис ан ди Мемель, фон дер Эч бис ан ден Бельт…» («От Мааса до Мемеля, от Эча до Бельта…») Да, это бы их устроило.

Мумии поют, мы идем между рядами. Сцену, в которой было даже что‑то призрачное, никакой режиссер‑ сюрреалист не мог бы сделать более впечатляющей.

«Германия, Германия превыше всего…» – поют политические трупы свою песню, которая для столь многих миллионов людей означала смерть. Они, тесно сомкнув ряды, поют и поют все три строфы. Кошмар никак не кончается. Смотрят прямо перед собой. Этот избивал меня? Или тот? Боже, что же должны были тогда чувствовать жертвы нацизма, когда им приходилось опознавать своих мучителей во время процессов, проведение которых оттягивалось и затягивалось. Так много старческих сморщенных лиц. У всех одно и то же застывшее выражение, и можно только догадываться, какие чувства за ними скрываются: это смесь заносчивости, страха и невысказанной холодной ненависти. Дедушки, которые вначале показались нам такими приветливыми, дружелюбными, потеряли всю свою обаятельность. Вот что сделал с ними этот гимн. Они были и остаются НЕМЦАМИ, даже если от всего мира останутся одни черепки. Когда и где они так пели? Снова звучат слова гимна. Стариков уже невозможно отличить друг от друга. Они все на одно лицо. Они поют и поют.

Путь между рядами кажется мне бесконечным. Что, интересно, чувствуют полицейские? Но вот мы обнаруживаем того самого, сильного и молодого. Он стоит немного в стороне, почти у прохода, с той стороны, где шторы. И он тоже поет громко, с чувством. Не удостаивает нас взглядом. Полицейские обращаются к нему, просят пройти с ними. В фойе он протягивает коллегам свою визитную карточку, предъявляет служебное удостоверение: сотрудник уголовной полиции Александр Ц. Был ли он здесь по службе или как частное лицо, я не знаю. Скорее всего и то, и другое. Уж очень он старательно пел. И он не воспользовался лежащей на поверхности отговоркой‑оправданием: он‑де хотел меня защитить. Возможно, рукоприкладство по отношению ко мне входило в круг его служебных обязанностей.

Поиск по сайту: