 |
|
|
Архитектура Астрономия Аудит Биология Ботаника Бухгалтерский учёт Войное дело Генетика География Геология Дизайн Искусство История Кино Кулинария Культура Литература Математика Медицина Металлургия Мифология Музыка Психология Религия Спорт Строительство Техника Транспорт Туризм Усадьба Физика Фотография Химия Экология Электричество Электроника Энергетика |
ВСЯКОМУ ОВОЩУ СВОЕ ВРЕМЯ
О ДОБРОДЕТЕЛИ Я знаю по опыту, что следует отличать душевный порыв человека оттвердой и постоянной привычки. Знаю я также прекрасно, что для человека нетничего невозможного, вплоть до того, что мы способны иногда, как выразилсянекий автор [1], превзойти даже божество, - и это потому, что гораздо большезаслуги в том, чтобы, преодолев себя, приобрести свободу от страстей, нежелив том, чтобы быть безмятежным от природы, и особенно замечательнаспособность сочетать человеческую слабость с твердостью и непоколебимостьюбога. Но это бывает только порывами. В жизни выдающихся героев древности мынередко наталкиваемся на поразительные деяния, которые, казалось бы,значительно превосходят наши природные способности. Но в действительностиэто лишь отдельные проявления. Трудно себе представить, чтобы этивозвышенные устремления так глубоко вошли в нашу плоть и кровь, что сталиобычной и как бы естественной принадлежностью нашей души. Ведь даже нам,заурядным людям, удается иногда подняться душой, если мы вдохновленычьими-нибудь словами или примером, превосходящими обычный уровень; но этобывает похоже на какой-то порыв, выводящий нас из самих себя; а как толькоэтот вихрь уляжется, душа съеживается, опадает и спускается если не до самыхнизин, то во всяком случае до такого уровня, где она уже не та, какой толькочто была; и тогда по любому поводу - будь то разбитый стакан или упущенныйсокол - наша душа приходит в ярость, подобно всякой самой грубой душе. Я считаю, что даже весьма несовершенный и посредственный человекспособен на любой возвышенный поступок; но ему всегда будет недоставатьвыдержки, умеренности и постоянства. Вот почему мудрецы утверждают, чтосудить о человеке надо, основываясь главным образом на его обыденныхпоступках, наблюдая его повседневное существование. Пиррон, который из нашего неведения сделал такую веселую науку,старался, как всякий подлинный философ, сообразовать свою жизнь со своимучением [2]. Он настаивал на том, что из-за крайней слабости человеческогосуждения человек не может произвести выбора и склониться на определеннуюсторону, и потому требовал, чтобы суждение всегда находилось в равновесии,чтобы все вещи были человеку безразличны. Поэтому он, как передают, держалсявсегда одинаково и невозмутимо: если он начинал что-то говорить кому-нибудь,то непременно доводил свою речь до конца, даже если тот, к кому онобращался, уже ушел; он не сворачивал с пути, если встречал какие-нибудьпрепятствия, так что друзья оберегали его от ям или каких-нибудь другихнеожиданных случайностей. Бояться или избегать чего-нибудь значило бы длянего отступиться от своих убеждений, согласно которым даже чувства лишеныдостоверности и не способны производить выбор. Он, не моргнув глазом, споразительной выдержкой переносил боль, когда ему делали прижигания иликакой-нибудь надрез. Немалое дело - усвоить себе подобные взгляды, и ещетруднее - хотя все же это в силах человеческих - добиться, чтобы слова нерасходились с делами; но сообразовать их с такой твердостью и постоянством,чтобы они вошли в плоть и кровь (разумеется, когда речь идет о вещахнеобыденных), кажется невероятным. Вот почему, когда Пиррона однажды засталиссорящимся с сестрой и упрекнули в том, что он изменяет своейневозмутимости, он ответил: "Как! Разве еще и эта ничтожная бабенка должнаслужить подтверждением моих правил?" В другой раз, когда Пиррона заставилиотбиваться от злой собаки, он сказал: "Очень трудно освободиться от всегочеловеческого; приходится быть настороже и бороться с обстоятельствамипрежде всего делами, а на худой конец - с помощью разума и размышлений" [3]. Около семи или восьми лет тому назад один крестьянин, проживающий вкаких-нибудь двух лье отсюда и здравствующий еще и поныне, жестоко страдалот своей жены, изводящей его своей ревностью. Однажды, когда он вернулся сработы и она стала угощать его своими обычными причитаниями, он разъярилсядо того, что отсек себе начисто косарем те части, которые так тревожили ее,бросив их ей в лицо. Рассказывают также, что один молодой дворянин, весельчак и повеса,которому после упорного натиска удалось наконец покорить сердце своейвозлюбленной, пришел в отчаяние из-за того, что в самый решительный моментего мужское естество отказалось служить ему и что non viriliter Iners senile penis extulerat caput. {Плоть его остается дряблой вместо того, чтобы мужественно восстать[4](лат. ).} Тогда он бросился к себе домой и через некоторое время послал своейкрасавице кровавое свидетельство жестокого жертвоприношения, которое онсвершил, дабы загладить причиненную обиду. Интересно, как судили бы мы остоль героическом поступке, будь он совершен по философским убеждениям иливо имя религии, как то делали жрецы Кибелы? Недавно в Бражераке, в пяти лье от моего дома, вверх по реке Дордони,одна женщина, которую накануне избил и истерзал муж, пришла в такое отчаяниеот его несносного характера, что решила ценой жизни избавиться от егожестокостей. На другой день с утра она, поздоровавшись, как обычно, сосвоими соседками и промолвив несколько бодрых слов о своих делах, взяла заруку свою сестру и отправилась с ней на мост; здесь она, как бы в шутку,простилась с сестрой и без всяких колебаний бросилась с моста в реку, где ипогибла. В этом происшествии достойно внимания то, что женщина обдумываласвой план самоубийства в течение всей ночи. Другое дело индийские женщины: согласно обычаю, мужья имеют не поодной, а по нескольку жен и самая любимая из них лишает себя жизни послесмерти мужа. Поэтому каждая из жен всю жизнь стремится завоевать это место иприобрести это преимущество перед остальными женами. За все заботы о своихмужьях они не ждут никакой другой награды, кроме как умереть вместе с ним: ... ubi mortifero lacta est fax ultima lecto, Uxorum fusis stat pia turba comis; Et certamen habent leti, quae viva sequatur Coniugium; pudor est non licuisse mori. Ardent victrices, et flammae pectora praebent, Imponuntque suis ora peruata viris. {Когда на ложе почившего брошен последний факел, выступает толпапреданных ему жен с распущенными волосами и затевает спор, которой из нихживой последовать за мужем, ибо для каждой позор, если нельзя умереть.Победительницы сгорают: они бросаются в огонь и припадают к мужьям [5] (лат.).} Один современный нам автор пишет [6], что у некоторых восточных народовсуществует обычай, согласно которому не только жены хоронят себя послесмерти мужа, но и рабыни, являвшиеся его возлюбленными. Делается это воткаким образом. После смерти мужа жена может потребовать, если ей угодно (нолишь очень немногие пользуются этим), три-четыре месяца на устройство своихдел. В назначенный день она садится на коня, празднично разодетая и веселая,и отправляется, по ее словам, почивать со своим мужем; в левой руке онадержит зеркало, в правой - стрелу. Торжественно прокатившись таким образом всопровождении родных, друзей и большой толпы праздных людей, онанаправляется к определенному месту, предназначенному для таких зрелищ. Этоогромная площадь, посередине которой находится заваленная дровами яма, арядом с ямой возвышение, на которое она поднимается по четырем-пятиступеням, и ей туда подают роскошный обед. Насытившись, она танцует и поет,затем, когда ей захочется, приказывает зажечь костер. Сделав это, онаспускается и, взяв за руку самого близкого родственника мужа, отправляетсявместе с ним к ближайшей речке, где раздевается донага и раздает друзьямсвои драгоценности и одежды, после чего погружается в воду, как бы для того,чтобы смыть с себя грехи. Выйдя из воды, она заворачивается в кусок желтогополотна длиной в четырнадцать локтей и, подав руку тому же родственникумужа, возвращается вместе с ним к возвышению, с которого она обращается сречью к народу и дает наставления своим детям, если они у нее есть. Междуямой и возвышением часто протягивают занавеску, чтобы избавить женщину отвида этой горящей печи; но некоторые, желая подчеркнуть свою храбрость,запрещают всякие завешивания. Когда все речи окончены, одна из женщинподносит ей сосуд с благовонным маслом, которым она смазывает голову и тело,после чего бросает сосуд в огонь и сама кидается туда же. Толпа тотчас жезабрасывает ее горящими поленьями, чтобы сократить ее мучения, и веселоепразднество превращается в мрачный траур. Если же муж и жена - людималосостоятельные, то труп покойника приносят туда, где его хотятпохоронить, и здесь усаживают его, а вдова его становится перед ним наколени, тесно прильнув к нему, и стоит до тех пор, пока вокруг них не начнутвозводить ограду; когда ограда достигает уровня плеч женщины, кто-нибудь изее близких сзади берет ее за голову и сворачивает ей шею; к тому времени,когда она испустит дух, ограда бывает закончена, и супруги лежат за ней,похороненные вместе. Нечто подобное имело место в этой же стране с так называемымигимнософистами [7], которые без всякого принуждения с чьей бы то ни былостороны и не под влиянием какого-то внезапного порыва, а лишь в силуусвоенного ими обыкновения, достигнув определенного возраста илипочувствовав приближение какой-нибудь болезни, приказывали приготовитькостер, а над ним роскошное ложе; весело попировав с друзьями и знакомыми,они укладывались на это ложе с такой непоколебимостью, что даже когда подними занимался огонь, они и пальцем не шевелили; так умер один из них,Калан, на глазах у всего войска Александра Великого [8]. Они считали святыми и блаженными лишь тех, кто умер подобной смертью иотдал свою душу, предварительно очистив ее огнем и избавившись от всегоземного и тленного. Самым поразительным в этом обычае является предумышленность всехдействий, то, что весь замысел остается неизменным в течение всей жизни. Среди разных ведущихся нами споров есть спор о фатуме; когда мы хотимподчеркнуть неизбежность каких-нибудь вещей и даже наших желаний, то до сихпор пользуемся старинным рассуждением: раз бог знает наперед, что событияпроизойдут именно так, а не иначе, то они и произойти должны в точности так,как он это предвидел. Но наши учителя отвечают на это, видеть, что даннаявещь происходит, как видим мы и как видит сам бог (ибо, поскольку бог видитвсе, он, следовательно, не предвидит, а видит), еще не значит заставить еесовершиться, иначе говоря, мы видим потому, что данные вещи происходят, ноэто вовсе не значит, что они происходят потому, что мы их видим.Совершившееся обусловливает знание, но не знание предопределяет свершениетех или иных вещей. То, что мы видим происходящим, происходит, но оно моглосовершиться и по-иному; в цепи причин, которые бог предвидит, имеются и такназываемые случайные причины, и добровольные причины, зависящие от тойсвободы, которую он предоставил нашему выбору; он знает, что мы ошибаемсяпотому, что мы захотим ошибиться. Мне приходилось видеть, что многие военачальники вселяли бодрость всвоих солдат верой в эту фатальную необходимость, ибо если даже нашейпогибели предназначен определенный час, то никакие вражеские пули, ни нашахрабрость, ни наше бегство или трусость не в состоянии ни приблизить, ниотсрочить его. Это легко сказать, но попробуйте, как это сделать! Есливерно, что сильная и пылкая вера влечет за собой решительные действия,приходится признать, что вера в наши дни стала очень слаба, - если только недопустить, что из презрения к каким-либо делам она склоняется к полномубездействию. Именно об этом говорит сир Жуанвиль [9], очевидец, заслуживающий неменьшего доверия, чем другие, по поводу бедуинов, народа, смешавшегося ссарацинами, с которыми Людовик IX столкнулся во время пребывания своего вСвятой земле. По его словам, бедуины твердо верили, что день смерти каждогоиз них по какому-то предопределению предустановлен от века и потому шли вбой, не имея в руках ничего, кроме турецкой сабли, и совершенно нагими, несчитая легкого полотняного покрывала. Самым свирепым проклятием, когда ониссорились между собой, были в их устах следующие слова: "Будь ты проклят,как тот, кто вооружается из страха смерти!" Вот пример совсем иной веры, чемнаша. Сходна с нею и та вера, пример которой был явлен в дни наших дедовдвумя флорентийскими монахами. Поспорив о каком-то научном вопросе, онидоговорились, что оба взойдут на костер на городской площади в присутствиивсего честного народа, чтобы таким образом окончательно выяснить, кто из нихправ. И когда все было уже готово для испытания, которое вот-вот должно былосовершиться, только неожиданная случайность помешала этому [10]. Один молодой турецкий вельможа совершил геройский воинский подвиг предлицом двух сошедшихся для боя армий Мурада и Гуньади. Когда Мурад [11]спросил турка, кто в него, столь еще молодого и неопытного - ибо он в первыйраз участвовал в сражении, - вселил такую беззаветную отвагу, - турокответил, что его главным наставником в доблести был заяц, и рассказалследующее: "Однажды, охотясь, я наткнулся на заячью нору, и, хотя со мнойбыли две великолепные борзые, я решил, во избежание неудачи, что вернеебудет прибегнуть к луку, которым я хорошо владел. Я выпустил одну за другойвсе сорок стрел, которые были у меня в колчане, но без всякого успеха: я нетолько не попал в зайца, но даже не смог выгнать его из норы. После этого янатравил на него обеих моих борзых, но столь же безуспешно. Тогда я понял,что зайца охраняла сама судьба и что стрелы и меч опасны лишь сблагословения судьбы, и не в нашей власти ускорить или задержать еерешение". Этот рассказ показывает, между прочим, насколько ум наш подвержендействию воображения. Один очень пожилой человек, славившийся своим происхождением,достоинствами и ученостью, хвалился мне, что какое-то необыкновенноевнушение побудило его переменить веру, причем внушение это было до такойстепени странным и невразумительным, что я истолковывал его прямо впротивоположном смысле: и он, и я называли его чудом, но каждый понимал этослово по-разному. Турецкие историки утверждают, что широко распространенноесреди турок убеждение в том, что сроки их жизни раз и навсегдапредопределены, придает им необычайную уверенность в опасных случаях [12]. Я знаю одного великого государя, который умеет искусно пользоватьсятем, что судьба к нему благосклонна [13]. Не было на нашей памяти более замечательного примера отваги, чемпроявленная теми двумя лицами, которые покушались на принца Оранского [14].Поразительно, как мог решиться на это дело осуществивший его второй изпокушавшихся после того, как первого, сделавшего все, от него зависящее,постигла полнейшая неудача! Как мог он решиться, действуя тем же оружием ина том же месте, напасть на человека, бдительность которого после недавнегоурока была на страже и который находился в окружении целой свиты друзей усебя в зале, среди своих телохранителей, в преданном ему городе! Кинжал -вернейшее орудие смерти, но, поскольку он требует большей гибкости и силы вруке, чем пистолет, он легко может отклониться и изменить. Я не сомневаюсь втом, что второй заговорщик шел уверенно на смерть, так как ни одинздравомыслящий человек не мог бы в таком положении тешить себя надеждами; ивсе поведение его в этом деле показывает, что у него не было недостатка ни вясности мысли, ни в мужестве. Причины такой твердой убежденности могут бытьразные, ибо наше воображение проделывает с самим собой и с нами все чтоугодно. Покушение, которое осуществлено было около Орлеана [15], не имеет себеравных: решающую роль здесь сыграла удача, а вовсе не храбрость, инанесенный удар не был бы смертельным, если бы не помогла случайность. Самаямысль стрелять издалека и сидя верхом на лошади в человека, который тожесидит на коне и находится в движении, говорит о том, что покушающийсяпредпочитал лучше погибнуть, чем не достигнуть своей цели. Этоподтверждается тем, что последовало. Стрелявший был до такой степени опьяненмыслью о своем блестящем подвиге, что совершенно потерял голову и неспособен был думать ни о бегстве, ни о предстоящем допросе. Ему следовалопросто-напросто присоединиться к своим, перебравшись через реку. Этосредство, к которому я всегда прибегал при малейшей опасности и которое ясчитаю не сопряженным почти ни с каким риском, как бы широка ни была река,лишь бы только лошади было легко сойти в воду и на другой стороне виднелсябы удобный берег. Убийца принца Оранского, когда ему вынесли жестокийприговор, заявил: "Я был к этому готов; вы изумитесь моему терпению". Ассасины [16], одно из финикийских племен, славятся среди магометансвоим исключительным благочестием и чистотой нравов. Самым верным способомпопасть в рай у них считается убить какого-нибудь иноверца. Нередкослучалось поэтому, что один или два из них, ради столь важного дела презреввсе опасности и обрекши себя на верную смерть, отправлялись убивать (словоassassiner "убивать" происходит от названия этого народа) своего врага наглазах его соратников. Так был убит на улице своего города граф РаймундТриполитанский [17]. Глава XXX ОБ ОДНОМ УРОДЦЕ [1] Рассказ мой будет очень простодушен, ибо судить о таких вещах япредоставляю врачам. Позавчера я видел ребенка, которого вели двое мужчин икормилица, называвшие себя отцом, дядей и теткой ребенка. Они собиралиподаяние, показывая всем его уродство. Ребенок имел обычный человеческийвид, стоял на ногах, мог ходить и что-то лопотал, так же примерно, как и вседети его возраста; он не хотел принимать никакой другой пищи, кроме молокасвоей кормилицы, а то, что в моем присутствии ему клали в рот, он немногожевал, а затем выплевывал, не проглотив; в его крике было что-то необычное,ему было еще только четырнадцать месяцев. Пониже линии сосков он былсоединен с другим безголовым ребенком, у которого задний проход был закрыт,а все остальное в порядке; одна рука была у него короче другой, но этооттого, что она была у него сломана при рождении. Оба тела были соединенымежду собой лицом к лицу в такой позе, как если бы ребенок поменьше хотелобнять большего. Соединявшая их перепонка была шириной не больше чем вчетыре пальца, так что, если приподнять этого безголового ребенка, то можнобыло увидеть пупок второго; спайка проходила, таким образом, от сосков и допупка. Пупка безголового ребенка не было видно в отличие от всей остальнойвидневшейся части его живота. Подвижные части тела безголового ребенка -руки, бедра, ягодицы, ноги - болтались вокруг второго ребенка, которомубезголовый доходил до колен. Кормилица сообщала, что он мочится через обамочевых канала; таким образом, органы безголового ребенка исправнодействовали, и находились на тех же местах, что и у того, другого, но толькоотличались меньшими размерами. Это двойное тело, имевшее отдельные члены и заканчивавшееся однойголовой, могло служить для нашего короля благоприятным предзнаменованиемтого, что под эгидой его законов могут объединяться различные части нашейстраны, но, дабы не впасть в ошибку, пусть лучше вещи идут своим путем, ибопредпочтительно гадать о том, что уже произошло: Ut cum facta sunt, tum adconiecturam aliqua interpretatione revocantur {Так с помощью какого-нибудьтолкования то, что произошло, согласуется с тем, что предсказывалось [2](лат. ).}. Так и об Эпимениде говорили, что он угадывает задним числом [3]. Я видел недавно в Медоке одного пастуха лет тридцати, у которого небыло ни малейшего намека на детородные органы; у него есть три отверстия, изкоторых у него беспрестанно выделяется моча; у него растет густая борода, ион любит касаться женского тела. Те, кого мы называем уродами, вовсе не уроды для господа бога, которыйв сотворенной им вселенной взирает на неисчислимое множество созданных имформ; можно поэтому полагать, что удивляющая нас форма относится к какой-тодругой породе существ, неизвестной человеку. Премудрость божия порождаеттолько благое, натуральное и правильное, но нам не дано видеть порядка исоотношения всех вещей. Quod crebro videt, non miratur, etiam si cur fiat nescit. Quod ante nonvidit, id, si evenerit, ostentum esse censet. {Человек не удивляется тому, что часто видит, даже если не понимаетпричины данного явления. Однако если происходит нечто такое, чего он раньшеникогда не видел, он считает это чудом [4] (лат. ).} Мы называем противоестественным то, что отклоняется от обычного; однаковсе, каково бы оно ни было, соответствует природе. Пусть же этотестественный и всеобщий миропорядок устранит растерянность и изумление,порождаемые в нас новшествами. Глава XXXIО ГНЕВЕ О чем бы ни писал Плутарх, он всегда восхитителен, но особенно в своихсуждениях о человеческих поступках. Взять, например, его замечательныесуждения, высказанные в его сравнении Ликурга с Нумой по поводу того, какнелепо оставлять детей на попечении и воспитании родителей. В большинствегосударств, как указывает Аристотель [1], всякому отцу семействапредоставляется - все равно как у циклопов - воспитывать жен и детей как имвздумается, и только в Спарте и на Крите воспитание детей ведется поустановленным законам. Кому не ясно, какое важнейшее значение имеет длягосударства воспитание детей? И тем не менее, без долгих размышлений, детейоставляют на произвол родителей, какими бы взбалмошными и дурными людьми онини были. Сколько раз, проходя по улицам, я испытывал желание устроить скандал,заступившись за какого-нибудь малыша, которого потерявшие от гнева головуотец или мать колошматят, дубасят, избивают чуть ли не до смерти! Поглядите,как они вращают глазами от ярости: rabie iecur incendente, feruntur Praecipites, ut saxa iugis abrupta, quibus mons Subtrahitur, clivoque latus pendente recedit. {Пылая бешенством, - они несутся стремглав, - как камни, сорвавшиеся сгоры, когда скала, что была под ними, выскальзывает, и у покатого склонаоседает край [2] (лат. ).} А ведь, согласно Гиппократу [3], самые опасные болезни - это те, чтоискажают лица. Послушайте только, как неистово они орут на малютку, недавно,может быть, вышедшего из пеленок. В результате дети бывают покалечены илинавсегда оглушены ударами; а наше законодательство не обращает на это нималейшего внимания, словно эти вывихнутые суставы не принадлежат членамнашего общества: Gratum est quod patriae civem populoque dedisti, Si facis ut patriae sit idoneus, utilis agris, Utilis et bellorum et pacis rebus agendis. {Хорошо, что ты дал гражданина стране и народу, если ты создаешь егодля служения родине, полезным для нив, годным для военных и для мирныхзанятий [4] (лат. ).} Ни одна страсть не помрачает в такой мере ясность суждения, как гнев.Никто не усомнится в том, что судья, вынесший обвиняемому приговор вприпадке гнева, сам заслуживает смертного приговора. Почему же в такомслучае отцам и школьным учителям разрешается сечь и наказывать детей, когдаони обуреваемы гневом? Ведь это не обучение, а месть. Наказание должнослужить для детей - лечением, но ведь не призвали бы мы к больному врача,который пылал бы к нему яростью и гневом. Мы сами, желая быть на высоте, никогда не должны были бы давать волюрукам по отношению к нашим слугам, пока мы обуреваемы гневом. До тех пор,пока пульс наш бьется учащенно и мы охвачены волнением, отложим решениевопроса; когда мы успокоимся и остынем, вещи предстанут нам в ином свете, асейчас нами владеет страсть, это она подсказывает нам решение, а не наш ум. Рассматриваемый сквозь призму этой страсти проступок приобретаетувеличенные размеры, подобно очертаниям предметов, скрытых туманом. Голодныйнабрасывается на мясо, но желающий применить наказание не должен испытыватьни голода, ни жажды. Кроме того, наказания, продуманные и взвешенные, воспринимаютсянаказуемыми как заслуженные и приносят ему большую пользу. В противномслучае он не считает, что был справедливо наказан человеком, охваченнымгневом и яростью; наказуемый ссылается в свое оправдание на взвинченностьсвоего хозяина, на его горящие щеки, необычные бранные слова, на еговозбуждение и неистовую стремительность: Ora tument ira, nigrescunt sanguine venae, Lumina Gorgoneo saevius igne micant. {Лицо его пышет гневом, жилы набухают черной кровью, а глаза горятболее свирепым огнем, чем у Горгоны [5] (лат. ).} Светоний сообщает, что, когда Луций Сатурнин осужден был Цезарем, емуудалось путем апелляции к народному собранию добиться пересмотра приговора,так как он ссылался на вражду и неприязнь Цезаря, которыми продиктовано былоего решение [6]. Слово и дело - разные вещи, и надо уметь отличать проповедника от егопроповеди. Те, кто в настоящее время старается подорвать основы нашейрелигии, ссылаясь на пороки служителей церкви, бьют мимо цели; истинностьнашей религии зиждется не на этом; такой способ доказательства нелеп испособен лишь все запутать. У добропорядочного человека могут быть ложныеубеждения, а с другой стороны, заведомо дурной человек может проповедоватьистину, сам в нее не веря. Разумеется, это прекрасно, когда слово нерасходится с делом, и я не буду отрицать, что, когда словам соответствуютдела, слова более вески и убедительны; вспомним ответ Евдамида, который,услышав философа, рассуждавшего о военном деле, сказал: "Эти рассужденияпревосходны. Плохо только то, что нельзя положиться на человека, который ихвысказывает, ибо его уши не привыкли к звуку военной трубы" [7]. Клеомен же,услышав ритора, разглагольствовавшего о храбрости, громко расхохотался и вответ ритору, возмутившемуся его поведением, сказал: "Я повел бы себя также, если бы о храбрости щебетала ласточка; но если бы это был орел, я судовольствием послушал бы его" [8]. Мне кажется, что в писаниях древнихавторов можно ясно различить следующее: автор, высказывающий то, что ондумает, выражает свои мысли более убедительно, чем тот, кто подделывается.Прислушайтесь к тому, как о любви и свободе говорит Цицерон и как о том жеговорит Брут; сами писания Брута неопровержимо доказывают, что это былчеловек, готовый заплатить за свободу ценою жизни. Послушайте отцакрасноречия, Цицерона, рассуждающего о презрении к смерти, и Сенеку,рассуждающего о том же: Цицерон говорит об этом длинно и тягуче, вычувствуете, что он хочет убедить вас в том, в чем сам не уверен, он непридает вам духу, ибо ему и самому его не хватает; Сенека же вдохновляет изажигает вас. Я всегда стараюсь узнать, что за человек был автор, вособенности когда дело касается пишущих о доблести и об обязанностях. Если в Спарте какому-нибудь человеку, известному распутным образомжизни, приходило в голову подать народу полезный совет, эфоры приказывалиему молчать и просили какого-нибудь почтенного человека приписать себе этумысль и предложить ее [9]. Писания Плутарха, если внимательно вчитаться в них, раскрывают нам егос самых разных сторон, поэтому мне кажется, что я знаю его насквозь; и темне менее я хотел бы, чтобы до нас дошли какие-нибудь воспоминания о егожизни; горя этим желанием, я с жадностью набросился на тот стоящий особнякомрассказ о нем, за который я необычайно благодарен Авлу Геллию [10],оставившему нам закрепленное на бумаге сообщение о нравах Плутарха, как разотносящееся к трактуемой мной здесь теме о гневе. Один из рабов Плутарха,человек дурной и порочный, имевший, однако, понаслышке кой-какое понятие онаставлениях философии, должен был за какой-то совершенный им проступокпонести, по повелению Плутарха, наказание плетьми. Когда его стали бить, онсначала завопил, что его избивают зря, ибо он не виноват, но под конецпустился ругать и поносить своего хозяина, крича, что в нем нет ни на грошот философа, каковым он мнит себя; ведь твердил же он постоянно, чтогневаться дурно, и даже написал об этом целую книгу, но то, что он сейчас,обуреваемый гневом, заставляет так свирепо избивать его, полностьюопровергает его писания. Па это Плутарх с полнейшим спокойствием ответилему: "На основании чего, негодяй, ты решил, что я сейчас охвачен гневом?Разве на моем лице, в моем голосе, в моих словах есть какие-нибудь признакивозбуждения? Глаза мои не мечут молний, лицо не дергается, и я не воплю.Разве я покраснел? Или говорю с пеной у рта? Сказал ли я хоть что-нибудь, вчем мог бы раскаяться? Трепещу ли я, дрожу ли от ярости? Ибо именно таковы,да будет тебе известно, подлинные признаки гнева". И, повернувшись к тому,кто хлестал провинившегося, Плутарх приказал: "Продолжай свое дело, пока мыс ним рассуждаем". Таков рассказ Авла Геллия. Архит Тарентский [11], вернувшись домой из похода, где был главнымвоеначальником, нашел свое хозяйство в полном расстройстве: земли оставалисьне обработанными из-за нераспорядительности управляющего: "Убирайся с глазмоих, - сказал он ему. - Если бы я не был охвачен гневом, я бы отделал тебя,как следует". Сам Платон, распалившись против одного из своих рабов, поручилСпевсиппу наказать его, не желая сам и пальцем тронуть раба, поскольку онбыл сердит на него. Спартанец Харилл [12], обращаясь к илоту, которыйслишком непочтительно, даже нагло, разговарил с ним, сказал ему: "Клянусь богами, не будь я разъярен, я бы убил тебя, не сходя с места". Гнев - это страсть, которая любуется и упивается собой. Нередко, будучивыведены из себя по какому-нибудь ложному поводу, мы, несмотря напредставленные нам убедительные оправдания и разъяснения, продолжаемупираться вопреки отсутствию вины. У меня удержался в памяти поразительныйпример подобного поведения, относящийся к древности. Пизон [13], человек вовсех отношениях отменно добродетельный, прогневался на одного своего воиназа то, что он, вернувшись с фуражировки, не смог дать ему ясного ответа,куда девался второй бывший с ним солдат. Пизон решил, что вернувшийся солдатубил своего товарища, и на этом основании, долго не раздумывая, приговорилего к смерти. Когда осужденного привели к виселице, вдруг, откуда нивозьмись, появился потерявшийся солдат. Все войско необычайно обрадовалосьего появлению, и после того, как оба приятеля крепко обнялись и по-братскирасцеловались, палач повел их к Пизону, рассчитывая, что такой исход событиядоставит Пизону большое удовольствие. Но вышло как раз наоборот: со стыда идосады его еще не рассеявшийся гнев лишь еще более распалился и смолниеносной быстротой, внушенной яростью, Пизон решил, что ввидуневиновности одного виноваты все трое, и отправил всех на тот свет, первогосолдата во исполнение того смертного приговора, который был ему вынесен,второго за то, что он своей отлучкой явился причиной присуждения к смертиего товарища, а палача за то, что он ослушался и не выполнил отданного емуприказа. Те, кому приходится иметь дело с упрямыми женщинами, знают по опыту, вкакое бешенство они приходят, если на их гнев отвечают молчанием и полнейшимспокойствием, не разделяя их возбуждения. Оратор Целий [14] был по природенеобычайно раздражителен. Однажды, когда он ужинал с одним знакомым,человеком мягким и кротким, тот, не желая волновать его, решил одобрять все,что бы он ни говорил, и во всем с ним соглашаться. Целий, не выдержавотсутствия всякого повода для гнева, под конец взмолился: "Во имя богов!Будь хоть в чем-нибудь несогласен со мной, чтобы нас было двое!" Точно также и женщины: они гневаются только с целью вызвать ответный гнев - это вродевзаимности в любви. Однажды, когда один из присутствующих прервал речьФокиона и обрушился на него с резкой бранью, Фокион замолчал и дал емуполностью излить свою ярость. После этого, ни словом не упомянув опроисшедшем столкновении, продолжал свою речь с того самого места, накотором его прервали [15]. Нет ответа более уничтожающего, чем подобноепрезрительное молчание. По поводу самого вспыльчивого человека во всей Франции (гневливость -всегда недостаток, но более извинительный для военного, ибо в военном делебывают такие случаи, где без нее не обойдешься) я часто говорю, что этосамый терпеливый из всех известных мне людей, умеющий обуздывать свой гнев:ибо гнев охватывает его с таким яростным неистовством - magno veluti cum flamma sonore Virgea suggeritur costis undantis aheni, Exultantque aestu iatices; furit intus aquai Fumidus atque alte spumis exuberat amnis; Nec iam se capit unda; volat vapor ater ad auras, - {Когда с великим треском разгорается пламя горящего хвороста,подложенного под медный котел, жидкость от жара закипает и клокочет; внутринеистовствует дымящаяся поверхность воды и вздувается высокою пеной; уженельзя сдержать бурления, и густой пар поднимается в воздух [16] (лат. ).} что ему приходится делать невероятные усилия, чтобы умерить его. Чтокасается меня, то я не знаю страсти, для подавления которой я способен былбы сделать подобное усилие. Столь дорогой ценой я не хотел бы обрести дажемудрость. Говоря об этом военном, я обращаю внимание не на то, что онделает, а на то, каких усилий ему стоит не поступать еще похуже. Другой мой знакомый хвалился передо мной своим ровным и мягким нравом,и впрямь поразительным. В ответ я сказал ему, что в особенности для людей,занимающих, как он, высокое положение и находящихся у всех на виду,чрезвычайно важно всегда проявлять выдержку, но что главное все же в том,чтобы ощущать ее в себе, в глубине души; а потому, на мой взгляд, плохопоступает тот, кто тайком непрерывно гложет себя: можно опасаться, что онжелает поддержать эту видимость сдержанности, сохранить эту надетую на себяличину. Пытаясь скрыть гнев, его загоняют внутрь; это напоминает мне следующийслучай: однажды Диоген крикнул Демосфену, который, опасаясь, как бы его незаметили в кабачке, поспешил забиться в глубь помещения: "Чем больше тыпятишься назад, тем глубже влезаешь в кабачок" [17]. Я рекомендую лучше даженекстати влепить оплеуху своему слуге, чем корчить из себя мудреца,поражающего своей выдержкой; я предпочитаю обнаруживать свои страсти, чемскрывать их в ущерб самому себе: проявившись, они рассеиваются иулетучиваются, и лучше, чтобы жало их вышло наружу, чем отравляло насизнутри. Omnia vitia in aperto leviora sunt; et tunc perniciosissima, cumsimulata sanitate subsidunt {Все явные недуги менее опасны; самыми страшнымиявляются те, что скрываются под личиной здоровья [18] (лат. ).}. Я предупреждаю тех моих домашних, которые имеют право раздражаться, оследующем. Во-первых, чтобы они сдерживали свой гнев и не впадали в него повсякому поводу, ибо он не производит впечатления и не оказывает никакогодействия, если проявляется слишком часто. К бессмысленному и постоянномукрику привыкают и начинают презирать его. Крик, который слышит от вас слуга,укравший что-нибудь, совершенно бесполезен; слуга знает, что это тот жекрик, который он сотни раз слышал от вас, когда ему случалось плохо вымытьстакан или неловко подставить вам скамеечку под ноги. Во-вторых, япредупреждаю их, чтобы они не гневались на ветер, то есть чтобы их попрекидоходили до того, кому они предназначены, ибо обычно они начинают бранитьсяеще до появления виновника и продолжают кричать часами, когда его уже и следпростыл; et secum petulans amentia certat. {И в своем безумии горячо спорит сам с собой [19] (лат. ).} Они воюют уже не с ним, а с тенью его, и эти громы разражаются уже там,где нет тех, против кого они направлены, где никто больше ничем неинтересуется, кроме того, чтобы кончилась эта суматоха. Я также против тех,кто спорит и возмущается, не имея перед собой противника; следует обращатьсвои филиппики против тех, к кому они относятся: Mugitus veluti cum prima in proelia taurus Terrificos ciet atque irasci in cornua tentat, Arboris obnixus trunco, ventosque lacessit Ictibus, et sparsa ad pugnam proludit arena. {Так бык, готовясь к первой схватке, издает ужасающий рев и в гневепробует свои рога, упершись ими в ствол дерева; он то поражает ударамивоздух, то, предвкушая бой, разбрасывает песок [20] (лат. ).} Когда на меня находит гнев, он охватывает меня со страшной силой, новместе с тем мои вспышки носят весьма кратковременный и потаенный характер.Сила и внезапность порыва не доводят меня все же до такого помрачениярассудка, при котором я стал бы извергать без разбора всякие оскорбительныеслова, совершенно не заботясь о том, чтобы мои стрелы попадали в самыеуязвимые места, - ибо я обычно прибегаю только к словесной расправе. Моислуги легче расплачиваются за крупные проступки, чем за мелкие, ибо мелкиепроступки застают меня врасплох, и со мной в таких случаях происходит то же,что с человеком, находящимся на краю глубокого обрыва: стоит ему сорваться -и он сразу же покатится и, какова бы ни была причина его падения, будетпродолжать катиться вниз со всевозрастающей скоростью, пока не достигнет днаоврага. В случае серьезных проступков я получаю то удовлетворение, чтокаждый считает оправданным вызываемый им гнев; в таких случаях я горжусьтем, что действую вопреки его ожиданиям: я беру себя в руки и накладываю насебя узду, ибо в противном случае, если я поддамся приступам гнева, онимогут увлечь меня слишком далеко. Я стараюсь поэтому не поддаваться им, и уменя хватает силы, если я слежу за этим, отбросить довод к гневу, каким бызначительным он ни был; но если мне не удалось предупредить вспышку и яподдался ей, она увлекает меня, каким бы пустячным поводом она ни былавызвана. Ввиду этого я сговариваюсь с теми, кто может вступить со мной впререкания, о следующем: "Если вы заметите, - говорю я им, - что я вскипелпервым, предоставьте мне нестись, закусив удила, а когда настанет вашаочередь, я поступлю так же". Буря разражается только из столкновения вспышекс двух сторон. Но это может произойти лишь добровольно с обеих сторон, ибосами по себе вспышки эти возникают не в один и тот же момент. Поэтому, еслиодна сторона охвачена гневом, дадим ей разрядиться, и тогда мир всегда будетобеспечен. Полезный совет, но как трудно его выполнить! Мне случается иногдаразыгрывать гнев ради наведения порядка в моем доме, не испытывая на деленикакого раздражения. По мере того, как с годами я становлюсь болеевспыльчивым, я учусь преодолевать такого рода настроения и буду стараться,если хватит сил, впредь быть тем более мягким и уступчивым, чем больше будету меня законных оснований раздражаться и чем простительнее мне это будет; донастоящего же времени я был в числе тех, кому это наименее простительно. В заключение еще несколько слов. Аристотель утверждает, что иногда гневслужит оружием для добродетели и доблести [21]. Это правдоподобно; но все жете, кто с этим не согласны [22], остроумно указывают, что это - необычноеоружие: ведь обычно оружием владеем мы, а этот род оружия сам владеет нами;не наша рука направляет его, а оно направляет нашу руку, не мы держим его, аоно нас. Глава XXXII
Поиск по сайту: |
©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.