ТОЛСТОЙ В МОЕЙ АРЕСТАНТСКОЙ ЖИЗНИ

(выдержки из дневника 1974-1981 гг.)

«Господи, я назвал Тебя и страдания мои кончились, отчаяние мое прошло»

Л. Толстой

«Толстовства никакого нет, есть веч­ные истины, если что сделал я, так только то, что применил эти вечные истины теперь»

Л. Толстой

«Жизнь коротка — мысль вечна»

В.A.M.

Дверь распахнулась, кто-то, оказавшийся сразу посреди камеры, в шинели, накинутой на пле­чи, как бурка, выкрикнул, не переводя дыхания, раздуваясь и страшно сверкая глазами: «Со­знаетесь, выдадите сообщников — будет снисхождение, не сознаетесь, не выдадите сообщни­ков — канете в Лету». «Кто это?» — спросил я потом у надзирателя. — «Начальник следствен­ного изолятора КГБ полковник Петренко.»*

1. Замечательно. Отняты все радости жизни, кроме самой большой — размышления. Эти стены — мое тело (меня нет, раз нет мира) и в них — мои мыс­ли.

2. «Страшная штука жизнь, но они меня не закрючат.» (Вспоминаю Сезанна.)

3. «То, что мы называем «злом», есть лишь наше не­ведение последствий того, чему мы видим только причины». (К моим раздумьям здесь — покою, кро­шечному, в аду беспокойств — радость, подспорье: Толстой 1880-1910 годов.)

4. Толстой: «Помоги мне чувствовать, мыслить, жить с Тобою — Тобою, а в остальном, что бы ни было — все благо — вот как Бог поможет перено­сить страдания. Самое главное, не противиться им, не желать их прекращения, не надеяться на это. Тогда много легче.»

5. А в остальном — все благо. Арест и то, что я здесь — благо? Да. Труднопереносимое.

«...Мы сердимся на обстоятельства, огорчаемся, хотим изменить их, а между тем, все возможные об­стоятельства суть не что иное, как указание того, в каких положениях как нужно действовать... Ты обижен — делай усилие любить своих обидчиков. Ты обидел — делай усилие уничтожить сделанное тобой зло». Так помогает здесь Толстой.

__________________________________________

* Позже мне сказали, что он вел дело Рокотова и учас­твовал в его казни.

6. Три сферы: «...Первая — учение о своем «я», от­деленном от всего, то есть учение о душе; вторая — учение о том, что такое то все, от чего человечес­кое «я» сознает себя отделенным, т.е. учение о Боге, и третье — учение о том, каково должно быть от­ношение «я» к тому всему, от чего оно отделено, то есть учение о нравственности», — так ясно говорит Толстой.

«Для христианина нет и не может быть никакой сложной метафизики. Все, что можно назвать ме­тафизикой в христианском учении, состоит в про­стом, понятном всем положении, что все люди — сыны Бога, братья и потому должны любить Отца и братьев и, вследствие этого, поступать с другими так же, как желаешь, чтобы поступили с тобой», — след в след идет за Иисусом Лев. «В том-то и сила христианского учения, что оно из области вечных сомнений и гаданий переводит вопросы жизни на почву несомненности.» «Я убедился, что показать путь может только жизнь,

— пример жизни».

«Зло есть то, что разумно с мирской точки зрения. Убийство, грабеж, наказание, все разумно — осно­вано на логических выводах. Самопожертвование

— любовь — бессмыслица». (Бессмыслица — с мирской точки зрения. С религиозной — наоборот). «Мне представляется так: закон жизни органичес­кой есть борьба, закон жизни разумной, сознатель­ной есть единение, любовь».

«Любовь — это стремление расширить свое созна­ние, включив в него сознание другого, других.» «Не забывать надо, а помнить, всегда помнить свои

грехи, чтобы ими смягчать осуждение чужих. <...> Главная разница доброго человека от злого та, что добрый помнит все сделанное им зло, а добро за­бывает, злой наоборот.»

«Я скоро 30 лет со всех сторон повторяю одно и то же — что все дело в духовном состоянии людей, что всякое насилие есть грех, а насилие тех, которые борются против насилия, есть безумие.» «Я всегда примеряю так: на какой работе приятнее было бы, чтобы застала смерть.» «А спорить, опровергать пустяки и ложь — самое праздное занятие, и ему конца нет, потому что лжей может быть и есть бесчисленное количество.» «Разумеется покуда есть желание знать и говорить правду, стараешься знать и говорить. Это одно, что осталось у меня из морального мира, выше чего я не могу стать. Это одно я и буду делать.» (За двад­цать лет до написания «Исповеди».) «Люби своих мучителей... радуйся тому, что тебя ругают и срамят.»

«И такое странное отношение — просить мучите­лей поменьше мучить.»

«Братцы, помилосердствуйте. Братцы, помилосер­дствуйте. Но братцы не милосердствовали.» (Эпиг­раф всей нашей жизни.)

«Не могу сказать, Ваше благородие. Мне Бог не велит сказать — и не скажу. Что хотите со мной де­лайте — власть ваша.» (Вот что я должен сказать своим мучителям здесь.)

7. «Любить своих мучителей» — не усилие уже, а естественное отношение тогда, когда исполняешь, не заботясь о том, что будут думать об этом и как истолкуют.

8. Надо быть в положении страдающего, как мое здесь, чтобы знать, что «душевные муки» есть от­мирание стискивающей Дух Божий оболочки: че­ловека, как существа телесного, и — разрастание Духа Божьего: человека, как существа духовного. Что так открывается человеку иная жизнь, делаю­щая легким все, что было для него тяжелым. Под­тверждающаяся нисходящим на него откровением и новым для него самого поведением: несением и излучением света, который вошел в него.

9. Лев учит любовно смотреть на насильников сво­их.

10. «Ничто так не удовлетворило бы меня и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму — в хорошую, настоящую тюрь­му, вонючую, холодную.» (1908 г.)

11. Толстой о своем желании бедности, испытаний, тюрьмы: «Такое желание есть желание внешних благ для себя — такое же, как желание дворцов и богатства, и славы, и потому оно не Божье <„.> не­довольство теми условиями, в которые меня пос­тавил Бог, это не верное исполнение посланни-чества.»

12. «А воля пославшего в том, чтобы каждый в поте лица добывал хлеб, и это надо толковать людям и они поймут это и понимают, потому что совесть обличает их.» (В «поте лица» — когда я кладу жи­вот свой в самую трудную для меня работу, кото­рую никто за меня не сделает — мою работу для Бога.)

13. Винцент писал, что у Толстого есть религиоз­ная книга «Моя вера» и что она, наверное, очень хороша. Что, как он понял: «Толстой ищет непре­ходящее в христианской религии, являющееся об­щим для всех религий.» Из живописцев мало кто так бы сказал о Толстом. У Ван-Гога это от его мис­сионерской закваски, от истока его живописи — его религиозности (это не Врубель).

14. Два Толстых: один — министр внутренних дел в годы, когда преследуются и сжигаются сочинения другого Толстого (1880-1889 гг.).

15. Надо бы всем помнить слова Толстого, сказан­ные им о русском народе в связи с насилием над ним, что оно «...совершалось и будет долго еще совершаться над этим кротким, мудрым, святым и так жестоко обманутым народом».

16. (Памятка себе.)

Показать, если будет жизнь и время, главные пол­ожения учения Льва, всю его цельность и связ­ность. Показать, что он объяснитель жизни. Растол­ковать, чем он связывает. Вот как получается: он растолковывал мудрецов, теперь его, апостола истины, мудреца, надо растол­ковывать.

17. Увязывание всего в цельность есть свойство Любви. Увязывать больше, зна­чит показать большую Любовь, дать боль­шему жизнь!

18. «Удивительное чтение - все то же, как и Хрис­тос, только на низшей ступени. И потому особен­но драгоценно» (Лев о Сократе). «У Христа все ска­зано, все договорено.»

19. «Злы только дураки и дети», — сказал Пушкин. Толстой любил Иисусово: «Аще не будете как дети, не внидете в Царствие Божие». Сам сказал: «Необ­ходимо детям прямое религиозное воспитание». Если расширить слово «дети» до понятия «дети Бога», т.е. все мы, и большие и малые, то само со­бой уяснится, что религиозное воспитание это — самовоспитание (в труде и срывах), что иметь его нельзя, что оно — работа всей жизни. Знание заповедей легко — образование. Исполне­ние заповедей - тяжкий труд или, лучше сказать -Путь Жизни. Перед исполнением — все дети. Взрослость начинается с труда исполнения, и по­тому «злые» — это не невоспитанные религиозно в

свое время чьи-то дети, а не самовоспитанные ре­лигиозно мы сами — «дети Божий» не признающие послушания Ему, не внявшие слову Его, наводяще­му на Путь, не пошедшие по Пути.

20. Может ли быть польза в преподнесении муд­рости (религиозном воспитании) детям малым, если мысль мудрецов не принимается детьми боль­шими (нами самими)?

Казалось бы, то, что преподносится детям, как не­что разумное, должно быть под силу взрослым. Но нет. Нет взрослых перед заповедями. Все мы дети, в большей или меньшей степени выполняющие заданный урок. Поэтому надо учить себя самовос­питываться.

Воспитание (образование) — это узнавание того, что уже есть, и что надо делать в том что есть. Са­мовоспитание — это делание себя — каким ты до­лжен быть в том что есть.

21. (Главная молитва в пересказе Льва.)

«Отец наш — всех нас людей, Отец не земной, а не­бесный, вечный, от которого я изшел и к которому приду. Свята да будет для нас сущность — имя — твоя. Сущность твоя есть любовь. Да будет царство­вать твоя сущность — любовь — так, чтобы как на небе любовно, согласно совершаются движение и жизнь светил — воля Твоя, чтоб также согласно, любовно шла наша жизнь здесь по Твоей воле. Пищу жизни — любви к людям — отношения с людьми — дай нам в настоящем, а прости, сделай, чтобы не имело на меня, на мою жизнь, влияние то, что было прежде, и потому я не вменяю нико­му из людей то, что прежде они сделали против меня. Не введи меня в искушение, извне соблаз­няющее меня, но, главное — избави меня от лука­вого, от зла во мне. В нем гордость, в нем желание сделать то, что хочется, — в нем все несчастия — от него-то избавь».

22. Вот как хорошо Лев говорит: «Лучшее средство к истинному счастью — это без всяких законов пус­кать из себя во все стороны, как паук, цепкую па­утину любви и ловить туда все, что попало: и ста­рушку, и ребенка, и женщину, и квартального».

23. Толпа (не «чернь», а вся склеенная корыстью масса человеческая) все приспосабливает к себе под мерку приемлемости: понятия, открытия, уче­ния. Этим они засоряются, укатываются в лоск и перестают быть камертоном требовательности к себе и указанием Пути (так с Учением Христа, пе­ределавшемся в учение церкви, так с научением Се­занна, пределавшемся в «сезанизм» и т.д.). Нужно, чтобы объявлялся новый голос, ставил бы все на свои места — очищая, и говорил бы в чем истинность каждого дела.

Толстой, очиститель вечных законов через слово, объясняющий их своей работой — обновитель веч­ных истин. Сезанн, очиститель вечных законов

через видение (живопись), своей работой внося­щий ясность в общую работу — обновитель извеч­но-известного. Вот в чем открытия. В очищении того, что есть. В высвобождении из наслоений.

24. Толстой сыну Сергею: «...Разумный и как бы практический в приобретении знаний научных и практических, умевший всегда пользоваться тем, что сделано прежде тебя людьми, не выдумавший сам логарифмов и т.п. вещей, которые давно выду­маны, и знающий, куда обращаться за этими зна­ниями, ты, в самом важном знании, что хорошо, что дурно и потому как жить — хочешь доходить своим умом и опытом, а не пользуешься тем, что давно несомненно и очевиднее всякой геометри­ческой теоремы объяснено и доказано...»

А ведь ясно почему. Потому что это дает возмож­ность беспутствовать, отговариваясь, что «познает­ся жизнь».

25. Много общего между Бахом (его детьми духа и его детьми плоти) и Толстым (его детьми духа и его детьми плоти). Сыновья и того и другого не пони­мали и не ценили своих отцов. Да что сыновья! В жизни теперешней России нет ничего о мыслите­ле Толстом, как о великом событии жизни. Нет следа.

26. (Из неотправленного письма 1885 г.)

«... Я прихожу в отчаяние и спрашиваю свою со­весть и разум, как мне поступить, и не нахожу от­вета. Выбора есть три:

1) Употребить свою власть: отдать состояние тем, кому оно принадлежит — рабочим, отдать кому-ни­будь, только избавить малых и молодых от соблаз­на погибели; но я сделаю насилие, я вызову злобу, раздражение, вызову те же желания, но не удовлет­воренные, что еще хуже.

2) Уйти от семьи? Но я брошу их совсем одних -уничтожить мое кажущееся мне недействительным, может быть действующее, имеющее подействовать влияние — оставлю жену и себя одиноким и нару­шу заповедь.

3) Продолжать жить, как жил, вырабатывая в себе силы бороться со злом любовно и кротко. Это и делаю, но не достигаю любовности и кротости и вдвойне страдаю от жизни и от раскаяния. Неужели так надо? Так в этих мучительных усло­виях надо дожить до смерти?»

(Из дневника 1889 г.)

«Надо все дело жизни сосредоточить на любовном воздействии на Соню»

(Из письма 14 июля 1910 г.) «... Мое отношение к тебе и моя оценка тебя такие: как я смолоду любил тебя, так я, не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя. Причины охлаждения эти были <...>

во-первых, все большее и большее удаление мое от интересов мирской жизни и мое отвращение к ним, тогда как ты не хотела и не могла расстаться с ними, не имея в душе тех основ, которые привели меня к моим убеждениям, что очень естественно и в чем я не упрекаю тебя. <...> Главная причина была роковая та, в которой не виноваты ни я, ни ты, — это наше совершенно противоположное по­нимание смысла и цели жизни. Все в наших пони­маниях жизни было прямо противоположно: и об­раз жизни, и отношение к людям, и средства к жизни — собственность, которую я считал грехом, а ты - необходимым условием жизни. <...> За то же, что ты не пошла за мной в моем исклю­чительно духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что духовная жизнь каж­дого человека есть тайна этого человека с Богом, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то ошибался и виноват в этом...»

27. По письму от 29 октября 1910 г. из Оптиной Пустыни видно, что уход Толстого — уход в чис­тоту, как это я сейчас сам для себя называю. Уз­нав, что то, от чего он ушел —. опять обступило его в Астапове, он, как Гоголь: «оставьте меня», бежал в смерть: «пора удирать». Замечательно и то, что крепился, не уходил. Замечательно и то, что ушел. И как то и другое наполнено!

28. Знаменитые «Ксантиппы» — жены Сократа, Дюрера, Толстого (а сколько их неизвестных, не знаменитых!).

«Люди, которые женятся так, мне представляют­ся людьми, которые падают, не споткнувшись... Я сам женился так. Не женитесь так. Если упал, то что же делать. А если не споткнулся, то зачем же нарочно падать.» (Бирюкову.)

29. «Ужасно, страшно, бессмысленно связывать свою жизнь с материальными условиями — жена, дети, здоровье, богатство.»

Сын в «Очерках былого» пишет об отце: «У него, как у Сакия-Муни, открылись глаза на бедствия людей.<...> Он стал критически относиться к цер­ковному учению. Бывший патриот, он стал отри­цать патриотизм и государственность. Как землев­ладелец, он с увлечением занимался хозяйством в своих имениях; теперь же он стал отрицать право владения землею. Он смотрел на богатых людей, не принадлежащих к рабочему народу, как на сумас­шедших (в том числе и на своих семейных).».

30. «Государь» у Конфуция и «государь» у Льва: по Конфуцию и конфуцианству государь — лучший человек в государстве. По Льву, т.е. по тому, как он понимал христианство — худший.

31. Вот почему Лев не замечал сделанного им. «Мне восемьдесят два года, но и мне предстоит

много работы над собой. Мое положение <...> пол­ожение землекопа перед массой еще не тронутой земли. И когда я делаю эту работу, то получаю боль­шое удовольствие.»

32. Пабло о рисунках детей: «В их годы я рисовал как Рафаэль, но мне понадобилась вся жизнь, что­бы научиться рисовать как они».

Лев говорит: «Когда я писал раньше... то как это было трудно! Теперь все это кажется так легко, потому что не надо исполнения...».

33. Микельанджело в старости, а лучше сказать в более зрячем возрасте разбивал свои статуи. Роден говорит о нем: «Искусство его больше не удовлет­воряло. Он захотел беспредельного». Беспредельное это ЗА, ВНЕ-предметное — всевмешающее и жи­вотворящее. Не вещественное что-то, помещающее в себе разные чувства и разные мысли, а всесвязующая собой одно чувство и всеобъясняющая со­бой одна мысль.

То же с Толстым. Он вышел из области чувств раз­ных и мыслей разных к чувству одному — любо­вному и мысли одной — любовной. Придя к Люб­ви, он стал разбивать «свои статуи» (то, что зовет­ся искусством).

34. Зона. Всего нас здесь тысяча человек. В том зарешетчатом отсеке, где я — сто. Хочу подвигнуть соседа по двухъярусной койке к общению (ведению общей тетради мыслей нужных, как мне кажется, нам обоим для поддержания духа). Вписал следу­ющее, но не получил отклика:

1) Я живу в условиях, где мои способности, кото­рые я знаю в себе, испытываются на жизнестой­кость: будут ли целы? Каждая в отдельности и в связи с другими. Иначе: останусь ли я жить как целое — чувствующим, думающим, как мне свой­ственно? И потому надо дорожить главной способ­ностью своей, связывающей другие, тем, что со­ставляет достоинство мое как целого — думать и говорить правду. А уцелеть так, как меня здесь при­зывают, чтобы попутно, не заметив как, лишиться этой способности, все равно что не уцелеть — уме­реть, развалиться как целому.

2) Толстой так определил работу, которую он отк­рыл для себя, как благо: «Самосознание суда над собой». Делать эту работу надо непрерывно. Неп­рерывно высветляя себя правдивостью.

3) Можно помогать в этом труде друг другу, «лю­бовно обличая друг друга» (опять мысль Льва).

4) Животворящее, выдвигающее из себя дей­ственное (помощь) — это честность. Нельзя по­могать друг другу, не говоря друг другу правды.

5) Нечестность в оценке себя перед самим собой не есть касающееся меня одного мое заблуждение. С этим я лишаюсь способности честного суждения во всем остальном, и от этого неспособным в нужный момент ни оказать помощь, ни принять ее (пре­вратно истолкую). Начинать надо с себя.

6) Я являюсь служителем лжи в каждом моменте, когда не перед кем-то, а перед собой, никем неви­димый, я не могу одолеть и впрямь самой трудной работы: честно судить себя. Начинать надо с себя.

7) Поставить за собой неотступный свой собствен­ный взгляд — честно ли? честно ли? — значит сле­дить за тем, чтобы быть живым и без провалов омертвления (которые сляпывают ложь), иметь живой контакт с жизнью. Иначе: моя честность — это моя жизнь. Она делает меня живым.

8) Если я с беспощадной придирчивостью к себе делаю тяжкий труд суда над собой и тем очищаю себя, я обретаю силу — чистоту, — тот канал, по которому вливаются (только через канал чистоты) силы, составляющие все деяния, все воздвигнутое, все представшее и окружившее меня как живая среда (оживляющая и меня, питающая и меня), по которой я, находясь в жизни и имея представление о ней, могу считать себя живым только тогда, ког­да соединен с нею.

9) Если я делаю тяжкий труд очищения себя, я об­ретаю силу, которой могу делиться с другими, и этим тогда могу помогать. Моя честность — не мое личное дело, она касается всех.

10) Честность стремится быть действенной. От сло­ва, сказанного в правде (крупицы) — до дела (тру­доемких стараний, громадных творений). Ложь без­действенна. Крайняя точка замирания всякого со­зидания. Ложь — безучастность к жизни.

11) Ложь — месиво с барахтающимися в ней людь­ми, обманувшими самих себя тем, что, будто бы, во лжи они делаются всесильными. Они «сильны» ложью, тем, что не пригождается ни в простом деле - протянуть руку помощи одному, ни в многослож­ном, когда честность одаривает и тем помогает не одному человеку, а нации, веку, вечности, если это — честность Художника.

12) Ложь наматывает себя на себя и оставляет лже­ца с ложью (его «богатством») в полной духовной бедности с самым, какое только может быть, убо­гим представлением о жизни своей и других.

13) Помощь — поступок, выделенный из всего мно­госложно пересекающегося в жизни, в чистую яс­ность. Помощь — свидетельство честности. Пото­му что ничего нельзя сделать честнее (когда сам, имея короткую жизнь, нуждаешься постоянно в помощи, чтобы она продолжалась), как поступить по самой высшей, из того, что дано мне как чело­веку, способности проявления себя: быть настоль­ко честным, чтобы не взять что-то, а отдать то, что можешь. Ничего нельзя сделать честнее, чем по­мочь.

Я признаю только одну форму человеческих отно­шений: отношения взаимной помощи.

14) Там, где я сейчас, в полном смысле слова — царство лжи. Чан отравы. И в нем каждый со своей маленькой ложью, вытекающей из его рта и втека­ющей его долей в общую жижу. Жижа: яд — ложь. Ничто, что обмакнулось в нее, не может избежать отравления.

35. 1) Сколько недобросовестного является вместе с возможностью рассказывать о других (М.Горький «Литературные портреты»). Но у Пешкова вранье это «миссия». Зато, с какой неизбежностью, само собой, через его НЕбожье мировоззрение развора­чивается и предстает в его повествовании он сам.

2) «Оценка» — автопортрет оценивающего, так как то, что оценивается, остается рядом в своем нетро­нутом виде и, присутствуя своей величиной, ука-зует на величину критика. Тем, что и как Пешков отмечает, изображая Толстого, он изображает себя, и здесь проступает страшная и вялая физиономия одного из персонажей толстовской легенды «О раз­рушении ада и восстановлении его».

3) Цель — обмануть и подать описываемое как рас­крытие явления, а выходит, предстает под внима­тельный взор не то, о чем он говорит, а он сам (пе-редергиватель, со стремлением приговорить свиде­тельством, запутывающий, но все видно, и потому менее гадко не делается). «Соглядатай», - сказал о нем Лев.

4) Описатель-картиночник, чтобы поверили, для убедительности, вносящий в ложь прикрасы — «сок и краски жизни». С портретом Бугрова у него это получается — «картинка». Но Толстой не картин­ка. Как же сделать, чтобы поверили? Просто под­смотреть, донести — не поверят, а надо выполнять «миссию», вот и живописует, да выдает нелюбовь в каждой строчке. Сознательно делает упор на ви­димость противоречий — дел, слов — и тем выдает свою цель: не дать предстать важным, великим, святым тому, что делал и говорил Лев.

5) Как действует колдун: напускает дурное слово, наговаривает мешанину, мутит там, где все ясно. По человеческим меркам сказать: от корысти, от нечистого сердца и от слабости ума вместе. Но нет, надо мерки расширить: это «черт говорит». «Про­тиворечия» — стихия черта. Сам он называет про­тиворечиями ясное, чтобы обмануть и увести от ясного. По тому, что кто-то называет противоречи­ями Учение Льва — узнается обманывающий и уво­дящий за собой черт.

6) Нарочно хочет показать общее между Львом и людьми вообще в общих слабостях, а не отличие Льва от людей вообще в том, что им-то слабости торжествующе побеждаются. Иначе, нарочно пока­зывает напрасность усилий — не в них будто бы дело, а дело будто в том, чтобы^ыть «...грешником, близким сердцу насквозь грешного мира, навсегда близким сердцу каждого из нас». Лишает жизнь мудреца главного смысла в ней, говорит: «... я в тревоге яростной, не хочу видеть Толстого святым».

7) Жизнь Льва — жизнь, претворяющая себя в жизнь вечную сжатием плоти и расширением Духа. Жизнь живою верой, соединение мысли и дела. Как же может не имеющий веры, что жизнь в этом — неверующий — оценить эту жизнь? Остается пач­кать ее.

8) Нет веры и потому — декор сказочности. Богоподобие подается как лешеподобие. Толстой признается

«своим» и возводится в главные над таки­ми, как сам Пешков.

9) Грязь и про «бессмертие», и про «непристойные слова». («Граф» Толстой называл вещи так, как их народ называет. «Простолюдин» Пешков обиделся, что его принимают за грубого человека, с которым можно говорить таким языком.)

10) И как нелепо сказать три раза про смерть Тол­стого: «отломился».

36. Завести тетрадь «мнения», как автопортреты высказывающихся, с ответами на полях: почему мнение о Льве того-то такое, а не другое. Сюда войдут перлы Ульянова, «веховцев», и вообще «толстоведов».

37. Бердяев и Ульянов одновременно говорят о «противоречиях Толстого». Цель и того и другого ввести в заблуждение.

38. Апостол истины и мудрец кажется противоре­чивым? Вот сюда и надо направить ум: почему мысли, кажущиеся противоречивыми, объедине­ны? Чем? Что их связывает?

Объединены они усилием Духа того, кто размыш­лением устанавливал связь. И этим же усилием они познаются опять.

Если видятся «одни противоречия» — значит нет размышления над мыслью. Над нею не думается, не видится связь, она не устанавливается (замечае­мые противоречия и незамечаемое единство гово­рят о слабости чувства и ума).

39. Ни один вопрос жизни не оставлен Львом без оценки. Оценки сложены мировоззрением. Многие из тех, кому даны низкие оценки, пытаются скрыть их смысл ходульным словом «противоречия», что­бы лишить их смысла. Но высказанное Львом вы­прямляется с силой пружины. Замечательно то, что мысль его остается рядом с тем, что о ней говорит­ся и так указует на ложь (но ко лжи не привы­кнешь, в сотый раз она бьет как в первый).

40. Выходит, что вся жизнь, чуть ли не столетняя, светлого ума — в одной заботе: чтобы противоре­чия, в которых протекает жизнь всех, заменить яс­ностью, в которой надо жить самому (и, как выра­ботанную страданием, болью за неясность, в кото­рой живут люди, дать эту ясность всем, прибавляя каждым новым прояснением новый вызревший плод любовной мысли), — выходит, ум этот не ви­дел простых вещей, в которых его обвиняют — про­тиворечий в своем Учении, произведя в итоге ра­боты всей жизни что-то никому не нужное и ни на что не годное.

Оказывается, чтобы видеть противоречия, не нуж­ны ни разумение-любовь, ни опыт-жизнь, ни труд-связывание. Критики — бездельники видят их без совершения усилий. Выходит, что забота всей жизни — выгнать противоречия не только из себя, делая это прежде всего для себя, но и выгнать противоречия также из всей мысли мировой, делая это уже для всех, (выгнать противоречия, как затемнения духа, и безжалост­ная чистка, произведенная с одной целью, чтобы обнажил себя свет: «толстовства никакого нет, есть вечные истины, если что сделал я, так только то, что приложил эти вечные истины теперь», и чтобы убедительностью своей свет привлек к себе всех) - выходит, забота эта была напрасной... Выдумка ленивых, недобрых, сознательная хула на Льва, сбивающая людей с Пути Жизни.

41. 22-го января 1976 г. начали «Толстовские чте­ния» (нас, зэков, четверо).

1) Вступление (мои лефортовские заметки). 2) О шести религиях (Толстой). 3) О воспитании и об­разовании (Толстой).

Перед этим, в честь дня рождения учителя цело­мудрия Христа, было прочитано послесловие к «Крейцеровой сонате».

42. Вступление к «Толстовским чтениям». 1)Если то, что говорит Толстой — Учение Христа, то Толстой — величайший из его апостолов. Если то, что говорит Толстой — новое учение и только частью своей Христово, то тогда Лев не меньше Иисуса как Учитель, такой же Божий посланник жизни.

2) Вот участь великого Учения! Не вторя ему, не признавая его публично, и не примазываясь к нему (чтобы втайне выдавать за свое), каждый может пи­таться им, как существующим от начала даром жизни.

3) Как и Евангелие, Учение Льва не может быть ни государственным, ни общественным. Оно для жиз­ни души, желающей соединиться с другими. Для сознания, желающего стать разумным — религиоз­ным. Чудо в том, что каждый может черпать из него посреди невообразимого нравственного хаоса, учрежденного атеизмом. Одно оказалось в другом. И другое, уверенное в оторванности и неприложи­мости первого к жизни, позволяет ему быть при себе примером самоопровержения, несостоятель­ности, видимой ошибки, в роли чего-то обезвре­женного, не представляющего никакой опасности (как чучело кабана не опасно), или в роли до смеш­ного нестоящего.

Атеизм задвинул Учение Льва — нравственный ис­точник жизни — в угол, в расчете, что там его, как второстепенный экспонат, легче проглядеть. Бла­годаря этой терпимости, которую атеизм, как боль­шой господин, по праву сильного себе позволяет, притаившийся в темном углу свет напряженно и ярко светит.

4) Изучать величайшего русака всемирного! Не в том дело, был ли когда на земле второй такой Учи­тель жизни, но важно то главное, что он есть, и со всем своим великим писанием — и в этом чудо! — в самое непригодное к его изучению время открыт

каждому.

5) Все, что написано Львом, должно быть ежеднев­ным трудом русского, изучающего жизнь и то, что сделано в ней другими. Он то же для нас, что Лао и Конфуций для китайца.

6) «Я пишу главное для себя: тот, на кого я напа­даю, кого я убеждаю — это я». Тут весь ключ к по­ниманию Толстого.

7) Сверхрусский, он выводит из русского ко все­му, что есть — во всеобщее. Вот почему надо его знать! Чтобы через него (русскому через русского это легче) связать себя с порядком мира, а не вы­пасть в мир, как в неразбериху и суету. Чтобы жизнь Учителя Льва, сложившая себя в дело, пос­лужила прозрению всякой жизни.

8) Как понять людям, что значит для них Толстой? Как правильно к нему отнестись? Можно сказать: изучать, можно сказать: черпать из него. Но не для доказательства чего-либо другим, например, что кто-то «неправильно живет», а для доказательства этого самому себе — для того, чтобы проверять себя по этому примеру жизни, потому что Лев коснулся всех сторон, составляющих жизнь человека, неся их по жизни своей жизнью.

9) Идеей «фикс» Толстого было исправление себя и людей вместе. От доброго и жаркого огня в себе он хотел единения: «Хочу кричать истину, которая жжет меня.» И был одинок.

10) Лев учит честности. Суть учения Толстого (для того, кто к нему обращается) — отучение себя от лжи. Он хочет для всех того, чего в семьях хотят своим детям.

Толстой говорит, что общественная жизнь стала ложью, и говорит, что надо чистить это место жиз­ни. Когда он говорит о высотах, большинству лю­дей не ясных, он говорит о них, как о пригождаю­щемся там, где люди живут: не надо сходить со сво­его места, надо делать его чистым. Делайте ясным ближайшие вещи, окружающие вас. Очищением себя вынимайте их из лжи. Он знает правоту Хрис­та: «остальное приложится». Порывы, стремления, открытия — все это пути бескорыстия — то, что при­кладывается к самому тихому, самому затерянно­му, земному, но честному существованию. Толстой учит честности, без которой не может проявиться в человеке движение духа.

11) Все дела Льва вытекали из его все в нем погло­щающего, раскаленного, как кузнечный горн, жара: «Самосознание суда над собой», — так он это называл, — беспощадного требования к себе, кото­рое он переводил и на других. Отсюда, оттого что он его переводил на других, и его гнев, и отступле­ние от того чувства, которому он поклонялся как главному научению Иисуса: Чувства Любви. (В чем он и каялся и что больше всего в себе осуждал.) Но вспомним его: «Тот, на кого я нападаю, кого я убеждаю — это я.» Он говорил: «... надо все дело жизни сосредоточить на любовном воздействии... Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что лю­бовь - это самое главное, что должно наполнять

всю нашу жизнь и к чему надо стремиться.»

12) Не может русский человек быть полноценным, если он не внял всеми возможными глубинами своими тому, кто в духовном развитии России сто­ит на самой его вершине.

13) В современном мире, несмотря на то, что он связан (имеет в себе стройные соединения) и хао­тичен в то же время (имеет в себе распадающиеся соединения или только устанавливающиеся), есть и то, о чем, несмотря на эту двойственность мира, можно говорить, как об установившемся в нем точ­но.

Это установившееся в мире точно есть то, что от­биралось в нем веками, и что улеглось в нем, как кладези мудрости. Эти кладези мудрости — прояв­ления Духа Божьего в человеке — живое из живых, о чем жизнь новая, приходящая в мир, должна в первую очередь узнавать, чтобы зажигаться Духом жизни и жить в жизни Духом. Это пребывающее в жизни движение духа есть учитель для новой, входящей в мир жизни, и в его объятья, как в защитную среду, должна отдать себя новая жизнь, желающая сберечь себя и раз­вить.

Учитель этот есть жизнь человека, которую, полу­чив как дар, подарком от Бога, он сделал религи­озной — примером жизни. Проявляющая себя религиозность или нерелигиоз­ность в делах жизни, просто жизни, обнаруживает: в открытой ли для себя ясности, в покое ли, в ус­тановившемся ли проходит жизнь человека — и тогда она учит его самого и научает других. Или жизнь человека, его поступки, все проявления го­ворят о том, что он живет отдельно от установив­шегося, вне связи с ним, а значит и в неясности для себя, и тогда жизнь его не может быть ни для кого примером. Не может учить.

14) Толстой в последние 30 лет своей жизни - а это целая жизнь! — выявил и вывел на свет, в единую цепь всех мудрецов мира, с тем чтобы они могли учительствовать, объединив свои учения, перед теми, кто способен им внять. Толстой сделал работу сверхмудреца.

15) Для нас, русских, Лев прежде всего «домашний учитель», какими были для своих народов любимые им Сократ, Будда, Конфуций, Лао, Христос. Знае-мое, ценимое, любимое им самим Толстой откры­вает всем.

Пример его жизни показывает, что было ему ясно и открыто, и показывает, что вобранное им в себя как ясное и открытое, через него, как Учителя, сно­ва поступает в жизнь.

43. Объяснить, почему обязанность каждого рус­ского — изучать Толстого. Потому что от русского (национального) он выводит дальше, чем древние учителя своих народов, к общемировому — НАД-ВНЕнациональному. Вот почему!

44. Владение истинным приходит из высветления

- достижения немногих. Через запреты себе, через владение собой — очищение (причастности к истинному). Среди тысяч «босяков» — один. Из тысяч «господ» — один. Из тысяч «ученых мужей» - один. Из толпы «людей искусства» — один и т.д.

Из мудрецов, тоже на каждое время из тысячи — один, как Лев. Заботясь о том, как жить «со всеми в истине», он показал такую заинтересованность поиском истины, что добавить что либо к его единоличным усилиям едва ли кто мог. Он был с ней один на один.

45. Человечество поделено надвое: на учителей и учеников нерелигиозной жизни, их — 99%, и — на учителей и учеников религиозной жизни, их — 1% (первые, руководящиеся исхитрением, не могут смотреть на вторых иначе, как на юродствующих). Как же люди, руководящиеся исхитрением (проти­воположностью религиозного отношения к жизни) могут признавать учителем жизни разоблачителя своего - такого отвергателя лжи, как Лев.

46. Есть мнение, что «Толстой, как никто до него, увеличил количество думающих и верующих лю­дей». А как же тогда революция? Но противоречия нет. Количество верующих и думающих оставалось меньшинством. А победа большинства стала легче потому, что думающие и верующие отдали себя не борьбе, а смирению.

47. Отношением ко Льву (вот «лакмусовая бумаж­ка») просвечивается сознание каждого.

48. У Льва живым помощником в деле его «исклю­чительного духовного движения», пошедшим за ним до конца, был один человек.

49. Софья называет Черткова «глупым деспотом», а Толстой считал его своим самым верным, самос­тоятельно пришедшим к единомыслию с ним, преданнейшим другом и единственным, кому он мог доверить все свои писания: «Я удивительно с ним одноцентрен».

Так Софья, косвенно, не понимая этого, дает оцен­ку и тому, кого она называет «своим горячо люби­мым мужем». Разве что-нибудь остается неясным в несоединении Софья — Толстой? И не требуется никаких описаний случаев размолвок, правоты одного, неправоты другого, достаточно полного несовпадения взглядов в оценке одного и того же явления, сделанного Толстым и Софьей Андреев­ной Берс, чтобы понять все.

50. Великий Лев говорит о духовной жизни чело­века: «Это его отношения с Богом. И потому тре­бовать от других в этом помощи для себя нельзя».

51. Говорят о Толстом, что он увлекался: начинал, потом оставлял... Но вид увлечения придавала его делам отдача им в дело всего живота своего. Оставлял же потому, что развивался, шел дальше, отбра­сывая то, что не складывалось в Путь жизни.

52. Софья пишет: «... из всего он делал почему-то одни страдания». Как не понять! Боль может быть, когда есть Любовь. Любовь - когда есть боль.

53. Софья говорит о Льве, что он «... не мог жить в атмосфере страдания других, особенно близких ему людей, и, умышленно, а скорее даже инстинктив­но, бежал от них». Да, таким образом оценивая их, и через оценку свою обращая внимание на нерели­гиозную причину этих страданий.

54. Сколько раз Толстым было сказано, до какой степени чуждо его пониманию жизни насилие (как властвующих, так и противников власти), — обос­нованное право убивать. Что его понимание жиз­ни и оправдание насилия находится на разных кон­цах разорванного круга. Сколько раз!

И все-таки непонимание тех высот, с которых он давал оценку власти и прислужникам ее (церкви, науки), было так велико, что его единогласно от­носили к ниспровергателям, а не к созидателям. И все-таки то, что он не был распят, как Христос, за то же, или убит, как Сократ, говорит о том, что мир этот за 1900 лет чуть-чуть сделался более христи­анским. Чуть-чуть.

55. Вырабатывание последовательности, как выко­вывание цепи... Но надо заслужить видеть это в Толстом. Видеть может тот, кто совершает над со­бой то же усилие, что и он, и поэтому — ценить его. В этом — секрет понимания Толстого, единомыс­лия с ним.

Судят и приговаривают: «противоречия» — те, кто не совершает усилия. Называют противоречиями то, что не годится для них. Сказать: «противоречи­во», все равно, что сказать: «бессмысленно». Вели­кое учение кажется бессмысленным тому, «кому не нужен нравственный закон, кто не хочет жить им», — как Лев говорит.

56. «Счастье» по Чехову и «счастье» по Толстому. У Толстого: «должен», «обязан» быть счастлив че­ловек. У Чехова: «не может» быть счастлив. Име­ется в виду разное счастье.

57. Может быть составить сборник «Чертизм о Тол­стом или мнения тех, кому не нужен нравственный закон, кто не хочет жить им.» Тогда туда войдет, ко­нечно, и такое: «Непротивление злу насилием — это теория, которую в старости мог бы придумать и Наполеон: теория состарившегося в боях и побе­дах вождя, которому кажется, что вместе с ним со­старился и подобрел весь мир.» (Эйхенбаум «Худ.Лит.» 1969 г., Сборник статей). Параллельно колонке «чертизма» можно было бы вписывать Льва, чтобы становилось видно, что единственная цель называющих себя несогласны­ми с Толстым — оболгать его, извратив его мысли.

Туда войдет такое о жизни общества: «Конечно, вся эта ложь и все насилие должны быть уничтожены, но дурно то, что ничего нет, что заменило бы эту ложь и насилие.» Вот как: «Ничего!» Какие уж тут «противоречия Толстого».

Тогда туда же войдет все, что невозможно пере­врать, например, приведенное Гусевым в книге «Два года с Толстым»:

«Никогда нельзя сказать: теперь я все исполнил, я чист. Это можно тому генералу, который председа­тельствует в военном суде, приговаривает к смер­ти, можно купцу, который аккуратно платит жало­вание, а нам с вами этого нельзя. Так вся жизнь и пройдет — в том, чтобы работать над переменой своей жизни — не внешне, а внутренне, то есть сде­лать для себя возможной хорошую жизнь во вся­ком положении».

«Хотелось бы показать, что виноватых нет. Как этот председатель суда, который подписывает приговор, этот палач, который вешает, естественно были при­ведены к этому положению, также естественно, как мы теперь тут сидим и пьем чай, в то время, как многие зябнут и мокнут.»

«Все мои сыновья, да и много людей есть таких, у которых очень развито познание внешнее, но со­вершенно отсутствует сознание внутреннее. То есть нельзя сказать совершенно отсутствует: оно есть, но оно вытесняется познанием внешним. И это познание внешнее особенно ценится. Удивля­ются человеку, как он много знает, и на этом ос­новании заключают, что он очень умный. А в этой области — в области внутреннего сознания — тоже существует преемственность». «Если человек знает, что он такое, знает, что в нем есть божественное начало, какая ему еще нужна поддержка? То, что он может получить от других, относится к тому, что он имеет в себе, как одна миллионная, как одна стомиллионная.» «Благо одно — духовная жизнь.» «Когда вы видите, что человек делает зло братьям - людям и люди от этого страдают, то никак это не может вызвать насилия над ним — для меня это вопрос решенный, но не может не вызвать слов обличения. Обличение неизбежно, и обличение простительно».

«Я объясняю, чтобы они употребляли средства ра­зумные, которые действительно могут их освобо­дить: средства исполнения Христианского Закона». «Строй нашей жизни неправилен. В этом непра­вильном строе люди наименее совестливые всегда будут властвовать, как властвуют теперь наименее совестливые в правительстве, те, которые душат, подписывают смертные приговоры, сейчас же де­лают карьеру. В промышленности, думаю, то же самое».

«Он живет литературой. А это, по-моему, вроде проституции».

«Причины угнетения находятся в самом народе, а не вне его, сам народ поставил себя в такое пол­ожение, отступив от истинной веры».

«Не думаю, чтобы все русское население было в таком ужасном положении - ужасном духовно. Это было бы ужасно».

«Как это важно — помнить о смерти. Скажут: за­чем это помнить? Затем, что все предметы получа­ют совсем другое освещение». Выписки из Толстого-мыслителя покажут полно­ту, цельность, ясность, законченность и яркость Учения, а не противоречивость, как объявляют вра­ги этого Учения.

58. Форма мышления Толстого — граненый моно­лит. Что грани — плоскости, продолжающие друг друга — «противоречия», можно говорить или по глупости или от злонамеренности.

59. Вот за что можно уважать Репина (я полюбил его за это, а раньше не любил за живопись): «Лев Толстой в своей статье о смертной казни высказал то, что у всех нас, русских, накипело на душе и что мы по малодушию или неумению не высказали до сих пор. Прав Лев Толстой — лучше петля или тюрьма, нежели продолжать безмолвно ежедневно узнавать об ужасных казнях, позорящих нашу ро­дину, и этим молчанием как бы сочувствовать им. Миллионы, десятки миллионов людей, несомнен­но подпишутся под письмом нашего великого ге­ния, и каждая подпись выразит собою как бы вопль измученной души. Прошу редакцию присоединить мое имя к этому списку.» («Слово», 10 июля 1908 г.)

60. Вот за что я полюбил Блока, а раньше не лю­бил его за его стихи: «Мы сами не понимаем, что несмотря на страшные уклонения наши от истин­ного пути, мы еще минуем самые страшные про­пасти: что этим счастьем, которое твердит нам всег­да: еще не поздно, — мы обязаны может быть толь­ко недремлющему и незаходящему солнцу Толсто­го».

61. Какая прелесть Толстой! — «Вдохновение состо­ит в том, что вдруг открывается то, что можно сде­лать.»

Открывается тогда, когда есть то, что я для краткос­ти зову отношением и что Лев определяет как от­ношение человека к Богу.

62. Все, сказанное Толстым, учит всему давать оценку, и право на это дает ему вершина, с кото­рой он все озирает и видит — пять заповедей Иисуса в нашем веке.

63. Я вижу одно отношение — у Сезанна, Лао-Тзы, Толстого. Отношение - соотношение с вневремен­ным. Вневременное — Бог.

64. Толстой - это проживший полностью свою жизнь Пушкин, осознавший все свои способнос­ти, переоценивший все ценности, взявшийся за главное дело в жизни и совершивший его.

65. Толстой и Учением и примером с тем худож­ником, который понимает дело свое, как служение, и кладет в него свой живот. Чем и замечательно общение с Львом-Учителем.

66. Говорить, что я не согласен с Толстым в том-то и в том-то, не уясняя мысль его, и высказывать при этом что-то свое — попросту высказать глупость. Надо дойти до понимания целого, до видения связ­ности, до разумения, до согласия! И тогда уж иметь свое добавление в гранении целого, может быть, ценнейшую деталь, как свой вклад в Учение. Иметь же «свое», как несогласие и отрицание, значит ока­заться заодно с неисчислимой массой глупцов, не знающих ничего, против чего не хотелось бы им возразить.

67. Вот пример, как приходить на помощь к чело­веку во всех случаях жизни: Некто Юшко привле­чен к суду. Толстой просит за него у Столыпина (брата министра). Юшко приговорен к высылке (не к тюрьме или лагерю, как многие сейчас из нас на неизвестное число лет, а к административной вы­сылке в Вологду на 1 год, что по теперешним мер­кам «ниже низшего»). Высылка зависит от москов­ского градоначальника. Толстой продолжает про­сить: «М.Г.! Простите, что не пишу Вашего имени и отчества, что дает моему письму совершенно мне не желательный характер официальной холоднос­ти. Письмо это передаст Вам г-жа Сербашева, об­ратившаяся ко мне по делу своего брата Юшко. Будьте так добры принять и выслушать ее, и я поч­ти уверен, что Ваше доброе сердце подскажет Вам то, что нужно и можно сделать. Все, что я знаю о Юшко, говорит за то, что он человек хороший и противник насилия. С надеждой на Вашу доброту остаюсь уважающий Вас Лев Толстой».

И вот пример отношений гонителя власти и гони­теля инакомыслия. Написав 8 июня 1908 г., 12 июня Толстой получает «тронувшее его», как пи­шет Гусев, ответное письмо градоначальника: «Многоуважаемый Лев Николаевич, Ваше доброе письмо, переданное мне г-жой Сербашевой, глубо­ко тронуло меня, и я возбудил ходатайство об от­мене высылки г-на Юшко в Вологодскую губер­нию, сделав необходимые распоряжения, чтобы его не тронули до получения ответа на мою просьбу. Дай Бог Вам сил и здоровья. Почитающий Вас А. Андрианов».

68. Сегодня вторая пятница по программе «пира ума» (наши чтения). Сначала чтения вслух о Визан­тии. Потом о русской мелкой пластике (церковном литье). Тема, смыкающаяся с предыдущей. Новое для меня и полезное было то, что на известное раньше и любимое мною всегда я не могу теперь смотреть без того, чтобы не взирать на все через сконструированное Толстым всевидящее око: взгляд на все содеянное в веках через пять заповедей Христа. На какую толщу времени Лев замахнулся, чтобы и ее просветить лучом! — на всю от Никейского собора! (Эти святые с мечами. Эти Александры Невские и князья драчуны, освя­щенные церковью для убийств...) «Беда, когда человек начинает рассуждать, не имея в себе настоящей основы любви», — сказал Лев о Достоевском. Настолько ему это было ясно, раз тот рассуждением одобрял войну (с турками). Какая же беда, когда мир людей в целом рассуждает и дей­ствует без этой основы. Толстой явился в мир очи­щением сознания человечества, таким же, как Христос.

69. Толстой уточнил важное — говоря о том, какие есть в детях хорошие качества, сказал: «Одного только нет в детях: самоотречения. Это главное свойство BbipaDaTbiBaeTCfl с годами.» Так ставится на место неоправданное восхищение «качествами» детей. Без самоотречения жизнь не обретает духов­ного веса, лишается главного.

70. Учение Льва за его главную идею — непротив­ление злу насилием — называют утопией. А уче­ние Иисуса, из которого все оно вышло, чтобы опять-таки придать ему значение невыполнимос­ти, объявлено «Божьим», в том смысле, что оно не человеку, а Богу только по силам. То-есть, та же утопия.

Самое реальнейшее из стремлений, на которое может направить себя человек, и не в мечтах, а на деле идти в его русле — нравственное совер­шенствование — назвать утопией! Но не удиви­тельно. Потому что говорится это из тупика дей­ствительно утопического представления о том, что изменения условий жизни средствами насилия и убийств может осчастливить людей. Через совершенствование сознания, и, значит, пос­тупков, жизнь текущая, меняющаяся в своих обра­зах (соблазны, испытания, муки), приживляется к жизни, пребывающей в одном своем образе - на­учающей мудрости. Мудрость сказанная и муд­рость содеянная, вслед сказанной, сливаются в Путь Жизни. Ненасилие, Любовь — единственный ход к покою души.

Представление, что насилие может быть средством улучшения жизни — безумие, как говорит Толстой, и так это надо называть. Безумие выдвигать лож­ный призыв: не улучшение себя, а всепозволение себе. Утопия — изменять жизнь к лучшему насили­ем. Она, эта утопия, подобна пасти чудовища, всег­да готового к пожиранию жизней. И, конечно, видя ее постоянно разинутой возле себя, не можешь не содрогаться.

О том, что принесет революция, Лев говорил: «Хуже будет <...> Когда нет религиозного чувства, нет пределов жестокости к людям. <...> Благодаря отсутствию религии люди дошли до такого состоя­ния, которое дольше не может продолжаться, даль­ше идти уже некуда. <...> Если хочешь бороться с каким-нибудь злом, то нужно бороться с его причиной.

А причина эта — русское государство.» («Два года с Толстым» Н.Н.Гусев).

71. Снова записываю из опыта долгой жизни Тол­стого: «... Выхода мне нет другого... Я и прятаться не стану, я громко объявлю, что продаю имения, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не ску­ют и не высекут, — я уеду. <...> Надо бежать из та­кого государства, надо все бросить...» (1862). «Я умру, а вы увидите, ... как все распадется, вся жизнь».

Эта «распавшаяся жизнь» — то, что я всю жизнь вокруг себя вижу.

72. Поместить себя между двумя полюсами: один - бескомпромисность своих оценок (что значит де­лающихся с одной точки зрения — религиозной); другой - непротивление полное тому, что низко сам оцениваешь. Иначе: не смазывание, а рассече­ние, чтобы видно было, что помещается между крайними точками. Помещается соединяющее поле - Любовь. Жизнь в Любви. Жизнь миротворением. Засевание этого поля рисунком жизни, как это я сейчас называю, есть дело жизни.

73. Обличения у Толстого — не разрушение того, что «есть», а очищение того, что «есть» до того, что «должно быть». Камертон того, что связывается с Учением Христа — всплеск чистоты религиозного сознания, подобный Иисусову. И, подобно Иису-сову обличению, обличение церкви Львом.

74. Пять заповедей в XX веке. То есть давняя исти­на и изъяснение ее еще более давних основ, с од­новременным изъяснением необходимости на эти основы опираться сейчас, как и всегда- Это и есть свод религиозной мысли Толстого, как единый довод Любви.

75. Учитель Лев говорит о человеке, допускающем в своем сознании возможность притеснительства: «Беда, когда рассуждают, не имея настоящих основ любви.» Поступки такого человека будут уже с изъ­яном. Они уже не будут рисунком жизни, как я для себя называю то, что складывается в Путь жизни.

76. Учитель Лев говорит, что «совершенствование в том и состоит, чтобы забывать себя и помнить другого.»

Помнишь тем, что отдаешь себя в рисунок жизни.

77. Призыв к нравственному усилию, все исправ­ляющему - вот что такое писания Льва. Исправ­ляет не внешнее действие, например: отдача иму­щества, а внутреннее действие: отказ от него. И так во всем. Потому помощь не в отказе от чего-то в пользу другого, а в отказе от этого для себя, т.е. что будет передачей другим примера нравственного — будет помощью.

78. Толстой все ставит на место определением «единственного дела всего человечества»: уяснение «нравственного закона», который «уже есть». На­зывает, в чем дело жизни.

79. Грузом для Толстого, беспокойством-бедой и крестом его стало то, что он привязал свое самосо­вершенствование к боли за всех и любви ко всем. Пещерному Лао, должно быть, было легче.

80. Отдавшийся в служение, ставший Сыном Бо-жиим, скажет: «Господи, я назвал Тебя, и страда­ния мои кончились. Отчаяние мое прошло.» (За­писная книжка 1879г. перед «Исповедью»).

81. Так, как Лев говорит об искусстве, не говорит никто: «Правду узнает не тот, кто узнает только то, что было, есть и бывает, а тот, кто узнает, что до­лжно быть по воле Бога.» (Вот в чем искусство! В правде того, что «должно быть»). «Правда — это путь. Христос сказал: Я есмь путь, и истина, и жизнь.»

Произведения искусства хороши, «когда пока­зывают людям один тесный путь воли Божьей, ведущей в жизнь. Для того же, чтобы показать этот путь, нельзя описывать только то, что бывает в мире. Мир лежит во зле и соблазнах. Если будешь описывать много лжи, и в словах твоих не будет правды. Чтобы была правда в том, что опи­сываешь, надо писать не то, что есть, а то, что до­лжно быть, описывать не правду того, что есть, а правду царствия Божия, которое близится к нам, но которого еще нет. <...> От этого и бывает то, что есть горы книг, в которых говорится о том, что точ­но было или могло быть, но книги эти все ложь, если те, кто их пишут, не знают сами, что хорошо, что дурно, и не знают и на показывают того едино­го пути, который ведет людей к царствию Божь­ему».

82. «Искусство должно устранять насилие и толь­ко искусство может сделать это.» Разве можно пос­ле этих слов Учителя ненасилия сказать, как это говорят, что он недооценивал роль искусства. На­оборот! Так сказать — значит признать общую, в понимании Льва, цель религии и искусства: выражение отношения человека к Богу. Очище­ние религии и очищение искусства было для него одинаково важно.

83. Сказанное Толстым в передаче Ганца:

1) О Шекспире: «Он груб, безнравственен, льстит сильным, презирает малых, клевещет на народ, без­вкусен в своих шутках, неправ в своих симпатиях, лишен благородства, опьянен успехом у современ­ников, хотя его одобряли только несколько арис­тократов.»

2) «Ницше совсем не философ и вовсе не стремит­ся искать и высказать истину,... кокетливый фель­етонист.»

3) «У Гете есть вещи, перед которыми я безусловно

преклоняюсь, которые принадлежат к лучшему, что когда-либо было написано, но я не могу ска­зать, чтобы я особенно любил вашего Гете.» Нельзя понять взгляда Льва на Шекспира и других, не видя соотношения: предмета и высоты, с кото­рой о нем говорится. Высота же одна— религиоз­ная точка зрения на жизнь. Обзор, с которо­го все видно.

84. Прочел ложь, что непротивление толстов­ское не есть Евангельское. А ведь как ясно, какое оно.

Христос: «Не противься злу». Толстой разъясняет, ничего не меняя: «Не противься злу насили­ем».

Действительно ли это не меняет Христа? Если бы Христос сказал: не противься злу, не в том смыс­ле, как его договаривает Толстой, то вышло бы: не противься злу, дай ему войти в тебя, дай ему дей­ствовать через тебя, т.е. не противься злу, а зара­жайся им. (Полная бессмыслица по Учению Хрис­та).

Толстой уточняет: не противься злу насилием, так как, отдавая злом за зло, ты даешь действовать злу через тебя, давая злу войти в тебя. Противясь злу насилием, ты заражаешься злом. Если же сказать только так, как сказано Христом: не противься злу (терпи, не отвечай, гаси зло, на­вязываемое тебе в себе), то вернемся опять к Тол­стому: «Не противься злу насилием, противодейст­вуй добротой. Добром и Любовью».

85. Не могу успокоиться. Почему досказано: «на­силием»? «Не противься злу насилием» — чтобы слово Христа навести на самое острие мысли, и, дойдя до него, исключить толкования.

86. «Закон прогресса или самосовершенствования написан в душе каждого человека» (статья о про­грессе). Вот как определенно утверждено Толстым. Чего же не хватает, чтобы прогрессу быть? Только следования закону самосовершенствования.

87. «Если бы мне 20 лет тому назад сказали: приду­май себе работу на 23 года, я бы все силы ума упот­ребил и не придумал бы работы на три года. А те­перь скажите мне, что я буду жить в 10 лицах по 100 лет, и мы все равно не успеем всего переделать, что необходимо» (1872 г.). (То же хочется сказать о себе.)

88. Толстой в разговоре о событиях в России: «Если бы было так, как вы говорите — это было бы ужас­но».

Так и оказалось. Ужасно. Народ «отошел от истин­ной веры» и в силу вступил открытый Толстым «дифференциал истории», т.е. однородные влечения людей*

___________________________________

* Рассуждение о движущих силах истории («Война и мир» том 3, часть 3-я, глава 1).

89. Толстой в «Ассархадоне» разъясняет, что жизнь — одна; что тот, кто губит жизнь человека или жи­вотного — губит себя. Помни одно: «что жизнь одна».

90. МФ.ХХП, в изложении Льва

«35. И один из православных сказал:

36. Учитель! Какая же, по-твоему, главная заповедь во всем законе? Православные думали, что Иисус запутается в ответе по закону.

37. Но Иисус сказал: главная — то, чтобы любить всей душой Господа, того, во власти которого мы находимся, и другая выходит из нее.

38. Любить ближнего своего, так как в нем тот же Господь».

91. Говоря о науке и искусстве, Лев не сказал пря­мо, что то и другое или выходит из главной запо­веди и тогда есть наука и искусство, или делается мимо нее — и тогда это то, что он называет ложной наукой и ложным искусством.

92. Как Толстой выдвинул к жизни всю мудрость мира, за все прошедшие тысячелетия (и что никто не хочет знать), так теперь нужно выдвинуть к жиз­ни всю мудрость Толстого для предстоящих тыся­челетий (захотят ли знать?).

93. Христос велик тем, что известное до него со­брал в узел, произвел сжатие. И так явил свое. То же сделал Толстой с известным до него. И тоже явил свое.

94. Льва-Учителя не понимают, не замечают, отвер­гают по той же причине, что и Иисуса-Учителя. За то же Учение. Не видя за обличением Любви, за Любовью боли, не видя «любовного обличения», как Лев это сам называет, и цели его — обращения к Любви, нельзя не гнать такое Учение.

95. Когда Лев говорит, что «искусства настоящего еще нет», он хочет, чтоб видели языческое содер­жание того, что на сегодня зовется искусством. Что оно не есть усилие Духа, не выражает отношения человека к Богу, что оно не религиозно. Также можно сказать, что настоящей жизни еще нет, — это Лев тоже говорит, что она языческая, что она не есть усилие Духа, не выражает отношения челове­ка к Богу, что она НЕрелигиозна.

Но художник, живущий единством листов жиз­ни, как это я называю, был во все времена.

96. Как вскользь Толстой оценивал искусство жи­вописи, — вскользь в том смысле, что сразу заме­чал отношение к изображаемому. Насквозь сюжет­ная (от наскальной до живописи XX века), она оце­нивалась им с позиции, во-первых, выбора того, что называется содержанием (стоящего или нет), и, во вторых, толкования его (верного или нет), т.е. с позиции религиозного понимания жизни.

97. Выразитель взгляда на «Искусство изображения как искусство зрительной абстракции» (ранние мои попытки формулирования взгляда на искусство), я не только не нахожу противоречия между ним и взглядом на искусство религиозного мыслителя Толстого, но, наоборот, открываю полное едино­мыслие мое с Толстым, имеющее под собой одно и то же начало мысли — Религиозное Чувство.

98. То, что Лев говорит о служении, понималось и принималось мной с 30 лет. Когда же я все ска­жу об искусстве как о служении (не музам, а Богу), - все свяжется как я хочу.

99. У художника, если он не только «профессио­нал», несогласия с Учителем жизни, т.е. художни­ком высшим, быть не может. Взявшийся работать «Для славы Божией», отдающий себя в служение, связующий жизнь и работу в единое дело — Любовь к Богу и ближнему, прежде всего и более всего уви­дит это в Толстом, творящим картину жизни любовной мыслью.

100. Толстой считает искусство выражением «про­тиворечивого в фокусе». Художественная литерату­ра перестала быть для него ответственным делом, потому что она — место стечения в фокусе разно­го, противоположного, вместо одного — Чувства Истинного и Мысли Истинной. Выражение взгля­да на жизнь одного — религиозного, стало для него важнее показа взглядов разных. Тому, что имену­ется литературой, но не имеет своей опорой Рели­гиозное Чувство и Религиозное Сознание, не о чем говорить. То же, чему есть о чем говорить, и что есть высшее у человечества, опирающееся на вы­сшее понимание жизни как несение истины, пре­зрительно называют «проповедью».

101. Художник (Учитель и объяснитель жизни) го­ворит: художник тот, «... кому есть что сказать... об отношении человека к Богу, к миру, ко всему веч­ному, бесконечному».

«Под религиозным содержанием искусства... я ра­зумею не внешнее поучение в художественной форме каким-либо религиозным истинам и не ал­легорическое изображение этих истин, а опреде­ленное, соответствующее высшему в данное время религиозному пониманию, мировоззрение, кото­рое, служа побудительной причиной..., бессозна­тельно для автора проникает все его произведение.» «Жизнь человечества совершенствуется только вследствие уяснения религиозного сознания (един­ственного начала, прочно соединяющего людей между собою). Уяснение религиозного сознания людей совершается всеми сторонами духовной де­ятельности человеческой. Одна из сторон этой де­ятельности есть искусство.» «Искусство... для того, чтобы иметь значение, ко--торое ему приписывается, должно служить уясне­нию религиозного сознания.» «Искусство ... должно найти, как оно и начинает

находить теперь, свою новую форму, соответству­ющую совершившемуся изменению понимания христианства.»

«Искусство..., не имеющее в своей основе религи­озного начала, есть не только важное, хорошее дело, как это думают теперь, но самое пошлое, пре­зренное дело».

«Искать и вырабатывать ту новую форму современ­ного искусства, которое будет служить уяснением и утверждением в людях высшей ступени религи­озного сознания.» (Толстой. Из статьи «О Шекспиреи о драме»). С такой высоты не сказано об искусстве никем.

102. «Его нет», — говорит Лев о том, что зовется искусством, когда оно не подтверждает, что тот, кто его производит, живет Духом Божьим в себе. «Оно есть», — надо добавить, когда Дух Божий выража­ется всеми поступками человека, в том числе и ис­кусством.

103. «Искусство есть микроскоп, который худож­ник наводит на тайны своей души и показывает эти общие всем тайны людям».

Так, в моем понимании, совершает свое дело жизни, Художник.

104. У Моцарта и Льва одинаковое отвращение к возвеличиванию.

105. Отвращение к подмене и мнимому. Полное их различение. Вот что у Льва.

106. Толстой не считал за истинное искусство ака­демическое, сюжетно-религиозное, салонное, портретирование и искусство для забавы. Не были для него критерием «реалистичность» и «нереалистич­ность». Он высоко ценил искусство орнамента, как всечеловеческое, всем понятное.

107. Читаю сборник «Толстой и художники». Не религиозный сюжет в картине, а Религиозное Чув­ство, выражаемое в сюжете (раз уж живописи на­вязан сюжет) — вот что сразу отмечал Толстой, как единственное достоинство произведения. Я тоже.

108. Единство мнений (оценок) следует из после­довательного выведения их из одной и той же опоры. Степень единства мнений (оценок) опре­деляется тем, что держит их: вся площадь опоры, или часть ее в половину и меньше, или отдельные ее островки? Отсюда слова Учителя Льва о своем друге единственном: «Он со мной удивительно одноцентрен».

«Центр» (сам художник) есть тогда, когда он имеет опору —творящее (или что то же — религиозное) начало. Всю площадь его. Начни от нее откраи­вать что-то, как необязательное, и тут же появится разномыслие. Чем больше ущемляется площадь опоры, раскрошивается, тем меньше единства. И когда нет опоры, все мнения (оценки) становятся разными.

Сходство того, что я говорю, с тем, что говорит Учитель, оттого, что мы оба исходим из всей пол­ноты площади общей для нас единой опоры — «Для славы Божией».

109. Непонимание оценок, которые Толстой дает Шекспиру, Вагнеру и многим другим показывает

Поиск по сайту: