 |
|
|
Архитектура Астрономия Аудит Биология Ботаника Бухгалтерский учёт Войное дело Генетика География Геология Дизайн Искусство История Кино Кулинария Культура Литература Математика Медицина Металлургия Мифология Музыка Психология Религия Спорт Строительство Техника Транспорт Туризм Усадьба Физика Фотография Химия Экология Электричество Электроника Энергетика |
О НЕПОСТОЯНСТВЕ НАШИХ ПОСТУПКОВСтр 1 из 21Следующая ⇒
Мишель Монтень. Опыты. Том II --------------------------------------------------------------------------- OCR Кудрявцев Г.Г. M. - 77 Мишель Монтень. Опыты. Избранные произведения в 3-х томах.Tом 2. Пер. с фр. - М.: Голос, 1992. - 560 c. ISBN 5-7055-0835-2---------------------------------------------------------------------------MICHEL DE MONTAIGNE LES ESSAIS Во второй том "Опытов" вошли размышления философа эпохи Возрождения -Мишеля Монтеня - о разных областях человеческого бытия.КНИГА ВТОРАЯ Глава IО НЕПОСТОЯНСТВЕ НАШИХ ПОСТУПКОВ Величайшая трудность для тех, кто занимается изучением человеческихпоступков, состоит в том, чтобы примирить их между собой и дать им единоеобъяснение, ибо обычно наши действия так резко противоречат друг другу, чтокажется невероятным, чтобы они исходили из одного и того же источника. МарийМладший [1] в одних случаях выступал как сын Марса, в других - как сынВенеры. Папа Бонифаций VIII [2], как говорят, вступая на папский престол,вел себя лисой, став папой, выказал себя львом, а умер как собака. А ктоповерит, что Нерон [3] - это подлинное воплощение человеческой жестокости, -когда ему дали подписать, как полагалось, смертный приговор одномупреступнику, воскликнул: "Как бы я хотел не уметь писать!" - так у негосжалось сердце при мысли осудить человека на смерть. Подобных примероввеликое множество, и каждый из нас может привести их сколько угодно; поэтомумне кажется странным, когда разумные люди пытаются иногда мерить всечеловеческие поступки одним аршином, между тем как непостоянствопредставляется мне самым обычным и явным недостатком нашей природы,свидетельством может служить известный стих насмешника Публилия: Malum consilium est, quod mutari non potest. {Плохо то решение, которое нельзя изменить [4] (лат. ).} Есть некоторое основание составлять себе суждение о человеке понаиболее обычным для него чертам поведения в жизни; но, принимая во вниманиеестественное непостоянство наших обычаев и взглядов, мне часто казалось, чтонапрасно даже лучшие авторы упорствуют, стараясь представить нас постояннымии устойчивыми. Они создают некий обобщенный образ и, исходя затем из него,подгоняют под него и истолковывают все поступки данного лица, а когда егопоступки не укладываются в эти рамки, они отмечают все отступления от них. САвгустом [5], однако, у них дело не вышло, ибо у этого человека было такоеявное неожиданное и постоянное сочетание самых разнообразных поступков втечение всей его жизни, что даже самые смелые судьи вынуждены были признатьего лишенным цельности, неодинаковым и неопределенным. Мне труднее всегопредставить себе в людях постоянство и легче всего - непостоянство. Чащевсего окажется прав в своих суждениях тот, кто вникнет во все детали иразберет один за другим каждый поступок. На протяжении всей древней истории не найдешь и десятка людей, которыеподчинили бы свою жизнь определенному и установленному плану, что являетсяглавной целью мудрости. Ибо, как говорит один древний автор [6], еслипожелать выразить единым словом и свести к одному все правила нашей жизни,то придется сказать, что мудрость - это "всегда желать и всегда не желатьтой же самой вещи". "Я не считаю нужным, - говорил он, - прибавлять к этому:лишь бы желание это было справедливым, так как, если бы оно не было таковым,оно не могло бы быть всегда одним и тем же". Действительно, я давноубедился, что порок есть не что иное, как нарушение порядка и отсутствиемеры, и, следовательно, исключает постоянство. Передают, будто Демосфенговорил [7], что "началом всякой добродетели является взвешивание иразмышление, а конечной целью и увенчанием ее - постоянство". Если бы мывыбирали определенный путь по зрелом размышлении, то мы выбрали бынаилучший, но никто не думает об этом: Quod petiit spernit; repetit, quod nuper omisit; Aestuat, et vitae disconvenit ordine toto. {Он уже гнушается тем, чего добился, и вновь стремится к тому, чтонедавно отверг: он мечется, нарушая весь порядок своей жизни [8] (лат. ).} Мы обычно следуем за нашими склонностями направо и налево, вверх ивниз, туда, куда влечет нас вихрь случайностей. Мы думаем о том, чего мыхотим, лишь в тот момент, когда мы этого хотим, и меняемся, как то животное,которое принимает окраску тех мест, где оно обитает. Мы отвергаем только чтопринятое решение, потом опять возвращаемся к оставленному пути; это какое-тонепрерывное колебание и непостоянство: Ducimur, ut nervis alienis mobile lignum. {Как кукла, которую за ниточку движут другие [9] (лат. ).} Мы не идем - нас несет, подобно предметам, подхваченным течением реки,- то плавно, то стремительно, в зависимости от того, спокойна она илибурлива: nonne videmus Quid sibi quisque velit nescire, et quaerere semper Commutare locum, quasi onus deponere possit. {Не видим ли мы, что человек сам не знает, чего он хочет, и постоянноищет перемены мест, как если бы это могло избавить его от бремени [10] (лат.).} Каждый день нам на ум приходит нечто новое, и наши настроения меняютсявместе с течением времени: Tales sunt hominum mentes, quali pater ipse Iuppiter auctifero lustravit lumine terras. {Мысли людей меняются так же, как и плодоносные дни, которыми сам отецЮпитер освятил земли [11] (лат. ).} Мы колеблемся между различными планами: в наших желаниях никогда нетпостоянства, нет свободы, нет ничего безусловного. В жизни того, ктопредписал бы себе и установил бы для себя в душе определенные законы иопределенное поведение, должно было бы наблюдаться единство нравов, порядоки неукоснительное подчинение одних вещей другим. Эмпедокл [12] обратил внимание на одну странность в характереагригентцев: они предавались наслаждениям так, как если бы им предстоялозавтра умереть, и в то же время строили такие дома, как если бы импредстояло жить вечно. Судить о некоторых людях очень легко. Взять, к примеру, Катона Младшего[13]: тут тронь одну клавишу - и уже знаешь весь инструмент; тут гармониясогласованных звуков, которая никогда не изменяет себе. А что до нас самих,тут все наоборот: сколько поступков, столько же требуется и суждений окаждом из них. На мой взгляд, вернее всего было бы объяснять наши поступкиокружающей средой, не вдаваясь в тщательное расследование причин и не выводяотсюда других умозаключений. Во время неурядиц в нашем несчастном отечестве случилось, как мнепередавали, что одна девушка, жившая неподалеку от меня, выбросилась изокна, чтобы спастись от насилия со стороны мерзавца солдата, ее постояльца;она не убилась при падении и, чтобы довести свое намерение до конца, хотелаперерезать себе горло, но ей помешали сделать это, хотя она и успелаосновательно себя поранить. Она потом призналась, что солдат еще толькоосаждал ее просьбами, уговорами и посулами, но она опасалась, что онприбегнет к насилию. И вот, как результат этого - ее крики, все ееповедение, кровь, пролитая в доказательство ее добродетели, - ни дать, нивзять вторая Лукреция [14]. Между тем я знал, что в действительности она идо и после этого происшествия была девицей не столь уж недоступной. Какгласит присловье, "если ты, будучи тих и скромен, натолкнулся на отпор состороны женщины, не торопись делать из этого вывод о ее неприступности:придет час - и погонщик мулов свое получит". Антигон [15], которому один из его солдат полюбился за храбрость идобродетель, приказал своим врачам вылечить его от болезни, которая давноего мучила. Заметив, что после выздоровления в нем поубавилось бранногопыла, Антигон спросил его, почему он так изменился и утратил мужество. "Тысам, государь, тому причиной, - ответил солдат, - ибо избавил меня отстраданий, из-за которых мне жизнь была не мила". Один из солдат Лукулла[16] был ограблен кучкой вражеских воинов и, пылая местью, совершил смелое иуспешное нападение на них. Когда солдат вознаградил себя за потерю, Лукулл,оценив его храбрость, захотел использовать его в одном задуманном им смеломделе и стал уговаривать его, соблазняя самыми заманчивыми обещаниями, какиеон только мог придумать: Verbis quae timido quoque possent addere mentem. {Со словами, которые и трусу могли прибавить бы духу [17] (лат. ).} "Поручи это дело, - ответил тот, - какому-нибудь бедняге, обчищенномуими": quantumvis rusticus: Ibit, Ibit eo, quo vis, qui zonam perdidit, inquit, {С присущей ему грубоватостью ответил: пойдет куда хочешь тот, ктопотерял свой кушак с деньгами [18] (лат. ).} и наотрез отказался. Сообщают, что Мехмед [19] однажды резко обрушился на предводителя своихянычар Гасана за то, что тот допустил, чтобы венгры обратили в бегство егоотряд, и трусливо вел себя в сражении. В ответ на это Гасан, не промолвив нислова, яростно бросился один, как был с оружием в руках, на первыйпопавшийся отряд неприятеля и был тотчас же изрублен. Это было не столькопопыткой оправдаться, сколько переменою чувств, и говорило не столько оприродной доблести, сколько о новом взрыве отчаяния. Пусть не покажется вам странным, что тот, кого вы видели вчерабеззаветно смелым, завтра окажется низким трусом; гнев или нужда вчем-нибудь, или какая-нибудь дружеская компания, или выпитое вино, или звуктрубы заставили его сердце уйти в пятки. Ведь речь здесь идет не о чувствах,порожденных рассудком и размышлением, а о чувствах, вызванныхобстоятельствами. Что удивительного, если человек этот стал иным при иных,противоположных обстоятельствах? Эта наблюдающаяся у нас изменчивость и противоречивость, эта зыбкостьпобудила одних мыслителей предположить, что в нас живут две души, а других -что в нас заключены две силы, из которых каждая влечет нас в свою сторону:одна - к добру, другая - ко злу, ибо резкий переход от одной крайности кдругой не может быть объяснен иначе. Однако не только случайности заставляют меня изменяться по своейприхоти, но и я сам, кроме того, меняюсь по присущей мне внутреннейнеустойчивости, и кто присмотрится к себе внимательно, может сразу жеубедиться, что он не бывает дважды в одном и том же состоянии. Я придаюсвоей душе то один облик, то другой, в зависимости от того, в какую сторонуя ее обращаю. Если я говорю о себе по-разному, то лишь потому, что смотрю насебя с разных точек зрения. Тут словно бы чередуются все заключенные во мнепротивоположные начала. В зависимости от того, как я смотрю на себя, янахожу в себе и стыдливость, и наглость; и целомудрие, и распутство; иболтливость, и молчаливость; и трудолюбие, и изнеженность; иизобретательность, и тупость; и угрюмость и добродушие; и лживость, иправдивость; и ученость, и невежество; и щедрость, и скупость, ирасточительность. Все это в той или иной степени я в себе нахожу взависимости от угла зрения, под которым смотрю. Всякий, кто внимательноизучит себя, обнаружит в себе, и даже в своих суждениях, эту неустойчивостьи противоречивость. Я ничего не могу сказать о себе просто, цельно иосновательно, я не могу определить себя единым словом, без сочетанияпротивоположностей. Distinguo {Я различаю (лат. ).} - такова постояннаяпредпосылка моего логического мышления. Должен сказать при этом, что я всегда склонен говорить о добром доброеи толковать скорее в хорошую сторону вещи, которые могут быть таковыми,хотя, в силу свойств нашей природы, нередко сам порок толкает нас на добрыедела, если только не судить о доброте наших дел исключительно по нашимнамерениям. Вот почему смелый поступок не должен непременно предполагатьдоблести у совершившего его человека; ибо тот, кто по-настоящему доблестен,будет таковым всегда и при всех обстоятельствах. Если бы это былопроявлением врожденной добродетели, а не случайным порывом, то человек былбы одинаково решителен во всех случаях: как тогда, когда он один, так итогда, когда он находится среди людей; как во время поединка, так и всражении; ибо, что бы там ни говорили, нет одной храбрости на уличноймостовой и другой на поле боя. Он будет так же стойко переносить болезнь впостели, как и ранение на поле битвы, и не будет бояться смерти дома больше,чем при штурме крепости. Не бывает, чтобы один и тот же человек смелокидался в брешь, а потом плакался бы, как женщина, проиграв судебный процессили потеряв сына. Когда человек, падающий духом от оскорбления, в то же время стойкопереносит бедность, или боящийся бритвы цирюльника обнаруживает твердостьперед мечом врага, то достойно похвалы деяние, а не сам человек. Многие греки, говорит Цицерон, не выносят вида врагов и стойкопереносят болезни; и как раз обратное наблюдается у кимвров и кельтиберов[20]. Nihil enim potest esse aequabile, quod non a certa rationeproficiscatur {Не может быть однородным то, что не вытекает из однойопределенной причины [21] (лат. )}. Нет высшей храбрости в своем роде, чем храбрость АлександраМакедонского, но и она - храбрость лишь особого рода, не всегда себе равнаяи всеобъемлющая. Как бы несравненна она ни была, на ней все же есть пятна.Так, мы знаем, что он совсем терял голову при самых туманных подозрениях,возникавших у него относительно козней его приверженцев, якобы покушавшихсяна его жизнь; мы знаем, с каким неистовством и откровенным пристрастием онбросался на расследование этого дела, объятый страхом, мутившим егоприродный разум. И то суеверие, которому он так сильно поддавался, тоженосит характер известного малодушия. Его чрезмерное раскаяние в убийствеКлита [22] тоже говорит за то, что его храбрость не всегда была одинакова. Наши поступки - не что иное, как разрозненные, не слаженные между собойдействия (voluptatem contemnunt, in dolore sunt molliores; gloriamnegligunt, franguntur infamia {Брезгуют наслаждением, но поддаются горю;презирают славу, но не выносят бесчестья (лат. ).}), и мы хотим, пользуясьложными названиями, заслужить почет. Добродетель требует, чтобы ее соблюдалиради нее самой; и если иной раз ею прикрываются для иных целей, она тотчасже срывает маску с нашего лица. Если она однажды проникла к нам в душу, тоона подобна яркой и несмываемой краске, которая сходит только вместе стканью. Вот почему, чтобы судить о человеке, надо долго и внимательноследить за ним: если постоянство ему несвойственно (cui vivendi viaconsiderata atque provisa est {Тот, кто размышлял над своим образом жизни ипредусмотрел его [23](лат. ).}), если он, в зависимости от разнообразныхслучайностей, меняет путь (я имею в виду именно путь, ибо шаги можноускорять или, наоборот, замедлять), предоставьте его самому себе - он будетплыть по воле волн, как гласит поговорка нашего Тальбота [24]. Неудивительно, говорит один древний автор [25], что случай имеет наднами такую огромную власть: ведь то, что мы живем, - тоже случайность. Тот,кто не поставил себе в жизни определенной цели, не может наметить себе иотдельных действий. Тот, кто не имеет представления о целом, не можетраспределить и частей. Зачем палитра тому, кто не знает, что делать скрасками? Никто не строит цельных планов на всю жизнь; мы обдумываем этипланы лишь по частям. Стрелок прежде всего должен знать свою мишень, а затемуже он приспосабливает к ней свою руку, лук, стрелу, все свои движения. Нашинамерения меняются, так как они не имеют одной цели и назначения. Нетпопутного ветра для того, кто не знает, в какую гавань он хочет приплыть. Яне согласен с тем решением, которое было вынесено судом относительно Софокла[26] и которое, вопреки иску его сына, признавало Софокла способным куправлению своими домашними делами на основании только одной егопрослушанной судьями трагедии. Я не нахожу также, что паросцы, посланные положить конец неурядицаммилетян, сделали правильный вывод из их наблюдений. Прибыв в Милет, ониобратили внимание на то, что некоторые поля лучше обработаны и некоторыехозяйства ведутся лучше, чем другие; они записали имена хозяев этих полей ихозяйств и, созвав народное собрание, объявили, что вручают этим людямуправление государством, так как они считают, что эти хозяева будут так жезаботиться об общественном достоянии, как они заботились о своем собственном[27]. Мы все лишены цельности и скроены из отдельных клочков, каждый изкоторых в каждый данный момент играет свою роль. Настолько многообразно ипестро наше внутреннее строение, что в разные моменты мы не меньшеотличаемся от себя самих, чем от других. Magnam rem puta unum hominem agere{Знай: великое дело играть одну и ту же роль [28] (лат. ).}. Так какчестолюбие может внушить людям и храбрость, и уверенность, и щедрость, идаже иногда справедливость; так как жадность способна пробудить в мальчике -подручном из лавочки, выросшем в бедности и безделье, смелую уверенность всвоих силах и заставить его покинуть отчий дом и плыть в утлом суденышке,отдавшись воле волн разгневанного Нептуна, и в то же время жадность способнанаучить скромности и осмотрительности; так как сама Венера порождаетсмелость и решимость в юношах, еще сидящих на школьной скамье, и укрепляетнежные сердца девушек, охраняемых своими матерями, - Нас duce, custodes furtim transgressa iacentes Ad iuvenem tenebris sola puella venit, {Под ее (Венеры) водительством юная девушка, крадучись мимо уснувшиххранителей, ночью одна пробирается к своему возлюбленному [29] (лат. ).} то не дело зрелого разума судить о нас поверхностно лишь по нашимдоступным обозрению поступкам. Следует поискать внутри нас, проникнув досамых глубин, и установить, от каких толчков исходит движение; однако,принимая во внимание, что это дело сложное и рискованное, я хотел бы, чтобыкак можно меньше людей занимались этим. Глава IIО ПЬЯНСТВЕ Мир - не что иное, как бесконечное разнообразие и несходство. Всепороки совершенно сходны между собой в том, что они пороки, и именно так ихи толкуют стоики. Но хотя все они равно пороки, они пороки не в равной мере.Трудно допустить, чтобы тот, кто преступил установленную границу на стошагов, - Quos ultra citraque nequit consistere rectum, - {Дальше и ближе которых (этих пределов) не может быть справедливого [1](лат. ).} не был более тяжким преступником, чем тот, кто преступил ее на десять;или что совершить святотатство не хуже, чем украсть на огороде кочанкапусты: Ne vincet ratio, tantundem ut peccet idemque Qui teneros caules alieni fregerit horti, Et qui nocturnus divum sacra legerit. {Разумом нельзя доказать, что переломать молодые кочаны капусты начужом огороде такое же преступление, как и ограбить ночью храм [2] (лат.).} Во всех этих проступках столько же различий, сколько и в любом другомделе. Очень опасно не различать характер и степень прегрешения. Это было бывесьма выгодно убийцам, предателям, тиранам. Не следует, чтобы их совестьиспытывала облегчение от сознания, что такой-то вот человек лентяй, илипохотлив, или недостаточно набожен. Всякий склонен подчеркивать тяжестьпрегрешений своего ближнего и преуменьшать свой собственный грех. На мойвзгляд, даже судьи часто неправильно оценивают их. Сократ говорил, что главная задача мудрости в том, чтобы различатьдобро и зло; то же самое и мы, в чьих глазах нет безгрешных, должны сказатьоб умении различать пороки, ибо без этого точного знания нельзя отличитьдобродетельного человека от злодея. Среди других прегрешений пьянство представляется мне пороком особенногрубым и низменным. В других пороках больше участвует ум; существуют дажепороки, в которых, если можно так выразиться, имеется оттенок благородства.Есть пороки, связанные со знанием, с усердием, с храбростью, спроницательностью, с ловкостью и хитростью; но что касается пьянства, то этопорок насквозь телесный и материальный. Поэтому самый грубый из всех нынесуществующих народов - тот, у которого особенно распространен этот порок.Другие пороки притупляют разум, пьянство же разрушает его и поражает тело: cum vini vis penetravit Conseguitur gravitas membrorum, praepediuntur Crura vacillanti, tardescit lingua, madet mens, Nant oculi; clamor, singultus, iurgia gliscunt. {Когда вино окажет cвое действие на человека, все тело его отяжелеет,начнут спотыкаться ноги, заплетаться язык, затуманится разум, глаза станутблуждать, и поднимутся, все усиливаясь, крики, брань, икота [3] (лат.).} Наихудшее состояние человека - это когда он перестает сознавать себя ивладеть собой. По поводу пьяных среди прочего говорят, что подобно тому, как прикипячении вся муть со дна поднимается на поверхность, точно так же те, ктохватил лишнего, под влиянием винных паров выбалтывают самые сокровенныетайны: tu sapientium Curas et arcanum iocoso. Consilium retegis Lyaeo. {Твое веселое вино, амфора, раскроет думы мудрецов и зреющие втайнезамыслы [4] (лат. ).} Иосиф [5] рассказывает, что, напоив направленного к нему неприятелемпосла, он выведал у него важные тайны. Однако Август, доверившись в самыхсокровенных своих делах завоевателю Фракии Луцию Пизону, ни разу непросчитался, как равным образом и Тиберий [6] с Коссом, которому он открывалвсе свои планы; между тем известно, что оба они были столь привержены квину, что их нередко приходилось уносить из сената совсем упившимися:Hesterno inflatum venas de more Lyaeo {Вены его (Силена), как обычно, вздутывчерашним вином [7] (лат. ).}. И ведь не побоялись же заговорщики посвятить Цимбра [8], который частонапивался, в свой замысел убить Цезаря, как они посвятили в него Кассия,который пил только воду. Цимбр по этому поводу весело сострил: "Мне линосить в себе тайну о тиране, - ведь я даже вино переношу плохо!" Известнотакже, что немецкие солдаты, действующие во Франции, даже напившись доположения риз, никогда не забывают, однако, ни о том, в каком полкучислятся, ни о своем пароле, ни о своем чине: nec facilis victoria de madidis et Blaesis, atquc mero titubantibus. {Хотя они захмелели, пошатываются и от вина языки их заплетаются,однако их нелегко одолеть [9] (лат. ).} Я бы не мог себе представить такого беспробудного и нескончаемогопьянства, если бы не прочел у одного историка [10] о следующем случае.Аттал, пригласив на ужин того самого Павсания, который впоследствии, в связис нижеописанным происшествием убил македонского царя Филиппа - царя, своимипревосходными качествами доказавшего, какое прекрасное воспитание он получилв доме Эпаминонда и в его обществе, - желая нанести Павсанию чувствительноеоскорбление, напоил его до такой степени, что Павсаний, совершенно не помнясебя, как гулящая девка, стал отдаваться погонщикам мулов и самым презреннымслугам в доме Аттала. Или вот еще один случай, о котором рассказала мне одна весьма уважаемаямною дама. Неподалеку от Бордо, возле Кастра, где она живет, однадеревенская женщина, вдова, славившаяся своей добродетелью, вдруг заметила усебя признаки начинающейся беременности. "Если бы у меня был муж, - сказалаона соседям, - то я решила бы, что я беременна". С каждым днем подозренияотносительно беременности все усиливались и наконец дело стало явным. Тогдаона попросила, чтобы с церковного амвона было оглашено, что она обещаеттому, кто сознается в своем поступке, простить его и, если он захочет, выйтиза него замуж. И вот один из ее молодых работников, ободренный еезаявлением, рассказал, что однажды в праздничный день он застал ее околоочага погруженную после обильной выпивки в такой глубокий сон и в такойнескромной позе, что сумел овладеть ею, не разбудив ее. Они и поныне живут вчестном браке. Известно, что в древности пьянство не особенно осуждалось. Многиефилософы в своих сочинениях довольно мягко отзываются о нем; и даже средистоиков есть такие, которые советуют иногда выпивать, но только не слишкоммного, а ровно столько, сколько нужно, чтобы потешить душу: Нос quoque virtutum quondam certamine, magnum Socratem palmam promeruisse ferunt*. {Говорят, что в этом состязании на доблесть пальма первенства досталасьвеликому Сократу [11] (лат. ).} Того самого Катона [12], которого называли цензором и наставником,упрекали в том, что он изрядно выпивал: Narratur et prisci Catonis Saepe mero caluisse virtus". {Рассказывают, что доблесть древнего Катона часто подогревалась вином[13] (лат. ).} Прославленный Кир [14], желая показать свое превосходство над братомАртаксерксом, в числе прочих своих достоинств ссылался на то, что он умеетгораздо лучше пить, чем Артаксеркс. У самых цивилизованных и просвещенныхнародов очень принято было пить. Я слышал от знаменитого парижского врачаСильвия [15], что для того, чтобы наш желудок не ленился работать, хорошораз в месяц дать ему встряску, выпив вина и пробудив этим его активность. О персах пишут, что они совещались о важнейших своих делах под хмельком[16]. Что касается меня, то врагом этого порока является не столько мойразум, сколько мой нрав и мои вкусы. Ибо, кроме того, что я легко поддаюсьавторитетным мнениям древних авторов, я действительно нахожу, что пьянство -бессмысленный и низкий порок, однако менее злостный и вредный, чем другие,подтачивающие самые устои человеческого общества. И хотя нет, как полагают,такого удовольствия, которое мы могли бы доставить себе так, чтобы оно намничего не стоило, я все же нахожу, что этот порок менее отягчает нашусовесть, чем другие, не говоря уже о том, что он не требует особых ухищренийи его проще всего удовлетворить, что также должно быть принято всоображение. Один весьма почтенный и пожилой человек говорил мне, что в число трехглавных оставшихся ему в жизни удовольствий входит выпивка. Но она не шлаему впрок: в этом деле надо избегать изысканности и нельзя быть чересчурразборчивым в выборе вина. Если вы хотите получать от вина наслаждение,смиритесь с тем, что оно иногда будет вам не вкусно. Надо иметь и болеегрубый, и более разнообразный вкус. Кто желает быть настоящим выпивохой,должен отказаться от тонкого вкуса. Немцы, например, почти с одинаковымудовольствием пьют всякое вино. Они хотят влить в себя побольше, а нелакомиться вином. Это вещь более достижимая. Удовольствие немцев в том,чтобы вина было вволю, чтобы оно было доступным. Что касается французскойманеры пить, то прикладываться к бутылке дважды в день за едой, умеренно,опасаясь за здоровье, - значит лишать себя многих милостей Вакха. Тут нужнобольше постоянства, больше пристрастия. Древние предавались этому занятиюночи напролет, прибавляя часто сверх того еще и дни. И, действительно, надо,чтобы обычная порция вина была и более обильной и более постоянной. Я знавалнекоего сановника, на редкость удачливого во всех своих великих начинаниях,который без труда выпивал во время своих обычных трапез не менее двадцатипинт вина и после этого становился только более проницательным и искусным врешении сложных дел. Удовольствие, которое мы хотим познать в жизни, должнозанимать в ней побольше места. Нельзя упускать ни одного представляющегосяслучая выпить и следует всегда помнить об одном желании, надо походить вэтом отношении на рассыльных из лавки или мастеровых. Похоже на то, что мы скаждым днем ограничиваем наше повседневное потребление вина и что раньше внаших домах, как я наблюдал в детстве, всякие угощения и возлияния были кудаболее частыми и обычными, чем в настоящее время. Значит ли это, что мы вкаких-то отношениях идем к лучшему? Отнюдь нет! Это значит только, что мы вгораздо большей степени, чем наши отцы, ударились в распутство. Ведьневозможно предаваться с одинаковой силой и распутству, и страсти к вину.Воздержание от вина, с одной стороны, ослабляет наш желудок, а с другой -делает нас дамскими угодниками, более падкими к любовным утехам. Какое множество рассказов довелось мне слышать от моего отца одобродетельности людей его времени! Добродетель, по его словам, как нельзяболее соответствовала нравам тогдашних дам. Отец мой говорил мало и оченьскладно, уснащая свою речь некоторыми выражениями не из древних, а из новыхавторов, в особенности из испанских; из испанских книг его излюбленной былосочинение, обычно именуемое у испанцев "Марком Аврелием" [17]. Он держался сприятным достоинством, полным скромности и смирения. На нем лежал особыйотпечаток честности и порядочности; он проявлял большую тщательность водежде как обычного рода, так и для верховой езды. Он был поразительно веренсвоему слову, а в отношении религиозных убеждений скорее склонен был ксуеверию, чем к другой крайности. Он был небольшого роста, но полон сил,имел хорошую выправку и был прекрасно сложен. У него было приятноесмугловатое лицо. Он был ловок и искусен во всякого рода физическихупражнениях. Я еще застал палки со свинцовым грузом, которые, как мнепередавали, служили ему для упражнений рук при подготовке к игре в городкиили фехтованию, и ботинки со свинцовыми набойками, в которых легче былобегать и прыгать. С самых ранних лет в моей памяти с ним связаны маленькиечудеса. Когда ему было уже за шестьдесят, мне не раз приходилось видеть, какон, посмеиваясь над нашей неловкостью, вскакивал в своем меховом плаще наконя, как он перепрыгивал через стол или как он, поднимаясь по лестнице всвою комнату, всегда перескакивал через три или четыре ступеньки. Онутверждал, что во всей нашей области вряд ли можно было найти хоть однублагородную женщину, которая пользовалась бы дурной славой, и рассказывал оприключавшихся с ним случаях удивительной близости с почтенными женщинами,случаях, не вызывавших никаких сомнений в его безупречном поведении. Онклялся, что до самой своей женитьбы был девственником. Он провел многие годыв Италии, участвуя в итальянских походах, о которых оставил намсобственноручный дневник с подробнейшим описанием всего происходившего,описанием, предназначавшимся и для его личного и для общественногопользования. Поэтому он и женился довольно поздно, по возвращении из Италии, в 1528году, когда ему было тридцать три года. Но вернемся к разговору о бутылках. Докуки старости, нуждающейся в опоре и каком-то освежении, с полнымоснованием могли бы внушить мне желание обладать умением пить, ибо это однаиз последних радостей, которые остаются после того, как убегающие годыукрали у нас одну за другой все остальные. Знающие толк в этом делесобутыльники говорят, что естественное тепло прежде всего появляется вногах: оно сродни детству. По ногам оно поднимается вверх, в среднююобласть, и, водворясь здесь надолго, является источником, на мой взгляд,единственных, подлинных плотских радостей (другие наслаждения меркнут посравнению с ними). Под конец, подобно поднимающемуся и оседающему пару, онодостигает нашей глотки и здесь делает последнюю остановку. Однако я не могу представить себе, как можно продлить удовольствие отпитья, когда пить уже больше не хочется, и как можно создать себевоображением искусственное и противоестественное желание пить. Мой желудокбыл бы не способен на это: он может вместить только то, что ему необходимо.У меня привычка пить только после еды, и поэтому я под конец почти всегдапью самый большой бокал. Анахарсис [18] удивлялся, что греки к концу трапезыпили из более объемистых чаш, чем в начале ее. Я полагаю, что это делалосьпо той же причине, по какой так поступают немцы, которые к концу начинаютсостязание - кто выпьет больше. Платон запрещал детям пить вино довосемнадцатилетнего возраста и запрещал напиваться ранее сорока лет; тем же,кому стукнуло сорок, он предписывает наслаждаться вином вволю и щедроприправлять свои пиры дарами Диониса, этого доброго бога, возвращающеголюдям веселье и юность старцам, укрощающего и усмиряющего страсти, подобнотому, как огонь плавит железо. В своих "Законах" [19] он считает такиепирушки полезными (лишь бы для наведения порядка был распорядитель застолья,сдерживающий остальных), ибо опьянение - это хорошее и верное испытаниенатуры всякого человека; оно, как ничто другое, способно придать пожилымлюдям смелость пуститься в пляс или затянуть песню, чего они не решились бысделать в трезвом виде. Вино способно придать душе выдержку, телу здоровье.И все же Платон одобряет следующие ограничения, частью заимствованные им укарфагенян: "Следует отказаться от вина в военных походах; всякомудолжностному лицу и всякому судье надо воздерживаться от вина при исполнениисвоих обязанностей и решении государственных дел; выпивке не следуетпосвящать ни дневных часов, отведенных для других занятий, ни той ночи,когда хотят дать жизнь потомству". Говорят, что философ Стильпон [20], удрученный надвинувшейся старостью,сознательно ускорил свою смерть тем, что пил вино, не разбавленное водой. Потой же причине - только вопреки собственному желанию - погиб и отягченныйгодами философ Аркесилай [21]. Существует старинный, очень любопытный вопрос: поддается ли душамудреца действию вина? Si munitae adhibet vim sapientiae. {Не придаст ли оно (вино) ослабевшей мудрости большую мощь [22] (лат.)} На какие только глупости не толкает нас наше высокое мнение о себе!Самому уравновешенному человеку на свете надо помнить о том, чтобы твердодержаться на ногах и не свалиться на землю из-за собственной слабости. Изтысячи человеческих душ нет ни одной, которая хоть в какой-то миг своейжизни была бы недвижна и неизменна, и можно сомневаться, способна ли душа посвоим естественным свойствам быть таковой? Если добавить к этому ещепостоянство, то это будет последняя ступень совершенства; я имею в виду,если ничто ее не поколеблет, - а это может произойти из-за тысячислучайностей. Великий поэт Лукреций философствовал и зарекался, как толькомог, и все же случилось, что он вдруг потерял рассудок от любовного напитка.Думаете ли вы, что апоплексический удар не может поразить с таким же успехомСократа, как и любого носильщика? Некоторых людей болезнь доводила до того,что они забывали свое собственное имя, а разум других повреждался от легкогоранения. Ты можешь быть сколько угодно мудрым, и все же в конечном счете -ты человек; а есть ли что-нибудь более хрупкое, более жалкое и ничтожное?Мудрость нисколько не укрепляет нашей природы: Sudores itaque et pallorem existere totо Corpore, et infringi linguam, vocemque aboriri Caligare oculos, sonere aures, succidere artus Denique concidere ex animi terrore videmus. {Если душа охвачена страхом, то мы видим, что тело покрывается потом,бледнеет кожа, цепенеет язык, голос прерывается, темнеет в глазах, в ушахзвенит, колени подгибаются и человек валится с ног [23] (лат. ).} Человек не может не начать моргать глазами, когда ему грозит удар. Онне может не задрожать всем телом, как ребенок, оказавшись на краю пропасти.Природе угодно было сохранить за собой эти незначительные признаки своейвласти, которую не может превозмочь ни наш разум, ни стоическая добродетель,чтобы напомнить человеку, что он смертен и хрупок. Он бледнеет от страха,краснеет от стыда; на припадок боли он реагирует, если не громким отчаяннымвоплем, то хриплым и неузнаваемым голосом: Humani a se nlhil alienum putet. {Пусть ничто человеческое ему не будет чуждо [24] (лат. ).} Поэты, которые творят со своими героями все, что им заблагорассудится,не решаются лишить их способности плакать: Sic fatur lacrimans, classique immitit habenas. {Так говорит он сквозь слезы и замедляет ход кораблей [25] (лат. ).} С писателя достаточно того, что он обуздывает и умеряет склонностисвоего героя; но одолеть их не в его власти. Даже сам Плутарх, - этотпревосходный и тонкий судья человеческих поступков, - упомянув о Бруте [26]и Торквате [27], казнивших своих сыновей, выразил сомнение, может лидобродетель дойти до таких пределов и не были ли они скорее всего побуждаемыкакой-нибудь другой страстью. Все поступки, выходящие за обычные рамки,истолковываются в дурную сторону, ибо нам не по вкусу ни то, что выше нашегопонимания, ни то, что ниже его. Оставим в покое стоиков, явно кичащихся своей гордыней. Но когда средипредставителей философской школы, которая считается наиболее гибкой [28], мывстречаем следующее бахвальство Метродора: "Occupavi te, Fortuna, atquecepi; omnesque aditus tuos interclusi, ut ad me aspirare non posses" {Япоймал и обуздал тебя, судьба; я закрыл для тебя все входы и выходы, чтобыты не могла до меня добраться [29] (лат. ).}; или когда по повелениюкипрского тирана Никокреона, положив Анаксарха в каменную колоду, его бьютжелезными молотами и он не перестает восклицать при этом: "Бейте, колотитесколько угодно, вы уничтожаете не Анаксарха, а его оболочку" [30]; или когдамы узнаем, что наши мученики, объятые пламенем, кричали тирану: "С этойстороны уже достаточно прожарено, руби и ешь, мясо готово; начинайподжаривать с другой"; или когда у Иосифа мы читаем [31], что ребенок,которого по приказанию Антиоха рвут клещами и колют шипами, все еще смелопротивится ему и твердым, властным голосом кричит: "Тиран, ты попустутеряешь время, я прекрасно себя чувствую. Где то страдание, те муки,которыми ты угрожал мне? Знаешь ли ты, с чем ты имеешь дело? Моя стойкостьпричиняет тебе большее мучение, чем мне твоя жестокость, о гнусное чудовище,ты слабеешь, а я лишь крепну; заставь меня жаловаться, заставь менядрогнуть, заставь меня, если можешь, молить о пощаде, придай мужества твоимприспешникам и палачам - ты же видишь, что они упали духом и больше невыдерживают, - дай им оружие в руки, возбуди их кровожадность", - когда мыузнаем обо всем этом, то, конечно, приходится признать, что в душах всехэтих людей что-то произошло, что их обуяла какая-то ярость, может бытьсвященная. А когда мы читаем о следующих суждениях стоиков: "Я предпочитаюбыть безумным, чем предаваться наслаждениям" (слова Антисфена [32]) -Maneihn mallon h hueiein когда Секст [33] уверяет нас, что предпочитает быть во власти боли, нежели наслаждения; когда Эпикур легко мирится со своей подагрой, отказывается от покоя и здоровья и, готовый вынести любые страдания, пренебрегает слабою болью и призывает более сильные и острые мучения, как более достойные его:
Spumantemque dari pecora inter inertia votis Optat aprum, aut fulvum descendere monte leonem,
{Он жаждет, чтобы среди этих беззащитных животных ему явился, весь в пене, кабан или спустился с горы рыжий лев [34] (лат. ).}
то кто не согласится с тем, что это проявления мужества, вышедшего за свои пределы? Наша душа не в состоянии воспарить из своего обиталища до таких высот. Ей надо покинуть его и, закусив удила, вознестись вместе со своим обладателем в такую высь, что потом он сам станет удивляться случившемуся, подобно тому как это бывает при военных подвигах, когда в пылу сражения отважные бойцы часто совершают такие рискованные вещи, что придя потом в себя, они первые им изумляются; и точно так же поэты часто приходят в восторг от своих собственных произведений и не помнят, каким образом их озарило такое вдохновение; это и есть то душевное состояние, которое называют восторгом и исступлением. И как Платон говорит, что тщетно стучится в дверь поэзии человек бесстрастный, точно так же и Аристотель утверждает, что ни одна выдающаяся душа не чужда до известной степени безумия [35]. Он прав, называя безумием всякое исступление, каким бы похвальным оно ни было, превосходящее наше суждение и разумение. Ведь мудрость - это умение владеть своей душой, которой она руководит осмотрительно, с тактом и с чувством ответственности за нее. Платон следующим образом обосновывает утверждение [36], что дар пророчества есть способность, превосходящая наши силы: "Пророчествуя, - говорит он, - надо быть вне себя, и наш рассудок должен быть помрачен либо сном, либо какой-нибудь болезнью, либо он должен быть вытеснен каким-то сошедшим с небес вдохновением".
Глава III
ОБЫЧАЙ ОСТРОВА КЕИ [1]
Если философствовать, как утверждают философы, значит сомневаться, то с тем большим основанием заниматься пустяками и фантазировать, как поступаю я, тоже должно означать сомнение. Ученикам подобает спрашивать и спорить, а наставникам - решать. Мой наставник - это авторитет божьей воли, которому подчиняются без спора и который выше всех пустых человеческих измышлений. Когда Филипп [2] вторгся в Пелопоннес, кто-то сказал Дамиду, что лакедемонянам придется плохо, если они не сдадутся ему на милость. "Ах ты трус, - ответил он ему, - чего может бояться тот, кому не страшна смерть?" Кто-то спросил Агиса [3]: "Как следует человеку жить, чтобы чувствовать себя свободным?" "Презирая смерть", - ответил он. Такие и тысячи им подобных изречений несомненно не означают, что надо терпеливо дожидаться смерти. Ибо в жизни случается многое, что гораздо хуже смерти. Подтверждением может служить тот спартанский мальчик, взятый Антигоном [4] в плен и проданный в рабство, который, понуждаемый своим хозяином заняться какой-нибудь грязной работой, заявил: "Ты увидишь, кого ты купил. Мне было бы стыдно находиться в рабстве, когда свобода у меня под рукой", - и с этими словами он бросился на камни с вышки дома. Когда Антипатр [5], желая заставить лакедемонян подчиниться какому-то его требованию, обрушился на них с жестокими угрозами, они ему ответили: "Если ты будешь угрожать нам чем-то худшим, чем смерть, мы умрем с тем большей готовностью". А Филиппу [6], который написал им, что помешает всякому их начинанию, они заявили: "Ну, а умереть ты тоже сможешь помешать нам?" Ведь говорят же по этому поводу, что мудрец живет столько лет, сколько ему нужно, а не столько, сколько он может прожить, и что лучший дар, который мы получили от природы и который лишает нас всякого права жаловаться на наше положение, это - возможность сбежать. Природа назначила нам лишь один путь появления на свет, но указала тысячи способов, как уйти из жизни. Нам может не хватать земли для прожития, но, чтобы умереть, человеку всегда ее хватит, как ответил Байокал [7] римлянам. "Почему ты жалуешься на этот мир? Он тебя не удерживает; если ты живешь в муках, причиной тому твое малодушие: стоит тебе захотеть и ты умрешь":
Ubique mors est: optime hac cavit deus; Eripere vitam, nemo non homini potest; At nemo mortem: mille ad hanc aditus patent.
{Всюду - смерть: с этим бог распорядился наилучшим образом; всякий может лишить человека жизни, но никто не может отнять у него смерти: тысячи путей ведут к ней [8] (лат. ).}
Смерть - не только избавление от болезней, она - избавление от всех зол. Это - надежнейшая гавань, которой никогда не надо бояться и к которой часто следует стремиться. Все сводится к тому же, кончает ли человек с собой или умирает; бежит ли он навстречу смерти или ждет, когда она придет сама; в каком бы месте нить ни оборвалась, это - конец клубка. Самая добровольная смерть наиболее прекрасна. Жизнь зависит от чужой воли, смерть же - только от нашей. В этом случае больше, чем в каком-либо другом, мы должны сообразоваться только с нашими чувствами. Мнение других в таком деле не имеет никакого значения; очень глупо считаться с ним. Жизнь превращается в рабство, если мы не вольны умереть. Обычно мы расплачиваемся за выздоровление частицами самой жизни: нам что-то вырезают или прижигают, или ампутируют, или ограничивают питание, или лишают части крови; еще один шаг - и мы можем исцелиться окончательно от всего. Почему бы в безнадежных случаях не перерезать нам, с нашего согласия, горло вместо того, чтобы вскрывать вену для кровопускания? Чем серьезнее болезнь, тем более сильных средств она требует. Грамматик Сервий [9], страдавший от подагры, не нашел ничего лучшего, как прибегнуть к яду, чтобы умертвить свои ноги. Пусть они останутся подагрическими, лишь бы он их не чувствовал! Ставя нас в такое положение, когда жизнь становится хуже смерти, бог дает нам при этом достаточно воли. Поддаваться страданиям значит выказывать слабость, но давать им пищу - безумие. Стоики утверждают, что для мудреца жить по велениям природы значит вовремя отказаться от жизни, хоть бы он и был в цвете сил; для глупца же естественно цепляться за жизнь, хотя бы он и был несчастлив, лишь бы он в большинстве вещей сообразовался, как они говорят, с природой. Подобно тому, как я не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что мне принадлежит, или сам беру у себя кошелек, и не являюсь поджигателем, когда жгу свой лес, точно так же я не подлежу законам против убийц, когда лишаю себя жизни. Гегесий [10] говорил, что все, что касается нашей смерти или нашей жизни, должно зависеть от нас. Диоген [11], встретив уже много лет страдавшего от водянки философа Спевсиппа, которого несли на носилках и который крикнул ему: "Доброго здоровья, Диоген!", ответил: "А тебе я вовсе не желаю здоровья, раз ты миришься с жизнью, находясь в таком состоянии". И действительно, некоторое время спустя Спевсипп покончил с собой, устав от такого тяжкого существования. Однако далеко не все в этом вопросе единодушны. Многие полагают, что мы не вправе покидать крепость этого мира без явного веления того, кто поместил нас в ней; что лишь от бога, который послал нас в мир не только ради нас самих, но ради его славы и служения ближнему, зависит дать нам волю, когда он того захочет, и не нам принадлежит этот выбор; мы рождены, говорят они, не только для себя, но и для нашего отечества; в интересах общества законы требуют от нас отчета в наших действиях и судят нас за самоубийство, иначе говоря, за отказ от выполнения наших обязанностей нам полагается наказание и на том и на этом свете:
Proxima deinde tenent moesti loca, qui sibi letum Insontes peperere manu, lucemque perosi Proiecere animas.
{Рядом занимают места несчастные, которые, ни в чем не повинные, сами покончили с собой и, возненавидев мир, лишили себя жизни [12] (лат. ).}
Больше стойкости - в том, чтобы жить с цепью, которою мы скованы, чем разорвать ее, и Регул [13] является более убедительным примером твердости, чем Катон. Только неблагоразумие и нетерпение побуждают нас ускорять приход смерти. Никакие злоключения не могут заставить подлинную добродетель повернуться к жизни спиной; даже в горе и страдании она ищет своей пищи. Угрозы тиранов, костры и палачи только придают ей духу и укрепляют ее:
Duris ut ilex tonsa bipennibus Nigrae feraci frondis in Algido, Per damna, per caedes, ab ipso Ducit opes animumque ferro.
{Так и дуб, что растет в густых лесах на Алгиде: его подрубают злой секирой, а он, несмотря на раны и удары, закаляется от нанесенных ударов и черпает в них силу [14] (лат. ).}
Или, как говорит другой поэт,
Non est, ut putas, virtus, pater, Timere vitam, sed malis ingentibus Obstare, nec se vertere ac retro dare.
{Доблесть не в том, как ты полагаешь, отец, чтобы бояться жизни, а в том, чтобы уметь противостоять большому несчастью, не отвернуть и не отступить перед ним [15] (лат. ).}
Rebus in adversis facile est contemnere mortem Fortius ille facit qui miser esse potest.
{В бедствиях легко не бояться смерти, но гораздо больше мужества проявляет тот, кто умеет быть несчастным [16] (лат. )}
Спрятаться в яме под плотной крышкой гроба, чтобы избежать ударов судьбы, - таков удел трусости, а не добродетели. Добродетель не прерывает своего пути, какая бы гроза над нею ни бушевала:
Si fractus illabatur orbis Inpavidum ferlent ruinae.
{Пусть рушится распавшийся мир: его обломки поразят бесстрашного [17] (лат. ).}
Нередко стремление избежать других бедствий толкает нас к смерти; иногда же опасение смерти приводит к тому, что мы сами бежим ей навстречу -
Hic, rogo, non furor est, ne moriare mori.
{Разве не безумие - спрашиваю я вас - умереть от страха смерти? [18](лат.).}
подобно тем, кто из страха перед пропастью сами бросаются в нее:
multos in summa pericula misit Venturi timor ipse mali; fortissimus ille est, Qui promptus metuenda pati, si cominus instent, Et differre potest.
{Самый страх перед возможной бедой ставил многих людей в очень Опасные положения; но храбрейшим является тот, кто легко переносит опасности, если они непосредственно угрожают, и умеет избежать их [19] (лат. ).}
Usque adeo, mortis formidine, vitae Percipit humanos odium, lucisque videndae, Ut sibi consciscant maerenti pectore letum Obliti fontem curarum hune esse timorem.
{Из-за страха перед смертью людей охватывает такое отвращение к жизни и дневному свету, что они в тоске душевной лишают себя жизни, забывая, что источником их терзаний был именно этот страх [20] (лат. ).}
Платон в своих "Законах" [21] предписывает позорные похороны для того, кто лишил жизни и всего предназначенного ему судьбой своего самого близкого и больше чем друга, то есть самого себя, и сделал это не по общественному приговору и не по причине какой-либо печальной и неизбежной случайности и не из-за невыносимого стыда, а исключительно по трусости и слабости, то есть из малодушия. Презрение к жизни - нелепое чувство, ибо в конечном счете она - все, что у нас есть, она - все наше бытие. Те существа, жизнь которых богаче и лучше нашей, могут осуждать наше бытие, но неестественно, чтобы мы презирали сами себя и пренебрегали собой; ненавидеть и презирать самого себя - это какой-то особый недуг, не встречающийся ни у какого другого создания. Это такая же нелепость, как и наше желание не быть тем, что мы есть. Следствие такого желания не может быть нами оценено, не говоря уже о том, что оно само по себе противоречит и уничтожает себя. Тот, кто хочет из человека превратиться в ангела, ничего не достигнет, ничего не выиграет, ибо раз он перестает существовать, то кто же за него порадуется и ощутит это улучшение?
Debet enim misere cui forte aegreque futurum est, Ipse quoque esse in eo tum tempore, cum male possit Accidere.
{Тот, кому будущее представляется тяжелым и мучительным, еще должен быть в живых тогда, когда эти невзгоды могут обрушиться [22] (лат.).}
Спокойствие, отсутствие страданий, невозмутимость духа, избавление от зол этой жизни, обретаемые нами ценою смерти, нам ни к чему. Незачем избегать войны тому, кто не в состоянии наслаждаться миром, и тот, кто не может вкушать покой, напрасно бежит страданий. Среди философов, приверженцев первой точки зрения, были большие сомнения вот по какому поводу: какие причины достаточно вески, чтобы заставить человека принять решение лишить себя жизни? Они называют это eulogon exagoghn {Разумным выходом [23] (греч.).}. Ибо они хотя говорят, что нередко приходится умирать из-за незначительных причин, так как те, что привязывают нас к жизни, не слишком вески, все же в этом должна быть какая-то мера. Существуют безрассудные и взбалмошные порывы, толкающие на самоубийство не только отдельных людей, а целые народы. Выше я уже приводил такого рода примеры [24], сошлюсь, кроме того, на девушек из Милета, которые, вступив в какой-то безумный сговор, вешались одна за другой до тех пор, пока в это дело не вмешались власти, издавшие приказ, что впредь тех, кого найдут повесившимися, на той же веревке будут волочить голыми по всему городу [25]. Когда Терикион стал убеждать Клеомена [26] покончить с собой из-за тяжелого положения, в котором тот оказался, избежав почетной смерти в только что проигранном сражении, и доказывать Клеомену, что тот должен решиться на эту менее почетную смерть, чтобы не дать победителю возможности обречь его ни на позорную жизнь, ни на позорную смерть, Клеомен с подлинно спартанским стоическим мужеством отверг этот совет, как малодушный и трусливый: "Этот выход, - сказал он, - от меня никогда не уйдет, но к нему не следует прибегать, пока остается хотя тень надежды". Жизнь, говорил он, иногда есть доказательство выдержки и мужества; он хочет, чтобы самая смерть его сослужила службу его родине, и потому он желает превратить ее в деяние доблести и добродетели. Терикиона это не убедило, и он покончил с собой. Клеомен спустя некоторое время поступил так же, но после того, как испробовал все. Все бедствия не стоят того, чтобы, желая избежать их, стремиться к смерти. Кроме того, в судьбе человеческой бывает иной раз столько внезапных перемен, что трудно судить, в какой мере мы правы, полагая, будто не остается больше никакой надежды:
Sperat et in saeva victus gladiator arena Sit licet infesto pollice turba minax.
{И побежденный в жестоком бою гладиатор надеется, хотя толпа, угрожая, требует его смерти [27] (лат. ).}
Старинное присловие гласит: пока человек жив, он может на все надеяться. "Конечно, - отвечает на это Сенека, - но почему я должен думать о том, что фортуна может все сделать для того, кто жив, а не думать о том, что она ничего не может сделать тому, кто сумел умереть?" [28]. У Иосифа [29] мы читаем, что он находился на краю гибели, когда весь народ поднялся против него, и, рассуждая здраво, он видел, что для него не оставалось спасения; и все же, сообщает он, когда один из его друзей посоветовал ему покончить с собой, то он, к счастью, решил все же не терять надежды, - и вот, против всякого ожидания, судьбе угодно было распорядиться так, что он выпутался из затруднений без всякого для себя ущерба. А Брут и Кассий, наоборот, своей поспешностью и легкомыслием лишь способствовали гибели последних остатков римской свободы, защитниками которой они были, после чего покончили с собой раньше времени. Я видел, как сотни зайцев спасались, будучи почти уже в зубах борзых. Aliquis carnifici suo superstes tuit {Есть и такие, что пережили своего палача [30] (лат. ).}.
Multa dies variusque labor mutabilis aevi Rettulit in melius; multo alterna revisens Lusit, et in solido rursus fortuna locavit.
{Нередко время и разнообразные труды переменчивого века улучшают положение дел; изменчивая фортуна, снова посещая людей, многих обманула, а затем снова укрепила [31] (лат. )}
Плиний утверждает [32], что есть лишь три болезни, из-за которых можно лишить себя жизни; из них самая мучительная - это камни в мочевом пузыре, препятствующие мочеиспусканию. Сенека же считает наихудшими те болезни, которые надолго повреждают наши умственные способности [33]. Некоторые, желая избежать худшей смерти, полагают, что они должны бежать ей навстречу. Вождю этолийцев Дамокриту, когда его вели пленником в Рим, удалось ночью бежать. Преследуемый стражей, он закололся мечом прежде, чем его поймали [34]. Ангиной и Теодот, когда их город в Эпире доведен был римлянами до последней крайности [35], стали увещевать все население лишить себя жизни; но жители города, решив, что лучше умереть победителями, пошли на смерть и ринулись на врагов, словно не оборонялись, а наступали на них. Когда остров Гоцо [36] несколько лет тому назад вынужден был сдаться туркам, один сицилиец, у которого были две красивые дочери на выданье, собственной рукой убил их, а вслед за тем и их мать, которая прибежала, узнав об их смерти. Выскочив затем на улицу с аркебузой и арбалетом, он двумя выстрелами убил наповал двух первых попавшихся ему навстречу турок, приближавшихся к его дому; потом с мечом в руке яростно кинулся в самую гущу врагов, которыми был тотчас же окружен и изрублен в куски; так он спас себя от рабства, избавив сначала от него своих близких. Еврейские матери, совершив, несмотря на преследования, обрезание своим сыновьям, настолько страшились гнева Антиоха, что сами лишали себя жизни [37]. Мне рассказывали про некоего знатного человека, что, когда он был посажен в одну из наших тюрем, его родители, узнав, что он наверняка будет осужден на казнь, желая избежать такой постыдной смерти, подослали к нему священника, внушившего ему, что наилучшим для него средством избавления будет отдаться под покровительство того или иного святого, принеся определенный обет, после чего он в течение недели не должен притрагиваться к пище, какую бы слабость ни чувствовал. Узник поверил священнику и уморил себя голодом, избавив себя этим и от опасности, и от жизни. Скрибония, советуя своему племяннику Либону лучше лишить себя жизни, чем ждать приговора суда, убеждала его, что оставаться в живых для того, чтобы через три-четыре дня отдать свою жизнь тем, кто возьмет ее, в сущности то же, что делать за другого его дело, и что это означает оказывать услугу врагам, сохраняя свою кровь, чтобы она послужила им добычей [38]. В Библии мы читаем, что гонитель истинной веры Никанор повелел своим приспешникам схватить доброго старца Разиса, прозванного за свою добродетель отцом иудеев. И вот когда этот добрый муж увидел, что дело принимает дурной оборот, что ворота его двора подожжены и враги готовятся схватить его, он, решив, что лучше умереть доблестной смертью, чем отдаться в руки этих злодеев и позволить всячески унижать себя и позорить, пронзил себя мечом. Но от поспешности он нанес себе лишь легкую рану, и тогда, взбежав на стену, он бросился с нее вниз головой на толпу своих гонителей, которая расступилась так, что образовалась пустота, куда он и упал, почти размозжив себе голову. Однако, чувствуя, что он еще жив, и пылая яростью, он, несмотря на лившуюся из него кровь и тяжкие раны, поднялся на ноги и пробежал, расталкивая толпу, к крутой и отвесной скале. Здесь, собрав последние силы, он сквозь глубокую рану вырвал у себя кишки и, скомкав и разорвав их руками, швырнул их своим гонителям, призывая на их головы божью кару [39]. Из насилий, чинимых над совестью, наиболее следует избегать, на мой взгляд, тех, которые наносятся женской чести, тем более, что в таких случаях страдающая сторона неизбежным образом также испытывает известное физическое наслаждение, в силу чего сопротивление ослабевает, я получается, что насилие отчасти порождает ответное желание. Пелагея и Софрония - обе канонизированные святые - покончили с собой: Пелагея, спасаясь от нескольких солдат, вместе с матерью и сестрами бросилась в реку и утонула, Софрония же тоже лишила себя жизни, чтобы избежать насилия со стороны императора Максенция [40]. История церкви знает много подобных примеров и чтит имена тех благочестивых особ, которые шли на смерть, чтобы охранить себя от насилий над их совестью. К нашей чести в будущих веках окажется, пожалуй, то, что один ученый автор наших дней, притом парижанин [41], всячески старается внушить нашим дамам, что лучше пойти на все, что угодно, только не принимать рокового, вызванного отчаянием, решения покончить жизнь с собой. Жаль, что ему осталось неизвестным одно острое словцо, которое могло бы усилить его доводы. Одна женщина в Тулузе, прошедшая через руки многих солдат, после говорила: "Слава богу, хоть раз в жизни я досыта насладилась, не согрешив". Эти жестокости действительно не вяжутся с кротким нравом французского народа, и мы видим, что со времени этого забавного признания положение дел весьма улучшилось; с нас достаточно, чтобы наши дамы, следуя завету прямодушного Маро [42], позволяли все, что угодно, но говорили при этом: "Нет, нет, ни за что!" История полна примеров, когда люди всякими способами меняли несносную жизнь на смерть. Луций Арунций [43] покончил с собой, чтобы уйти разом, как он выразился, и от прошедшего, и от грядущего. Гранин Сильван и Стаций Проксим [44], получив помилование от Нерона, все же лишили себя жизни - то ли потому, что не захотели жить по милости такого злодея, то ли для того, чтобы над ними не висела угроза вновь зависеть от его помилования: ведь он был подозрителен и беспрестанно осыпал обвинениями знатных лиц. Спаргаписес [45], сын царицы Томирис, попав в плен к Киру, воспользовался первой же милостью Кира, приказавшего освободить его от оков, и лишил себя жизни, так как он счел, что наилучшим применением свободы будет выместить на себе позор своего пленения. Богу, наместник царя Ксеркса в Эйоне, осажденный афинской армией под предводительством Кимона, отверг предложение вернуться целым и невредимым со всем своим имуществом в Азию, так как не хотел примириться с потерей всего того, что было ему доверено Ксерксом. Он защищал поэтому свой город до последней крайности, но, когда в крепости кончились съестные припасы, он приказал бросить в реку Стримон все золото и ценности, которыми враг мог бы увеличить свою добычу. Затем он велел соорудить большой костер и, умертвив жен, детей, наложниц и слуг, бросил их в огонь, а после сам кинулся в пламя [46]. Индусский сановник Нинахтон, прослышав о намерении португальского вице-короля отрешить его без всякой видимой причины от занимаемого им в Малакке поста и передать его царю Кампара, принял следующее решение. Он приказал построить длинный, но не очень широкий помост, укрепленный на столбах, и роскошно украсить его цветами, расставив курильницы с благовониями. Облачившись затем в одеяние из золотой ткани, усыпанное драгоценными камнями, он вышел на улицу и взошел по ступеням на помост, в глубине которого был зажжен костер из ароматических деревьев. Народ стекался к помосту, чтобы посмотреть, для чего делаются эти необычные приготовления. Тогда Нинахтон запальчиво и с негодующим видом стал рассказывать о том, чем ему обязаны португальцы, как преданно он служил им, как часто он с оружием в руках доказывал, что честь ему куда дороже жизни, но что сейчас он не может не подумать о себе, и так как у него нет средств бороться против оскорбления, которое ему хотят нанести, то его доблесть велит ему по крайней мере не покориться духом и сделать так, чтобы в народе сложилась молва о его торжестве над недостойными его людьми. Сказав это, он бросился в огонь [47]. Секстилия [48], жена Сквара, и Паксея, жена Лабеона, желая придать духу своим мужьям и избавить их от грозившей им опасности, которая им обеим вовсе не угрожала и тревожила их только из любви к мужьям, предложили добровольно пожертвовать своей жизнью, чтобы в том безвыходном положении, в каковом оказались их мужья, послужить им примером и разделить их участь. То же самое, что эти женщины совершили для своих мужей, сделал и Кокцей Нерва [49] для блага отечества, хотя и с меньшей пользой, но побуждаемый столь же сильной любовью. У этого выдающегося законоведа, наслаждавшегося цветущим здоровьем, богатством, славой и доверием императора, не было никаких других оснований лишить себя жизни, кроме удручавшего его положения дел в его отечестве. Но нет ничего благороднее той смерти, на которую обрекла себя жена приближенного Августа, Фульвия. До Августа дошло, что Фульвий проговорился о важной тайне, которую он ему доверил, и, когда Фульвий однажды утром пришел к нему, Август встретил его весьма неласково. Фульвий вернулся домой в отчаянии и дрожащим голосом расска
Поиск по сайту: |